Клуб избранных Овчаренко Александр
Родители Коха давно умерли. Перед смертью отец в больничной палате шепнул ему на ухо:
– Скажи Марфушке, чтобы передала тебе архив. Я всё завещаю тебе. Там всё… Прочтёшь, сам всё поймёшь! Но чтобы ни случилось, помни – ты Кох!
Разобраться с архивом Кох не успел. Сразу после похорон его арестовали за фарцовку, и в Ленинград он вернулся только через пять долгих лет, опалённый зоной и колымскими морозами. Первую неделю Кох только и делал, что пил водку, досыта ел домашнюю стряпню и отсыпался за все пять лет. Домработница Марфуша всё понимала, и как могла, помогала Геночке вернуться в нормальное русло жизни.
Через пять дней, когда Гена мучился похмельем, Марфуша принесла в комнату большой запылённый, инкрустированный серебром деревянный ларец.
– Вот, это тебе, Гена, покойный родитель завещал, архив, значит. Ну, а что там и зачем – сам разберёшься, – тяжело вздохнула пожилая женщина, вытерла руки фартуком и ушла на кухню.
Кох брезгливо приподнял пыльную крышку: ларец до самого верха был забит пожелтевшими бумагами. Возиться со старыми бумагами у Гены не было никакой охоты. После Колымы его манил призывно звучащий по вечерам женский смех и яркие огни знаменитых ленинградских ресторанов. Однако, пересилив себя, Кох запустил руку внутрь ларца и стал шарить под кипой старых газетных вырезок. На ощупь он нашёл что-то круглое и тяжёлое. Это «что-то» он немедленно извлёк на свет. Генрих Кох не был ювелиром, но догадался, что полыхающий неземным огнём чёрный камень, обрамлённый в потускневший золотой перстень, стоит очень дорого. Надев перстень на безымянный палец левой руки, он неожиданно почувствовал, как мучавшее его похмелье куда-то улетучилось, а в голове появились трезвые мысли.
В этот день Генрих не пошёл в ресторан. Побрившись и приняв душ, он поехал в институт городского хозяйства, где проучился три года и был отчислен с четвёртого курса по причине судимости. В институте декан покосился на массивный перстень и задумчиво произнёс: «Сейчас, в середине учебного года, сами понимаете, восстанавливаться нет смысла. Может, что-нибудь смогу для Вас сделать к началу нового учебного года, а пока подайте в секретариат заявление».
Во второй половине августа Кох вновь навестил декана и передал ему в знак благодарности пухлый конверт с красными десятками и симпатичными сиреневыми двадцатипятирублёвками, после чего был зачислен на четвёртый курс родного института.
Деньги Кох раздобыл в том же ларце. На самом донышке в старой жестяной коробке из-под монпансье он обнаружил колье из тусклого светло-серого металла с прозрачными камешками и такие же серёжки. Не мудрствуя лукаво, Кох отнёс находку ювелиру, адрес которого ему нашептали в зоне. Раньше Кох камнями и «рыжьём» не занимался, но адрес на всякий случай запомнил. Ювелир долго рассматривал драгоценности в лупу, после чего, откинувшись на спинку стула, восхищённо произнёс:
– Вещь редкая! Поразительная работа, но больше десяти тысяч дать не могу!
Генрих смекнул, что «редкая вещь» стоит гораздо больше, поэтому подавил в себе желание немедленно согласиться и получить по советским меркам целое состояние.
– Хотите получить хорошие комиссионные? – напрямую спросил он ювелира. – Если согласны на десять процентов, то в течение недели найдите мне покупателя, который бы дал настоящую цену.
Через неделю ювелир выложил перед Кохом двадцать две с половиной тысячи рублей.
– Свой процент я уже снял! – пояснил ювелир опешившему от такой суммы Генриху. Колье оказалось платиновым, а невзрачные камешки – бриллиантами чистой воды.
В отреставрированном особняке Кох поселил домработницу Марфу, которая к тому времени почти оглохла, но продолжала заботиться о нём, как о родном сыне. Кроме Марфы, в доме поселились два охранника, повар и горничная. Сам Кох бывал в особняке наездами. В основном жил в загородном доме, часто ночевал на работе, в комнате отдыха, которая по размерам и убранству ничуть не уступала апартаментам арабских шейхов. На Староневский он приезжал, когда хотелось тишины и покоя. В эти дни Марфуша отстраняла повара от дел, лично кормила его нехитрой домашней стряпнёй и ему казалось, что он снова вернулся в детство.
На этот раз Кох с порога потребовал принести ему ларец. Марфе тяжело было таскать набитый бумагами и тайнами сундучок, поэтому она взяла с собой охранника Василия. Порывшись у себя в кладовой, где она хранила всякие ненужные вещи, включая детские костюмчики «своего Гены», Марфа извлекла на свет божий ларец и передала его Василию.
Кох, как-то сказал Марфе:
– Отдала бы ты весь этот хлам куда-нибудь, хоть в детский дом!
– Скажешь тоже, в детский дом! Это память моя, и я её никому не отдам! Ну, а если хочешь сиротам гостинчик послать, то купи новые костюмчики. Ты ведь, Гена, человек не бедный, господь зачтёт тебе доброе дело! – пробурчала Марфуша и спрятала ключ от кладовой к себе в карман.
В тот день Кох впервые подумал, что грехов у него столько, что одними гостинцами сиротам у бога прощения не вымолишь.
Пока Кох торопливо снимал дорогое пальто, которое потом небрежно бросил в кресло, охранник поставил ларец на письменный стол и тихо удалился. Генрих чувствовал, что он стоит на пороге какой-то тайны, и его потряхивал нервный озноб. Чтобы успокоиться, он достал из бара початую бутылку армянского коньяка и опрокинул в себя рюмашку ароматного, пропитанного солнцем напитка.
Глубоко вздохнув, Кох придвинул ларец и медленно стал перебирать содержимое. Здесь были старые закладные бумаги, потускневшая серебряная медаль купца первой гильдии, свидетельство об окончании коммерческого училища господином Кохом А.Д., старые фотографии и пожелтевшие газетные вырезки.
На одном из снимков во весь рост был запечатлён белокурый молодой господин, примерно тридцати лет, с выразительными глазами, одетый в длиннополый сюртук, белую рубашку со стоячим воротником и полосатый, заколотый булавкой галстук. Рядом с ним в кресле сидела молодая симпатичная девушка, с круглым лицом, маленьким, слегка курносым носиком, и смеющимися глазами. На девушке было нарядное платье, а на прелестной головке красовалась пышная причёска по моде тех далёких лет. Правая рука молодой дамы на подлокотнике кресла лежала так, чтобы все могли видеть обручальное кольцо на безымянном пальце. На оборотной стороне фотографической карточки пером была сделана аккуратная надпись. Однако чернила выцвели, и Кох с трудом разобрал текст «Супруги Е.В. и И.А. Кох. Нижний Новгород. Октябрь 18 (неразборчиво) года».
К фотографии была приколоты две вырезки из газеты «Волжский вестникъ». Одна из них была озаглавлена коротко и броско «Сделка века». В ней неизвестный автор с восторгом описывал коммерческую операцию И.А. Коха, в результате которой последний заработал более одного миллиона рублей. Ниже была помещена фотография молодого человека на фоне речной пристани. Молодой человек загадочно улыбался и картинно опирался на трость.
Вторая вырезка принадлежала автору со странной фамилией – Волгарь-Залесский и называлась «Славный почин». В ней сообщалось, что удачливый коммерсант Иван Алексеевич Кох на вырученные от продажи пшеницы средства организовал в Нижнем Новгороде торговое предприятие «Кох и компания» для перевозки по Волге коммерческих грузов, и для этой цели закупил за границей дюжину речных пароходов. В честь этого знаменательного события господин Кох И.А. в купеческом клубе дал обед на сто персон и преподнёс в дар местному храму икону «Пресвятой богородицы», оклад которой сделан из чистого золота и украшен драгоценными каменьями.
Генрих Вольфович махом выпил вторую рюмку коньяка и удовлетворённо мотнул головой.
– Да, силён был предок! Масштабно мыслил, не то, что нынешнее племя, – сказал вслух он сам себе.
Порывшись в ларце, он нашёл ещё одну небольшую газетную вырезку, в которой сообщалось, что торговое предприятие «Кох и компания» переименована в «Нижегородское пароходство «Кох и сыновья». Судя по всему, дела у Ивана Алексеевича шли неплохо, и он значительно расширил бизнес.
В пожелтевшем конверте без адреса Кох нашёл ещё одну фотографическую карточку тех далёких лет. Фотография была без рамочки. На фоне домашнего фикуса было запечатлено всё семейство Кох: слегка пополневшая, но не потерявшая очарование супруга Екатерина Васильевна, погрузневший и отрастивший небольшую аккуратную бородку глава семейства Иван Алексеевич, и три его наследника – Марк, Илья и Дмитрий. Три очаровательных карапуза, открыв ротики, мило таращились в объектив фотографической камеры.
Глядя на старую фотокарточку, Кох подумал, что, наверное, после того, как погасла магниевая вспышка, все трое дружно заревели. Он знал, что будущие наследники торговой империи, основанной прапрадедом, были погодками. Самый младший, Дмитрий, приходился Генриху прадедом. Судьба была к нему наиболее благосклонна: он единственный из братьев выжил, пройдя три войны – японскую, Первую мировую и гражданскую. Во время гражданской войны он перешёл на сторону Красной армии и, будучи военспецом, участвовал в защите Царицына. Там он и познакомился с Кобой. Вернее, с товарищем Сталиным. Кобой его называли только самые близкие товарищи, прошедшие с ним горнило революционной борьбы и царские застенки. Правда, таких с каждым годом оставалось всё меньше и меньше. Сталин не хотел, чтобы потомки запомнили его, как малограмотного грузина, который в ссылке жутко страдал от одиночества, а ещё больше от сибирских морозов, поэтому спал в шерстяных носках.
Генрих помнил рассказ деда, Алексея Дмитриевича, о том, как душной июньской ночью лихие сотрудники НКВД вытащили прадеда из постели и, объявив немецким шпионом, увезли в Бутырскую тюрьму. Его жена Елена Андреевна Кох, столбовая дворянка, знавшая пять иностранных языков и по этой причине допущенная работать в один из отделов тогда ещё нераспущенного Коминтерна, написала Сталину письмо. Благодаря дальнему родственнику по материнской линии, который работал в секретариате вождя, письмо дошло до адресата. Это был тот редкий случай, когда Сталин лично вмешался, и судьба прадеда была решена одним телефонным звонком. Возможно, Сталин вспомнил Царицынский фронт и толкового военспеца, который по старорежимной привычке регулярно отдавал ему честь и уважительно величал Иосифом Виссарионовичем, или его позабавили выражения «милостивый сударь» и «покорнейше прошу», от которых прабабка так и не смогла избавиться до конца своей жизни, и которые в изобилии встречались в тексте письма.
Так или иначе, но утро 22 июня 1941 года Дмитрий Иванович в звании полковника встретил в Белоруссии, где и погиб, выводя остатки своего полка из окружения.
Однажды, в детстве, Гена Кох вернулся домой из кинотеатра возбуждённый. В тот день он впервые посмотрел фильм «Живые и мёртвые».
– Ну, что, видел прадеда? – грустно улыбнувшись, спросила проживавшая с ними в старой питерской квартире бабушка Лиза.
– Какого прадеда? – не понял он.
– Как какого? Серпилина! Это и есть твой прадед. Дмитрий Иванович был прообразом Серпилина, это я доподлинно знаю. Мы тогда в Москве жили, я совсем девчонкой была, но помню, как автор романа к нам в гости захаживал. Красивый мужчина был, видимо, дамский угодник. Вот он всё с Алексеем Дмитриевичем, отцом моим, водочку попивал, да про Дмитрия Ивановича выспрашивал. Правда, в книжке своей он кое-что поменял, оно и понятно: нельзя было тогда писать, что прадед наш на верность Николаю II присягал и много лет верой и правдой ему служил. Да и в фильме Серпилин на Дмитрия Ивановича не похож. Прадед твой – орёл был, профиль такой, что хоть на монетах чекань! А то, что он с немцем воевал, и в белорусских лесах сгинул, то истинная, правда. Настоящий русский офицер был! Царствие ему небесное!
Вспоминая старые семейные предания, Кох продолжал перебирать содержимое ларца, пока на самом дне не обнаружил тетрадь в сафьяновом переплёте и продолговатый кожаный футляр. В футляре хранился именной Указ государя императора Александра III, коим купцу первой гильдии И.А.Коху было пожаловано дворянское звание. О том, что он происходил из дворянского рода, Кох знал.
Когда ему исполнилось шестнадцать лет, мать и бабушка под большим секретом поведали ему, что он не просто молодой человек, имеющий ленинградскую прописку – он наследник дворянского рода!
– Придёт время, и вновь воссияют на скрижалях истории фамилии старинные, дворянские! Возродится дворянство российское, а с ним и самодержавие! – страшным шёпотом вещала бабка Елизавета, потрясая скрюченным от старости пальцем.
С годами Гена Кох понял, что все его родственники по политическим убеждениям являлись ярыми монархистами, хотя некоторым это не мешало делать карьеру в государстве рабочих и крестьян, активно сотрудничая с Властью.
Тетрадь в сафьяновом переплёте оказалась не чем иным, как дневником его деда, Алексея Дмитриевича Коха, который тот вёл с большими перерывами. Предпоследняя запись, сделанная дедом, напоминала отрывок из автобиографической повести. Видимо, сказалось близкое знакомство с известным советским писателем.
Генрих Вольфович расчистил на столе место от бумаг, положил перед собой сафьяновую тетрадь и углубился в чтение.
Глава 2
Из записок А.Д. Коха
«Предок наш, Иоганн Кох, был родом из богатого торгового города Лейпцига. Был он третьим ребёнком в семье уважаемого гражданина, преподавателя математики городской гимназии Вальтера Коха. Семья жила честно, но небогато, поэтому по достижению шестнадцати лет Иоганн, получив родительское благословение и пятьдесят талеров в придачу, сел на торговое судно и отплыл в таинственную заснеженную Россию. В веке осьмнадцатом Россия нуждалась в просвещённых юношах, поэтому, прибыв в Санкт-Петербург, Иоганн легко разыскал своих земляков, коих в Петербурге было к тому времени не меньше, чем в Лейпциге.
Когда родительские талеры были на исходе, Иоганну сквозь извечную петербургскую непогоду улыбнулась госпожа Удача. Земляки по протекции устроили его на полный пансион к одному богатому русскому вельможе, у которого было пятеро детей и роскошный особняк в Ораниенбауме. В обязанности Иоганна входило обучение двоих дочерей и троих сыновей вельможи математике, немецкому языку и этикету. Трудность состояла в том, что наш прадед сам нуждался в обучении. Русский язык он знал плохо, но постоянное общение с вельможными дочерьми, Анной и Марией, которые вошли в возраст Венеры и не чаяли души в белокуром немецком юноше, помогло ему освоить труднопроизносимые обороты русской речи и значительно пополнить словарный запас. Уже через месяц Иоганн беззаботно болтал с барышнями и только по лёгкому акценту и правильности построения фраз можно было опознать в нём иностранца.
Окажись на его месте кто-либо другой, то непременно постарался бы составить партию одной из дочерей русского вельможи и тем самым обеспечил бы себе безбедную жизнь. Но наш прадед был человеком строгих правил, к тому же он был честолюбив и всего хотел добиться сам. Как ни плакали Анна и Мария ночами в девичьи подушки, сколько бы ни посылали «дорогому Иоганнчику» надушенных розовых конвертов с любовными признаниями, стрела Амура так и не коснулась груди немецкого юноши.
Предчувствуя, что безрассудное поведение влюблённых девушек может бросить тень на его незапятнанную репутацию, Иоганн сам пришёл к благородному отцу и в самых учтивых выражениях объяснил, почему вынужден покинуть его гостеприимный дом.
Вельможа был безутешен. За два года он полюбил юношу, как сына, и готов был выдать за него любую из дочерей, но бедность жениха и отсутствие дворянского звания мешали исполнению родительского желания. В благодарность вельможа помог Иоганну получить доходное место в Петербурге, после чего благородный юноша навсегда покинул Ораниенбаум.
В течение трёх лет Иоганн каждое утро прилежно ходил на службу, а после трёх часов пополудни, отобедав в трактире, шёл к себе на скромную квартирку, которую снимал в доходном доме на Васильевском острове. Вечерами Иоганн много читал, что-то вычислял, и когда стеариновая свеча сгорала до половины, лист бумаги покрывался цифрами, понятными только ему. Любимым времяпрепровождением юноши, как ни странно, было чтение «Биржевых ведомостей». Иоганн с упоением следил за курсом цен на пшеницу, чугун, уголь и мачтовый лес. Для себя он делал биржевые прогнозы и очень радовался, когда они сбывались.
Бережливость и скромность в желаниях позволили ему за три года скопить приличную сумму. Иоганн никогда не играл на бирже, хотя искушение сорвать приличный куш было очень велико. В отличие от других иноземцев, приехавших в Россию «на ловлю званий и чинов», наш предок уже в свои младые годы считал Россию второй родиной и твёрдо намеревался пустить здесь корни. Природное чутьё коммерсанта и острый ум подсказывали ему, что Россия – то самое место, где сбываются самые невероятные мечты. За покосившимися заборами и облитыми помоями сугробами Иоганн видел большие коммерческие перспективы. Страна Нереализованных Возможностей завораживала Иоганна своим размахом и одновременно пугала безалаберностью.
За время пребывания в России Иоганн полюбил русских людей: добрых, немного ленивых, и во многом простодушных, но он никогда не понимал их бесшабашного отношение к жизни. Русская душа была нараспашку и жила одним днём. Немецкий практицизм Иоганна не мог принять русскую разухабистость. Для русских людей неважно было, чем заниматься: и в войну, и в любовь они бросались очертя голову, зачастую не думая о завтрашнем дне.
Иоганн знал, что каждый наступивший день даёт ему ещё один шанс: шанс стать богатым, поэтому юноша был очень осмотрительным и не позволял себе транжирить время, а значит и деньги, попусту.
Однако, живя в России, нельзя оставаться долго «застёгнутым на все пуговицы». Вдыхая промозглый петербургский воздух, Иоганн не заметил, как стал пропитываться русским духом. Однажды он с удивлением отметил, что «Биржевые ведомости» не манят его, как прежде, и оставаться вечером одному в маленькой квартирке ему невыносимо скучно. Душа просила праздника. Друзья давно уговаривали его поехать вместе с ними к графине N.
Дом графини находился на Мойке, недалеко от дома, в котором квартировал знаменитый литератор и издатель журнала Пушкин. Графиня была богата и, несмотря на преклонный возраст, была большая охотница до балов и маскарадов, на которые щедро тратила каждую зиму целое состояние. По четвергам у графини играли в вист. Собиралась почтенная публика, среди которой было много молодёжи. Светские львицы с удовольствием привозили к графине заневестившихся дочерей, где устраивались негласные смотрины.
Наш прадед не чурался модных веяний ни в искусстве, ни в одежде, поэтому для особо торжественных случаев у него был приготовлен чёрный фрак и тёмно-серый костюм, пошитый на англицкий манер. Прадед никогда не покупал одежду в магазине готового платья. В юные годы он заказывал сюртуки и костюмы у старого еврея Моисея Ароновича Фишмана, проживавшего в подвале дома на Старо-Невском. Моисей Аронович был из числа тех портных, которые в каждую изготовленную им вещь – будь то сюртук, жилетка или пиджачная пара, вкладывал частичку своей еврейской души. Пошитые им вещи носились долго и с удовольствием.
Фишман любил поговорить с клиентами о бренности бытия и горьком еврейском счастье. Когда Иоганн примерял перед старым замутнённым зеркалом готовый фрак, Фишман, критически оглядев творение рук своих, задумчиво произнёс:
– Если молодой человек спросит старого Моисея, что за лапсердак он пошил ему прошлой ночью, так я отвечу. Чует моя душа, шо я сшил Вам не просто фрак. В нём Вы войдёте в высший свет, да там и останетесь. Не верите мне? Так спросите у моей Цили, и если я соврал, чтоб мне до конца дней своих работать по субботам! Так и я хочу у Вас спросить: оно Вам надо? – и Моисей воздел руки к небу.
– Вы пророчите мне успех в высшем свете? – спросил Иоганн, критически разглядывая себя в зеркале.
– Увы, молодой человек! И успех, и богатство, но быть богатым – это не есть хорошо. Богатство – это суета и большие хлопоты, уж поверьте старому еврею, кормящемуся от трудов своих! Богатые забывают о душе и перестают ходить в синагогу, – грустно произнёс портной, принимая от клиента кредитки.
В тот судьбоносный февральский вечер Иоганн надел фрак и вместе с шумной компанией друзьями поехал к графине N. Он был представлен графине, которая придирчиво оглядела белокурого молодого красавца, одетого по последней моде, и милостиво допустила к руке.
Надо сказать, что каждый, кто посещал этот гостеприимный дом, знал об одной маленькой тайне. Раз в четыре года, 29 февраля, ровно за два часа до полуночи, в салоне у графини появлялась таинственная молодая дама. Вероятно, она была красива, но никто не видал её лица, так как незнакомка никогда не снимала шляпку с вуалью. Незнакомку всегда сопровождали двое молодых молчаливых мужчин, одетых в штатское платье, под которым угадывалась военная выправка. Она присаживалась за карточный столик и до полуночи играла в вист, легко проигрывая значительные суммы. Казалось, выигрыш её не интересовал, но независимо от результата игры, как только позолоченные часы на камине начинали мелодично наигрывать «Песнь пастушка», и в Петербурге наступала полночь, незнакомка бросала карты, и, ни с кем не прощаясь, покидала салон.
Лишь однажды она сделала исключение, для молодого гвардейского офицера. Поручик проиграл большую сумму казённых денег и умолял её дать ему шанс отыграться. Незнакомка сжалилась, и согласил сыграть с ним ещё одну партию, но при этом выдвинула свои условия. Каковы были условия таинственной сделки, никто не знает, но поговаривают, что, услышав на каких условиях, придётся ему играть, поручик побледнел, как снег, но согласился.
Сели играть. На кон незнакомка поставила весь свой выигрыш за тот вечер – около ста тысяч рублей, что было значительно больше суммы, проигранной гвардейским офицером. Что поставил на кон против ста тысяч поручик, так и осталось тайной. Друзья уговаривали его отказаться от игры и не испытывать судьбу, но молодой человек был непреклонен. Перед тем, как метнуть карты, дама двумя пальцами левой руки слегка приподняла вуаль и приятным голосом произнесла:
– Мсье! Вы решительно собираетесь играть на моих условиях? Всё ли Вы обдумали? Ставка слишком высока!
– Сделайте одолжение мадам, сдавайте карты! Мне не терпится сорвать банк, – высокомерно произнёс поручик.
– Воля Ваша! – согласилась незнакомка и опустила вуаль.
В салоне стало тихо. Игроки за соседними столиками прервали игру и с интересом наблюдали за исходом поединка. По правилам, понтировала дама, как выигравшая предыдущую партию. Сдали по тринадцать карт. Последнюю карту таинственная незнакомка, театрально выдержав паузу, открыла, чем обозначила козырь и при этом многозначительно усмехнулась. Поговаривают, что это была пиковая дама.
Но напрасно молодой человек жаждал реванша. В тот вечер госпожа Удача отвернула своё капризное личико от молодого офицера, и карта ему шла откровенно плохая.
Масть заказывала незнакомка, и поручик вынужден был отдавать взятку за взяткой, так как у него не было ни требуемой, ни козырной масти. Незнакомка взяла двенадцать взяток подряд. Все были поражены: дама успешно разыграла «малый шлем».
– Партия! Вы проиграли, мсье! – произнесла таинственная дама, поднимаясь из-за стола.
Надо отдать должное поручику: поражение он принял, как полагается дворянину, с достоинством.
– Отныне Вы в моей власти! – тихо, но властно произнесла дама и протянула поручику затянутую в сиреневую перчатку, руку для поцелуя. Свидетели того необычного вечера утверждают, что в этот самый миг на безымянном пальце незнакомки появился ослепительно красивый перстень с большим чёрным камнем.
Юноша поцеловал руку и покорно последовал за незнакомкой. Что стало дальше с гвардейским поручиком, никому неизвестно, но после того вечера он не появился, ни в полку, ни в имении у своего батюшки. Командир полка хотел подать рапорт в жандармское управление, так как вместе с пропавшим офицером исчезла большая сумма казённых денег, но офицеры упросили его не делать этого, дабы не ронять честь полка и покрыли растрату из своих сбережений.
Весь вечер Иоганн был беззаботно весел, переходил от стола к столу, делал небольшие ставки и очень удивился, когда обнаружил, что оказался в небольшом выигрыше. Неожиданно все замерли, и по салону прокатился ропот. В залу вошла дама примерно тридцати лет, сопровождаемая двумя статными молодыми мужчинами с офицерской выправкой. Незнакомка была одета в сиреневые платье и элегантную шляпку с вуалью, скрывавшую большую часть лица. На руках незнакомки были тончайшие перчатки из неизвестного материала, тоже сиреневого цвета. Иоганн мимоходом отметил, что одета дама со вкусом, по последней парижской моде.
– Чёрт! – тихонько выругался над ухом Иоганна его товарищ Серж Скавронский, заядлый картёжник и большой женолюб. – Я совсем забыл, что сегодня тот самый день! Неужели это она? Клянусь честью, здесь попахивает чертовщиной!
– Что ты имеешь в виду, Серж? – переспросил Иоганн, чувствуя, как вечер перестаёт быть томным.
– Я имею в виду високосный год, дорогой Иоганн! Чёрт бы его побрал. Сегодня 29 февраля, и заметь: ровно два часа до полуночи. А хороша, чертовка! Много бы я дал, чтобы увидеть её глазки!
Скавронский ещё что-то продолжал говорить, но Иоганн уже не слышал его. Всё его внимание было обращено на таинственную троицу. История, которую он по большей части считал выдумкой, на глазах обретала реальные контуры.
– Она никогда не изменяет сиреневому цвету. – услышал Иоганн чей-то голос и невольно обернулся.
– Заметьте, Натали, её наряды меняются, подчиняясь диктату изменчивой моде, но цвет… цвет остаётся прежним, как и четыре года назад, и восемь лет…. И вуаль. Интересно, какую тайну скрывает она под вуалью? Почему постоянно прячет взгляд? Ах, в этом определённо что-то есть! – произнёс невысокий кудрявый господин с пышными бакенбардами и горящим взглядом.
– Александр, мне страшно! Давайте покинем этот дом! – испуганно произнесла очаровательная спутница кудрявого господина и взяла его под руку.
– Нет, нет, Натали! Прошу Вас, давайте останемся! Какой замечательный сюжетец вырисовывается! Право же, из этого может получиться неплохая вещица!
– Ах, Александр! Вы такой несносный! – и дама обидчиво надула губки.
Между тем таинственная незнакомка присела за карточный столик, и сразу нашлось несколько молодых людей, желающих составить ей партию. За спиной у незнакомки неотлучно находились сопровождающие её мужчины: жгучий брюнет с мужественными чертами лица и блондин, с нежной по-девичьи розовой кожей и застенчивой полуулыбкой. Они были одеты в одинаковые фраки чёрного цвета и белоснежные манишки. У каждого в петлице, была приколота сиреневая орхидея. Брюнет постоянно кого-то искал в толпе взглядом, медленно поворачивая голову. Когда Иоганн натолкнулся на взгляд, то невольно вздрогнул. Ему показалось, что он заглянул в ствол пистолета.
Блондин был, напротив, тих и печален. Опустив ресницы, он к чему-то прислушивался, словно пытался уловить в многоголосом гомоне адресованное лишь одному ему известие. В правой руке он держал пустой бокал, с которым почему-то никогда не расставался.
Между тем время близилось к полуночи. Незнакомка легко выигрывала большие суммы и так же легко расставалась с деньгами при проигрыше. Деньги её действительно не интересовали. Иоганн с удивлением отметил, что чем больше он рассматривал эту женщину, тем больше его к ней тянуло. Поистине, от неё веяло какой-то магической силой.
Когда до полуночи оставалась четверть часа, Иоганн ощущая в душе смутное желание, и, не до конца понимая своих намерений, подошёл к незнакомке и, поклонившись, учтиво произнёс:
– Мадам! Я редко выезжаю в свет, и не имел чести быть Вам представленным ранее, поэтому не сочтите за дерзость бедного юноши и позвольте мне сыграть с вами партию!
Позже Иоганн рассказывал, что ему удалось рассмотреть краешек неестественно алых губ Сиреневой Дамы, которые дрогнули в улыбке. Незнакомка величаво кивнула в ответ.
– Хотите испытать судьбу? Извольте! Что желаете: штосс, вист, фараон, покер[42]? – спросила незнакомка и изящным жестом указала на стоящее напротив кресло.
– Я действительно хочу испытать судьбу, так давайте сыграем в «двадцать одно» – игру, где нет места трезвому расчёту, и всё решает Его Величество Случай.
Краем глаза Иоганн увидел, как Скавронский в ужасе схватился за голову. Всё дальнейшее, по словам нашего прадеда, происходило с ним, как во сне. Когда он взял в руки колоду, то пальцы его тасовали карты так же умело и непринуждённо, как если бы на его месте находился опытный шулер. Карты были послушны ему, как верные слуги. Едва коснувшись рубашки карт, он уже знал, какая комбинация ему выпала. Тузы и десятки не сходили у него с рук, и какая бы карта ни приходила к нему при очередной раздаче, комбинация ниже двадцати очков не опускалась. Воистину госпожа Удача любит рискованных и дерзких.
В этот вечер Иоганну везло, как не везло никогда ранее. Ангел-хранитель распростёр два белых крыла, тщетно пытался уберечь юношу, который в одно мгновенье превратился из осторожного и рассудительного немца в безрассудного русского повесу. После очередной партии, когда сумма проигрыша таинственной незнакомки достигла ста тысяч рублей, она пальцами левой руки слегка приподняла вуаль и с удивлением взглянула на Иоганна.
– Интересно! Очень интересно! Да Вы, сударь оказывается… не в моей власти. Давненько я не встречала таких господ, как Вы! – приятным голосом произнесла Сиреневая Дама. – Однако пора и честь знать! Близится полночь и я вынуждена покинуть Вас, хотя что-то подсказывает мне, что наша с Вами встреча не последняя, – и дама легко поднялась из-за стола.
– Умоляю Вас, останьтесь! – вскочил из-за карточного стола Иоганн. – Ещё одну партию! Только одну! Я поставлю на кон весь свой выигрыш!
– Что же Вы хотите взамен, мой безрассудный друг?
– В случае проигрыша Вы откроете мне своё лицо!
В ответ Сиреневая Дама только рассмеялась и, повернувшись к сопровождающим её кавалерам, произнесла:
– Право же, меня всегда поражала эта неискоренимая черта русского характера: прилюдно совать голову в петлю! Вы даже не представляете, о чём Вы просите! Нет, милый юноша, я не стану больше играть с Вами. Вы не в моей власти, а значит, я всё равно проиграю. Наша главная встреча ещё впереди, и поверьте моему слову – не стоит её торопить! Прощайте, милый друг! Я буду помнить о Вас, – и дама протянула ему руку для поцелуя.
На безымянном пальце незнакомки полыхнул неземным огнём чёрный камень, обрамлённый в золотой перстень старинной работы. Иоганн был готов поклясться на Библии, что во время карточной игры на руке у дамы этого перстня не было.
Оставив счастливчика в большом замешательстве, Сиреневая Дама и её спутники стремительно покинули дом княгини. Иоганн, не надевая шинели, бросился вслед, но успел увидеть только краешек кареты, завернувшей за угол дома на Мойке. Не замечая мороза, он выбежал за угол, но прямой, как стрела прошпект, некогда так любимый царём-реформатором, был пуст. В этот момент Иоганн услышал, как часы на Адмиралтействе пробили полночь, и он побрёл обратно. Больше в этот вечер Иоганн не играл. Не простившись с друзьями, он нанял извозчика и уехал в свою квартиру на Васильевский остров.
Следующей ночью с Иоганном приключилась сильная горячка, и он впал в беспамятство. Хозяйка квартиры, госпожа Виннер, опасаясь распространения среди жильцов дома какой-либо заразной болезни, вызвала своего приятеля, доктора Ивана Карловича Зибермана. Доктор осмотрел больного и сказал, что в лёгких молодого человека скопилось много мокроты, которая мешает дышать. Посоветовав обтирать больного уксусом и водкой, Зиберман пустил Иоганну кровь, после чего уехал. Госпожа Виннер убедившись, что эпидемия жильцам не грозит, удалилась в свои апартаменты, оставив подле больного старенькую сиделку.
В первую мартовскую ночь, когда наш прадед находился на гране между жизнью и смертью, ему было видение.
Я хорошо помню воспоминания нашего дорогого прадеда, так как, будучи младым отроком, неоднократно при этом присутствовал, сидя у него на коленях. Каждый раз, когда наступало 29 февраля, и ветер тоскливо завывал в каминной трубе, а уходящая зима щедро бросала в замёрзшие окна снежную крупу, глава нашего славного рода Иван Алексеевич Кох (так теперь звали Иоганна), собирал в каминном зале всех домочадцев и, подкрепившись стаканчиком тройной перцовки, начинал удивительный рассказ.
Как я уже упоминал, ночью у нашего прадеда был сильный жар. Бедняга метался в горячечном бреду, и в тот момент, когда душа его почти собралась покинуть бренное тело, привиделось ему, что из-под двери, ведущей на чёрную лестницу, сочится голубовато-сиреневый свет.
Иоганн встал с постели и, не чувствуя своего тела, подошёл к двери. Дверь перед ним распахнулась сама, и наш прадед оказался в огромной пустой зале, наполненной дивным свечением. В центре залы располагалось кресло из красного дерева с высокой резной спинкой, в котором восседала Сиреневая Дама, а за её спиной находились два её верных пажа. От всех троих исходил голубовато-сиреневый свет. По словам нашего прадеда, первое, что он испытал – смущение, ибо одет был не в чёрный фрак с белоснежной манишкой, а в застиранную ночную рубашку, из-под которой торчали голые ноги.
– Вот мы и свиделись, мой юный друг! Не думала я, что наша встреча произойдёт так скоро. – произнесла Сиреневая Дама, казалось, не замечая ни непрезентабельного вида ночного гостя, ни его смущения. – Не пугайтесь, милый Иоганн! Сегодня я пришла не за вами. Как я уже говорила, наша главная встреча впереди, и она произойдёт нескоро.
– Кто Вы? Почему мне кажется, что я Вас знаю, но в то же время мы незнакомы? Откуда Вам известно моё имя?
– Ах, как много вопросов! – томным голосом произнесла незнакомка и взмахнула сиреневым веером. – Люди, вы так предсказуемы и так недальновидны. Вы согласны заплатить любые деньги, пойти на любую подлость лишь бы продлить процесс, который называете жизнью. В то же время вы день за днём бездумно транжирите этот поистине бесценный дар на исполнение собственных капризов. Вино, карты, продажная любовь, интриги и сплетни – вот ваши вечные спутники. Каждый раз человек, находясь на краю могилы, продолжает цепляться за призрачные идеалы, не осознавая того, что жизнь – всего лишь дорога, ведущая ко мне, и с каждым днём я становлюсь ближе, ближе и желанней! Поверьте, cher ami, я знаю всё, что Вы скажете, и это так скучно!
Дама ещё раз взмахнула сложенным веером, и перед взором юноши предстали несколько живописных картин. На одной из них была изображена гибель целого города под вулканическим пеплом, на другой смерть тирана, на следующей – пытки и казнь еретиков. Далее следовали изображения гибели судна в морской пучине, избиение младенцев царём Иродом, сожжение на площади девы-предводительницы воинов, пир во время чумы, и бесконечная череда батальных сцен. На каждой из этих картин в различных одеяниях и позах была изображена Сиреневая Дама.
– Я вспомнил! Я знаю, кто Вы! – закричал поражённый внезапной догадкой Иоганн.
– Ваше имя…
– Смерть! – перебила его Незнакомка. – Так вы, люди, меня называете, хотя у меня много имён и много лиц. С лёгкой руки одного доминиканского монаха меня часто изображают безносым скелетом с косой в костлявых руках. Какое убожество человеческой фантазии! Ни коса, ни меч, ни какое другое оружие мне не требуется. Я не убиваю ни людей, ни животных, ни тварь бессловесную. Это делаете вы, люди! Я иду следом за вами по грешному земному пути и собираю ваши жизни.
– Так значит, всесильная Смерть всего лишь сборщик душ человеческих? – удивился Иоганн.
– Типичная ошибка человека! – рассмеялась Смерть, откинувшись на резную спинку кресла. – Нет, Иоганн! Я собираю не души и бренные тела, я собираю жизни. Души мне неподвластны. Души отлетают к Творцу, который может даровать им новые тела, но не в этой жизни.
– Так значит, Смерть не подвластна даже Создателю?
– Нет! С незапамятных времён я верно служу только своей Госпоже, имя которой – Вечность!
– Если Вы так добры и рассудительны, сударыня, то отчего же Вас все боятся?
– Вы, люди, странные создания! Вы не боитесь жизни, которая до краёв наполнена болью и страданиями. Когда же страданиям приходит конец, вы воспринимаете это как трагедию. Вы рождаетесь, живёте и умираете в муках и при этом продолжаете боготворить жизнь.
– Послушать Вас, сударыня, так Смерть – сплошная добродетель!
– А что есть добро, юноша? Вы можете различить свет и тень, жизнь и смерть, но вряд ли отличите доброе дело от злого. Зачастую злодейство рядится в белые одежды, а добродетель покрыта мраком.
– Мне кажется, сударыня, Вы всё усложняете. Человек всегда умел отделить зёрна от плевел. Добро всегда останется добром, в какие бы одежды его ни рядили, а злодеяние никогда не сможет обернуться добродетелью!
На какое-то мгновение Смерть задумалась, а потом взмахнула веером, и перед взором прадеда предстали живые картинки. Сначала Иоганн увидел крыльцо особняка, на которое молодая девушка поставила корзинку, после чего перекрестилась и нерешительно постучала в дверь. Когда за дверью раздался звук шагов, девушка поспешно скрылась в ночи.
– В корзинке младенец, мальчик, – пояснила Смерть. – Родная мать подбросила младенца богатой но бездетной супружеской чете. Скажите, Иоганн, что совершила молодая женщина – добро или злодейство?
– Мать, бросившая чадо своё, во все века была достойна осуждения.
– Хорошо! Но ребёнок болен, а молодая женщина бедна, и не имеет средств для лечения сына. Через неделю ребёнок должен умереть, но он не умрёт благодаря заботе его приёмных родителей. Так является ли молодая мать злодейкой? Молчите? Смотрите и слушайте далее.
Смерть снова взмахнула веером, и перед взором Иоганна предстали виды Парижа и Рима.
– Приёмные родители воспитывали мальчика, как родного сына, и юноша получил образование в Европе. Так как Вы оцените поступок приёмных родителей?
– Добродетель этих людей будет вознаграждена!
– Вознаграждена? Несомненно, но не так, как Вы предполагаете! Юношу учили лучшие художники и музыканты. Он хорошо рисовал углём и писал стихи о неразделённой любви. Однако в день совершеннолетия он пришёл к приёмным родителям и заявил, что намерен посвятить себя военной карьере.
Новый взмах сиреневого веера открыл перед Иоганном картинки полковой жизни.
– Поступив в полк, молодой офицер рьяно взялся за изучение военного дела и вскоре достиг заметных успехов, а когда в стране началась война, он, не щадя собственной жизни, первым бросился на защиту Отечества. Количество ранений, полученных им в схватках с врагом значительно превышало количество наград на его мундире. В конце короткой, но кровопролитной войны он стал самым молодым и самым известным в стране генералом. Ответьте мне, Иоганн: кто этот генерал – злодей или национальный герой?
– Пролить кровь за Отечество – есть высшая добродетель!
– Казалось бы, ответ очевиден и не вызывает сомнений. Но молодой генерал, окрылённый первыми победами, жаждал славы. Генерал не жалел ни себя, ни своих солдат, и чем больше убитых и раненых оставалось на поле боя, тем громче звучали фанфары в его честь. Когда настал час решающей битвы, он без колебаний бросил в бой все резервы и выиграл сражение.
Новый взмах веера открыл перед Иоганном картину поля битвы, густо усеянное телами павших солдат, над которыми кружило вороньё.
– Враг был повержен, но какой ценой! – продолжала Смерть. – Армия полностью пала на поле битвы, а сам командующий, перепачканный кровью и пороховой гарью, в простреленном мундире и со шпагою в руке, стоял по колено в крови и был счастлив. Вокруг него, истекая кровью, ползали безрукие, безногие, с выжженными глазами и вспоротыми животами его солдаты и молили о смерти, но генерал не слышал их стенаний. Он был безумно счастлив и жалел только об одном – об окончании войны!
По возвращению домой генералу устроили триумфальную встречу, но на следующий день к дому его приёмных родителей пришли вдовы и дети солдат, которых генерал оставил на поле боя, в обмен на немеркнущую славу лучшего полководца всех времён и народов. Вдовы прокляли приёмных родителей генерала и весь его род до седьмого колена.
В эту же ночь молодая вдова от горя и пережитых страданий досрочно разрешилась от бремени. Новорождённого мальчика она завернула в пелёнки, положила в корзину и подкинула на крыльцо богатой, но бездетной семейной паре…
А теперь скажите, Иоганн, должен этот младенец жить или умереть?
– На всё воля божья! – только и сумел ответить растерявшийся прадед.
– Да, вы, люди, любите уповать на бога. Это очень удобно: понаделать ошибок, а потом представить всё, как божий промысел. Возьмите, например, моих верных вассалов, – и Смерть указала веером на стоящих за спиной слуг.
– Это Поль, – произнесла Смерть, и брюнет, услышав своё имя, вздрогнул. – При жизни Поль был первый любовник и дуэлянт, но слишком часто испытывал судьбу, поэтому и погиб. Глупо погиб! В последний вечер февраля Поль должен был стреляться со своим обидчиком. Была публично задета честь офицера, и Поль не мог простить такого оскорбления. По жребию первый выстрел достался Полю, но как только прозвучала команда секундантов «К барьеру», противник Поля неожиданно выстрелил первым и смертельно ранил его. Это было прямое нарушение дуэльного кодекса, но секундант Поля струсил и промолчал. К тому же дуэли среди дворян по высочайшему распоряжению Государя Императора были строжайше запрещены. Обливаясь кровью Поль пытался нажать на курок, но сил не хватило. Он так и умер с пистолетом в руке. С тех пор Поль ходит со мной по земле и ищет своего обидчика. Последний выстрел остаётся за ним.
– Николя тоже умер 29 февраля, но по своей воле, – непринуждённо произнесла Сиреневая Дама и указала веером на блондина. Блондин тоже вздрогнул и чопорно поклонился госпоже. – Николя был наследник древнерусского княжеского рода и в жизни ни в чём не нуждался. Он был молод, богат, ему везло в любви и картах. Счастливчик служил в кавалергардском полку, но у него было слишком большое и любящее сердце. Однажды Николя влюбился, причём влюбился по-настоящему. Предметом его обожания была милая девушка из обедневшей дворянской семьи, которая никак не могла допустить мысли, что её полюбит блестящий кавалергард, и все ухаживания Николя воспринимала, как насмешку пресытившегося жизнью молодого повесы. Тогда Николя отправил своей возлюбленной письмо, в котором обещал покончить с собой, если девушка не придёт к нему до полуночи. Девушка прочитала письмо и не пришла, сочтя обещания Николя пустым позёрством. Ровно в полночь Николя выпил яд. С тех пор его бокал всегда пуст. Как и Поль, Николя ходит со мной по свету, и всё время прислушивается, надеясь уловить «средь шумного бала» стук каблучков своей любимой.
Кроме Поля и Николя меня сопровождает третий спутник, но я никогда не беру его с собой в приличное общество, его место на козлах. Я упросила госпожу Вечность включить его ко мне в эскорт так же, как Поля и Николя, – Смерть неожиданно улыбнулась. – Это литературный критик Медунов-Мамлинский! Можете это считать моим капризом, но я уверена, что на козлах ему самое место. Видите ли, мои кони очень свирепы, простой смертный не может управиться с ними, а у Медунова-Мамлинского даже после смерти столько яда и ненависти, что эта работа как раз для него. Иногда я выезжаю в свет поиграть в вист и послушать последние петербургские сплетни. Поль и Николя сопровождают меня, а Медунов остаётся ждать на козлах и каждый раз устраивает склоку и бывает бит другими возничими.
Иоганн много слышал о критике Медунове-Мамлинском, который, не написав ни одного литературного произведения, присвоил себе право казнить и миловать собратьев по перу. В начале карьеры Медунов обливал грязью всех знакомых и незнакомых литераторов, чьи труды имели несчастье попасться ему на глаза. Виной тому была его неуёмные зависть и злоба, но неожиданно для самого себя он заслужил репутацию критика-вольнодумца, смело ниспровергающего авторитеты. Позже Медунов избрал беспроигрышную тактику: маститым и известным поэтам и прозаикам он пел дифирамбы, а молодых и начинающих нещадно бил. На совести у Медунова был не один десяток сломанных жизней и загубленных молодых талантов. Несколько лет назад, весной, Медунов умер от чахотки, но Иоганн был уверен, что критик захлебнулся собственным ядом.
– Как видите, и Поль и Николя, и даже Медунов-Мамлинский сами вершили свою судьбу. Николя мог не травить себя ядом, Поль вполне мог обойтись и без дуэли, а Медунов мог быть добрее и объективней к литературным собратьям, но каждый из них вытянул свой жребий, и бог здесь ни при чём. Поверьте моему многовековому опыту, человек сам является вершителем своей судьбы.
– Как же я могу располагать судьбою, когда в любой момент можете вмешаться Вы, сударыня? – удивился юноша.
– Милый, Иоганн! Ответ на Ваш вопрос и есть цель моего визита. Мне поручено открыть Вам тайну вашего предназначения. Вы избранный. На Вас и ваших потомков возлагается особая роль. Отныне всё, что Вы будете делать, так или иначе будет влиять на жизнь той страны, в которой родится ваш первенец. Во всех начинаниях Вам будет сопутствовать удача, но потомки ваши познают как славу, так и забвение, холод тюремных застенков и хитросплетение коридоров Власти, предательство и большую любовь. Высшими Силами мне поручено передать Вам этот знак, – и Сиреневая Дама взмахнула рукой.
В этот же момент на безымянном пальце левой руки нашего прадеда вспыхнул неземной красоты чёрный камень, обрамлённый в старинный золотой перстень.
– Этот чёрный бриллиант оправлен в золото, добытое из осколка звезды, упавшего в пустыню в год начала строительства пирамид, – продолжила Смерть. – Он мне достался от молодого фараона, который после осмотра строящейся для него пирамиды в шутку пообещал его в награду Смерти, если она будет к нему милосердна. Сам не ведая того, молодой правитель заключил со мной сделку. Я выполнила все его условия и была к нему милосердна.
Он умер следующей ночью, даже не осознав, что произошло. Верный раб и телохранитель убил спящего господина одним ударом кинжала. Узкое и смертельное, как жало скорпиона, лезвие кинжала вошло за левое ухо фараона, даровав ему безболезненную смерть, а мне этот перстень.
В обмен на смерть фараона рабу была обещана свобода и сердце прекрасной дочери верховного жреца, в которую он был безнадёжно влюблён. Однако впоследствии жрецы решили вместо свадебной церемонии удостоить раба чести сопровождать своего господина в загробном мире, и умертвили его вместе с несколькими сотнями других слуг.
Отныне это ваш перстень, и пока он будет передаваться между вашими потомками по мужской линии, ваш род не прервётся. Когда же предназначение вашего рода будет исполнено, я приду и заберу перстень вместе с его последним владельцем. Больше мне нечего Вам сказать. Я исполнила поручение, и теперь должна покинуть Вас.
– Постойте! Так в чём же суть моего предназначения? К чему я должен стремиться и чего должен добиваться?
– Эта тайна мне неизвестна. Живите так, как сочтёте нужным. Ваша судьба сама найдёт Вас, какой бы дорогой Вы не пошли. Прощайте, мой юный друг! Да хранит Вас Провидение!
С этими словами госпожа Смерть и её верные слуги растаяли в сиреневой дымке, а наш прадед очнулся в мокрой от пота постели.
Всё вышесказанное можно было принять за бред больного, если бы не перстень неземной красоты с чёрным камнем, который Иоганн обнаружил утром у себя на безымянном пальце левой руки.
С той памятной ночи здоровье нашего прадеда пошло на поправку, а когда мартовская капель сменилась погожими апрельскими деньками, прадед наш, почувствовав себя окрепшим, отправился прямиком в храм, где крестился и, приняв православие, превратился из Иоганна в Ивана Алексеевича.
Выигранные в карты сто тысяч рублей Иван Алексеевич разделил на три части: одну часть он положил в банк, вторую часть суммы ссудил в долг под очень хорошие проценты, и остаток денег решил потратить на лечение.
В начале мая 18** года Иван Алексеевич уехал в Италию, где и пробыл всё лето. Здоровый итальянский климат и потребление лучших сортов виноградного вина вернули Ивану Алексеевичу веру в себя и хорошее расположение духа.
В августе, почувствовав себя окончательно выздоровевшим, Иван Алексеевич решил навестить родителей и, покинув солнечную Италию, уехал в родной город Лейпциг. После того, как Иоганн (в Германии он не посмел открыться близким и продолжал оставаться Иоганном) прижал постаревших фаттер и муттер к груди и вдоволь усладил слух родной речью, в его душе зародилось смутное желание, следуя которому он посетил биржу, порт, местный рынок и оптовые склады.
Иоганн свёл дружбу с местными коммерсантами, которых за кружкой пива долго и обстоятельно расспрашивал о пошлинах на ввоз пшеницы, цены за фрахт торговых судов и о предполагаемых выгодах в торговле с Россией. Лето в Германии в тот год выдалось дождливое, и коммерсанты, прихлёбывая пиво и посасывая чубуки трубок, горестно сетовали, что из-за неурожая цены на хлеб опять поднимутся, а значит, придётся закупать зерно за границей, что само по себе влечёт дополнительные расходы.
Иоганн внимал каждому слову соотечественников, которые, умудрённые жизненным опытом, считали каждый пфенниг, но в то же время понимал, что при такой экономии поставить торговое дело на широкую ногу невозможно. Чтобы уничтожить конкурентов и закрепиться на рынке, требовались большие финансовые вложения.
От коммерсанта, затеявшего такое рисковое предприятие, требовалась смелость, граничащая с безумством. Ни один уважающий себя коммерсант из Лейпцига или Берлина не стал бы рисковать капиталом, но Иоганн слишком долго дышал хмельным воздухом бесшабашной России, и поэтому, помолясь богу, пустился в, казалось бы, безнадёжное предприятие.
По дороге в Россию он с удовольствием отметил, что дожди господствовали на территории всей Прибалтики, и только после того, как он миновал Ригу, установилась хорошая солнечная погода.
По прибытию в Петербург, Иван Алексеевич, попарившись в русской баньке и отоспавшись после долгого путешествия, решительно занялся устройством личных дел. В первую очередь, получив с должников деньги и причитающиеся проценты, внёс всю сумму на свой счёт в банк. После чего посетил биржу и в течение всего дня отслеживал колебание цен на пшеницу. Вечером усталый, но удовлетворённый, он пришёл в свою маленькую квартирку на Васильевском острове, и что-то долго считал на осьмушке бумаги. Когда утренняя заря позолотила серый петербургский небосвод, Иван Алексеевич с хрустом потянулся и, глядя в окно, громко сказал: «Пришло время поменять квартиру»!
На следующий день, к удивлению друзей, Иван Алексеевич неожиданно собрался и уехал в Нижний Новгород, откуда на торговом судне спустился вниз по Волге до самой Астрахани.
Через месяц, вернувшись в Петербург похудевшим и загорелым, Иван Алексеевич вновь посетил биржу и, убедившись, что цены на пшеницу упали, довольно потирая руки, вновь произнёс странную фразу о новой квартире. Вечером этого же дня Иван Алексеевич снял нумер в ресторации, куда пригласил известного на весь Петербург коммерсанта – купца первой гильдии Алексеева Акафия Ананьевича.
Был Алексеев известен не только коммерческим чутьём, но умением вести дела честно: лишнего не заламывал, но и своей выгоды не упускал. Дорожил Алексеев купеческим званием, поэтому отобедать с ним было не просто: не со всяким коммерсантом Акафий Ананьевич соглашался за один стол сесть. Однако приглашение Ивана Алексеевича принял. Очень уж Алексееву хотелось посмотреть на молодого человека, который в один вечер сто тысяч выиграл, да тут же их в рост и пустил. Уважал Акафий Ананьевич такой серьёзный подход к финансам.
Какими наливками угощал наш прадед купца, и о чём говорили два коммерсанта в ресторанном нумере, осталось тайной. Известно только, что на следующее утро Иван Алексеевич поехал в контору Алексеева, где получил от него ни много ни мало, а ещё сто тысяч рублей сроком на три месяца, под не очень большие проценты. По-божески поступил Акафий Ананьевич: лишнего не взял, но и своей выгоды не упустил.
На утро 12 августа 18** года Иван Алексеевич наметил «генеральное сражение». Поднявшись вместе с зарёй, Иван Алексеевич тщательно выбрился, испил кофею и, надев деловой аглицкий костюм, поехал в банк, где снял со своего счёта всю наличность. Из банка Иван Алексеевич прямиком отправился на биржу. На бирже уже начались торги, и вёрткие маклеры, пытаясь, перекричать друг друга, покупали и продавали не принадлежащий им товар. Среди этой суеты Иван Алексеевич отыскал знакомого маклера Федуненко, которого отвёл в сторону и добрых десять минут что-то шептал на ухо.
– Помилуйте, Иван Алексеевич! Какая пшеница! Цены каждый божий день падают. Урожай-то, говорят, небывалый, – удивлённо ответил на странное предложение опытный маклер.
– Вот и хорошо, что цены падают, – не смутился Иван Алексеевич. – Пока цены падают, надо покупать.
– Да ты по миру пойдёшь, мил человек! Я же тебе русским языком говорю: урожай небывалый! Ну, купишь ты пшеничку, и что? Сгниёт она у тебя, так как дороже ты её не продашь, а дешевле торговать – себе в убыток!
– Не сгниёт! – упирался Иван Алексеевич. – Покупай смело, – и назвал сумму.
Федуненко удивлённо покачал головой, но предложенная сумма комиссионных заставила ринуться опытного маклера в гущу торгов. Через час Федуненко по удивительно низким ценам скупил всё выставленное на продажу зерно. Биржа гудела, как улей, но всё было по чести, и торги приостановлены не были. Иван Алексеевич щедро расплатился с маклером и вечером того же дня отбыл в Нижний Новгород.
На следующий день специально нанятые приказчики стали свозить купленную пшеницу в арендованные Иваном Алексеевичем склады в Москве, Петербурге и Нижнем Новгороде. В эти дни не было в Петербурге ни одного трактира, в котором бы купцы, отдыхая после трудов праведных возле ведёрного самовара, не предрекали бы предприятию нашего прадеда крах, и только купец первой гильдии Акафий Алексеев был спокоен. Он твёрдо верил в молодого коммерсанта, в душе которого причудливо переплелись немецкая аккуратность и расчётливость с присущей русскому характеру жаждой оправданного риска.
Сам Иван Алексеевич, казалось, забыл о сделке. Находясь в Нижнем, он с удивительной напористостью стал ухаживать за Катенькой Николаевой – дочерью купца Николаева, пароходы которого плавали по матушке-Волге от Нижнего до самой Астрахани.
Катенька не имела аристократического воспитания и утончённой красоты петербургских модниц. Несмотря на богатство отца, девушка была воспитана по-простому, в купеческом духе, но Иван Алексеевич разглядел в будущей супруге два неоспоримых достоинства: крепкое здоровье и жертвенность, присущую только русским женщинам. Тёмно-русая, среднего роста, с ладной фигуркой и простым курносым лицом, Катенька не дотягивала до роли хозяйки модного петербургского салона, но именно такой виделась Ивану Алексеевичу мать будущего большого семейства Кохов.
Как ни странно, но будущей женитьбе Ивана Алексеевича едва не помешало приданое, которое по слухам достигало полмиллиона рублей. Охотников за богатым приданым хватало, и Катенька с шестнадцати лет не испытывала недостатка в женихах, поэтому Ивану Алексеевичу пришлось изрядно потрудиться, чтобы убедить будущую невесту в серьёзности своих намерений.
Через неделю Катенька уже не воспринимала Ивана Алексеевича как «столичную штучку, приехавшую посмеяться над бедными провинциальными барышнями». Через две недели уже не понимала, как раньше могла обходиться без внимания белокурого красавца, а через три недели Катенька Николаева была готова уехать с Иваном Алексеевичем из родного дома даже родительского благословения. Но, как я уже упоминал, наш прадед был достаточно хорошо воспитан и достаточно щепетилен в вопросах чести, поэтому через месяц, как и положено, посватался.
Будущий тесть Василий Фёдорович принял его радушно, но насторожённо.
– Слыхал я о твоей сделке с пшеничкой, слыхал! – задумчиво произнёс Николаев, наливая гостю домашней перцовки тройного перегона в изящную хрустальную рюмку. – А не боишься прогореть? Дело-то рисковое!
– Не боюсь, Василий Фёдорович! Дело и правда рисковое, так ведь в случае удачи риск большими барышами обернётся. Если всё по-моему получится, в миллионщики выйду!
– Прямо уж и в миллионщики! – засмеялся Николаев. – Чего же ты тогда мою Катьку сватаешь? Она девка простая, а тебе при таких капиталах к графьям в родственники набиваться надо!
– А потому и сватаю, что вижу Катерину Васильевну и детей наших будущих дворянского звания, кое мне самим Государем за труды пожаловано будет.
– Ох, высоко летаешь, зятёк дорогой! Как бы крылья не подпалил. Ты ещё ни одного пуда пшенички не продал, а уже в дворяне метишь!
Иван Алексеевич на слова обидные не ответил, только перцовочку одним махом выпил, да хлебной корочкой занюхал.
– Это Вы правильно заметили, уважаемый Василий Фёдорович, я птица высокого полёта! – молвил Иван Алексеевич. – Сердцем чую: планида моя счастливая и в делах удача мне будет. Я ещё пароходы по Волге гонять буду, не хуже ваших николаевских! Ну, а если с пшеничкой не сладится, я к вам в приказчики наймусь, но от Катерины Васильевны всё одно не отступлюсь!
На том порешили, и по купеческому обычаю ударили по рукам. Свадьбу решили сыграть по осени, когда отшумит-отгуляет знаменитая на всю Россию Нижегородская ярмарка.
Вечером того же дня Василий Фёдорович укладываясь на перины, ткнул молчаливую жену локтем в бок и тихонько сказал: «Слышь, Евдокия? Может, и правда пришло время нашим детям из волжских буераков выбираться! Вот нарожает нам Катька внуков дворянских кровей, и поедем мы с тобой, старая, в самую что ни на есть столицу, в Санкт-Петербург»!
Евдокия, которая за всю жизнь нигде дальше Астрахани не была, со страху икнула и испуганно закрестилась на висящую в углу спальни потемневшую от времени иконку.
В середине сентября в Петербург, Москву, Нижний Новгород и даже в далёкий Архангельск потянулись иноземные купцы за товаром. Дорожка знакомая, проторённая ещё при государе Петре Алексеевиче. Поначалу всё как всегда было: мёд, воск, пенька, лес мачтовый, рыбий зуб, да меха песцовые – всё скупалось за медную и серебряную денежки. Цены был прошлогодние, самые что ни на есть низкие. Купцы уже в уме подсчитывали выручку, когда выяснилось, что ни одного пуда пшеницы на продажу не выставлено. Были, правда, оптовики мелкие, но товар у них был залежалый, прошлогодний, да и того – кот наплакал. Кинулись купцы иноземные хлебушек искать, а весь хлеб в амбарах у Ивана Алексеевича. А товар хорош – зёрнышко к зёрнышку! Иван Алексеевич сам цену установил втрое выше прошлогодней, и снижать её не собирался.
Посовещались купцы меж собой, да и пришли на поклон к Ивану Алексеевичу. Дескать, так, мол, и так, Иван Алексеевич, скинь гривенник, а мы у тебя пшеничку всю оптом купим. Даже при такой цене, ты, уважаемый Иван Алексеевич при больших барышах останешься. А Иван Алексеевич им в ответ на чисто немецком наречии отвечает:
– Нет, господа негоцианты! Не то, что гривенник, копеечки не уступлю!
Затрясли париками купцы иноземные, заругались на языке немецком и голландском, чёрта помянули, ногами затопали, да сделать ничего не могут. Стали опять торговаться, цену подняли, но Иван Алексеевич твёрдо на своём стоял.
– Или вы, – говорит, – купцы, пшеничку у меня сегодня по моей цене покупаете или завтра, но завтра я к цене нынешней копеечку накину!
Опять зашумели купцы, сгоряча дом покинули, дверью хлопнули, но потом посчитали, вернулись.
– Быть по-твоему, Иван Алексеевич, – говорят купцы. – Обхитрил ты нас, объегорил. Закупать в другом месте, может, и дешевле, но перевоз дороже выйдет.
Читать бесплатно другие книги:
