Кащеево царство Волобуев Вадим

– Голодом нас уморить хочешь, мерзавец? Своих детей не родил, теперь чужих изводишь? Чтоб ты сдох, подлец!

– Не отдадите так, возьмут силой, – упрямо повторил Арнас.

– Пусть берут, нам всё равно без скотины пропадать…

Пам устремил на него указующий перст и оглушил страшными словами:

– Именем Нум-Торума, владыки неба, и Ими Хили, повелителя людей, заклинаю духов лесных и речных вредить пришельцам во всех землях и водах, в лесах и горах, в оврагах и пещерах, да изнемогут они в пути своём, да бежит от них всякий зверь, да уплывает рыба и улетает птица, пусть ослабнут тела их и помутится разум их, пусть убивают они друг друга, а оставшихся пусть пожрут чудовища Мэнки. Да будет сей человек рассадником моего проклятья, и да не умалится сила проклятья, покуда человек сей ходит по земле…

Как не разорвалось у Арнаса сердце от жестокой речи отца, как не хватил удар при мысли об утрате единственного, кто был близок ему? Но он лишь остервенился, рявкнул:

– Хватит, отец! Ныне боги за меня, ибо я – их орудие.

Буслай, устав слушать непонятное лопотание, рыкнул:

– Скажи им: добром не отдадут скотину, перережем всех к лешему. И хибары с дымом пустим.

Арнас хотел было перетолмачить, но удержался – к чему было ещё пуще злить соплеменников? Сделал вид, что переводит, а сам сказал:

– Олени вернутся к вам следующей весной. С прибытком.

– Ой ли? – насмешливо выкрикнула бывшая невеста.

Пермяк пожал плечами.

– Ваше дело.

Вот так – и понимай, как хочешь.

Поругавшись, ударили по рукам: зыряне отдают скотину, а русичи за каждую голову платят серебром.

Обратно двинулись уже затемно. Русичи шли весёлые, задорно перекликались:

– Якша!

– Ась!

– Правей бери!

– Куды правей-то?

– Сепетишь, паробок!

– Иди к лембою…

Один из них, долговязый и тонкорукий, подступил к Арнасу, сказал:

– Слышь, зырянин, ты попроси этого кудесника, чтоб помолился за нас богам. А уж мы внакладе не останемся. Лады?

Странный это был русич: не вой, не купец, больше похож на монаха или метальника, из тех, что носят с собой торбу со свитками и десяток заточенных перьев. Буслай называл его Моиславом – громкое имя, чуть не княжеское, хотя обладатель его не внушал к себе почтения: вертлявый, шарящий повсюду горячечным взором, не к месту ухмыляющийся. Арнасу он не понравился. Ещё на судне этот Моислав не сводил с пермяка блестящих чёрных глаз, будто порывался что-то сказать ему, да робел перед Ядреем; потом нежданно-негаданно оказался в одной лодке с Арнасом, а затем и вовсе потащился с ним в лес. Зачем? Почему? Может, соглядатай это, приставленный воеводой?

Пермяк покосился на него, смерил холодным взглядом и чуть заметно кивнул.

– Лады.

Утром, при солнечном свете, Савка ощутил себя увереннее. Умывшись и потрапезничав, решил учинить расспрос Моиславу, выпытать, что вчера на капище творилось и кто такое диво учинил. Но стоило ему высунуть нос на улицу, как тут же попал под обстрел ушкуйных насмешек.

– Портки-то не обмочил вчерась, Савелий Содкович? Улепётывал будто конь ретивый, инда искры высекал.

У Савки захолонуло сердце. Хотел прожечь задир яростным взглядом, да не вышло, только ещё больше позабавил озорников. Счастье ещё, не все из них видали вчерашний срам, а то бы и вовсе проходу не было.

– Чего ржёте, идолопоклонники? – огрызнулся Савка. – Я вот попу-то сейчас скажу, каково бесов тешите, да ещё владыке о том донесу, чтоб неповадно было.

Но угроза не подействовала. Напротив, вызвала лишний хохот и новый поток шуток, а кое кто и засвистел, словно подгонял удирающего зайца. Поняв, что препираться бесполезно, Савка плюнул и пошёл искать Моислава. Долго шарахаться ему не пришлось: попович был уже на ногах и, сидя на завалинке, тихонько переговаривался с Арнасом. Кречетом налетел на них Савелий, переполошил, будто петух сонный курятник.

– А ну выкладывайте как на духу – чем вчера на капище занимались? Дьяволу небось поклонялись? Божкам требы подносили?

Попович не стал юлить, ответил прямиком:

– Волхвовали мы там. Молились за успех похода, чтоб злые духи нас в Югре стороной обходили, и чтоб была нам удача в деле.

– Кощунствуешь? – зашипел Савка, изливая на него тот гнев, который не посмел излить на ушкуйников. – От Христа отрекаешься, Моислав?

– А ты-то, Савелий, с каких пор благочестия набрался? Отец Иван что ль застращал? Или навьи здешние голову вскружили?

И впрямь, дивно было видеть такое рвение у купца, вчера ещё плясавшего на русалиях и слушавшего скоморошины. Не иначе, обиду какую возымел на поповича, вот и ярился.

– Ты мне поговори, – процедил Савелий, сверху вниз глядя на Моислава. Он перехватил на себе взгляд пермяка и рявкнул: – А ты что пялишься, языческая морда? Или порядку не знаешь? А ну, шапку долой! – Савка кулаком сбил дублёную скуфью, взвихрил волосья на голове зырянина. – Где кудесник вчерашний? Отвечай, скотина! И не вздумай врать.

Растерявшийся Арнас вытянулся перед разбушевавшимся купчиной, заморгал, косясь на поповича. Тот пробовал было вступиться, да куда там – разошёлся Савка, не уймёшь. По счастью, Савкин крик привлёк внимание воеводы. Услыхав громогласное сквернословие, Ядрей встревожился (а ну как ушкуйники набезобразничали?), поспешил к месту событий. Узрел купца и успокоился, буркнул, приблизившись:

– Ты чего, Савелий, колобродишь? С похмелья, что ль, или так, по горластости своей?

Купец обернулся, бросил взгляд туда-сюда (нет ли Якова Прокшинича поблизости?), и завопил:

– Непотребство тут и соблазн дьявольский. Вчера иду, вижу – камлают. А кто камлает-то? Буслай да Моислав с кудесником здешним. Что ж мне, терпеть это? Не могу снести поругание имени Христова, пускай покаются, замолят грехи перед Господом.

Ядрей аж покачнулся, спервоначалу решил – шутит купец. Но нет, не шутил Савка, орал от души.

– Ты что, Савелий, грибов что ль местных объелся?

Откуда ни возьмись и Буслай вырос.

– Срам он свой закричать хочет, робость притушить, – сказал ушкуйный вожак. – Оттого и разоряется.

Савка побагровел.

– Где шаман твой? – завопил он на Арнаса, не посмев препираться с Буслаем. – Дай мне его сюда, уж я ему всю душу вытрясу.

– Неча шуметь, галок пугать, – небрежно бросил ему попович, уводя пермяка. – В Югре свою удаль покажешь.

– Ну погодите же у меня, – с ненавистью произнёс Савка ему вслед.

Он досадливо плюнул и двинулся к берегу реки. Лёгкий осенний морозец пощипывал щёки, зябкий ветерок гулял меж голых берёз и размашистых сосен, присыпанная сухой листвой грязь, вязко чавкая, норовила утянуть сапоги. Бледное солнце просвечивало сквозь мутную серую плёнку облаков, не грея и не даря радости. Бугристый пенистый урман по ту сторону Печоры громоздился зелёной кашей, подступая к самой воде. Купец вышел на узкую каменистую полосу у реки, кинул взгляд по сторонам. Слева, где стояли струги, слышались окрики, смех и беззлобная перебранка, от судов к берегу и обратно сновали лодки, полные людей и каких-то грузов в бочках, крынках и корзинах. От лодок расходились большие волны, которые, постепенно слабея, с ленивым тихим плеском доползали до ног Савелия. Справа по всему окоёму раскинулась дремучая нетронутая дикость, погубившая уже не один десяток русских жизней. Внешне она казалась неопасной и пустой, но где-то там, в глубине, затаившись в берлогах и коварных омутах, ждала своего часа беспощадная пермяцкая нечисть, все эти менквы и пупыги, кули и ламии, готовые в любой миг напасть на зазевавшегося путника и унести его душу прямиком в лапы дьяволу. Купец окинул свирепым взором колючее безбрежье зырянской чащи и не спеша направился вдоль берега.

Ох и взвился ж отец Иван, прознав от Савки о ворожбе на капище, ох и взъярился, хоть святых выноси. От гнева впал в кликушество, цепнем присосался к воеводе, грозя ему казнями египетскими.

– Не будет нам успеха, покуда не причастятся греховодники, – вещал, остервеняясь.

Ядрей только морщился, досадуя на Савку – не мог смолчать, поганец. Теперь вот выслушивай обличения поповские.

– Довольно глотку драть, батюшка, – осадил он попа, не выдержав завываний. – И без тебя тут горлопанов хватает…

Поняв, что с воеводы проку не будет, отец Иван пробовал воздействовать на Моислава с Буслаем, подступал к ним, стращал геенной огненной. Но те лишь потешались над ним, ввергая священника в бешенство. Савка сычом сидел на струге и хлебал брагу, подносимую челядинами. Хотелось ему поскорее забыть вчерашний день, вымести его из памяти, чтоб и ошмётков не осталось. Со злости так набрался, что и не заметил, как струги отчалили.

Потянулись взгорья, поросшие кедром и лиственницей. Чувствовалось приближение хребта. На вздыбившихся берегах временами мелькали убогие деревеньки; их жители высыпали к краю обрыва смотреть на проплывающих гостей. Пермяки больше не боялись их – взобраться на крутояр был не так-то легко, и местные чувствовали себя недосягаемыми. По ночам река у берегов покрывалась тонкой коркой льда, а паруса хрустели от инея.

– Через седмицу можно будет на лыжи вставать, – опытным глазом определил Яков Прокшинич.

– Значит, пора готовить нарты, – ответил Ядрей.

Из Печоры вошли в Илыч, что на языке пермяков означало «Далёкая река». Здесь уже начинались земли, враждебные даже зырянам. Берега обзавелись бронёй из скал, кедровые чащобы прорежались каменными залысинами. Солнце окончательно пропало за тучами и слабо проступало сквозь тягучий недвижимый туман, похожий на задымлённую, ставшую вдруг полупрозрачной сталь. Иногда налетала метель, волновала реку, хлопала застывшими парусами с вышитым на них лучистым Ярилом. Свежие хрупкие льдины не таяли, а величаво влеклись по течению, скребя о борта новгородских стругов.

– Слышь, пермяк, не пропустим мы Югорскую реку? – беспокоился Яков Прокшинич.

– Всё показать. Всё будет, – успокаивал его Арнас, заискивающе кивая.

Наконец, подходящее место для стоянки было найдено. Пологий галечный берег был покрыт редким тальником и чахлыми молодыми берёзками, слева громоздился утёс, справа вспучился холм, утыканный высокими соснами. И никаких признаков жилья вокруг. Русичи вытащили на берег струги, поставили шатры и чумы.

Вот тут-то Ядрей и решил вспомнить о Боге. Пермская земля заканчивалась, начиналась Югра: кто знает, что ждёт там ратников? Призвал к себе попа, сказал ему:

– Пришло твоё время, отец Иван. Надо бы воям грехи отпустить напоследок. Чтоб совесть спокойна была.

– Исповедовать-то каждого – умаешься, – уклончиво ответил священник.

– А ты без исповеди, всех скопом.

– Да как же без исповеди-то?

– Да вот так. Или Господь не снизойдёт до нужды людской? Видит же – недосуг нам.

Батюшка тяжко вздохнул и, сокрушённо покачивая головой, ушёл готовиться к таинству.

Откладывать не стали: причастили всех на следующий день. Новгородцы выстроились на берегу, длинной подковой окружив священника. Тот нараспев читал из Молитвослова, с сухим звяканьем махая медным кадилом. Козлиная бородка его дрожала в синевато-розовом воздухе, кадильный дым плодил одного за другим клочковатых призраков. Чернота над утёсом поблекла, распоролась на несколько кусков, швы клубились жемчужными переливами. Лунный серп ещё виднелся на бледнеющем небе, но походил уже на застрявшую в сферах речную гальку. Колючий морозец давил на ноздри, пронизывая до костей.

– Боже! – протяжно выводил отец Иван. – Отпусти, разреши, прости мои согрешения, кои я совершил словом, делом, помышлением, вольно или невольно, сознательно или несознательно, и, как милосердный и человеколюбивый, даруй мне прощение во всем. И по молитвам Пречистой Твоей Матери, разумных Твоих служителей и святых сил от начала мира угодивших Тебе, благоволи мне без осуждения принять святое и пречистое Твое Тело и честную Кровь во исцеление души и тела и в очищение худых моих помыслов…

Отец Иван всё читал и читал, ратники маялись, а в стороне от всех, стоя возле чума, взирал на это действо пермяк Арнас. Не впервой уже наблюдая за обрядами русичей, он с трудом сдерживал зевоту. На Онеге довелось ему вдоволь насмотреться на все эти песнопения, кадила, омофоры и облатки. Как положено, принял там крещение от настырных монахов, чтоб не гневить русского бога, но христианских канонов не усвоил. Да и зачем? Христос силён в своей земле, а в зырянской хозяин – Нум-Торум. Ему надо кланяться и требы носить. Был у него когда-то наперсный крестик, но теперь уж потерял, а новый сладить руки не дошли. Может, оно и к лучшему. Отогнать здешних демонов русский оберег всё равно не в силах, а привлечь чужую нечисть – запросто.

Отец Иван между тем заливался:

– Уже я стою пред дверями Твоего храма, а нечистые помыслы не отходят от меня. Но Ты, Христе Боже, оправдавший мытаря, помиловавший хананеянку и отверзший разбойнику двери рая, отверзи мне двери Твоего человеколюбия и прими меня, приходящего и прикасающегося к Тебе, как блудницу и кровоточивую…

Слова молитвы, рождённые в душной келье далёкого монастыря, разносились над заволоцкой тайгой, бросая вызов всем грозным стихиям, повелевавшим этим краем. Истошный призыв к милосердию Божиему, терзая слух повелителей зырянских душ, заставлял их пристально всматриваться в чужаков, нарушивших установленный порядок вещей. Поп громким голосом славил Христа, а из величавых рек и безмятежных лесов, из лазурной бездонности небес и пещерного мрака горных недр следили за ним огненный ящер Гондырь и волосатый леший Висела, грозный ниспосылатель несчастий Омоль и беззаботный охотник Пера.

Наконец, молитва закончилась, и священник удалился в свой чум. Выйдя обратно, с трудом выволок деревянную кадку, полную вина. По толпе ушкуйников пронёсся страдальческий вздох.

– Верую, Господи, – опять запел отец Иван, выпрямляясь, – и исповедую, что Ты истинно Христос, Сын Бога живого, пришедший в мир спасти грешников, из которых я первый. Верую также, что именно сие есть пречистое Тело Твое, и именно сия есть честная Кровь Твоя…

С телом Христовым он погорячился – не было на стругах хлеба, чтобы выдать его за облатку, но это не смущало отца Ивана. Он видел главное: причащаясь крови Христовой, люди разжигали в себе угасающий огонь истинной веры, развеивали смрад языческих волхвований, готовых затопить нестойкий разум тёмного люда. За это Господь должен был простить ему отступления от обряда. Закончив молитву, батюшка обратил взор на Ядрея.

– Приблизься, воевода.

Тот подступил. Отец Иван зачерпнул из ведра маленькой ложечкой и поднёс её к губам Ядрея. Воевода, перекрестясь, отпил, поцеловал нательный поповский крест и встал за спиной священника. Затем начали подходить остальные ратники.

В жилище к верховному югорскому хонтую Унху явились на совет племенные вожди и старейшины родов. Унху закатил пир, роздал гостям по серебряному блюду и по упряжке молодых и резвых лосей. Вожди пили и веселились, громко славя щедрость кана. Все понимали, что владыка пригласил их неспроста, и это знание распирало их гордостью, придавая важности в собственных глазах. Унху не разубеждал их, напротив, старался воздать каждому честь и, всячески проявляя отеческую заботу, внимательно следил, чтобы гости не имели оснований обижаться на небрежение. Ему очень важна была их поддержка. По сведениям, доставленным ему с той стороны Урала, злобные новгородцы не смирились с утратой югорских владений, и не позднее чем к началу зимы должны были нагрянуть снова. Большой отряд уже шёл по Выми. Надо было думать, как защититься от назойливых славян.

И вот, когда вожди утомились забавами с наложницами и протрезвели от браги и сара, хонтуй открыл совет.

– Все вы знаете, что происходит, – промолвил он. – Русь вновь идёт на нас. Теперь она собрала большую силу и не будет так беспечна, как раньше. Нам не застать её врасплох – славяне готовы к бою и обзавелись проводником, знающим наши тропы. Если мы хотим оборонить свои дома и святилища, своих жён и детей, надо держаться сообща. Не думайте отсидеться в чащах и буреломах – русь пожжёт ваши дома и угонит стада, она разорит ваши храмы и надругается над богами. Она не успокоится, пока не заставит вас отдать ей всё, что у вас есть, и будет приходить снова и снова, пока не отнимет последнее. И когда нам не останется чем одарять богов, творцы перестанут помогать своим детям, и русь навяжет нашей земле своего бога. Так будет, если ныне новгородцы не получат отпора. Вот почему я созвал вас.

Хонтуи закряхтели, тяжко вздыхая, заёрзали, кто-то поспешно уткнулся в чашу с отваром. Кан недовольно оглядел всех.

– Что же скажете вы мне в ответ, братья? Готовы ли вы вместе со мною встретить врага лицом к лицу?

Все взоры обратились на старейшего из них – лысого и обрюзгшего Олоко. Тот молитвенно закатил глаза.

– Если в воле богов лишить нас свободы, можем ли мы спорить с ними? А если бессмертные хотят защитить нас, русь обречена на поражение.

– Как же узнать нам, чего хотят боги? – нетерпеливо спросил Унху.

– Надо спросить пама.

Все облегчённо зашевелились, закивали в ответ.

– И верно, спросим пама. Он-то должен знать волю богов.

– Что ж, если таково ваше решение, спросим пама, – согласился кан. – Но прежде хочу взять с вас клятву: обещайте мне исполнить волю бессмертных, какой бы она ни была.

Хонтуи удивлённо переглянулись.

– Разве мы можем нарушить желание богов? – воскликнул молодой и вспыльчивый Аптя.

– Поклянитесь идти той тропой, что укажут бессмертные, – упрямо повторил Унху. – Поклянитесь душами своих предков.

– К чему это? – упёрся Аптя. – Если мы откажемся исполнять волю богов, они и так покарают нас.

– Тогда что тебя смущает, Аптя?

– Ты хочешь слишком многого, кан. Я не буду клясться.

– А ты слишком упрям, Аптя. И упрямство твоё может боком выйти всем нам.

– Я – хонтуй и сын хонтуя, и не позволю унижать себя, – надменно ответил Аптя.

– Разве моё желание унизительно для тебя?

– Да.

– Чем же?

– Ты как будто не доверяешь нам. Думаешь, будто мы хотим переметнуться к руси. Но разве шесть лет назад, когда ты бросил клич избивать новгородцев, кто-то из нас отверг твой призыв? Мы встали как один и отомстили чужакам за насилие. Отчего же сейчас ты требуешь от нас клятвы? Неужто сомневаешься в чём-то?

– Человек непостоянен, и лишь боги связывают его обязательством.

– В таком случае я принесу тебе клятву. Но только после обряда. А сейчас прошу не гневаться, я покину твой дом. Благодарю за угощение.

Аптя поднялся и вышел вон, скрипнув дверью. Слышно было, как он с грохотом сбежал по ступенькам.

Унху обвёл глазами оставшихся.

– Аптя проявил неуважение ко мне и к моему дому. Боги покарают его за это. – Он поднялся, и все поднялись вслед за ним. – Говорить с бессмертными будем сегодня на закате.

Вожди гуськом вышли из дома. Унху, проводив их взглядом, понуро опустился на лавку, потёр лоб. Потом зачерпнул ковшом браги из деревянной кадки и сделал большой глоток. Отставив ковш, он поднялся, набросил на себя кумыш и зачерпнул из берестяного ларца горсть серебряных монет. Ссыпал монеты в мешочек у пояса и вышел на крыльцо.

За высоким остроконечным тыном сплетались изломанные ветви сосен. Холодное солнце заливало слабым сиянием мшистые стволы. За соснами дрожала клубящаяся серая пелена, кружилось несколько птиц. Внутри ограды среди амбаров и скотников бродили лохматые слуги в истрёпанных грязных малицах, таскавшие воду в жбанах; из кузницы доносились звонкие удары молота, в хлеву взрыкивали олени. У закрытых на засов ворот скучали два копейщика в костяных доспехах и остроконечных шлемах с наносниками. На поясе у обоих висело по топорику.

Подмораживало. Унху набросил на голову колпак, сбежал по ступенькам, крикнул воям:

– Отворяй!

Те задвигались, отставили в сторону копья, вытащили большую деревянную щеколду и распахнули тяжёлые створы. Кан вышел в город.

Перед ним распростёрлась площадь, заставленная по окружности деревянными идолами. На площади шёл торг: шумели зазывалы, бегали туда-сюда невольники с мешками на спинах, громыхали сани, бренчали товаром оружейники и гончары, ругались друг с другом покупатели моржового зуба. Унху с трудом протискивался сквозь это скопище, вынужденный то и дело огибать оленьи упряжки и отбиваться от назойливых продавцов. Наконец, вырвавшись из столпотворения, он нырнул в длинную улицу, стиснутую с двух сторон продолговатыми, наполовину вкопанными в землю бревенчатыми домами с большими узорчатыми стропилами. Посреди улицы росли сосны и ели, украшенные разноцветными ленточками, на перекрёстках возвышались громадные многорукие истуканы. Над домами, окружённые изгородями, торчали на столбах амбары. По улице бродили собаки, у крылец на завалинках сидели мужики: строгали поленья, тачали одежду, подправляли нарты, курили сар. Завидев кана, улыбались, почтительно кивали.

– К паму идёт, – шептали друг другу югорцы.

Все знали: раз Унху выходит со двора пешком и без ратников, значит, направляется к паму. В дни испытаний такое случалось нередко.

Унху был погружён в мрачные думы. Его тревожила мысль, не успели ли другие вожди, предугадав его намерение, выставить охранение вокруг дома шамана. Думать об этом не хотелось, но если такое случилось, кан готов был даже расстаться с серебром, лишь бы заручиться поддержкой хонтуев. Он не мог проиграть, не мог вновь попасть под новгородское ярмо. Это было слишком унизительно.

Свернув вправо, Унху немного поплутал в проходах меж домами и вышел к жилищу шамана. Оно находилось возле самого тына, отделённое от прочих строений широкой площадкой, на которой обычно толпились просители. Сегодня тоже там маялось несколько человек, у ног которых стояли корзины с подарками. Один из них держал под уздцы жеребёнка. Бесцеремонно растолкав народ, кан подошёл к низкой двери, громко постучал.

– Я к тебе, Кулькатли! Примешь меня?

Подданные молча взирали на него. Некоторые из них ожидали своей очереди со вчерашнего дня, но разве можно спорить с правителем?

Дверь слегка приотворилась, изнутри показался большой орлиный нос старика.

– Зачем ты пришёл, Унху?

– Мне надо поговорить с тобой.

– Я занят сейчас.

– Я не могу ждать, – отрезал вождь.

Пам обречённо вздохнул, бормоча: «Ай-яй-яй…», закрыл на мгновение дверь, затем вновь открыл её, выталкивая какого-то человека с корзиной, прижатой к животу.

– Иди-иди, – торопил его шаман. – Видишь, недосуг мне сегодня.

Узрев вождя, человек заморгал, колени его подогнулись, он хотел было бухнуться наземь, но преодолел робость и засеменил прочь. Пам встал в проходе, разогнул спину, с наслаждением потянулся.

– Давно ждёте? – спросил он собравшихся.

– С самого утра, – наперебой заговорили просители. – А то и с вечера.

– Ну, обождите ещё немного. Видите, неотложное дело.

Отступив в сторону, он пропустил кана и закрыл дверь. Унху остановился посреди горницы, сморщился от резкого запаха пахучих трав, потёр слезящиеся глаза.

– Как ни захожу к тебе, Кулькатли, всё время дух шибает. И как ты тут живёшь?

– К богам так просто не достучишься, – просто ответил шаман. Он показал на лавку возле стены. – Присаживайся, повелитель.

Маленькое окошко слабо пропускало свет. В полумраке шаман казался ожившим мертвецом: дряблые бледные щёки, острый нос, бескровные губы, тёмные, глубоко посаженные глаза. Росту он был высокого, под потолок, сухопарые кисти на длинных руках свешивались словно древесные корни. Под стать хозяину было и помещение. На полках вдоль украшенных пасами стен теснились бесчисленные коробочки и горшочки с диковинными зельями, с верхних балок свисали пучки сушёных растений, внизу, под лавками, громоздились крынки, сундучки и корзины. Повсюду висели амулеты, из огромного короба в углу торчала гора соболиных, беличьих и лисьих шкурок, на столе поблёскивало широкое серебряное блюдо со звериной чеканкой, на котором были выцарапаны шаманские знаки; рядом с блюдом белели два пожелтевших медвежьих черепа, над входом красовались оленьи рога. В горящем чувале булькала тёмная жижа, почти не выделявшая пара, зато источавшая слабый приторный запах. В углах кучами лежали иттармы прежних шаманов.

Кан подошёл к столу, отцепил от пояса мешочек и с громким звоном высыпал на блюдо монеты. Пам вскинул брови, тоже приблизился к столу, обратил внимательный взор на Унху.

– Видно, тяжкое бремя ты взвалил на себя, коль принёс столь щедрое подношение. Что тебя терзает?

– Сегодня вечером ты будешь камлать, выспрашивая у духов, угодна ли им война с русью. Я хочу, чтобы духи прислушались ко мне, чтобы они разделили мои устремления. Пусть духи скажут всем хонтуям, что мой выбор богоугоден. Сделай это для меня, Кулькатли.

– Как могу я, презренный смертный, склонять к чему-то высшие силы?

Кан схватил шамана за плечи, крепко сжал их длинными пальцами.

– Ублажи их. Заставь владык помочь мне. Ради этого серебра, ради собственной жизни, ради предков!

– Мне не дано предугадать желания духов, – кротко ответил шаман, отстраняясь от него.

Кан насупился.

– Что же ты хочешь от меня? Получить земное воплощение Колташ-Эквы? Засыпать твой дом песцовыми шкурами? Добыть сотню серебряных блюд для святилища? Говори.

– Я спрошу у духов, что им по вкусу, – тонко улыбнулся пам.

– Спроси. А заодно передай духам и демонам, что если русь победит, им солоно придётся от новгородского бога.

Унху направился к выходу. У самой двери обернулся.

– Не для того я получал канский пас, чтобы подставить выю под новгородский меч. А ты, если не поможешь мне, горько пожалеешь об этом.

Он вышел, с чувством ахнув дверью. Кулькатли шмыгнул носом, потёр лоб.

– Одержимый, – в восхищении обронил он.

Дым от костров, выложенных по кругу, лизал ствол священной ели, сочился меж игл и, рассыпаясь на множество отростков, возносился к небу, прозрачной зыбью колыхая звёзды. Кулькатли, облачённый в медвежью шкуру, с лицом в открытой пасти зверя, плясал и неистовствовал, потрясая бубном и выкрикивая заклинания. Помощники его бросали в пламя пахучие травы, корешки и кусочки грибов. Огонь вспыхивал, искрился, багрово озарял заворожённые лица вождей и старейшин. Выкатив глаза, они наблюдали за танцем пама; им мерещилось, будто из дыма выпрастываются гибкие щупальца-руки, складываются в страшные рожи вонючие клубы, а серебряный лик Нум-Торума, что стоял у подножия священного дерева, испускает жёлто-синие молнии.

– Повелитель трёх миров! – восклицал шаман. – Ты, сотворивший небо и землю, вдохнувший в нас жизнь, одаряющий и карающий! Призри своих детей, о владыка Нум-Торум, пошли нам духов, дабы открыли нам глаза и уши! Да не отвратится твой лик от чад своих! Да растолкует нам сын твой, Мир-Суснэ-Хум, чего желаешь ты и как велишь нам поступить! Дай нам знание! Пусть снизойдут к нам Хонт-Торум, Хуси и Энки, пусть придут Сяхыл-Торум, Най-эква и Этпос-ойка! Придите, придите, о бессмертные, наполните наши уши своими речами, ослепите наши смиренные очи своим обликом, да лицезреем вас во всём могуществе вашем! О мать-земля, благодетельная Сорни-Най, не отвергай наших приношений, покажи мудрость свою, прояви заботу свою! Взываем к тебе, да услышишь наши моления!..

Воины за спинами вождей ритмично ударяли копьями о землю, слаженно повторяя: «Гай! Гай! Гай!» Казалось, ещё мгновение, и вылетят из сосновой чащи злые духи-учи и людоеды-менквы, явится ведьма Йома и чудовище Комполен, и станут они терзать народ, а лунный бог Этпос-ойка со снисходительной усмешкой будет взирать на это со своих высей и потешаться над слабостью человеческой.

Метались в корзинах перепуганные голуби, жалко блеяли привязанные к деревьям козы, оглушительно громыхали дудки-чипсаны младших шаманов, а Кулькатли продолжал свою неистовую пляску, то подпрыгивая над кострами, то чуть не стелясь по снегу. Черным-черно отливала земля в блюдах, что стояли возле идолов. Отбрасывали холодные блики монеты, лежавшие в земле. Опьянённые люди всё громче ударяли копьями и всё яростнее выкрикивали свой клич, сами не понимая его смысла.

Наконец, шаман прекратил пляску и велел подтащить одну из корзин с голубями к огню. Крышку открыли, птицы вырвались на свободу и заметались в удушающем облаке дыма.

– Видишь, Унху? Видишь? – торжествующе завопил пам, разгоняя голубей шестом. – Боги благоволят тебе. Они обещают удачную охоту на русь.

– Что ещё обещают мне боги? – жадно вопросил кан, подаваясь вперёд.

Шаман сделал знак рукой, и к нему подвели козу. Достав нож, он одним движением вскрыл ей брюхо и извлёк бьющееся сердце. Подняв его над огнём и подержав немного, он бросил сердце в пламя. Издыхающая коза дёргала ногами, заливая кровью всё вокруг.

– Ещё, – прошептал Кулькатли.

Ему привели другую козу, а помощники достали из корзины нескольких кур. Шаман перерезал козе глотку, рассёк живот, вывернул требуху, а его помощники начали отсекать курам головы, чтобы по их бегу определить волю богов. Весь в липкой дымящейся крови, Кулькатли поднёс Унху капающие внутренности.

– Отведай, хонтуй.

Тот впился зубами в печень, откусил мерцающую плоть, а пам двинулся по кругу, поднося угощение каждому вождю.

– Открой, открой нам свою волю, Нум-Торум, – приговаривал он.

Воины, стуча копьями, наворачивали круги у священной ели. Они двигались всё быстрее и быстрее, пока не перешли на трусцу. Их древки взрыхляли снег, из глоток вырывались ритмичные возгласы, ноздри шевелились от вдыхаемых испарений. Хлопали крыльями голуби в корзинах, блеяли козы, заливались лаем собаки. Шаман сыпал из короба медные фигурки богов и демонов и пророчествовал большую войну.

– Грядёт, грядёт кровопролитие! – вещал он. – Уже вижу головы русичей, насаженные на колья, и сердца пленников, отданные Хонт-Торуму. Вижу страх в глазах чужаков и радость на лицах югорских бойцов. Вижу, вижу большую победу!..

Кан, хищно приоткрыв рот, наблюдал за ним. Остальные вожди, надышавшись дыма, тоже неотрывно следили за беснующимся памом. Кулькатли завертелся волчком и упал на колени, вороша груду медных фигурок.

– Ервы и мяндаши, дайте мне ответ, – взывал он. – Кудым-Ош и Пера, дайте мне ответ. Здесь ли вы? Слышите ли меня? Видите ли? Скажите своё слово для имеющего уши: достоин ли сей человек говорить от вашего имени? Где вы, боги земные и небесные? Где вы, духи лесов и озёр?..

Пам замер, глядя в одну точку, и поднял руки. Всё стихло. Воины прекратили свою пляску, а младшие шаманы перестали гадать. Тишина повисла в роще. Только слышно было как потрескивает хворост в кострах да бьются в корзинах куры. Пам медленно повернулся, устремил перст на кана.

– Нум-Торум говорит: ты избран, чтобы нести его волю. Порази пришельцев, убей их всех, а оленей, которых захватишь, принеси в жертву. Нум-Торум говорит: к празднику медведя чужаки должны умереть. Таково слово Нум-Торума.

Шаман развернулся и, пройдя меж костров, сел у священной ели. Лицо его окаменело, веки медленно смежились. Унху, кряхтя, поднялся, горделиво посмотрел вокруг.

– Вы слышали голос Нум-Торума, – произнёс он. – Любой, кто ослушается его, пойдёт против воли богов. Так принесите же клятву быть верными мне и до последних сил сражаться с новгородцами.

– Мы клянёмся тебе, – вразнобой ответили вожди и старейшины.

– Я приглашаю вас на пир. Чаша пьянящей браги скрепит нашу дружбу.

Кан победно вскинул нос, бросил недобрый взгляд на Аптю и неспешно пошёл прочь. Воины потянулись за ним.

В ту же ночь угорел Аптя в собственном доме, а точнее, в избёнке, отведённой ему гостеприимным каном. Труба чувала засорилась, весь дым пошёл внутрь, а выбраться хонтуй не успел, пьян был вусмерть – Унху славно попотчевал вождей, радуясь благосклонности миродержцев. Нелепая гибель Апти заставила кана ухмыльнуться.

– Боги покарали его за неучтивость, – сказал он жене.

То же самое кан повторил и хонтуям, собравшимся по случаю смерти собрата. Те покорно склонили головы. Однако взгляды, которыми они обменивались, покидая дом Унху, говорили, что вожди не слишком-то поверили в такую мстительность бессмертных.

– Смерть гостя – плохое предзнаменование, – проговорил седой Олоко, самый старый из хонтуев.

Остальные согласились с ним. Действительно, смерть – очень скверное начало для любого дела.