Там, где мы служили Верещагин Олег

Чернокожий подошел к русскому, и Джеку вдруг почудилось что-то знакомое… Ах да! Так к змее подходят разные там лягушки, как в фильмах на уроках биологии. Видно, что идти не хотят… и не могут не идти. Неужели тут так боятся белых?..

Джек моргнул. Произошло что-то… что-то странное. Чернокожий словно бы обнял Андрея за бедра… потом пополз вниз, запрокидывая голову, словно молящийся с картинки в исторической книжке, и руки соскользнули по ногам Андрея. Тот отступил, чуть толкнул ногой – и мальчишка тихо скорчился у сапог пулеметчика. Неподвижный. Мертвый.

Мертвый?!

Андрей спокойно вытирал о правое бедро нож – не стандартный, а короткий, широкий, с длинной, чуть изогнутой серо-желтой рукоятью. На зарезанного он не смотрел – ловко вдвинул нож куда-то справа под жилет, и тот исчез.

– Ты… зачем… – Джек ощущал только растерянность, больше ничего. – Эндрю… как это?..

– Погоди. – Русский достал «уоки-токи». – Иоганн, это я… Да. Тут махди прирезал… Да, с теми двумя был… Мелочь пузатая… Чего?! А, ну да… Понял, конец связи… Пошли, Джек. – Он опустил рацию в ее карман.

– Эндрю! – Джек, сжав кулаки, шагнул вперед. Наверное, лицо у него изменилось, потому что Андрей удивленно сказал:

– Ты чего?! Это же махденок!

– Это пацан! – Джек шагнул вперед снова.

– Не надо, – предупреждающе качнул головой Андрей. – Не сейчас.

Джек бросил взгляд на тело мальчишки, лежащее в траве. Удар был нанесен в печень впереди, под ребра, с поворотом. Джек качнул головой и процедил сквозь зубы:

– Ладно. Потом.

Файран Джек почувствовал по… запаху. И с гордостью подумал, что и он может нюхать. Хотя как все-таки Андрей унюхал того мальчишку, Джек понять не мог.

А Андрей снова шел впереди. Но сейчас, глядя ему в спину, Джек думал лишь о хладнокровно убитом местном пацане. Конечно, на войне убивают и режут, но… при чем тут этот бедняга?!

Внизу, в распадке между холмами и на их склонах, показались дома. Отсюда было еще не очень ясно, какие они, тем более что их закрывали довольно высокие кусты.

Андрей указывал вниз. Бросив туда взгляд, Джек увидел Иоганна: он стоял на опушке рощицы и крутил рукой над головой сигнал сбора.

Тормозя выставленной правой ногой, Джек заспешил за Андреем, тоже спускавшимся боком. Они успели к сержанту первыми, а Иоганн уже несколько раз развел руки в стороны, показывая: развернуться в цепь.

Ласло и Елена встретили остальных на опушке последней перед деревней рощицы. Метрах в двадцати, не больше, начинались первые дома, отделенные друг от друга глинобитными заборами, с плоскими крышами, прижатые к земле. В деревне было почти пусто. Три часа дня – война не война, все добывают хлеб насущный, или как там… Но возле второго дома сидел на скамейке часовой – темнокожий, но не негр, в каком-то дранье, но с автоматом на коленях. Он болтал с девушкой – она стояла рядом с высоким медным кувшином на голове. Второй часовой, моложе, прохаживался неподалеку, бросая на приятеля отчетливо завистливые взгляды.

С дерева мягко соскочил Жозеф. Надевая рюкзак, сказал:

– Во дворе – мотоциклы. Четырнадцать штук. Махди нет, окон во двор тоже.

– Спят, – усмехнулась Елена.

– Так. – Иоганн задумался на секунду. – Мы с Джеком снимаем часовых. Дик, Жозеф, Эрих, проберетесь во двор. Как только их командир выйдет на улицу – это моя забота, – ты, Дик, выстрелишь в дверь. Густав, Андрей, на параллельную улицу. Выстрелит Дик – Густав, стреляй в окно, там должны быть двое. Всех, кто будет выскакивать, убивать на месте. Анна, Ласло, Елена, останетесь здесь, следите за деревней. Заметите бегущих к нам – кого угодно, – убивайте. Все, пошли. Чтоб нам провалиться.

– Чтоб нам провалиться, – кивнула Елена…

…За сержантом Джек шел, ничего не спрашивая, хотя и не вполне понимал, как они будут снимать часовых, если те стоят на голой улице. А Иоганн вообще повел его на параллельную улицу, чуть впереди Густава и Андрея.

Под окнами проскакивали быстро, пригнувшись. Противоположная стена сияла беспощадной белизной – эти глинобитные заборы выглядели чужими, угрожающими… Низкие двери казались опасными, словно бы внимательно наблюдающими за белыми солдатами.

Скрип одной из дверей заставил Джека резко повернуться в ту сторону. Но Иоганн оказался быстрее: Джек лишь увидел, как наружу, задрав жидкую седую бороду, вываливается старик – в горле у того торчал нож, изо рта вместо вопля булькала кровь. Он свалился в пыль и несколько раз дернулся – от головы растеклась, потемнела и свернулась струйка.

– Третий дом. Здесь, – услышал Джек шепот. Иоганн, держа дробовик в правой, вдруг ловко подтянулся и распластался на верхнем краю стены. Джек, вжавшись спиной в белую глину забора, осматривал улицу, но видел только труп… да Густава с Андреем, в напряженных позах застывших по разным сторонам этой улицы через дом от него.

Перед лицом Джека появилась рука сержанта. Пошевелились пальцы, и англичанин, ухватившись за эту руку, приготовился карабкаться… и только теперь оценил, насколько на самом деле силен молодой швейцарец. Левой рукой он запросто затащил шестьдесят килограмм живого веса Джека и сорок – оружия и снаряжения – на стену.

В пыльном дворе было пусто. Росло дерево – старое, чудом пережившее бессолнечные годы. Под ним виднелось какое-то сооружение вроде колодца. Может, это и был колодец. Рядом с колодцем спал… Джек не знал такого зверя, он был похож на большую кошку яркой расцветки.

Иоганн показал рукой вниз и соскользнул во двор, нацелив автомат на дверь в дом. Джек соскочил тоже, прицелился в дверь на улицу.

Зверь поднял голову. Блеснули желтые круглые глаза – злые, внимательные и безжалостные. Как и большинство его соплеменников, Джек любил животных, особенно собак… но этот зверь походил на своих хозяев, он был так же зол и дик. И сейчас им двигал скорее страх, чем верность людям, – он увидел незнакомцев, испугался и решил их убить.

Одним движением зверь взметнулся – прыгнул вперед, на чужаков.

«Сванг!» – пропела рядом выхваченная сталь. Иоганн метнулся навстречу жуткому прыжку зверя, и Джек увидел, даже не успев удивиться, как левая рука швейцарца в полете поймала животное за шерсть под челюстью, а правая…

…Зверь мягко рухнул в пыль. Швейцарец, нагнувшись, вытер о мгновенно потускневшую шерсть длинный нож с плавно выгнутым клинком, обух которого был зазубрен. А левой рукой показал на стену.

Тень падала во двор – это Джек определил сразу. Но Иоганн все равно не полез вверх с ходу. Он на палец приоткрыл калитку и, указав Джеку на сидевшего на лавке, ткнул себя кулаком в челюсть. Показал на второго часового, мочившегося у другой стены, чиркнул пальцем по шее и ткнул в себя.

Джек кивнул. Иоганн, чуть прищурившись, улыбнулся и, достав из кармашка на РЖ, растянул за рукоятки «пилу Джигли». Теоретически Джек знал, как пользоваться этой штукой по обоим ее назначениям[30], не раз держал в руках, но… но впервые кто-то при нем собирался пустить этот инструмент в ход реально.

Подтянувшись, оба бойца легко перенесли себя на стену. Джек на четвереньках перебрался к первому часовому, все еще болтавшему с девкой. Иоганн, лежа на стене, ждал своего – застегивая штаны, тот как раз шел через улицу, продолжать обход.

Действовать надо было одновременно. «Девчонка», – успел подумать Джек. И увидел, как метнулись руки Иоганна…

Действовать дальше Джеку позволил наработанный в лагере навык. Мозг его был парализован ужасом происходящего – действовали руки.

Часового, пойманного Иоганном, хватило лишь на то, чтобы поднять руки к горлу. Глаза его выкатились из орбит, рот раскрылся, но вместо слов полилась толчками кровь; секундой раньше кровь забила сквозь пальцы. Часовой рухнул наземь, голова его отвалилась вбок. Кровь из раны хлестала фонтаном.

Захватив шею часового ремнем автомата, Джек вздернул его на стену, с омерзением ощущая, как бьется – совершенно не по-человечески – на ремне тело. Махди цеплялся пальцами за ремень и тихо хрипел, темное лицо полиловело. «Хватит, – понял Джек. А потом обожгла другая мысль: – Девчонка!»

Спрыгнув со стены, он подхватил слабо хрипящего бандоса. А девчонка… лежала в нескольких шагах у ног Дика. Напротив стоял Эрих, зорко оглядывая улицу. Дальше – Жозеф.

– Забыл про нее… – шевельнул губами Джек, стараясь не глядеть на скаутский нож, который вытирал новозеландец – тот самый, которым он вчера резал колбасу. Дик улыбнулся, кивнул, поднес палец к губам.

Иоганн указал рукой на забор и встал к нему спиной, сцепив ладони в замок на уровне пояса. Эрих, Дик и Жозеф ловко последовали во двор – замок, плечо, стена, прыжок…

– Зачем тебе их командир? – прошептал Джек, стоя у стены с автоматом наперевес.

– Поговорить, – сквозь зубы сказал швейцарец. – А ты молодец… – Он ловко набросил на запястья и щиколотки придушенного пленного глухие петли, затянул их. – Ну-ка, открывай глаза… – Плеснув в ладонь воды из фляжки, Иоганн вылил ее в лицо бандита. Тот заморгал, открыл глаза с невероятным усилием, дернулся потереть горло и застыл. – Не дергайся. И не кричи, а слушай… – Иоганн перешел на лингва-франка, возникший среди остатков местного населения в последние 20–30 лет синтетический язык; в лагерях его учили в достаточном объеме, он был прост, как и говорившие на нем существа, по крайней мере в массе своей. – Я могу тебе заклеить рот и обрезать уши, нос, вынуть глаза – тихонько, не спеша. Нравится? Вижу, что не нравится. Тогда я сейчас развяжу тебе руки, ноги – и ты позовешь командира. Из дома. Без шуток. Если сделаешь, как я сказал, я тебя отпущу. Согласен?

Черные глаза бандита бегали по бесстрастному лицу швейцарца. Потом задержались на нарукавном знаке Рот – и лицо помертвело. Но он все еще молчал.

– У меня нет времени ждать. – Иоганн решительным будничным движением задрал вверх подол накидки бандита. – Яйца у тебя лишние, я так решил.

– Я скажу… позову! – вырвалось у того.

– Давай. – Ловко освободив пленного от петель, Иоганн поднял его за шиворот и толкнул к двери в заборе, держа дробовик у его позвоночника. – И чтобы он вышел. Иначе – сам понимаешь. Я расстроюсь.

– Понимаю, – закивал бандит. Он часто моргал. – А вы… отпустите?

– Тут же. Джек…

Джек уткнул свой автомат в поясницу бандита и встал сбоку от двери. Иоганн занял место с другой стороны.

– Зови… – шевельнул губами Иоганн.

– Эмир, господин эмир! – громко позвал бандит. – К вам гонец, господин эмир!

Что происходило во дворе – Джек не видел. Зато было слышно, как идущий по двору что-то бормочет… Джек сдвинул пленного в сторону.

– Какой гонец? – Над его плечом англичанин увидел узкое смуглое лицо с усиками и татуировкой на лбу, расширившиеся глаза.

Кулак Иоганна молотом ударил командира в затылок, а правой рукой швейцарец буквально метнул часового внутрь, во двор:

– Иди, отпускаю! Джек, внимание!

Взрыв! Второй, над забором поднялся огненный столб – это Густав выстрелил из «ропика». Иоганн, пинком распахнув, а точнее, снеся с петель дверь, держа дробовик в высоко поднятых руках, ударил внутрь почти очередью.

– Джек, вперед!

Англичанин проскочил под локтем швейцарца, согнувшись вдвое. Во дворе не было ничего, кроме локального ада. Дом исчез, на его месте пылали черно-рыжим огнем развалины. Неподалеку от огня лежал уже неопознаваемый горящий труп.

– Хватит, сержант! – крикнул Дик, поднимаясь из-за мотоциклов. – Тут никого нет! – И добавил с ухмылкой: – Живого. Мы не в счет.

– Там же было не меньше сорока… – неверяще сказал Джек, медленно опуская автомат, из которого так и не выстрелил.

– Судя по мотоциклам, больше, – обыденно ответил Эрих. И заорал: – Андрей! Густав!

Они как раз перелезали через стену. Русский, оседлав верх, недовольно буркнул:

– Ты громче ори, а то больше никто не услышит. Фриц чертов.

Эрих заржал. Джек выдохнул, разглядывая пожарище, где не было и намека на тела:

– Нет, ну как же это…

– Да вот так. – Дик поставил на землю «двушку». – Сперва моя осколочная, потом термобарик…

Подошел Иоганн.

– Хелен докладывает, что по деревне – никакого опасного движения. Они сюда идут… Так, я займусь пленным. Эрих, помоги мне. Андрей, Джек, сходите за кипятком для кофе, пусть где-нибудь вскипятят… Остальные – обработайте мотоциклы.

– Стартер на бак? – широко улыбнулся молчаливый Жозеф.

– Угу. – Иоганн приподнял угол рта. – Все, разбежались.

– Пошли. – Андрей махнул рукой…

…Они вышли на пустую улицу, где не было никого, кроме связанного командира бандитов, еще не пришедшего в себя. Только трупы… Андрей махнул рукой Елене, Ласло и Анне, появившимся у леса, и зашагал вперед, без особого интереса посматривая по сторонам. Иногда поскрипывали двери или оконные ставни. Оттуда следили за солдатами, но никаких действий не предпринимали.

– Сюда. – Андрей свернул налево, на еще одну улицу. И повернулся к Джеку лицом. – Кажется… ты хотел мне бить морду?

– Зачем ты убил мальчишку? – хмуро спросил Джек. Драться ему уже не хотелось. За последние четверть часа он успел посмотреть такие «интересные вещи», что практически и забыл, что и как там было с тем пацаном.

– Ну так морду бить не будешь? – спокойно спросил Андрей. – Тогда слушай меня, зелень. – Джек напрягся, услышав это обидное слово. – Здесь, – он обвел рукой дома вокруг, – друзей нет. И вообще людей нет. Так уж получилось. Исторически сложилось. Не-ту. А оставить перед налетом в живых того, кто нас видел, – значит рисковать всей операцией и головами друзей. И твоей, кстати, тоже, Джек. Ну что? – Андрей положил руку на плечо англичанина и чуть качнул. – Замяли эту тему?

– Замяли, – почти с облегчением сказал тот. И спросил, радуясь возможности поскорей сменить тему: – Слушай, Эндрю, как ты его заметил?

– Я же сказал – унюхал.

– Да ладно тебе.

– Серьезно. Я с пятидесяти шагов могу по запаху отличить махди от нашего. Во влажную погоду – даже больше.

– А в чем разница-то?! – добивался Джек.

– Они воняют, как звери. Даже если год не мыться – запах все равно будет как от грязного человека. А от них – другой.

– Это ты тоже на охоте научился?

– Там… Слушай, – вдруг спросил русский, – а кем ты быть хотел?

Джек удивился и задумался:

– Не знаю… Я только школу окончил… Вообще-то мне многое интересно. А ты школу успел окончить?

– Девять классов, – ответил Андрей. – У нас школа была в пяти километрах от моего дома.

– Автобус собирал? – уточнил Джек. – На автобусе ездить муторно, к нам тоже приезжали с ферм…

Андрей засмеялся:

– Ага, автобус. «Мерин» дяди Сергея, да и то не всякий раз. А так пешком.

– Ого. Каждый день?

– Почти… А отец у меня тигролов был, – с легкой хвастливой ноткой сказал Андрей.

– Убивал тигров? – уточнил Джек. Тигров он видел только на картинках и в кино, но знал, что на Дальнем Востоке их за Безвременье расплодилось огромное количество.

– Зачем? Живьем ловил…

– Ничего себе… А почему ты сказал «был»?

– Потому что пропал без вести. Понял? – в голосе Андрея Джеку почудилась враждебность, и он слегка растерянно сказал:

– Понял…

Андрей тряхнул головой, снял шлем. Его лицо потемнело:

– Не сердись, я так… Банда пришла с юга… китаезы… Отец нас – маму, меня, младших сестричек – зашвырнул в машину, водиле крикнул: «Газуй!» – и пошел с мужиками… Помню: машина уже мчится, а я стою у заднего борта… отец идет, не оборачивается… Спина в охотничьей куртке и СКС над плечом, старый, еще прадеда, до Безвременья сделан… – Он провел рукой по глазам. – Ну, мы потом вернулись. Дом цел, даже замок висит, мама повесила зачем-то. А отца нет… нет… Кто с ним вместе дрался – говорят: во время схватки ночью пропал. И все. – Андрей отвернулся. Помолчал и заговорил как-то глухо, невыразительно: – Я подождал, когда шестнадцать исполнится, маме сказал: «Не отпустишь – к нашим уйду, в Монголию, к казакам прибьюсь, ты и знать не будешь. Отпусти». Я бы, конечно, в нашу армию пошел, но туда вакансий не было как раз. А ждать я не мог… У тебя кто воюет где?

– Нет. – Джек пожал плечами. – Братишка младше меня. А отец был механиком на вертушках, но давно, я еще малышом был совсем. А сейчас инженер в «Эмпайр Эруэйз»…[31] Ну мы кипяток-то где брать будем?

– Да хоть вон там. – Андрей показал через небольшую центральную площадь. – Пошли. На крыши посматривай…

Эти слова напомнили Джеку, что идет война…

…Дверь оказалась заперта.

– Пойдем в соседний? – кивнул в ту сторону Джек.

Андрей пожал плечами:

– Да на хрена? Раз уж я решил взять здесь… – Он вдруг ударил каблуком сапога в середину двери между петлями. Занимавшийся четыре года ланкаширским боксом[32] Джек вполне оценил удар. Дверь не открылась и даже не упала – ее вынесло внутрь в вертикальном положении, и лишь на полпути к дому она, словно задумавшись, остановилась и рухнула в пыль с легким хлопком.

– Это ерунда, – поделился наблюдениями Андрей. – Попроси как-нибудь рассказать Иоганна, как он в прошлом году со столбами воевал… Хозяева, вашу мать! – Андрей вежливо постучал в дверь кулаком. – Да вы открывайте, открывайте, хрящееды. Если не откроете, я же эту вашу плетенку в соседний конец халупы отправлю, еще зашибет кого…

Дверь бесшумно распахнулась. На пороге стоял седой патлатый негр в сером халате. Черные глаза на коричневом морщинистом лице смотрели безучастно, равнодушно; он словно и не видел двоих белых солдат, стоящих на пороге его жилища. В полутьме комнатки виднелись сбившиеся в кучу за низеньким большущим столом детеныши – штук пять.

– Ну-ка. – Андрей отодвинул стволом старика, вошел. – Смотри, плов. С чем? – Он пересек комнату, брезгливо опрокинул черный засаленный и закопченный котел. – Ясно, с чем…

– Нас с водой ждут… – Джека снова немного покоробило поведение русского, но тут до него дошло: – С чем?! В смысле?!

– Кого-нибудь из соседнего селения жрут, – равнодушно отозвался Андрей. – Они тут людоеды все. Вернее, каннибалы, люди им нечасто попадаются последнее время.

С улицы, издалека, донесся страшный, безумный крик. Он звучал все выше и выше, никак не мог умолкнуть… Потом оборвался наконец, резко, словно кричащему заткнули рот.

– Ты прав, Иоганн напоминает, – засмеялся Андрей. – Ну, ты, сволочь старая, – непринужденно обратился он к старику, – воды согрей, быстро. Вон в том кувшине. Живей! – Он передвинул под руку пулемет.

Старик наклонил голову. Шаркая ногами, подошел к висящему около двери большому медному кувшину с высоким узким горлом, украшенному чеканкой. Снял его и начал медленно спускаться во двор.

Джек встал в дверях, опираясь плечом на косяк. Андрей присел на корточки, уперев пулемет прикладом в землю между ног. Наблюдая за тем, как старик открывает деревянную крышку колодца, спросил:

– Старшие твои где? Где сыновья, морда?

– В поле, – глухо ответил старик. Казалось, его голос с годами высох вместе с его телом.

– Слышишь, Джек? В по-оле. Они мирные поселяне. Они честно выращивают свое долбаное просо, а поскольку бараны у них подохли в зиму, то они с просом точат ближних своих. И дальних… Кстати, дом-то на окраине мы сожгли, морда. Слышишь? Ни хрена не осталось. Прощелкали ваши клювиком.

Спина старика – он как раз ставил кувшин куда-то в сооружение, которое Джек опять-таки принял за второй колодец, – окаменела. Руки упали. Он медленно повернулся, и Джек вздрогнул – лицо старика было страшным. Он шагнул к белым солдатам, худые руки вскинулись, выметываясь из отрепьев, беззубый рот распахнулся, как черная щель, – у Джека мороз пробежал по коже…

– Убийцы! – послышался хрип из этой щели. – Дети, о-о-о, дети… Убийцы! Чтоб вам увидеть, как горит ваш дом! Чтоб вам увидеть, как умирают без времени ваши отцы и матери! Чтоб еда не держалась в ваших руках, чтоб вода уходила от ваших губ, убийцы…

Он шептал это и шел, как слепой, не опуская рук. Англичанин оттолкнулся от косяка, ощущая приступ ужаса, настолько все было дико, страшно, как-то бездонно…

Андрей не вставал, поглядывал на старика снизу вверх. Потом вскочил сразу, разводя ладони движением плывущего брассом человека. Протянутые руки старого каннибала оказались отброшены в стороны. Почти в ту же секунду правая нога Андрея, метнувшись вперед-вверх, ударила старика под челюсть.

Легкое тело, отлетев по дуге, упало у этого то-ли-колодца. И осталось лежать…

– Не люблю таких. – Андрей поднял пулемет. – А про выкидышей его старших нам давно известно… Пошли… Погоди, тряпку дай какую-нибудь, кувшин, наверное, еще горячий…

– Ты возьмешь кувшин?! – с трудом сказал Джек.

– Кипяток-то нужен, – невозмутимо сказал Андрей, направляясь к «колодцу». – Ну ты тряпку-то дай.

Джек повернулся к дому. Действительно, нужна тряпка. Нужно взять кувшин с кипятком…

Мальчишка лет восьми держал большой револьвер обеими руками. Ствол – черная точка. И две черные точки глаз, как пулями, заряженные бессмысленностью, страхом, злобой, ненавистью.

Резкий, отрывистый грохот ударил в стены дворика тяжелым молотом. Джек услышал плачущий свист над ухом, потом вскрик Андрея.

Револьвер – самовзвод. Мальчишка с усилием жал на спуск, ствол от напряжения чуть опустился. И Джек осознал, что можно умереть от дурацкой пули на идиотском чужом дворе. Не в бою, а так, как умер только что Андрей…

Автомат от бока рявкнул коротко, сухо, словно вставляя разгневанную реплику в разговор, не пришедшийся по душе. С такого расстояния промахнуться невозможно. Полторы тонны удара, впечатывающиеся в легкое тело со скоростью 800 метров с секунду, швырнули мальчишку обратно в хижину. Револьвер выстрелил в небо.

Джек повернулся. Андрей стоял, опираясь рукой о забор. Жилет сзади дымился.

– Вот так у нас и погибают, – улыбнулся он. – Хорошо, что не карабин… Ты чего не стрелял-то сразу?

– Живой, – облегченно улыбнулся Джек. – Ты живой…

Он и в самом деле не ощущал ничего, кроме радости – от того, что Андрей жив.

Густаву было интересно ходить по деревне. Он не ожидал, что Иоганн это разрешит, но швейцарец, занятый пленным, махнул рукой. И послал с поляком Жозефа.

Компания, конечно, не ахти. Жозеф казался поляку мрачным и неразговорчивым, хотя Густав представлял себе французов не такими. Ни одного француза Густав раньше никогда не видел, но в кое-каких читаных старых книгах они были шумными, активно жестикулирующими, веселыми. Правда, этот вообще-то не француз… бельгиец. И, хотя и был смуглый и темноволосый, как те же французы по представлению Густава, шумным не казался – шагал себе впереди, а потом вдруг спросил Густава, с интересом смотревшего по сторонам:

– Ты случайно не протестант?

Вопрос был странный, Густав даже не сразу вспомнил, что это такое. А когда вспомнил, уставился на Жозефа удивленно и даже не ответил: какие еще протестанты-православные-лютеране в наше время?!

– Ясно. – Жозеф вздохнул и серьезно посмотрел на поляка. По-английски он говорил примерно так же, как и поляк, разговаривать было достаточно легко. Потом достал из-под РЖ и куртки старинный крестик и поцеловал его. – Понимаешь, я протестант. Я хотел бы исповедоваться, а священников тут нет… Если бы ты был протестант, я бы мог тебе исповедоваться как брату по вере…

– А что, больше христиан нет? – поинтересовался Густав, почему-то смущенный словами бельгийца.

Жозеф вздохнул:

– Нет, откуда… Я вообще на всю роту один христианин. Нет, не смеется никто, но не понимают. А я верю, с детства научили…

– А я себе бельгийцев не такими представлял, – вырвалось у Густава.

Жозеф покачал головой:

– Да я и не бельгиец даже, я валлон[33].

– А, – понимающе сказал Густав. Про валлонов он вообще ничего не слышал. – Послушай, ну в чем тебе исповедоваться? Нет, ты не думай, я и не спрашиваю…

Жозеф поправил патронташ с гранатами к подствольнику. Вновь посмотрел на поляка – внимательно, долго…

Человек – странное существо. Нередко люди откровенничают в дороге с совершенно незнакомыми, зная, что никогда больше их не увидят, рассказывают им о том, о чем никогда не рассказали бы и иным хорошим знакомым. Наверное, то же произошло с юным валлоном. Смуглое лицо стало задумчивым. И Жозеф явно пришел к выводу, что «свежий» человек может понять его лучше, чем старые друзья:

– Знаешь, я верю, что мы здесь сражаемся против нечисти за веру Христову. Ну, как в Крестовых походах в давние времена… И я не знаю, могу ли я… имею ли право… Понимаешь, я торговал краденым. У нас в Шарлеруа до сих пор не везде порядок, за процент с продаж устраивал встречи, помогал сбывать разное, когда был мельче – лазил по форточкам… Знаешь, я понимал, это скверно, мерзко, но – деньги, деньги… Помню, как у меня несколько раз по-настоящему валялись в ногах, у мальчишки, чтобы помог что-то вернуть или достать… А ведь среди моих предков были графы Шарлеруа, де ла Вильеры! – Жозеф вздернул голову. – Война не кончается, а я толкал краденое… Люди шли воевать, люди приходили с войны… или их привозили… клиентов потихоньку становилось меньше, наказывать стали строже, стали вешать… Но я не завязывал. Босс платил мне хорошо, у меня было чутье и на облавы, и на подсадных… Мне должно было исполниться шестнадцать. Я еле-еле ушел в тот день. В меня стреляли. Каски[34]. Не наши, местные. Я спрятался в церкви. Было холодно, шел дождь со снегом, у нас такое часто даже летом… выл ветер… Я уснул, пригревшись, на скамье… Когда я открыл глаза, – взгляд Жозефа стал испуганно-изумленным; он снова живо переживал то воспоминание как реальность, зрачки расширились, – рядом со мной на скамье сидел граф Готье де ла Вильер, сподвижник и лучший меч Готфрида Бульонского…[35] Я понимаю, – Жозеф неловко улыбнулся, – это было от нервов, усталости и страха. Но я так ясно его видел – низко надвинутый кольчужный капюшон, кольчужные перчатки на крестовине обнаженного меча, серебристый блеск лезвия. И чувствовал запахи – мокрого железа, мокрого сукна, мокрой кожи… словно он тоже вошел с улицы. Он смотрел на меня грустно и устало. А потом сказал: «Жозеф, зачем ты губишь свою душу и души своих братьев во Христе? Ты сын воинов, в тебе наша кровь. Ты должен искупить сделанное». Я проснулся. Той ночью я из дома вывез кучу краденого барахла-передержки и свалил его у дверей участка. Подделал подписи отца, матери и пошел в пункт вербовки. Теперь воюю. Но я думаю: а имею ли я право, я, торговец краденым и вор, стоять в одних рядах с теми, кто не веруют в Господа, но чище меня в душе и мыслях своих? Вот… – Он провел ладонью по автомату. – Я рассказал…

Густав удивленно молчал. Что, собственно, он мог сказать? Он был сыном кустаря-рабочего, который родился до Безвременья, но почти не помнил того мира, и обычной польской женщины, замотанной жизненными неурядицами и запоями мужа. Роты были нужны ему скорей просто как возможность вырваться из Радома, где неизвестно чего ждать и неизвестно на что надеяться… Густав никогда не воровал, вообще не делал ничего особо противозаконного – крепкий, здоровый славянский парнишка с дремлющими хорошими задатками… Что он мог сказать?

Да, похоже, Жозеф и не ждал ответа.

Какие-то отрывки из скудного школьного курса истории тем не менее мелькнули в голове поляка.

– Ну… э… если я правильно помню, – медленно произнес он, – этот… папа римский, призывая к Первому крестовому походу, сказал, что тем, кто примет в нем участие, будут отпущены все грехи. Я не очень понимаю, как это – отпускать грехи. Но… твой предок – он вроде бы намекнул тебе, что война отпустит и твои грехи. То, что ты делал, это гадость, конечно. Но ты с этим ведь покончил и сражаешься за будущее. Так ведь?

– Да. – Жозеф осенил себя крестом и добавил с почти неуместным в устах юноши этого времени пылом: – Даст бог, это так, я верю в это… Спасибо, Густав.

Поляк смутился, сам не понимая почему. Насвистывая, чтобы скрыть смущение, он огляделся… и заметил в конце улицы, чуть сбоку, угол какого-то здания, не похожего на жилой дом.

– А там что? – спросил он с интересом.

Жозеф, размышлявший о чем-то своем, повернулся и удивленно сказал:

– Н-не знаю. Мы тут были три недели назад, ничего там такого не торчало… – Он достал «уоки-токи». – Иоганн, это Жозеф… Да нет, ничего. Тут какой-то дом, раньше не было его. Мы посмотрим… Нет, зачем? Тут тихо, справимся… Конечно. Андрэ и Джек не вернулись?.. Точно, за смертью. – Он посмеялся. – Да, есть вещи, которыми даже черт не шутит… Ладно, мы быстро. – Он убрал рацию и спросил: – Ну что, посмотрим?

– Пошли. – «Ропик» Густав оставил на стоянке и сейчас перекинул в руки автомат.

Стояла страшная тишина. Поляк ощущал, что из-за щелястых перекошенных ставен в них буквально врезаются враждебные, даже… даже не вполне человеческие взгляды. Стоило большого труда не оборачиваться…

Здание, словно живое, выпрыгнуло из-за последней хижины. Видно было, что его поставили недавно, и выглядело оно странно. Треугольное в плане, повернутое основанием к деревне, оно было увенчано пирамидальной крышей, которую поддерживали за углы фасада две странные, отталкивающе уродливые фигуры, вырезанные из дерева. Пузатые уродцы, одетые в набедренные повязки, каких тут уже лет сорок никто не носил, широко раздвинув короткие кривые ножки, расставленными руками подпирали крышу. Большие лопоухие головы с выкаченными глазами и высунутыми до подбородка языками венчали четырехзубцовые короны, каждый зубец украшал человеческий череп. Деревянные тела идолов тут и там пятнали алые потеки краски – казалось, по ним течет кровь.

– Что это? – растерянно спросил Густав.

Жозеф ответило мрачно и зло:

– Это ничего такого, вот что это такое. Это Ала Шамзи, Голый Бог. Его храм… а, черт, какой храм – скотовище! Мерзкий культ, ну, понимаешь, типичный для Безвременья… Вот ведь три недели тут этого дерьма не было! – Он сплюнул.

– Войдем? – кивнул на храм Густав.

– Да, надо проверить, что в этом гнезде, – сузив глаза, процедил Жозеф. – Пошли. – Он взял автомат наперевес.

Двери не были заперты. Жозеф взял их на прицел, стоя чуть сбоку. Густав, пригнувшись, пнул в стык – двери с треском ударились внутри о стены.

Треугольное помещение было пустынно, как ночная крыша. Вершину треугольника занимал грубый каменный алтарь, покрытый потеками. На нем, в самом центре, лежал длинный серповидный нож из зеленого камня. Весь пол – в таких же бурых потеках, кое-где уже слившихся в сплошной слой, словно кто-то долго, густо и упорно махал в помещении малярной кистью.

– Это и правда мерзкий культ. – Жозеф перекрестился, глядя по сторонам. – И довольно старый. Дик говорил, что Ала Шамзи принесли в жертву множество людей даже в Европе, там, где жили толеры[36]. Вскоре после начала Безвременья.

– Жутко здесь, – тихо ответил Густав.

– Слушай, что это?

Голос валлона был напряженным и вибрирующим, как туго натянутая струна. Жозеф походил на гончую собаку, чего-то испугавшуюся. Густав прислушался.

Странный сухой шорох, казалось, исходил отовсюду. Как будто стоишь в центре жухлого леса… только не ветер дует, а листья сами по себе шуршат, таинственно и зло…

– Это там. – Жозеф облизнул губы.

– Где? – нервно спросил Густав.

– Там, – еще тише сказал Жозеф и указал глазами, – наверху…

– А что это?

– Не знаю… Я никогда не был внутри этих помоек.

Шорох усиливался. Может быть, это лишь казалось в сплошной густой тишине. Но нет, он становился похожим на гром листовой жести. Густав понял, что если сейчас не найдет в себе силы посмотреть вверх, то бросится бежать прочь из этого здания, из этой сухой, шуршащей тишины, похожей на ночной кошмар.

– Х-х-ха-а… – услышал он полузадушенный выдох Жозефа. Валлон смотрел вверх, и страх в его глазах медленно уступал место гневу.

И поляк вскинул голову…

…Сперва ему показалось, что под крышей – рядами к ее острой части, к верху пирамиды – висят какие-то серо-бурые комбинезоны вперемежку с… тыквами, что ли? И лишь через секунду он понял, что это. И откуда эти потеки на полу…

Жозеф начал ругаться. Он говорил по-своему, но было ясно, что это именно ругательства. Густав смотрел и не мог понять, как такое может быть и почему это существует. Почему-то вспомнились улицы Радома и звонок трамвая, проносящегося сквозь только-только начавшие возрождаться яблоневые сады на окраинах. Польша…

А потом он увидел голые, изглоданные жадным огнем ветви яблонь. Раскачивались страшные комбинезоны, и сухой, бездушный шорох слышался со всех сторон, нарастал и заполнял весь мир, как сыпучий мелкий песок, в котором можно утонуть, задохнуться…

Снятая кожа. Отрубленные головы. Дар Голому Богу. И… там же… чьи?.. Это – дети?!.

– Голова Радко! – вдруг вскрикнул смотревший в другой угол Жозеф. И подпрыгнул. Ругнулся, приземляясь на спружинившие ноги, присел, похожий на волка, пытающегося достать добычу. – Подними меня на плечи, слышишь?!

Жозеф был постарше, но и ростом ниже и более хрупкий, чем Густав. Поляк довольно легко поднял его на плечи, придерживая за щиколотки.

– Достал, – сипло сказал он. Густав почувствовал, как Жозеф дернулся. – Наших больше нет…

Валлон спрыгнул на пол и выпрямился. Густав сразу отвернулся. Смотреть он не мог. Но Жозеф не стал над ним смеяться. Через несколько секунд он угрюмо сказал:

– Можешь поворачиваться.

Густав повернулся. Жозеф убирал в поясной рюкзак что-то, завернутое в темный пакет.

– А это я сожгу, – со злой уверенностью сказал он, глядя кругом.

Густав промолчал, но и он был вполне согласен с этим.

– Стойте.

Голос тоже походил на шорох сухих листьев. Но самое главное – это было сказано по-английски, очень чисто, и юноши обернулись.

У алтаря стоял высокий махди, одетый в черный халат и черную чалму. Борода и усы его были выкрашены красным и казались испачканными кровью. В правой руке он держал взятый с алтаря каменный нож.