Невинность Кунц Дин

27

Три года с отцом, одиннадцати лет от роду, каждый день постигая науку выживания: большой город – тот же лес, где такие, как мы, должны вести себя столь же осторожно, что и пробирающаяся среди папоротников лиса…

В два часа ночи ключом, который дал отцу человек, боявшийся его, но не испытывающий к нему ненависти – о нем позже, – отец открыл дверь на склад продуктового фонда церкви Святого Себастьяна, и мы вошли. Когда склад не работал, окна закрывали противовзломные опускаемые ставни из сваренных друг с другом стальных пластин, позволяющие нам зажечь несколько ламп, чтобы побыстрее отовариться, не опасаясь привлечь внимание проезжающего полицейского патруля.

Помещение служило и продовольственным складом, и магазином подержанных вещей, которые соединяла арка. Отец получил разрешение брать одежду для себя, а теперь и для меня. Вот и в этот раз, прежде чем набить рюкзаки консервами и фасованными продуктами, он намеревался подобрать мне несколько пар брюк и свитера, потому что рос я быстро.

Помимо одежды магазин предлагал подержанную мебель, прочитанные книги, старые сиди и дивиди, подержанные игрушки, посуду, бижутерию, украшения для дома.

В ту ночь я обнаружил музыкальную шкатулку, которая зачаровала меня. Деревянная, затейливо декорированная, лакированная, но больше всего мне понравились четыре фигурки танцоров наверху. Высотой в три дюйма, мастерски вырезанные, тщательно раскрашенные, с мельчайшими деталями. Они включали принцессу в длинном платье и тиаре и принца в парадном наряде и с короной. Несмотря на мастерство исполнения, фигурки вызывали улыбку, возможно, потому, что принц и принцесса не обнимали друг друга, а выбрали для танца совсем других партнеров. Принц правой рукой обнимал лягушку с выпученными глазами, а левой держал правую лапку этой улыбающейся амфибии, словно кружил ее в танце. И принцесса танцевала в объятьях существа с головой, грудью и руками человека, но ногами, копытами, ушами и рогами козла. Особенно глупый вид придавал ему сдвинутый набекрень венок из зеленых листьев на голове.

После того как я завел пружину и нажал на рычажок пуска, обе странные пары закружились в танце, как по кругу, так и по восьмерке. Я смеялся, но отец наблюдал без тени улыбки, таким серьезным он бывал редко.

– Она танцует с греческим богом Паном, – объяснил он, – а принц – кое с кем похуже.

– Они такие забавные.

– Не для меня.

– Ты не думаешь, что они забавные?

– Это не вальс, – указал отец.

– Не вальс?

– Они превратили это в вальс.

– А чем это было раньше?

Танцоры кружились и кружились.

– Они изменили это, чтобы посмеяться, – ответил он.

В музыкальной шкатулке штырьки вращающегося цилиндра цепляли настроенные зубья стальной гребенки. Пусть механическая, поначалу музыка показалась мне очень живой, искрометной. Теперь же в ней появились тревожащие нотки, стальные зубья откусывали звуки, в музыке слышались насилие и ненависть. Темп увеличился, королевская пара и их партнеры кружились все быстрее, и в какой-то момент мне уже казалось, что они вовсе и не танцуют, а исступленно вертятся.

Отец выключил музыку, и четыре фигурки остановились. Вытащил маленький заводной ключ и сунул в карман.

– Ты его забираешь? – спросил я. – Почему?

– Чтобы она больше не играла.

– Но… тогда ее не смогут продать.

– Тем лучше.

– Разве это не воровство?

– Я отдам ключ нашему другу.

– Какому другу?

– Который разрешил нам приходить сюда.

– Так он наш друг?

– Нет. Но он нам не враг.

– Зачем тебе отдавать ему ключ?

– Чтобы он определился с этой музыкальной шкатулкой.

– Определился?

– Решил, что с ней делать.

– Магазину нужны деньги. Он решит ее не продавать?

– Я на это надеюсь.

– А что, ты надеешься, он сделает с ней потом?

– Разобьет. Пошли, подберем тебе штаны и свитера.

Мы выбрали брюки цвета хаки, синие джинсы и пару свитеров. Отец сложил их и сунул в джутовый мешок, который принес с этой целью.

В продуктовом складе, после того как он наполнил мой рюкзак более легкими упаковками макарон и крекеров, а я, следуя указаниям его, – консервами и расфасованными кусками сыра, он спросил:

– Хочешь узнать больше об этой музыкальной шкатулке?

– Мне просто интересно: а зачем ее разбивать?

– Ты знаешь, есть такое, что видим мы, но не видят другие?

– Ты про туманников и чистяков?

– Называй их как хочешь. Я говорил, что нельзя смотреть на них прямо, если чувствуешь, что они смотрят на тебя.

– Я помню.

– И я говорил тебе, что много думать о них неблагоразумно.

– Но ты не говорил, почему это неблагоразумно.

– Ты должен дойти до этого сам, в свое время. Сейчас тебе надо знать, что туманники, как ты их называешь, иногда прячутся в вещах вроде этой шкатулки.

– Они прячутся в музыкальных шкатулках?

– Не только в музыкальных шкатулках, – ответил отец. – В любых вещах, сделанных человеком, во всем, что им нравится.

– Только сделанных человеком?

– Я думаю, да. Может, это связано с мастером, с его характером. Если вещь, сделанная кем-то, вбирает в себя его злость, или зависть, или сладострастие, или что-то еще, тогда туманника тянет к ней, и внутри ему хорошо.

– Почему они прячутся в вещах? – спросил я.

– Я не уверен, что прячутся – правильное слово. Может, они забираются в эти вещи, чтобы грезить. Впадать в некое подобие спячки. Не знаю. Они могут грезить недели, месяцы, годы, десятилетия, но время для них ничто, поэтому значения это не имеет.

– Один из них грезит в этой музыкальной шкатулке?

– Грезит и ждет. Да, я это чувствую. Со временем ты тоже научишься это чувствовать.

– А чего он ждет?

– Чтобы кто-то увидел шкатулку и унес домой вместе с ним, с туманником.

– А что произойдет, когда кто-то принесет его в дом?

– Все погибнут, – ответил отец. – Но мы очень много об этом говорим. Если он и грезит, такие разговоры могут закончиться тем, что он очнется от грез.

Мы вновь вышли в ночь, где сделанный руками человека город веселился и спал, смеялся и плакал, танцевал, и грезил, и ждал.

Когда мы спустились в безопасность подземного мира и шли тропой бесчисленных потоков, прошлых и будущих, я рассказал ему о марионетке, которая тремя годами раньше исчезла из витрины магазина антикварных игрушек. Он ответил, что именно это имел в виду, говоря мне о музыкальной шкатулке, на что я возразил: никто не уносил марионетку домой. Он предположил, что это мог быть один из уродов с бутановыми горелками, который схватил ее на бегу, а может, раз у марионетки были ноги, она могла уйти куда-то сама. И добавил, что нам больше не следует этого касаться: если марионетка эти три года спала где-то в городе, незачем нам будить ее такими разговорами.

28

Темнота в спальне встревожила меня, прежде всего запахом. Раньше здесь пахло свежестью и чистотой, а теперь – пряным одеколоном. Гвинет ничем таким не пользовалась, но этот аромат я знал: впервые познакомился с ним прошлой ночью в библиотеке.

Очень не понравилось мне и другое: царящая в квартире тишина. Я не слышал никаких постукиваний и позвякиваний, свидетельствующих о приготовлении обеда, ни приближающихся шагов, ни приветствия, хотя прибыл точно в назначенный час. И город как-то странно затих: через открытое окно не доносилось ни шума проезжающих автомобилей, ни далекой музыки, ни голосов.

Я застыл, не дыша, позволяя темноте облепить меня, дожидаясь, когда тишину разорвет хоть один звук, исходящий от нее или от этого мужчины, побывавшего в ее квартире. Но я чувствовал, что нет здесь никого, кроме меня. Давно уже стал экспертом по уединению, так что полностью доверял своим ощущениям.

Опасаясь, что луч моего фонаря выхватит из темноты ее изрезанное ножом, окровавленное тело, я колебался, не включая его, но потом, конечно, включил. Матрас сбросили с кровати, словно под ним что-то хотели найти. Дверцу прикроватного столика открыли, и дверь стенного шкафа – тоже. Одежда и обувь валялись на полу. Вместе с содержимым ящика и полок прикроватного столика.

Если я встретил ее только для того, чтобы потерять… ничем это не отличалось для меня от смерти в огне, которую я давно ждал. Потеря эта вызывала у меня такой же ужас, что и языки пламени.

Я поспешил в ее кабинет по другую сторону коридора. Ящики стола выдвинуты, их содержимое разбросано по полу. Компьютер включен, и я без труда представил себе, что он рылся в ее файлах точно так же, как ночью она – в его.

В гостиной книги сбросили с полок, они лежали грудой, словно приготовленные к сожжению.

В кухне пол усеивали осколки тарелок и стаканов. Я вздрогнул, когда зазвонил телефон, а потом, хрустя фаянсом и стеклом, поспешил к настенному аппарату, схватил трубку. За двадцать шесть лет ни разу не отвечал на телефонный звонок, поэтому насчет «алло» мысли не возникло.

– Аддисон? – спросила Гвинет.

– Да. Я. Это я. Я рад, что это ты. Ты в порядке?

– Я знала, что ты будешь там. Ты не мог меня продинамить.

– Он перевернул квартиру вверх дном.

– В пять часов я стояла у окна, ожидая бури. Мне нравится смотреть, когда она начинается.

– Какой бури?

– Снегопада. Обещали к пяти, но не начался до сих пор. Я увидела, что он припарковался у тротуара и вышел из машины. Он не знал ни этого адреса, ни остальных семи. Кто-то его навел.

Я вспомнил человека, которому ее отец доверял, как себе, официального опекуна.

– Тигью Хэнлон?

– Если это он, тогда на мне можно ставить крест. Но это не он. Есть и другой вариант. В любом случае, увидев, как Телфорд вылезает из машины, я поняла, что у него есть не только адрес, но и ключ. Поэтому удрала через окно в спальне, воспользовавшись пожарной лестницей. Аддисон, ты мне поможешь?

– Да. Конечно. Что мне надо сделать? Только скажи.

– Давай не терять бдительности, – ответила она. – На случай, если кто-то нас слушает. Я задам тебе пару вопросов. Отвечай только «да» или «нет». Ты понял?

– Да.

– Помнишь рыбу?

– Нет.

– Прошлой ночью. Рыбу, которой там не было.

– Нет. Да!Конечно. – Я вспомнил пруд в Береговом парке, откуда парчовых карпов вылавливали на зиму.

– Сможешь встретиться там со мной через час?

– Да. Или раньше.

– Через час. Ищи «Ленд Ровер».

– Что такое «Ленд Ровер»?

– Как пикап. Внедорожник.

– Ты водишь автомобиль?

– Ну не толкаю же. Просто не пугайся.

– И ты не пугайся. Я сегодня в балаклаве. – Чтобы объяснить, почему я не произнес ни слова, сняв телефонную трубку, добавил: – Первый раз в жизни говорю по телефону.

– Быть такого не может.

– Тем не менее. Звонить мне некому.

– Тебе нравится?

– Телефон? Да, нормально. Но я бы предпочел находиться с тобой в одной комнате.

– Через пятьдесят восемь минут.

– Я приду, – пообещал я.

Она отключила связь, а где-то через полминуты я тоже повесил трубку.

29

В четырнадцать лет я надел часы, снятые с запястья мертвого мужчины. Отец заверил меня, что никакая это не кража, но я с самого начала так не думал. Прежде чем умереть, мужчина хотел отдать «Ролекс» отцу, а с учетом сложившихся обстоятельств отказ принять их выглядел бы черной неблагодарностью.

Одной ноябрьской ночью мы вышли на поверхность, не особо опасаясь, что нас увидят и убьют, потому что лил ледяной дождь. Жители этого города гордились своей крутизной. Говорили о себе, что они закаленные переговорщики, жесткие конкуренты, мастера своего дела, лишенные иллюзий, а потому неподвластные сентиментальности, не лезущие в драку, но всегда к ней готовые. Не могу утверждать, что существенная часть горожан действительно обладала всеми этими качествами или хотя бы некоторыми из них. Знаю только одно: город являл собой машину комфорта, сконструированную для того, чтобы обеспечивать жителей всяческими удобствами, и какими бы крепкими и неподдающимися ни представлялись они себе или друг другу, все позорно бежали, когда природа демонстрировала свой буйный нрав. Искали убежища в теплых, уютных комнатах, предоставлявших им самые разнообразные развлечения, надолго забывая мокрый и ветреный мир за стенами их жилищ.

В ту ночь небо выливало такие потоки, что весь город напоминал барабанную установку, где каждая поверхность выбивала свой ритм: мостовые, окна, парусиновые навесы, уличные знаки и припаркованные автомобили. Мусорные контейнеры трясло, крышки выбивали чечетку, да еще дождь молотил по ним, словно отбойный молоток.

Мы с отцом надели резиновые сапоги, перчатки, черные дождевики на флисовой подкладке, капюшон закрепили под подбородком застежкой-липучкой. Лица скрывали балаклавы, хотя пешеходы встречались редко, шли, наклонившись вперед и прячась под зонтами, которые держали близко к голове, чтобы их не вывернуло.

Ливень, как потом выяснилось самый сильный за десятилетие, также практически очистил улицы от транспорта. В эту полуночную бурю даже такси не кружили по опустевшим авеню. Водители, которым пришлось выезжать по срочным вызовам, едва форсировали залитые водой перекрестки, дворники не справлялись с ослепляющими потоками воды, так что на нас они и не смотрели. До минимума сократилось число патрульных машин, возможно, потому, что, по утверждению статистики, в дурную погоду количество правонарушений резко падает: преступники отдают предпочтение теплым и уютным комнатам в той же мере, что и законопослушные граждане.

Однако не все преступники лежали в кроватях или играли в видеоигры, потому что в этой нашей прогулке мы наткнулись на шестерых.

В ту ночь не было у нас никакого срочного дела, которое погнало бы на поверхность. Мы отправились осматривать достопримечательности.

В хорошую погоду, даже ночью, нам приходилось избегать хорошо освещенных мест и бежать стремглав сквозь тени, напоминая двух тараканов, чувствующих, что их в любой момент может размазать по земле нога великана. Так что на поверхность мы обычно выходили только по делу.

И лишь когда холодный ветер завывал в каньонах между небоскребами, когда дождь лил с такой силой, будто хотел в одну ночь смыть с лица земли цивилизацию, которая в противном случае обратилась бы в пыль в далеком-предалеком будущем, мы с отцом могли открыто гулять по городу. Ходить где вздумается, без страха глазеть на витрины магазинов и галерей на центральных улицах. В роли созерцателей витрин могли наслаждаться произведениями высокого искусства и блеском роскоши, которую никогда бы не смогли себе позволить. Даже если бы на нас свалились несметные богатства, мы ничего не смогли бы купить без встречи лицом к лицу с продавцом, а тот даже по нашим глазам сумел бы определить, что мы – чудовища.

В такие ночи возможность побывать в местах, которые нам приходилось избегать, радовала в той же степени, что и сама погода, которой мы наслаждались. Под землей, где не было никакой погоды, за исключением потоков воды в тоннелях ливневой канализации после дождей, мы мечтали о небе над головой, о лучах солнца на коже, о ветре ничуть не меньше, чем о дневном свете. И жуткую погоду, разгонявшую людей по домам, мы встречали с распростертыми объятьями, потому что только благодаря ей могли гулять по городу в свое удовольствие, не испытывая страха.

Рев ветра и шум дождя создавали ощущение, будто миллион птиц раз за разом взлетает в воздух в отчаянном хлопанье крыльев. Мы шли по улице невысоких торгово-административных зданий, где каждое тянуло на архитектурный шедевр, построенных в начале двадцатого столетия. Некоторые реконструировали, другие ждали своей очереди, и в одном из последних горел свет.

Когда мы приблизились, шум дождя перекрыли выстрелы, и окно на первом этаже разлетелось вдребезги. Распахнулась дверь, мужчина вышел под дождь, но его волосы еще не успели намокнуть, как он получил пулю в спину, рухнул на тротуар и застыл. Поначалу создалось впечатление, что жизни в нем осталось не больше, чем в его костюме.

В здании выстрелы продолжали греметь чуть ли не с минуту. Стреляли, судя по долетавшим звукам, двое. После последнего воцарилась тишина, наверное, такая же глубокая бывает и в гробу, засыпанном шестью футами земли. Дверь осталась открытой, но никто не вышел, чтобы помочь человеку, получившему пулю в спину (как выяснилось, сразу она его не убила, потому что он уже лежал на боку и плакал), или добить.

Даже в капюшонах и масках нас все равно могли узнать по глазам. И хотя наше участие встретили бы со страхом и отвращением, нам не оставалось ничего другого, как помочь плачущей жертве.

Отец первым делом подошел к открытой двери, решился заглянуть в нее, но быстро вернулся. Опустившись на колени рядом со мной у лежащего на тротуаре человека, ввел меня в курс дела: «Там пятеро мужчин. Все мертвы».

Мы находились в темной зоне между двумя уличными фонарями, но лежащий не узнал бы нас по глазам, даже если бы на нас светил прожектор, даже если бы мы сняли маски. В предсмертном бреду он видел, что ему хотелось видеть, а не то, что находилось у него перед глазами. Позволил отцу поднять левую руку, чтобы пощупать пульс, но не осознавал, что находится в компании незнакомцев.

Моему отцу он сказал: «Папа Джино, откуда ты взялся? Давно тебя не видел». В голосе слышались слабость и недоумение. До встречи со смертью ему оставалось совсем ничего. Отец спросил мужчину, как его зовут, чтобы потом помолиться за него. «Разве ты не узнаешь меня, папа Джино? Это же я, твой Джимми. Только я вырос и многого добился». Джимми кашлянул, и кровь, черная при таком освещении, показалась на губах. Возможно, потому, что мой отец держал левую руку Джимми на весу, умирающий продолжил: «Видишь, какие у меня часы, папа? Сучий «Ролекс», золотой корпус. Возьми их. Я никогда тебе ничего не дарил. Раньше только хотел, а теперь могу. Возьми их, папа». Мой отец часы с его руки не снял, и Джимми заплакал сильнее, начал просить, чтобы его простили, только мы не понимали, за что, и его душевная боль, похоже, перекрывала физическую. Дважды между слов он отхаркивал кровь. «Пожалуйста, возьми их, папа Джино. Это я могу, для меня это пустяк». Мой отец снял часы с его руки, передал мне, потому что на прошлой неделе сломался мой «Таймекс» с секундной стрелкой, позаимствованный в магазине подержанных вещей. Отец поблагодарил Джимми за часы, и назвал его сыном, и сказал, что ему очень приятно получить такой подарок. Он держал руку Джимми в своих, произнося молитву, и я тоже помолился, только молча.

В жизни лицо Джимми казалось вырубленным топором, но теперь смягчилось, стало почти добрым. В темных глазах застыла пустота, а дождь смывал слезы с лица.

Я даже представить себе не могу ужас, который вызвало появление смерти в этом мире. Даже теперь, когда смерть – закон природы, это ужасно. Независимо от того, забирает ли она твою мать, покончившую с собой, или незнакомца, о котором известно только одно: часы у него с золотым корпусом, свидетелей ее прихода охватывает отчаяние.

Мы оставили мертвых, чтобы другие нашли их и похоронили, и ушли в дождь и ветер, который швырялся водой. Небо превратилось в море над головой, и в нем тонул весь мир. Мы пошли домой, в наши три комнатки без окон, и больше не говорили о мертвом Джимми, словно золотые часы материализовались на моей руке после того, как я потер волшебную лампу.

Я в ту ночь не спал, в отличие от отца, а может, он только притворялся. Тревожился, что он может умереть, гадал, как я буду жить без него, надеялся, что умру раньше, чем он, но, как вы знаете, так не вышло.

30

Путь от квартиры Гвинет до пруда в Береговом парке занимал несколько минут, но ей, судя по всему, требовался час, чтобы добраться до него. Поэтому у меня оставалось время, чтобы сделать что-то полезное. Включив свет и опустив нижнюю раму окна, которое осталось открытым, я принялся поднимать книги, сброшенные Райаном Телфордом на пол. Поправлял и разглаживал суперобложки, возвращал книги на полки, расставляя по авторам в алфавитном порядке.

Покончив с этим, решил прибраться на кухне, заваленной осколками тарелок и стаканов, но сначала подошел к окну, у которого стояла Гвинет, когда увидела вылезающего из автомобиля Телфорда.

Снегопад все не начинался. На другой стороне улицы Береговой парк выглядел более темным, чем прежде, когда мы с Гвинет шли по нему. Низкие фонари, поставленные вдоль дорожек, теперь были скрыты деревьями. В городе этот парк был не самым большим, не тянул и на второе место, но в тот момент вызывал ощущения, что потеряться в нем – пара пустяков, попав на территорию, куда не ступала нога посетителей парка, где растут деревья-мутанты, а трава белая, как волосы глубокого старика.

Одним летним утром – два с половиной года тому назад – в пруду обнаружили женщину, мертвую и голую. Она плавала лицом вниз в окружении парчовых карпов, одежда валялась на берегу, будто в какой-то момент, подчиняясь безотчетному импульсу, она разделась догола, чтобы поплавать. Выяснилось, что она медсестра, жена, мать двоих детей, и жила достаточно близко от больницы, чтобы ранним вечером возвращаться с работы пешком. Вскоре полиция нашла и трех молодых парней – Оркотта, Клеркмана и Саббато, – которые использовали ее, как жалкую игрушку, позабавились и выбросили, а потом все обставили так, будто женщина утопилась. Любящему дядюшке Оркотта, Бентону Оркотту, принадлежали три цветочных магазина, и у него они одолжили фургон, в каком обычно развозили цветы. В кузов бросили старый матрас и назвали фургон «секс-тачкой». Преступление совершалось на ходу. Один сидел за рулем, второй – рядом с ним, третий занимался женщиной. Когда кончал, они менялись местами. Жена Бентона Оркотта, Вербина, племянника терпеть не могла, видела в нем никчемного, ни на что не годного торчка. Нисколько не сомневаясь, что фургон он вернул не в лучшем виде, утром провела тщательный досмотр. Не обнаружила ни вмятины, ни царапины, зато вытащила из-под переднего пассажирского сиденья чепчик медсестры, а с ним – трусики, которые один из насильников оставил себе как сувенир, но забыл забрать. Она позвонила в полицию. Двумя днями позже они нашли матрас, припрятанный для дальнейшего использования в заброшенном доме на другой стороне улицы от дома, в котором жил племянник Бентона Оркотта. Все трое окончили среднюю школу, но не смогли устроиться на работу из-за экономического спада. Их адвокат попытался свалить вину за случившееся на общество, которое не сумело обеспечить им достойную жизнь. Медсестру звали Клер. Имя это образовалось от латинского слова clarus,означающего «чистый, яркий, сияющий». В своем признании Саббато указал, что они выбрали ее, потому что она была «красивой и словно светилась изнутри».

Я подошел к окну не для того, чтобы дожидаться первых снежинок или вспоминать трагические эпизоды истории парка. Отодвинул задвижку. Поднял нижнюю часть рамы, увидел на подоконнике те же напоминающие греческие буквы, написанные маркером, что и на окне в спальне. Не вызывало сомнений, что я найду их на всех подоконниках квартиры. Холодный воздух лизнул мои руки. Я опустил нижнюю половину рамы, закрыл на задвижку.

В маленькой прихожей прильнул к глазку, чтобы убедиться, что на лестничной площадке четвертого этажа никого нет. Когда открыл дверь, надпись маркером приветствовала меня с порожка. Я закрыл дверь, запер, постоял, задумавшись.

Эти символы – скорее всего, слова – предназначались для того, чтобы отвадить какого-то врага. Райана Телфорда они не остановили, как не остановили бы людей, схожих с теми, кто убил медсестру. Я не знал, кого именно так боялась Гвинет, но он точно не родился от мужчины и женщины.

31

Мой отец говорил, что мы в равной степени должны остерегаться туманников и чистяков, и последние, пусть и по-своему, такие же ужасные, как первые, а относиться к ним надо с настороженным безразличием. Отца я слушался во всем, никогда не встречался взглядом с чистяком, не пытался привлечь его внимание, но я их не боюсь. Более того, от одного их вида на душе становится радостно.

В той или иной степени я счастлив едва ли не всю свою жизнь, отчасти потому, что мир невероятно красив, если только ты хочешь увидеть эту красоту. И многие загадки мира зачаровывают и вселяют столь сильную надежду, что у меня, попытайся я искренне изложить все на бумаге, рукопись получилась бы куда более длинная и философская, чем эта, и те, кто свободно шагает по земле при свете дня, сочли бы ее работой Поллианны [11]и достойной исключительно осмеяния.

Разумеется, случаются и у меня периоды грусти, потому что печаль замешена в глину и камень, из которых сложено здание этого мира. Самым тяжелым по части грусти для меня выдался год после смерти отца, когда я маялся от одиночества после долгих лет жизни с ним.

Поднявшись на поверхность в ту ночь, за более чем пять лет до встречи с Гвинет, я увидел зрелище столь завораживающее, что моя меланхолия бесследно растаяла. Я воспринимал случившееся как Собор. Чувствовал, что это правильное слово, хотя тогда еще не знал почему.

В час ночи в августе, более холодном, чем в другие годы, я вышел из подземелья и везде, куда ни посмот-ри, видел чистяков. В привычной для них одежде: белые туфли на мягкой подошве, свободного покроя брюки на эластичной ленте вместо ремня, рубашка с короткими рукавами. Некоторых в белом, других в голубом, третьих в светло-зеленом, словно они все работали в отделениях интенсивной терапии и хирургии различных больниц. Я видел мужчин и женщин всех цветов кожи, но объединяло их одно – возраст. Все выглядели так, будто им лет тридцать пять плюс-минус год. Они шли по карнизам, восемь, десять, то и больше на одном здании, по крышам, по тротуарам, по осевой, стояли на перекрестках. В стеклянных небоскребах, без единого карниза, чистяки выглядывали из некоторых окон. Прогуливались в парках, спускались по лестнице в подземку. И все светились.

Никогда раньше за ночь я не видел больше трех или четырех. Их великое множество подняло мне настроение.

Они не разговаривали друг с другом, вроде бы их ничто не объединяло. Каждый словно занимался своим делом, каким бы оно ни было, кто-то выглядел серьезным, другие улыбались. Я чувствовал, они что-то слышат, в отличие от меня, а это означало, что все они, вероятно, телепаты, настроенные на волну друг друга, хотя, конечно, наверняка я этого не знаю.

Водители нескольких автомобилей, которые в этот час оказались на улице, не подозревали о присутствии светящейся толпы. Они проезжали сквозь некоторых чистяков, и создавалось впечатление, что и чистяки, и автомобили – миражи, никоим образом не воздействующие друг на друга. Они находились в разных измерениях и накладывались друг на друга лишь благодаря особенностям моих удивительных глаз.

Я в изумлении проходил квартал за кварталом, случалось, что кто-то из чистяков смотрел на меня, и всякий раз я тут же отводил глаза. Но в ту долю секунды, на которую наши взгляды встречались, я чувствовал, как по моему позвоночнику, от шеи до копчика, проводили кубиком сухого льда, и меня пронзал такой холод, что я бы не удивился, увидев потом на коже признаки обморожения.

Этим они пугали меня, но лишь на какие-то мгновения, а в целом их присутствие по-прежнему радовало. В ту ночь я увидел тысячи чистяков, и никогда больше такого со мной не случалось.

В несколько последующих дней я чувствовал: что-то должно произойти, какое-то событие, никогда ранее не случавшееся в этом городе, которое заранее никто не мог себе и представить. Но время шло, и ничего необычного не происходило, день за днем проходил с обычными горестями и радостями. Я ощущал легкое разочарование, пока в голову не пришла новая мысль: может, все эти чистяки – этот Собор – появились здесь не для того, чтобы чему-то содействовать, а чтобы что-то предотвратить.

И едва эта мысль пришла мне в голову, по всему позвоночнику вновь заскользил кубик сухого льда, хотя ни одного чистяка рядом не просматривалось.

32

Пока я ждал на пешеходной дорожке у пруда, в парке становилось все холоднее, и я подумал, не увижу ли сегодня первые кристаллы льда, формирующиеся на неглубокой черной воде у берега.

Гвинет не опаздывала. Я пришел чуть раньше. Еще не закончил собирать осколки фаянса и стекла на кухне, когда вдруг возникло желание незамедлительно покинуть квартиру. Почему – не знаю. Вспомнил, что не закрыл окно спальни на задвижку, когда опустил нижнюю часть рамы, и кто-то или что-то в этот самый момент поднимается, воспользовавшись пожарной лестницей, и скоро влезет в квартиру с дурными намерениями.

Таким сильным было это предчувствие, что я забыл про осторожность и покинул квартиру через парадную дверь, спустился по общей лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, рискуя столкнуться с кем-то из соседей, и вырвался в ночь, будто меня выбросило из дома взрывом. По улице один за другим проезжали автомобили, но капюшон, балаклава и перчатки надежно скрывали мои лицо и руки, и я пересек проезжую часть под аккомпанемент громких гудков и визжащих тормозов.

Миновав ворота парка, остановился под высокой сосной, где мы с Гвинет стояли прошлой ночью, и посмотрел на дом, ожидая, что кто-то стоит у окна в гостиной, но увидел только прямоугольник света, не затененный ничьим силуэтом. В надежде, что никто меня не увидел, я зашагал к пруду, где теперь и пребывал, ожидая появления первого льда.

Поскольку раньше я вспомнил про убитую медсестру, а стоял неподалеку от того места, где ее вытащили на берег, меня захлестнула жалость не только к убитой женщине и ее семье, но и ко всему городу, хотя город, разумеется, в моей жалости не нуждался. И столь нежным становилось это чувство, что у меня помимо воли ослабевал самоконтроль, необходимый в каждое мгновение моего пребывания на поверхности.

Когда я попытался отвлечься от медсестры, мои мысли неожиданно переключились на марионетку. Непонятно почему, я задался вопросом: а может, марионетка сидела на берегу в ту роковую ночь, наблюдая, как бледное тело плавает в пруду, а парчовые карпы тычутся в него, ошибочно думая, что им бросили большой кусок хлеба? Пусть иррациональный, вопрос вызвал соответствующий образ, возникший перед моим мысленным взором, и я нутром почуял, что так оно и было, после чего пожалел, что пришел в парк раньше оговоренного срока.

Тут же начался снегопад, первые снежинки, размером не уступавшие лепесткам роз, медленно планировали сквозь темноту, поблескивая в свете фонарей, установленных вдоль пешеходных дорожек. Они исчезали в черной воде, но оставались на коричневой траве и дорожке. Маленькие последовали за большими очень быстро, и я понял, что город ждет буран, который он запомнит надолго. Словно в подтверждение моих мыслей, усилился и ветер.

Глянув на часы мертвеца на моей руке, я понял, что пришел момент нашей встречи. И тут же появился «Ленд Ровер» на асфальтовой однополосной служебной дороге, а потом она свернула на лужайку, направила автомобиль к берегу пруда, погасив фары, только с подфарниками.

Автомобиль показался мне огромным, возможно, потому, что я знал, какая миниатюрная Гвинет, и просто не верилось, что девушка весом в каких-то сто фунтов могла удерживать под контролем такую громадину. Пугало меня и другое: я никогда не ездил в автомобиле, если не считать той поездки в кузове трейлера, под брезентом.

Иногда жизнь укатывается от тебя, как большой камень – вниз по склону высокого холма (со мной это случилось, когда мать выставила меня за дверь), и все меняется кардинальным образом. Я чувствовал, как мой давно уже устоявшийся мир вновь приходит в движение и отправная точка здесь, момент, когда Гвинет остановила «Ленд Ровер» рядом со мной. Перемены эти иной раз идут на пользу, ведут к новой жизни, лучшей, чем прежняя, но гарантий в этом нет. Если в ту ночь я и представлял себе, насколько моя грядущая жизнь будет отличаться от восемнадцати последних прожитых мною лет, что я потеряю и что приобрету, то этим доказал полное отсутствие у меня дара предвидения, поскольку и в малой степени не оценил ни потерь, ни приобретений.