Невинность Кунц Дин

20

Восемнадцатью годами раньше, на второй неделе моего пребывания в городе, ночью я увидел чистяка в синем костюме хирурга, идущего по карнизу над моей головой…

Позже, уже дома в нашем подземном убежище, после того как мы разложили продукты по полкам в кладовой, отец заварил травяной чай с ароматом апельсина, а я порезал кекс с кокосовой глазурью, мы сели за наш маленький стол. Оно и сын Оно, болтающие о том и о сем, и только доев кекс и положив вилку, отец коснулся вопроса, который полагал более важным, чем разговор о пустяках. Речь пошла о чистяках и туманниках.

Он никогда так их не звал. Не подобрал им названий, а если и предполагал, кто они и откуда взялись, то обсуждать свою версию не собирался. Зато точно знал, что нам делать при встрече с ними.

Его интуиция, так же как моя, подсказывала, что туманники – это беда, хотя он, конечно, не мог сказать, какая именно. Даже слово « зло», по его мнению, не могло в полной мере их охарактеризовать. А потому наилучший вариант – их избегать. Конечно же, никогда к ним не подходить, но, с другой стороны, убегать от них со всех ног тоже неправильно. Не зря же попытка убежать от злой собаки провоцирует ее нападение. Полное безразличие к туманникам срабатывало и для отца, и для его отца, он рекомендовал мне поступать точно так же, не пытаясь придумать что-то новое.

Наклонившись через стол, понизив голос, словно здесь, глубоко под городом, под толщей бетона, его могли подслушать, он добавил:

– Что касается других, тех, кого ты называешь чистяками. Они – не зло, как туманники, но по-своему еще более ужасные. По отношению к ним тоже лучше всего изображать безразличие. Старайся никогда не встречаться с ними взглядом, а если случайно окажешься рядом и он посмотрит на тебя, тут же отворачивайся.

Его предупреждение удивило меня.

– Они не кажутся мне такими ужасными.

– Потому что ты очень молод.

– Они кажутся мне прекрасными.

– Ты веришь, что я могу тебя обмануть?

– Нет, отец, я знаю, ты никогда такого не сделаешь.

– Ты поймешь, когда станешь старше.

Больше он ничего не сказал. Отрезал еще кусок кекса.

21

При свете единственной свечи, поставленной у тарелки Гвинет и далеко от моей, мы съели простой, но удивительно вкусный предрассветный завтрак, состоящий из яичницы и поджаренной в тостере сдобной булочки с изюмным маслом. И она сварила потрясающе вкусный кофе.

После шести лет одиночества трапеза в компании и разговор доставляли мне огромное удовольствие. Больше чем удовольствие. Гостеприимство и дружеское расположение Гвинет действовали на меня с невероятной силой, сокрушали до такой степени, что иной раз я не мог произнести и слова, не показав, сколь глубоко я тронут.

Не без моей помощи говорила, главным образом, она, и ее голос – чистый, ровный, мягкий, несмотря на ее желание показать собственную крутизну, – очаровывал меня не меньше, чем грациозность движений и решительность, с которой она, похоже, бралась за любое дело.

Она, по ее словам, отшельница с юных лет, и не потому, что страдала агорафобией, страхом открытых пространств, мира, который находился за пределами комнат, где она жила. Она любила мир и исследовала его, правда, обычно в поздние часы, когда большинство горожан укладывалось спать. Бродила она по улицам и в плохую погоду, когда люди проводили вне дома лишь минимально необходимое время. В прошлом году, когда на город обрушился самый мощный за всю его историю грозовой фронт и два дня люди не высовывали носа за дверь, она провела под открытым небом многие часы, словно богиня молний, грома, дождя и ветра, не боясь ярости природы, наслаждаясь ею. Гвинет чуть не отрывало от земли, но она радовалась жизни, как никогда.

Люди вызывали у нее отвращение. Психотерапевты называют это социофобией. В присутствии людей она могла проводить лишь короткое время, а толпу вообще не выносила. Телефон у нее был, но на звонки отвечала она редко. Практически все покупала через Сеть. Продукты ей оставляли у двери, и она забирала их после ухода курьера. Гвинет любила людей, говорила она, особенно в книгах, из которых, собственно, и узнавала о них, но не хотела общаться с людьми настоящими – не вымышленными.

Тут я ее прервал:

– Иногда я думаю, что правды в беллетристике больше, чем в реальной жизни. По крайней мере, правды столь концентрированной, что ее легче понять. Но что я знаю о реальных людях или мире, учитывая необычность моего существования?

– Возможно, ты всегда знал все важное, но тебе понадобится вся жизнь, чтобы осознать, что ты знаешь, – услышал я в ответ.

И пусть мне хотелось, чтобы она объяснила смысл своих слов, намного сильнее меня интересовало ее прошлое. Я хотел узнать о нем как можно больше до того, как приближающаяся заря загнала бы меня под землю. И предложил ей продолжить.

Богатый овдовевший отец Гвинет с пониманием относился к ее состоянию, а психотерапевтам не доверял, поэтому она ни в чем не знала отказа, и он не принуждал ее к лечению. С первых лет Гвинет проявила себя вундеркиндом, выучилась самостоятельно и демонстрировала эмоциональную зрелость, свойственную уже взрослым, сформировавшимся людям. Она жила одна на верхнем этаже в центре города, за закрытой дверью, ключ от которой был только у отца. Еду и все необходимое оставляли у порога, а когда требовалось провести уборку, она ретировалась в комнату, где прибиралась сама, и ждала, пока горничная уйдет. Она сама стирала свою одежду, сама застилала постель. Долгое время она видела только отца, если не считать людей, за которыми наблюдала из окон шестого этажа.

Вскоре после тринадцатого дня рождения она случайно наткнулась на журнальную статью о готическом стиле, и фотографии зачаровали ее. Она целыми днями не могла от них оторваться, потом прилипла к экрану компьютера, изучая девушек-готов во всем их сумасбродном великолепии. И постепенно у нее сформировалась идея: если она станет Гвинет, отличной от прежней, Гвинет, отказывающей миру во власти над ней и бросающей ему вызов своей внешностью, тогда она сможет появляться среди людей, обретя большую свободу. Поскольку лучи солнца никогда ее не касались, кожа Гвинет уже стала белой, как лепестки лилии. Поднятые гелем и торчащие во все стороны волосы, густая черная тушь, другой грим, пирсинг, солнцезащитные очки и переводные татуировки на тыльных сторонах ладоней играли не просто роль костюма, но демонстрировали храбрость. Она выяснила, что слишком уж вызывающий готический облик привлекает ненужное ей внимание, а потому быстро нашла необходимую золотую середину. После этого она уже могла жить и вне комнат шестого этажа, хотя выходила из дома нечасто, чуралась толп, предпочитала спокойные улицы, где чувствовала себя наиболее спокойно ночью и в самую плохую погоду.

Отец Гвинет, не только снисходительный к особенностям ее поведения, но и дальновидный, позаботился о будущем дочери, предпринял необходимые меры, чтобы она могла ни в чем себе не отказывать и после его смерти. И эта предусмотрительность оказалась весьма кстати, учитывая, что он умер до того, как Гвинет исполнилось четырнадцать лет. Предположив, что и в восемьдесят его дочь останется такой же затворницей, а уверенность и свобода, которые она обрела благодаря готическому облику – или обретет в будущем, маскируясь под кого-то еще, – так и не станут полными, он создал сеть фондов, чтобы до конца жизни обеспечить ее необходимыми средствами. Структура управления фондами позволяла Гвинет получать все, что ей требовалось, при минимальном контакте с доверенными лицами. Собственно, общалась она только с одним человеком, Тигью Хэнлоном, ближайшим другом отца, которому тот верил, как себе. После смерти отца Хэнлон оставался ее официальным опекуном, пока ей не исполнилось восемнадцать, и он также был главным доверенным лицом во всех взаимосвязанных фондах, до его или ее смерти, какая бы ни наступила первой.

Среди прочего фонды предоставили ей восемь комфортабельных, но не сверхдорогих квартир, расположенных в престижных районах города, включая и ту, где мы сейчас завтракали. Такой выбор позволял менять обстановку, если ей вдруг надоедал вид из окна: приходилось учитывать, что у нее вновь могло возникнуть желание затвориться в четырех стенах. Кроме того, отец предполагал, что ее врожденная грациозность и красота феи – она это отрицала – могли привлечь ненужное внимание опасного мужчины, и при таком раскладе Гвинет могла бы без проблем поменять место жительства. Соответственно, пожар или другое стихийное бедствие оставили бы ее бездомной не больше чем на час; важный момент при условии, что с годами ее социофобия только усилится и она будет всеми силами стремиться избегать контакта с людьми. Также она могла переезжать из квартиры в квартиру, чтобы отвадить соседей, желающих с самыми добрыми намерениями наладить более теплые отношения.

Гвинет встала из-за стола, чтобы принести кофейник.

Ночь уходила из города, еще полчаса, и заря намеревалась предъявить свои права на улицы.

Я от второй чашки отказался.

Тем не менее Гвинет ее наполнила. Вернулась к своему стулу.

– Прежде чем ты уйдешь, мы должны найти ответы на несколько вопросов.

– Вопросов?

– Увидимся мы снова?

– Ты этого хочешь?

– Очень. – Слово прозвучало как музыка, как песня.

– Тогда увидимся, – ответил я. – Но как же твоя… социофобия?

– Пока ты ее не пробудил.

– А если она все-таки проснется?

Она пригубила кофе. Серебряная змея, изящная, так же как нос, который она украшала, блеснула в колеблющемся свете свечи. Казалось, она вращается и вращается в ноздре, на которой висела.

– Не знаю, – ответила Гвинет. – Может, в следующий раз я развернусь и убегу от тебя, чтобы навсегда остаться одной.

Она посмотрела на меня, но я сидел слишком далеко от свечи, и она могла увидеть только фигуру в капюшоне, с перчатками на руках, и ничего под капюшоном. Так что я вполне мог быть самой Смертью.

– Приходи вечером, в семь часов, – продолжила она. – Мы пообедаем. И ты расскажешь мне о себе.

– Я никогда не выхожу из дома раньше полуночи. Слишком опасно.

– Надежда у тебя есть? – спросила Гвинет после долгой паузы.

– Не будь ее, я бы давно покончил с собой.

– Вера и надежда, объединившись, справятся с любой опасностью. Ты боишься смерти, Аддисон?

– Своей – нет. Не так, как люди боятся смерти в книгах. Я иногда тревожился, что умрет мой отец. А когда он умер, я и представить себе не мог, что боль утраты будет такой сильной.

– Я хочу за обедом услышать все о твоем отце и твоей жизни.

Я почувствовал, как сильно у меня раздулось сердце, не от горя, как случилось после смерти отца, а от более сложных эмоций, раздулось от восторга – не отяжелело. Напомнил себе, что сердце – первостатейный обманщик, хотя не сомневался, что на этот раз оно меня не обманывает.

Отодвинул стул от стола и поднялся.

– Оставь окно открытым. В семь часов мне придется действовать очень быстро, выскочить из канализационного колодца и просто взлететь по этой пожарной лестнице.

Встала и она.

– Правила те же.

– Правила те же, – согласился я. – Ты не смотришь, я не прикасаюсь.

– Мы будем заложниками собственной эксцентричности, – с улыбкой процитировала она меня.

Последовав за мной к спальне, она остановилась у двери в мягко освещенный коридор, когда я включил фонарик, приглушив его свет пальцами, и прошел к окну. Повернулся, чтобы взглянуть на нее, и процитировал уже ее слова:

– Есть одна, кто изредка приходит и уходит, но сейчас я говорить о ней не буду. – Она промолчала, и я спросил: – Мы поговорим об этом за обедом?

– Возможно. Но, как я и сказала, для тебя в этом опасности нет. Ни в каком смысле.

Когда я поднял окно, луч фонаря напомнил мне о словах, написанных на подоконнике черным маркером, на которые я обратил внимание, когда влезал в окно. Если это были слова, а не просто символы, то написали их на иностранном языке, и отчасти они напоминали буквы греческого алфавита, которыми называют себя студенческие братства и сообщества.

– Что это? – спросил я.

– Помни о солнце. Иди, Аддисон. Иди, пока еще ночь.

Выключив фонарик, я выскользнул из комнаты на площадку пожарной лестницы, в прохладный воздух, а вокруг город, казалось, пробуждался от сна, миллионы его клеточек просыпались одна за другой.

Спускаясь по лестнице, я услышал, как на четвертом этаже закрылось окно и скрипнула задвижка.

Внезапно у меня возникло ощущение, что больше я ее не увижу. Мысль эта острым ножом вонзилась в сердце, и я застыл на железной лестнице, повисшей над проулком.

22

Но через мгновение надежда вновь ожила, и я продолжил спуск. На втором этаже в окне по-прежнему горел свет, а портьеры так и не задернули. И на этот раз краем глаза я уловил в комнате движение.

Не остановился бы, даже не приблизился бы к окну, если б увидел только мужчину. Но в комнате компанию ему составлял туманник.

Мужчина ничего особенного собой не представлял: старше тридцати лет, ординарная внешность, правда, приятное лицо, влажные после только что принятого душа волосы. Одетый в густо-синий халат, он стоял у домашнего кинотеатра, перебирая стопку дивиди.

Туманник кружил по комнате, плавал в воздухе от стены к стене, от потолка к полу и обратно, словно угорь, лениво обследующий аквариум, который давно ему надоел. Белый от кончика до кончика, без глаз и рта, вообще без каких-либо отличительных черт. Выглядел он не более опасным, чем слепой червь. Но он вызвал у меня такое отвращение, что пюре из кофе и булочки поднялось к горлу. Но, хотя мне пришлось все проглотить, подавляя рвотный рефлекс, я не мог оторвать глаз от твари, гадая, какие у нее намерения, поскольку никогда не видел туманника в такой интимной обстановке.

Ведерко со льдом, в котором охлаждались пакет апельсинового сока и открытая бутылка шампанского, стояло на кофейном столике у дивана. Пока еще пустой стакан указывал, что мужчина в халате будет завтракать коктейлем «Мимоза».

Он выбрал дивиди из маленькой коллекции и вставил в щель видеопроигрывателя. Понятия не имея о присутствии туманника, прошел к кофейному столику, наполнил высокий стакан соком и шампанским в равных долях, сделал маленький глоток, потом второй, поставил стакан на подставку, которая лежала на комоде, стоявшем рядом с диваном.

Как только мужчина сел, туманник его атаковал. Я никогда такого не видел, и мой отец и его отец, насколько я знаю, тоже. Судя по тому, что произошло потом, туманники нападали только в отсутствие свидетелей, когда жертва пребывала в одиночестве и расслаблялась, не ожидая от жизни никаких подножек. Хотя только отец, его отец и я могли видеть этих существ, реакция жертвы, находись рядом кто-то еще, показала бы, что происходит что-то экстраординарное. Когда змееподобное существо метнулось к мужчине и обвило его, он повел себя так, будто его ударило электрическим током. Тело напряглось и застыло. Он попытался шевельнуть руками и не смог. Попытался вскочить с дивана, но не тут-то было. Рот открылся, словно он хотел закричать, но ни звука не сорвалось с губ. Лицо побагровело, скривилось, словно в один момент он агонизировал, а в следующий впадал в экстаз. Глаза закатились и вылезли из орбит от страха, жилы на шее вздулись. Хотя рот у хищника отсутствовал, я думал, что он каким-то образом сожрет мужчину, но вышло все с точностью до наоборот. Туманник вторгся в молчаливый крик, полез в раззявленный рот мужчины. Монстр более не казался клочком тумана. Теперь он выглядел мускулистым, вращающимся, сильным, как питон, и настойчиво влезал в рот мужчины. У того сначала раздулись щеки, потом шея. Туманник уже спускался по пищеводу. Если раньше он обвивал мужчину, то теперь скользил вокруг него спиралью, которая заканчивалась во рту. Туманник заглатывался и заглатывался. Руки мужчины освободились, но он не пытался ухватить ими туманника. Пальцы сжались в кулаки, и он только колотил ими по дивану, иногда попадая по себе.

Я подумал о том, чтобы разбить окно и прийти на помощь жертве, но интуиция остановила меня. Я не боялся за свою жизнь, но как-то знал, что схватиться с туманником мне не удастся, как не удалось бы уложить на лопатки облако дыма. Происходило нечто большее, чем нападение хищника на дичь, нечто большее и что-то совершенно другое. Хотя я не располагал доказательствами, мужчина явно напрашивался на это нападение или вообще знал о нависшей над ним опасности, каждый момент борьбы характеризовался не только испугом и ужасом, но вроде бы плотским наслаждением, словно мужчина вбирал в себя туманника и боясь, и радуясь.

Хвост твари исчез между губами мужчины, шея еще какое-то время оставалась раздутой, он обмяк, привалившись к спинке дивана, с посеревшим, изможденным лицом. Но меньше чем через минуту цвет лица начал меняться к лучшему. Дыхание стало нормальным, он выпрямился, огляделся в некотором недоумении, словно не понимал, а что, собственно, произошло и произошло ли.

Я видел все от начала и до конца, но тоже не мог со всей определенностью сказать, что все это значило. Предполагал, конечно, что туманник до сих пор жив, более того, прекрасно себя чувствует, став паразитом этого человека, а одетый в синий халат хозяин – его каким-то образом заставили забыть о вторжении – даже не подозревает о том, что в его теле поселился гость.

Мужчина потянулся к высокому стакану с коктей– лем, который стоял на комоде, выпил треть содержимого, вернул на подставку, взял с кофейного столика пульт, включил проигрыватель дивиди, плазменный экран ожил.

Хотя окно располагалось под углом к телевизору, я увидел появившихся на экране симпатичную девочку десяти или одиннадцати лет и взрослого мужчину. Когда он начал ее раздевать, я осознал, что ужас недавнего нападения сущая ерунда по сравнению с тем кошмаром, который вскоре будет показан на большом экране.

Мужчина, сидевший на диване, наклонился вперед. Коллекция порнографических дивиди принадлежала ему до того, как туманник пробрался в него, и именно он, только он, сейчас улыбался и облизывал губы в предвкушении мерзости, которой он, конечно же, наслаждался уже не один раз.

Стремительно и неприметно – именно эти условия играли ключевую роль в моем выживании – я спустился по пожарной лестнице в проулок. Меня трясло от отвращения, глаза горели от слез.

Я остановился и посмотрел вверх. Не на второй этаж, а на четвертый. Если двумя этажами ниже жил такой человек, могла ли Гвинет чувствовать себя в безопасности даже за дверью, запертой на замок, и закрытым на задвижку окном? Я уже хотел подняться и предупредить ее, но в доселе тихом метрополисе уже начали просыпаться горожане, и с каждой секундой их число увеличивалось. Опять же, Гвинет гораздо больше меня знала о происходящем вокруг, а порочность и безжалостная жестокость, которые могли скрываться под маской добропорядочности, не составляли для нее тайны.

На восточном горизонте небо чуть просветлело, и я понимал, что очень скоро ночь отступит по всему фронту. Вытер перчатками слезы, и перед глазами прояснилось.

Я мечтал о свете, и прохладе, и бескрайнем луге, по которому мог бы бежать, пока не свалился бы от усталости, но, увы, ненависть, которую я с первого взгляда вызывал у людей, отсекала от меня свет, заставляла еще до зари спускаться в темноту и проводить светлый день подальше от тех, кого я оскорблял самим своим существованием. Я поспешил по проулку в поисках входа в подземный мир.

23

Ночь моего прибытия в город… Торговый центр у реки, где через стекло витрины я увидел марионетку, наблюдавшую за проходящими мимо…

Фонари на декоративных чугунных столбах напоминали подсвеченные изнутри жемчужины, и блестки слюды в обожженной глине кирпичей сверкали под ногами, когда я отошел от магазина антикварных игрушек и зашагал мимо других витрин. Выставленные в них вещи не выказывали признаков жизни.

Этого мужчину я услышал до того, как заметил. Крик, другой, вопль ужаса и топот ног.

Мне никогда не узнать, кем он был, но, думаю, бродягой, бездомным, который привык устраиваться на ночь в каком-нибудь укромном закутке торгового центра под открытым небом. Он появился из прохода между двумя зданиями, в одном находился ресторан, неуклюже бежал в резиновых сапогах, издававших чавкающие звуки, одетый в залатанные штаны цвета хаки, светло-серый свитер поверх клетчатой рубашки, вельветовое, в пятнах, пальто с обтрепанными манжетами и широкополую шляпу, какую я никогда не видел ни до, ни после.

Над тульей полыхало пламя, но он, похоже, не замечал, что эта опасность могла принести больше бед, чем двое мужчин, от которых он убегал. Когда он приблизился, я указал на его голову и прокричал: «Огонь, огонь!»

Выглядел мужчина лет на восемьдесят, но бежал шустро. Вероятно, я видел перед собой одного из этих преждевременно состарившихся алкоголиков или наркоманов. Слезящиеся глаза, осунувшееся лицо, землистая кожа в язвах и оспинах. Высокий и худой, с большими ручищами, похожими на садовые грабли, он напоминал ожившее пугало, которое сбежало с кукурузного поля и, никому не нужное, прибилось к городу.

То ли услышав мое предупреждение, то ли почувствовав жар, мужчина вскинул руку, ухватился за поля шляпы большим и указательным пальцами и отшвырнул ее. Огонь продолжал распространяться от тульи к полям, когда пылающий головной убор пролетел в нескольких дюймах от моего лица. А когда алкаш пробегал мимо меня, я увидел струйки дыма, поднимающиеся из его спутанной бороды, словно сначала огонь возник, но каким-то образом быстро угас в ведьминой метле, на которую очень уж походила борода алкаша, а уж потом перекинулся на шляпу.

Следом за ним появились двое парней, возбужденные и смеющиеся, с яркими, словно у волков в лунном свете, глазами. Каждый держал в руке маленькую бутановую горелку, какие используют повара, чтобы покрыть карамелью крем-брюле или для других кулинарных изысков. Возможно, они работали на кухне ближайшего ресторана, закрывшегося часом раньше, а может, не имели ничего общего с торговым центром, попали сюда случайно, хулиганы, бродившие в ночи с намерением сжигать бездомных.

Увидели меня, а я как раз оказался под фонарем, с капюшоном на голове, но так уж вышло, что голову я в тот момент поднял, и они увидели мое лицо. И пусть я был восьмилетним мальцом, а они – двое взрослых, первый сказал: «Вот дерьмо, сожжем его , сожжем», и одновременно с губ второго сорвалось: «Кто он такой, да кто он, черт побери, такой?»

С их длинными ногами они бы, конечно, догнали меня. Я не видел другого выхода, кроме как метаться среди скамеек, кадок с деревьями и фонарных столбов, выстроившихся вдоль магазинов посередине центрального прохода, пытаясь не подпустить их к себе, надеясь на появление ночного сторожа или пары копов, при виде которых мои преследователи побежали бы в одну сторону, а я – в другую, чтобы никому не попасться на глаза.

Но у меня не получилось, они разделились, зашли с флангов, и вскоре я оказался с обратной стороны скамьи между двух кадок с деревьями, а они – передо мной. Клик-клик, клик-клик. Двойной нажим снял каждую горелку с предохранителя и поджег струю бутана, превратив ее в желтый факел с синевой поверху. Мужчины плюнули в меня, выругались, выставили горелки перед собой, словно мечи, чтобы поджечь меня на расстоянии вытянутой руки: ненавидели, но и боялись приблизиться. Пламя отражалось в их глазах, и казалось, что они пылают тем же огнем, что и факелы горелок.

Чуть дальше по центральному проходу послышался звон разбитого стекла и взвыла охранная сигнализация. Вздрогнув, нападавшие обернулись на шум. Еще одна витрина разлетелась вдребезги, засыпав сверкающими осколками кирпича дорожки, за ней третья. Отчаянно завывали уже три сирены.

Мужчины с горелками помчались на юг, я – на север. Они растворились в ночи, а я – нет.

24

Покинув квартиру Гвинет, я быстро добрался до дома, трех комнатушек без единого окна, но спать мне не хотелось. Следовало бы поспать, подошло время сна, но я не мог заставить себя лечь в гамак и остаться в нем. Не вязалось это с моим настроением. Я чувствовал, что сон станет для меня каким-то заточением. Меня переполняла энергия, которую я не хотел подавлять сном, она била во мне ключом, совсем как в те далекие времена, когда мальчиком я целыми днями – иногда и ночами – жил в лесу, полный решимости не доставлять лишних хлопот матери и не возвращаться в маленький домик на горе.

Сидя в кресле отца, я пытался уйти в беллетристику, но не сложилось. Три разные книги не увлекли меня своими историями. Я не мог сосредоточиться на смысле предложений, иногда слова выглядели для меня иностранными, будто написанные теми символами, которые я видел на подоконнике в спальне Гвинет.

Я не думал, что так взволновала меня любовь, но в каком-то смысле уже полюбил ее. Я знал, что такое любовь, потому что любил отца и, может не так крепко, мать. Любовь накрывает с головой, похожая на привязанность, но более сильная, полная благодарности другому человеку и счастья общения с ним, отмеченная желанием всегда радовать этого человека и приносить ему пользу, оберегать от трудностей бытия, делать все, чтобы он или она понимали, как высоко его ценят. Все это я испытывал раньше, но тут ко всем этим чувствам добавилось новое и острое стремление души к совершенству, которое олицетворяла эта девушка, и не только физической красотой, но чем-то еще более драгоценным, что она воплощала, но пока я не мог подобрать этому название.

Я также думал о мужчине, в котором теперь поселился туманник, и знал, что мне необходимо найти способ привлечь к нему внимание властей. Возможно, он никогда не совершал преступлений, за которыми с таким удовольствием наблюдал, вглядываясь в экран плазменного телевизора, но, приобретая эти дивиди и просматривая их, он поощрял совершавших эти преступления, а может, и более худшие. Смотрел на то, что хотел сделать, и, насмотревшись, мог вдруг решить, что должен все попробовать наяву и загубить жизнь какому-то ребенку.

Со временем усталость, конечно же, взяла надо мной верх, и, пусть мне не хотелось ложиться, я заснул в кресле, и реальность сменилась снами. Я не помню другие сны, предшествовавшие этому ужасному, но в какой-то момент вновь оказался в торговом центре под открытым небом, куда забрел в мою первую ночь в городе.

Но на этот раз я выглядел двадцатишестилетним, уже не мальчишкой, и хотя алкаш остался прежним, каким я его тогда и видел, отбрасывающим горящую шляпу и убегающим в ночь, преследовали его не два преступника, а марионетки размером с человека. Одна – точь-в-точь как та, увиденная мною в витрине магазина антикварных игрушек, вторая – копия Райана Телфорда, куратора библиотеки и убийцы отца Гвинет. Их суставы более всего напоминали скрипучие шарниры, и, пусть освобожденные от нитей кукловода, они не шагали, но приближались ко мне, словно в гротескном танце. На скорости это, впрочем, не сказывалось, легко убежать от них мне не удалось, а в руках они держали бутановые горелки. Загнав меня в угол, они заговорили, треща деревянными челюстями. Райан Телфорд озвучил заголовок, который я недавно прочитал в газете, лежавшей на подоконнике в его кабинете: «Эпидемия в Китае». Безымянная марионетка с разрисованным лицом и черными с красными полосками глазами ответила: «Война на Ближнем Востоке» – низким, полным угрозы голосом. Вместо того чтобы протянуть ко мне огненные мечи, они сшибли меня с ног на выложенную кирпичами дорожку, а потом, издавая яростные крики, бросились в погоню за кем-то еще. Я вскочил и повернулся, чтобы понять, кто же вызвал у них такую ненависть. Как выяснилось, Гвинет. Они уже успели ее поджечь. Я бросился к ней, пытаясь спасти, избавить от этих кусачих языков пламени. Проснулся в поту и поднялся с кресла.

Я проспал и утро, и ленч, и начало второй половины дня. Часы показывали 2.55.

Чуть больше четырех часов оставалось до моей новой встречи с Гвинет, но в первые минуты бодрствования я почувствовал, что сон, возможно, пророческий. Предупреждение, что сейчас она в опасности.

У меня не было телефона, чтобы позвонить ей. Никогда раньше телефон мне не требовался. Не знал я и номера, по которому мог ее найти.

В тревоге кружа по комнате, пытаясь избавиться от дрожи, оставленной сном, я знал, что происходящее сейчас с ней чревато для нее невероятным риском. До заката солнца оставалось еще два часа. Я никогда не выходил на улицы при дневном свете.

Те двенадцать лет, которые мне посчастливилось провести в компании отца, он постоянно учил меня – и учил хорошо – законам секретности и выживания. Нас, скрытых от всех, так ненавидят, что мы не можем позволить себе даже одну ошибку, а большинство роковых ошибок допускаются в ситуациях, когда ты думаешь, что новые обстоятельства требуют послабления в устоявшихся правилах поведения, которые ранее обеспечивали безопасность.

И если я мог что-то сделать для Гвинет в кризисной ситуации, то мертвым я бы ей точно не помог.

Постепенно выучка и мудрость отца успокоили панику, вызванную сном.

Налив в кружку чай с ароматом персика и согрев его в микроволновке, я улегся в старую ванну на ножках и пил чай, советуя самому себе сохранять выдержку. Убедил себя, что девушка, несмотря на социальные фобии, куда больше искушена в городской жизни, чем я. Она знала, как постоять за себя. Да и фонды, учрежденные богатым отцом, уберегали ее от многих проблем этого мира.

К тому времени, когда вытерся насухо и оделся, я уже жалел о пропущенном ленче, поэтому приготовил себе сандвич и налил еще кружку чаю.

Заканчивал еду, когда меня словно пробило током. Оставалось только удивляться, почему я только теперь об этом подумал: большие черные ромбы из туши и необычные глаза Гвинет по центру этих ромбов выглядели точно такими же, как были у марионетки из магазина антикварных игрушек, но про марионетку я ей ничего не говорил. Да и сам раньше не задумывался об этом любопытном сходстве.

Несколько минут спустя, когда я мыл кружку и тарелку в ванной, все еще думая о марионетке, мне вспомнилась одна вроде бы мелкая подробность случившегося в торговом центре под открытым небом после того, как звон разбитых витрин и вой охранной сигнализации обратили в бегство этих моральных уродов с бутановыми горелками.

25

Моя первая ночь в городе, и везде под ногами осколки стекла…

Поскольку мои мучители помчались на юг, я, конечно же, устремился на север, но, пробежав лишь несколько футов, столкнулся с мужчиной, который перехватил меня. Из укрытия он видел, как сначала мимо меня пробежал алкаш, потом его преследователи устроили охоту за мной. Это он бросил камни в витрины, чтобы привести в действие охранную сигнализацию, потому что хотел меня спасти, пусть поначалу я не понял его намерений.

Он был высоким и сильным, я – маленьким, но, даже отдавая себе отчет, что сопротивление бесполезно, продолжал вырываться. Удерживая меня правой рукой, левой он откинул капюшон длинного черного пальто, а может, плаща, открывая лицо. Увидев, что он похож на меня, я прекратил борьбу, замер, не в силах вдохнуть, вытаращившись на него.

До этого момента не сомневался, что второго такого, как я, больше нет, я единственный, выродок, как назвали меня повитуха и ее дочь, монстр, обреченный жить в одиночестве, пока кто-то меня не убьет. Теперь по всему выходило, что я лишь один из двоих, а там, где двое, могло быть и больше. Ранее я не рассчитывал пережить детство, но передо мной стоял такой же, как я, двадцати с чем-то лет от роду, вполне даже живой, о двух руках и стольких же ногах.

– Ты один? – спросил он.

По-прежнему пребывая в шоке, я не нашелся с ответом.

– Ты один, сынок? – повторил он, перекрывая громкий вой охранной сигнализации.

– Да. Да, сэр.

– Где ты прячешься?

– В лесу.

– В городе леса нет.

– Тогда мне придется отсюда уйти.

– Как ты сюда попал?

– Под брезентом. На грузовике.

– Зачем приехал в город?

– Я не знал.

– Чего ты не знал?

– Куда привезет меня грузовик.

– Он привез тебя ко мне, так что ты, возможно, выживешь. Пошли. Только быстро.

Опустив капюшоны, хрустя осколками стекла, мы поспешили по центральному проходу, мимо дымящейся шляпы. Когда проходили магазин антикварных игрушек с разбитой витриной, все игрушки находились на прежних местах, за исключением марионетки. Я чуть не остановился, чтобы убедиться в ее исчезновении. Но иногда сердцем я знал то, чего не мог объяснить мой разум, и в тот момент сердце говорило мне, что надо идти и не оглядываться и никогда не спрашивать, куда ушла марионетка, потому что я мог получить ответ.

К тому времени, когда послышалась полицейская сирена, мы находились в двух кварталах от торгового центра, на вымощенной брусчаткой улице, темной, как оленья тропа в лесу при полумесяце. Внезапный ветер унес безмолвие ночи, когда мужчина, которого я со временем назову отцом, подцепил металлический диск, поднял и отложил в сторону. Ветер завывал в открывшейся дыре, и я спустился в нее и в мир, существование которого даже не мог себе представить, где и продолжилась моя жизнь.

Прошло три года, прежде чем я рассказал о марионетке моему отцу, когда однажды ночью он предупредил меня, указав на музыкальную шкатулку, что она – нечто большее, чем кажется с первого взгляда.

26

Не без труда я убедил себя, что не надо приходить к Гвинет раньше назначенного срока. В конце концов, я знал ее меньше суток. Да, наши отношения складывались на удивление легко, но, явившись на два часа раньше, каким бы веским ни казался предлог, я, возможно, пошел бы наперекор ее желаниям. Хуже того, девушка со столь явной социофобией, не позволяющая прикасаться к ней, могла найти мой энтузиазм отталкивающим.

Я понимал – или думал, что понимаю, – почему ее устраивала моя компания, тогда как Гвинет шарахалась от большинства, если не от всех людей. Крайнее отвращение, с которым люди реагировали на мой вид, факт, что они видели во мне страшилище, позволял Гвинет воспринимать меня таким изгоем человечества, что я никак не подпадал под ее фобию. При этом я жил в полном уединении, она – в глубокой изоляции, эмоциональные ощущения у нас во многом совпадали, и это сродство в определенной степени могло потянуть ее ко мне.

Я надеялся, что со временем она будет относиться ко мне с той же нежностью, как когда-то к отцу, большего я не ожидал, что еще могло быть между тем, кто никому не показывается, и той, к которой нельзя прикоснуться. После шести лет одиночества дружба представлялась мне самым дорогим подарком, какой я только мог получить, о каком мог мечтать.

Чтобы избавить девушку от шока, который она могла испытать, случайно увидев мое лицо, и чуть увеличить яркость света при нашей встрече, да и для того, чтобы никто не разглядел меня на улицах в тот час, когда народу на них хватает, под капюшон я надел балаклаву, с дырками для глаз и узкой прорезью для рта. Дышать через вязку я мог и не сомневался, что в холодный декабрьский вечер маска-чулок не привлечет внимания даже самого подозрительного наблюдателя.

Шагая под городом по направлению к дому у Берегового парка, я решил, с учетом психического состояния Гвинет, не упоминать о том, что видим мы, скрытые от всех, а больше никто. У нее наверняка хватало своих тайн, и она тоже предпочитала ими не делиться. Излишняя экзотичность может вызвать отчуждение, и я полагал, что лучше выдавать свои секреты только в обмен на ее.

На этот раз не стал выходить через «Станцию 6» под парком, потому что в вечерней смене работало куда больше людей, чем в ночной. Чтобы облегчить откачивание воды из тоннелей транспортной системы при наводнении, в ключевых точках специальные шахты связывали их с тоннелями ливневой канализации. Я спустился по железным скобам одной из них, трубе длиной в тридцать и диаметром в пять футов, находившейся рядом с парком. Уже добрался до самого низа, когда мимо с грохотом промчался поезд. Это означало, что у меня как минимум три минуты до появления следующего. Этого времени хватало с лихвой, потому что по тоннелю требовалось пройти какую-то сотню ярдов, правда, соблюдая осторожность и не прикасаясь к находящемуся под высоким напряжением контактному рельсу. Там меня ждала дверь аварийного выхода, открывающаяся на лестницу, широкие ступени которой зигзагами вели к поверхности.

Иногда выходы размещались в публичных местах, зачастую в наружных вестибюлях тех же станций подземки, и я воспользоваться ими не мог. Этот, однако, выводил на первый этаж арсенала на 57-й улице. Сам арсенал снесли девятью годами раньше, когда городские власти затеяли очередную реконструкцию нескольких районов. И пока честолюбивые планы строительства жилого микрорайона эконом-класса доводились до ума, над лестницей построили временную сторожку. Времена нынче трудные, денег на строительство муниципалитет пока так и не нашел, поэтому сторожка стоит на прежнем месте, и дверь изнутри не запирается.

Мне предстояло пересечь боковую улицу, пройти короткий квартал проулком, пересечь более оживленную авеню, а потом узкий проулок между двумя старыми домами привел бы меня к пожарной лестнице дома Гвинет. Только бросок через авеню посреди квартала в неположенном для перехода месте вызвал некоторые сложности, учитывая свет уличных фонарей и фары набравших скорость автомобилей. Но в маске, капюшоне, куртке и перчатках я не привлек к себе внимания, если не считать сердитого гудка одного водителя, и лишь потому, что я проскочил его полосу движения в опасной близости от автомобиля.

Мягко светились окна первого и второго этажей, выходящие на лестницу. Поднимаясь, я с облегчением увидел плотно задернутые шторы в окне на втором этаже, через которое наблюдал, как туманник залезал в рот одетого в шелковый халат мужчины.

На верхней площадке нашел нижнюю половину окна поднятой. За ним меня ждала темная спальня. Дверь в дальней стене комнаты оставили приоткрытой, цветная хрустальная люстра отбрасывала на стены призматические тени. Сама люстра искрилась голубым, фиолетово-синим и красным.