Воевода Прозоров Александр

– Я буду вместо него биться!

– Что ж, это твое право, – ответил варяг, немного смутившись. Он явно не ожидал такого поворота дела и только теперь впервые серьезно взглянул на волхва. Меч его остановился и перестал сечь траву. Взгляд по-звериному быстрых глаз скользнул по тщедушной фигуре старца и магическому посоху. Небрежная усмешка скривила губы. Но опытного воина сбивала с толку и настораживала самоуверенность волхва. Он чувствовал в этом какой-то подвох для себя.

– Ты боишься со мной драться! – рассмеялся Велегаст.

Орша схватил было мудреца за руку, но тот резко отстранил его, коротко бросив, что все в порядке и он прекрасно знает, что делает. Варяг небрежно тряхнул плечами:

– Просто жалею твою старость, но если ты решил умереть... – меч варяга снова пришел в движение и со свистом смахнул венчик полыни, – то так тому и быть.

– Только без всяких колдовских выкрутасов, – добавил он, надевая на голову глубокий шлем с личиной и бармицей.

Велегаст взглянул на шлем и обомлел. Блестящий металл сплошь покрывали защитные руны, охранявшие владельца от всех магических чар. На личине около глаз читались заклинания от колдовского тумана, от видения двойника и еще что-то. Волхв невольно попятился назад, понимая, что здесь он будет просто бессилен.

– Ну, так давай же биться! – зарычал варяг. – Доставай свой меч, или все твое оружие эта жалкая палка. Такая же жалкая, как ты сам.

– Палка! Я тебе покажу палку!

Волхв в гневе ударил посохом в землю, и тотчас маленькой молнией полыхнуло пламя, на миг ослепившее варяга. Тот остановился, но уже через секунду снова шагнул вперед, крутанув огромный клинок, а волхв вынужден был беспомощно попятиться назад.

«Да, дело плохо», – подумал Орша, но условия поединка, где вершился божий суд, даже он, презиравший смерть, власть вельмож и бессмысленный гнев безумной толпы, не решался нарушить. Что делать, он не знал, потому что после слов, сказанных Велегастом, никто не мог вмешаться в промысел божий, дабы не навлечь на себя и весь свой род страшных проклятий. Он увидел, как волхв опять растерянно пятится, и в его усталом мозгу всплыла мысль о том, что это конец. Он должен будет отомстить за друга, и его тоже убьют. «Вот она, смерть», – бессильно подумал он и опустился на кочку сухой травы.

Глава 16

Тревожное утро

С моря, почти застывшего в полусонном штиле, к хмурым стенам Тмутаракани медленно плыли розовые волны тумана, гонимого едва различимым, как дыхание ребенка, легким бризом. Видно было, как отрываясь от мрачной прозрачности моря, безжизненно-серое облачко тумана призрачной рукой медленно тянулось вверх, и вдруг, коснувшись невидимого потока лучей, все становилось нежно-розовым, как распустившийся, полный жизни цветок. А сам свет от солнца, все еще скрытого за могучими спинами сумрачных фиолетово-синих холмов, потонув в этом тумане, становился видимым и почти осязаемым золотистым снопом тонких и бесконечно длинных метелок, которые, чуть колыхаясь от легкого бриза, незаметно сметали и сгоняли в земные расселины последние остатки холодного сумрака. Это был тот час, когда цветы, сомкнувшие на ночь свои лепестки, только-только приоткрыли свои венчики, полные медовой росы, источая вокруг сладостный и пьянящий аромат, и птицы, вдохнув этот растворенный в воздухе нектар, ошалело откликнулись вдохновенными песнями любви. Все в этот удивительный час пело и мечтало о любви, и даже тот, кто не успел сбросить с себя путы сна, чтобы погрузить свою душу в море блаженства, даже тот видел в этот час восхитительные сны, способные заставить ярче зардеться щеки дев и тяжко кряхтеть и вздыхать строгих монахов.

Только два человека в этот час не ведали ни сна, ни радости любви. Они не слышали ни влюбленных вздохов моря, ни сладостных ароматов трав и томительно-нежных птичьих песен, не видели ни стекающего с неба золотисто-розового бархата рассвета, ни распустившихся во всей красе наполненных нектаром цветов, ни весь удивительный мир вокруг. И все потому, что они оба были погружены в глубокие и тяжкие раздумья. По странному стечению обстоятельств оба эти человека были в том самом возрасте, когда о прожитых годах и приобретенном опыте красноречивее любых слов говорит седина в волосах. Но не та седина, которая венчает старческую дряхлость, а та, которая похожа на блеск серебра на дорогом клинке, от которого оружие не притупляется, а приобретает то особое, ни с чем не сравнимое благородство и изящество доведенной до совершенства целесообразности четких линий металла, на которой украшения смотрятся, как легкая дымка вуали на лице прекрасной женщины. Да, это был тот самый возраст, когда сила мужская еще не растрачена, но, напротив, преодолев все испытания, только окрепла и достигла своего наивысшего расцвета, и именно тогда лица настоящих мужчин приобретают ту замечательную, суровую мужественную красоту, которая воплощает в себе выражение силы, соединенной с благородной строгостью знающего свое дело и свою цену человека. И эти мужчины походили друг на друга не только возрастом, но и тем, что оба несли на себе печать многих воинских трудов, от которых в силу своего ума и спрятанной за внешней строгостью чуткой и чувствительной душой, сумели не превратиться в хладнокровных убийц. Война лишь отточила их ум, сделав его более четким и дальновидным, подвигнув его тем самым к поиску причин происходивших событий и желанию предугадать ход истории, что, конечно же, заставило обоих взяться за перо с тем, чтобы записывать свои мысли и подвергать осмыслению происходящие на их глазах исторические события. Виденная ими многократно смерть многих людей и пролитая кровь обострили до предела их чувства и понимание жизни, благодаря чему оба пришли к высшей философии того времени – философии оружия, от которой брошенная в их волосы седина делала их самих похожими на дорогие, изукрашенные серебряной насечкой беспощадные клинки, прошедшие через многие испытания с великой честью. И этим они так походили друг на друга, что, казалось, глаза их отражают одни и те же мысли, и даже раздумья их, словно они могли слышать друг друга, плавно и согласно переходили из прошлого в настоящее и далее в будущее. В то самое будущее, от которого их лица мрачнели, а глаза переставали видеть окружающий мир. Какие картины вставали перед их взорами в этот миг, неведомо, ибо их сурово сжатые губы строго хранили молчание, но выражение их лиц более чем красноречиво говорило о том, что эти картины были ужасны, и также о том, что увиденное ими не казалось им пустым бредом, ибо они оба были наделены даром предвидения и прекрасно знали об этом.

Один из этих людей находился далеко в море, на высокой деревянной башне на носу корабля, которая словно летела над морской гладью, а другой был около небольшого оконца, открытого навстречу легкому ветерку, который медленно накатывал с моря на мрачные стены Тмутаракани волны розового с золотистым отливом утреннего тумана. Да, это открытое окно смотрело прямо в море, и если бы оно не располагалось под самой крышей, прислонившейся к терему высокой башни, то туман, наверное, свободно втекал бы в него, наполняя небольшую светлицу холодной сыростью своих призрачных теней. Теперь же волны тумана, пенясь, обтекали каменные стены терема и пристроенных к нему кольцом других зданий. Это кольцо называлось хоромами и походило на маленькую крепость. Узкие окна терема, обращенные наружу, усиливали это впечатление, но более всего боевой вид хоромам придавала башня, подпиравшая своим подножием с одной стороны ворота во внутренний двор, а с другой – открытое крыльцо терема. Она сурово царила над всеми постройками и была похожа на ключ, отпирающий вход в замок, или на таинственного каменного стража, который молчаливо и строго наблюдал за каждым, кто приближался к воротам. Впрочем, если присмотреться к этой башне повнимательней, то несложно было понять, что она была не столько грозной, сколько таинственной, и именно это ощущение и порождало страх. Таким же таинственным казался и человек, сидевший около открытого окна этой башни. Он сидел перед квадратным резным столом, приставленным на крепких дубовых ножках, превращенных неведомым резчиком в причудливое переплетение диковинных трав и зверей, вплотную к открытому окну, из которого струился мягкий утренний свет. Греческий масляный светильник все еще горел, забытый на краю стола, играя тусклыми желтоватыми бликами на его резных досках, которые также были искусно изукрашены тонкой резьбой и насечкой из медных и серебряных кусочков металла. С другого края стола лежала старинная рукописная книга в кожаном переплете. Рука человека с зажатым до синевы пальцев пером застыла на этой рукописи. Открытая страница была лишь наполовину исписана, но даже этого было достаточно, чтобы понять, что этот странный человек писал «Родовицу», или книгу рода. Книгу, которую прежде писали его отец, дед и прадед, а также многие и многие пращуры, жившие до него прежде и также писавшие ее, если не своей рукой, то своими делами. Все дела его рода были отражены в этой книге; здесь он мог прочитать о людях, на которых походил душой и телом, и судьбу которых он повторял едва ли не в точности спустя сотню лет. Над этой книгой человек размышлял, пытаясь заглянуть в свое будущее и будущее своих детей. Вдруг по его сосредоточенному лицу пробежала тень тревоги. Глаза его потеряли выражение отрешенной задумчивости, и он, оторвав свой взгляд от почти телесной желтизны пергамента, посмотрел через открытое окно вдаль. Уже через секунду он резким и властным движением руки откинул назад упавшие на лицо во время раздумий непослушные длинные пряди седых волос и решительно встал.

– Баско[49]! – загремел его сильный голос. – Где ты там?

С дальнего угла светлицы, еще погруженного в ночной полумрак, за стеной послышалась возня и приглушенный женский смех, потом мягко скрипнула дверь, и вошел высокий парень, потирая ладонью сонные глаза.

– Я здесь, боярин, – прогудел он, как из пустой бочки.

– Что, опять молодуху затащил к себе? – не оборачиваясь на вошедшего и продолжая смотреть в морскую даль, равнодушно спросил боярин.

– Тык, это... – промямлил парень и замолчал, переминаясь с ноги на ногу.

– Хороша хоть? – ухмыльнулся боярин.

– Очень... хороша, – нараспев потягивая слова, обрадованно откликнулся парень.

– Вот будет тебе «очень», когда с города опять на тебя придут с жалобами, – усмехаясь в усы, проворчал боярин. – Что ты тогда скажешь?

– А че жаловаться, – затараторил парень, – девки-то все очень даже довольны.

– Вот как-нибудь наломают тебе мужики-то бока, – глаза боярина просто впились в туманную даль, – будут тебе тогда довольные девки.

– Тык, это, – начал было парень свою оправдательную речь, но боярин вдруг оборвал его резким окриком:

– Вот что, Баско!

Парень весь подобрался, понимая, что вот теперь-то он услышит ту настоящую причину, ради которой его лишили удовольствия утренних утех с юной красоткой.

– Стрелой слетай-ка в город, – боярин наконец-то взглянул на своего слугу, с пристальным вниманием, словно оценивая еще раз, сможет ли он сделать все в точности так, как будет поручено. – Скажи воеводе, что ромеи[50] идут большой воинской силой, и чтоб собирали городские сотни, но только тихо, без лишнего шума. Понял?

– Понял, – парень быстро заглянул через плечо боярина в морскую даль. Глаза его стали круглыми от удивления.

– А где ж ромеи-то? – невольно сорвалось с его губ.

– Тебе что сказали делать! – боярин сердито сдвинул брови, полоснув недовольным взглядом так, что парня как ветром сдуло за дверь.

– Будут тебе еще ромеи, – услышал он уже на бегу тяжелый голос боярина.

Слуга убежал, нещадно колотя пятками своих ног, обутых в добротные поршни, по крепким ступеням лестницы, сделанной из горного дуба, словно пытаясь тем самым передать всему дому утреннее недовольство хозяина и заставить все вокруг двигаться, а всех остальных слуг проснуться следом за ним. И точно так все и случилось. Еще его шаги не стихли, как совсем рядом за дверью мышиным быстрым шажком просеменили босые женские ножки, где-то вдалеке скрипнула дверь, и глухо брякнула посуда в поварне. Дом стал потихоньку оживать и наполняться разными звуками.

Прислушиваясь к этим знакомым звукам, хозяин башни расправил широкие плечи воина, небрежно скинул с себя черный плащ, словно только сейчас расставаясь с раздумьями ночи. И точно; весь вид его вдруг преобразился. Он уже не походил на задумчивого мудреца, обращенного к книге. Еще пара шагов, и сильная рука выхватила откуда-то из-за занавески, закрывавшей нишу в стене, красное корзно, которое, раскрытым крылом описав в воздухе огненную дугу, гордо легло на могутные плечи боярина, моментально придав всему его виду властность и решительную силу. Меч, ножны которого ремешками с серебряными бляшками цеплялись за дорогой, богато украшенный пояс, вздрогнул у бедра хозяина. Боярин ласково положил ладонь, самой ее серединой, с переплетением линий и мозолистых бугров, на навершие его рукояти, словно дожидаясь, когда холод металла впитается в его руку, и вышел за дверь быстрым и легким шагом.

Не прошло и получаса, как он уже стоял на смотровой площадке Соколиной башни, поглядывая то на морскую даль, то на ромейский конец города, который вплотную примыкал к городским воротам, выходившим к морю и торговым рядам. Что-то знатному воину не нравилось в благостной картине раннего утра, ибо он то хмурился, сердито покручивая седой ус, то недовольно поглядывал по сторонам, словно ожидая какого-то подвоха от умиротворяющей тишины, окутавшей все еще сонный город и безмятежное море.

Наконец из квадратного проема, венчавшего вереницу сбегавших вниз ступеней, послышались тяжелые шаги и ворчливый голос воеводы, с трудом взбиравшегося на смотровую площадку Соколиной башни и при этом бормотавшего себе под нос всякие проклятия тем, кому не спится в это утро и вообще не живется на земле спокойно.

– Эй, Звянко, уж не меня ли ты там костеришь? – впервые за все утро улыбнулся боярин, чувствуя самое настоящее облегчение от того, что теперь часть своих тягот сможет разделить с этим служилым человеком.

Вообще-то, он недолюбливал воеводу, но теперь был ему рад, как лучшему другу, ибо перед ним была трудная, очень трудная задача, и он чуть ли не впервые за многие годы хотел разделить хоть с кем-нибудь ответственность за принятое решение. Конечно, сам себе он ни за что не желал в этом сознаться и утешал себя рассужденьями о том, что обязан советоваться с городским воеводой, а также другими именитыми мужами, городскими кметями. Но раньше он никогда этого не делал, ибо всегда все знал наперед, знал, что случится и что делать, и потому просто не нуждался ни в чьих советах.

Теперь же он чувствовал свое бессилие, потому что явственно ощущал, что здесь, около его города и на всей прилежащей к нему земле, в ход истории вмешивалась могучая и непонятная власть, наделенная столь же таинственной и скрытой от его понимания силой. Силой, которая не давала ему проникнуть в истинную суть происходившего, разгадать подлинные замыслы стоящей за ней власти. Эта неизвестность, забытая им в далеком юношеском прошлом, теперь особенно тяготила его, лишая покоя и привычной уверенности во всех совершаемых им делах.

Боярин посмотрел на поднимающегося по лестнице воеводу, который уже не ругался, но зато пыхтел и отдувался с такой силой, словно тащил на себе еще одного такого же воеводу. Старый вояка всем своим видом показывал, как дорого стоит каждый его воеводский шаг, и что всякий, кто побеспокоит его попусту, дорого заплатит за его воеводские хлопоты.

– Ну, где там твои ромеи?! – взревел он вместо приветствия, вваливаясь на смотровую площадку башни так, словно там и не было первого боярина.

Лют Гориславич прищурил серые, со стальным отливом властные очи, то ли для того, чтоб другие не увидели, как в них сквозит насмешка, то ли для того, чтобы лучше спрятать свою неуверенность.

– Да вот же, – боярин неопределенно повернулся к морю, видимо, сам не очень надеясь что-нибудь увидеть на горизонте.

Воевода недоверчиво крякнул, смахивая с кончика носа пот, и грузно навалился на забральную стенку, упираясь здоровенными руками с красными короткими пальцами в иссушенное до серого блеска бревно. Его колючие глаза злыми буравчиками впились в морскую даль, словно он надеялся взглядом проковырять в небе дырку, из которой в его карман потечет золото. Прошла минута тягостной тишины, прежде чем воевода как-то нехотя и уже куда более примирительным тоном пробурчал:

– И почему ты думаешь, что это ромеи и что их много... и...

– И что это не торговцы? – боярин снисходительно помог завершить застрявшую в раздраженном мозгу воеводы мысль и тут же ответил в том же снисходительном тоне: – Где ты видел, чтоб торговцы ходили на боевых дромонах с тремя рядами весел, и, по-моему, только ромеи ставят на своих судах греческий огонь. Не так ли?

– А где это видно, что у них три ряда весел? – воевода перевел буравчики взгляда на боярина.

– Да вот, видно, – Лют Гориславич улыбнулся второй раз за это странное утро. – А еще вижу я, что идет два десятка кораблей и пять из них с конницей.

– Ну и где ты это видишь? – не унимался воевода, наливая свои кулаки кровью.

– В небесном зеркале, – боярин перевел взгляд своих холодных глаз на залитый нежными красками утра небосвод. – В нем отражено все, что происходит на земле, и надо только захотеть это увидеть.

– Тьфу, ты, колдун! – не в силах более сдерживать свое раздражение, выругался воевода. – Гляди, покарает тебя Господь за твое богомерзкое занятие.

– Не знаю я никакого Господа, – глаза боярина со спокойствием сильного обратились навстречу буравчикам воеводы. – И потом, боги карают людей за совершенное ими зло. А что плохого в том, что я предупредил тебя о приближении врага? Какое я совершил зло?

– Батюшка наш говорит, – затараторил, сбиваясь, воевода, – что колдовство все идет от дьявола, который есть предводитель и воплощение сил зла и который несет это зло и погибель всему роду человеческому.

– Пока что я вижу, как ваш греческий поп хочет зла Русской земле, – ледяной взгляд Люта словно придавил грузного воеводу к земле, – и погибель ей готовит через свое лукавство и обман. А ты ему веришь, как мальчишка.

– Да как же ему не верить? – сверлящие буравчики из глаз воеводы исчезли, и они стали круглыми и мягкими, как два хлебных шарика, вложенных в глазницы.

Но боярин знал, что эта мягкость была лишь хитростью старого вояки, который малость побаивался его, как колдуна, и не желал обострять спор.

– Как же не верить, – уже примирительно продолжал воевода, – когда его в святой Софии сам патриарх Иоанн Златоуст благословил?

– Не знаю я, кто его и на что благословил, но знаю, что зла он совершил много, – ленивым, почти равнодушным голосом ответил Лют, словно соглашаясь, что спорить бессмысленно, да и незачем.

Он вдруг с особой ясностью понял, что человека, в сущности, невозможно подвинуть в своих верованиях силой слова, что только огнем и мечом, как это сделал Владимир, и можно хоть что-то изменить в сознании людей. Перед его мысленным взором встали тысячи и тысячи таких, как воевода, с хорошо промытыми мозгами, в которые гвоздями бесконечных молитв надежно вбиты и нужные слова, и нужные мысли. Нет, это был не отдельный тупой человек, не желающий понимать и слушать его. Это была огромная, страшная сила, которой должен был покориться весь мир. И он вдруг четко осознал, что никогда не сможет одолеть эту темную силу, несмотря на все свои знания, умения и колдовские науки. Губы его дернулись, и он неожиданно для себя брякнул:

– А, если кого и покарают боги, так это вашего попа. И поделом ему будет.

– Как это поделом? – насторожился воевода. – Ты чего, Лют, задумал?

– Я задумал?! – словно ястреб когтистой лапой, боярин схватил воеводу за плечо одной рукой, а другой указал на море. – Это я задумал?! Эти корабли, забитые воинским людом, я сюда позвал? Или это сделал твой поп, который в нужный момент прикажет своим прихожанам открыть ромеям ворота, и они под страхом анафемы повинуются ему.

– Как, открыть ворота? – воевода отпрянул, недоверчивым и злобным взглядом оглядываясь то на море, то на улицы, которые почти вплотную примыкали к городским воротам и были населены в основном византийскими купцами. Это был ромейский конец города, который всегда выставлял в ополчение сотню обученных и прекрасно вооруженных воинов. Но так было, когда городу угрожали хазары или касоги. А что будет, когда под городские стены явятся сами ромеи? Дай-то бог, если тогда ополчение с ромейского конца просто останется сидеть по домам и не станет вмешиваться в битву. А что станется, если ромейский конец вдруг захочет помочь своим? От одной этой мысли воеводу кинуло в жар. Страшно было подумать,что сотворят эти неслабые вояки, ударив в тыл городской обороны.

– Ты не знаешь, что делать? – съехидничал Лют. – Ничего, сейчас вас соберут к заутрене, и если тут же просто не запрут в церкви, чтоб не мешали взятию города, то ромейский поп обязательно что-нибудь наплетет вам про смирение, и про то, что не должны вы роптать и противиться происходящему, ибо все плохое, что случается с нами, есть не что иное, как кара, посланная Господом за грехи ваши.

Боярин хотел было продолжить свои издевательства, искусно обыгрывая то, что с точки зрения ненавистной ему чужой веры вся жизнь человека есть сплошной грех, но увидев лицо воеводы, покрытое мелкими капельками холодного пота, сжалился над простодушием старого воина.

– Ну, да мы с тобой тоже не лыком шиты, – он хлопнул собеседника по плечу с такой силой, что могучая грудь воеводы отозвалась гулким эхом, – найдем для них достойный ответ. Да так, что мало не покажется! Да?

– Да, – неуверенно встрепенулся воевода.

– Рогатками в два ряда запрем ромейские улицы, – торопливым громким шепотом заговорил Лют, словно там, в ромейском конце, могли услышать его голос, – а за рогатками – копейщиков добрых пяток, чтоб шустрить не пытались, да пару стрельцов, позлее, с каждого боку. Так и не пройдет никто. Да?

– Да! – уже значительно бодрее согласился воевода.

Мозг его вышел из состояния оцепенения и заработал с привычной для старого воина деловитой четкостью.

– Еще стены с внутренней стороны досками закроем, – таким же жарким шепотом белыми от злости губами проговорил он, с ненавистью глядя вниз, на богатые дома ромейских улиц, – и стрельцов поболее да позлее, чтоб никто даже носу сунуть не смел.

Кулаки его сжались, превратившись в две увесистые жилистые гири, способные и без оружия крушить всех врагов города.

– Я им покажу, что такое воевода Звянко! – он словно выдохнул из себя серый сгусток злости.

– Да! – в костер ненависти Лют ловко подбросил свое магическое словцо, пряча в ладонь довольную улыбку.

– А ну-ка, отроки, – воевода резко повернулся назад к двум долговязым парням в стеганках с накладками из толстой кожи, подпоясанных короткими мечами, – слетайте-ка, соколики, к сотнику степного конца и передайте вот что...

Лют не стал слушать, что скажет воевода своим слугам. Он прекрасно знал, что, взяв верное направление, старый служака уже не упустит ничего, он также мог бы и сам отдать все эти приказы, но хорошо понимал, что нельзя недооценивать власть и влияние на людей византийского попа, и потому будет гораздо лучше, если приказ стрелять в своих единоверцев отдаст такой ярый христианин, каковым слыл воевода. Однако и сам Звянко, не столько понимая, сколько чувствуя подсознательно всю эту силу религиозной власти, неспроста послал отроков за воинами именно в степной конец, населенный в основном таманскими русами, которые в силу свирепости своего нрава все еще сохраняли верность своим древним богам, и без всяких колебаний убили бы любого христианина, будь то ромей или рус – им было все равно, был бы только на то приказ воеводы.

Боярин повернулся в сторону моря и только теперь дал свободу своей довольной улыбке, которая в последние минуты разговора с воеводой Звянко пряталась под ладонью, якобы поглаживающей от раздумий бороду. Но недолго она гостила на суровом лице Люта. Едва взгляд его скользнул туда, где небо растворялось в морской лазури, медленно оплывая в него нежнейшими красками рассвета, и где парили едва различимые точки плывущих кораблей, как тяжелые думы мрачной тенью снова легли на его лицо. Впрочем, прежнего тревожного беспокойства сердце мудрого воина уже не ощутило, то ли оттого, что часть его забот взял на себя воевода Звянко, то ли оттого, что мрачные предчувствия, рожденные в ночи, сами собой растворились на утреннем солнце. Здесь, на смотровой Соколиной башни, он уже не ощущал того прежнего давления чужой непреодолимой силы.

– Что ж, посмотрим, кто они такие и что им нужно, – спокойно прошептал он в седые усы, непонятно зачем дав своим мыслям словесную оболочку.

И поставив эту мысленную точку, боярин вдруг почувствовал, что ночь, проведенная в раздумьях, дает о себе знать, и на смену напряжению приходит тяжелая усталость бессонницы. Он опустил ладони на иссушенное солнцем до серебряного блеска бревно забральной стенки башни, словно ища опоры и намереваясь возложить весь немаленький вес своей плоти на старое дерево, но так и остался стоять, прямой и неподвижный, с гордо поднятой головой и хищным взглядом, устремленным в неведомую даль. То, что эта даль была неведомой, не было никакого сомнения, ибо ромейские корабли больше его не интересовали. Об этом же говорил и блеск его глаз, который едва уступал сиянию драгоценных камней, мерцавших спящими звездами с перстней на пальцах его рук.

Воевода как раз закончил раздавать указания да рассылать своих отроков, и, гордый за свои четкие и ясные приказы, а также за расторопность своих слуг, вернулся к боярину, чтобы прочесть в его глазах одобрение и услышать слова похвалы, на которую мудрый Лют Гориславич никогда для него не скупился. Звянко был далеко не глуп и понимал, что чаще всего эти слова были всего лишь дешевой лестью, но ничего не мог с собой поделать. Слаб был этот богатырь до сладкого словца. И вот теперь он снова потянулся за ним, как младенец тянется за соской, и остолбенел, увидев боярина.

Никогда прежде Лют еще не представлялся ему в столь величественном виде. И воевода даже не мог понять, что собственно так восхищало и поражало его. Его вечно сердито нахмуренные брови вдруг сами собой поднялись вверх смешным домиком, что означало крайнее изумление, и он, пытаясь объяснить для себя все это великолепие, невольно подумал, едва не сказав вслух, – ну чисто Великий Князь или царь какой! И едва он это подумал, как сердце его наполнилось радостью, словно ему удалось угадать некую тайну или же найти для себя что-то необычайно важное. Он вздохнул полной грудью, пытаясь свыкнуться с этой непонятной радостью, как некая темная тень вдруг накрыла его всего с головой, ошеломив и смутив его ум, словно в спину потянуло холодом разрытой могилы, сводя невольной судорогой только что кипевшие горячей силой мышцы.

– Проклятый язычник околдовал тебя, – шепнул кто-то сзади прямо ему в душу.

Звянко невольно обернулся. Никого не было. Только черный крест церкви маячил вдали. Сердце его тоскливо заныло. Он вспомнил черные буравчики глаз попа, сверлящие его размякший от бесконечной молитвы мозг, и благостную речь, с настойчивой силой вбивающую в этот мозг какие-то слова. Какие, он уже не помнил, но какая-то безотчетная ненависть темной волной вдруг захлестнула всю его душу.

Боярин, видимо, что-то почувствовал и искоса глянул на воеводу. Но взгляд его лишь небрежно скользнул по хмурому лицу Звянко и снова улетел в необозримое пространство, ибо мысли Люта были еще очень далеко, где-то в небесной лазури или еще дальше, в Синем Ирии, который был сокрыт от людского взора небесным покровом, и потому он не разглядел, как темными углями в щелочках глаз воеводы пылает полуживотная стихия злобы. Конечно, мрачный вид хранителя города не мог ускользнуть даже от беглого взгляда боярина, но уверенный в себе воин-колдун отнес это насчет утренней тревоги по поводу ромейских кораблей.

– Не стоит так огорчаться, – не глядя на воеводу, Лют провел рукой по теплому шершавому дереву, на которое только что опирался, – ромеи, конечно же, коварный народ, и от них можно ждать любую подлость, но пока с нами сила Светлых Богов, мы всегда сможем разгадать их замыслы и найти достойный ответ.

Воевода ничего не ответил, но боярина это не смутило, ибо он знал, что всякий раз, как он заговаривал о Светлых Богах, совестливый Звянко невольно вспоминал то предательство по отношению к вере предков, которое он совершил, пусть и не по своей воле, а по воле князя, пусть принужденный страхом смерти своих близких, но все-таки не нашедший силы защитить свою душу и веру и, как боярин, сказать свое твердое «нет».

– Что ж, – Лют Гориславич усмехнулся куда-то в лазурную высь, – пришло время узнать тебе все новости этого утра.

– Как, еще новости? – Хмурясь, воевода попятился прочь от боярина, словно тот собирался взвалить на его плечи нежданную тяжкую ношу. – Какие еще новости?!

Боярин только теперь взглянул в глаза Звянко и увидел пылающий в них темный огонь. Он тут же попытался проникнуть в душу собеседника и понять, в чем же дело, но наткнулся на непроницаемую стену мрака, словно черным занавесом незримая сила отгородила ото всех разум несчастного Звянко. «Ничего себе!» – удивленно подумал Лют и напряг всю свою волю, чтобы приподнять этот черный занавес. Но в этот момент из-за багровеющего края темно-синей Медвежьей горы сверкнул золотистый луч восходящего солнца. Сумрачная тень от «лба» Медведя-горы, лежавшая на Соколиной башне, скользнула куда-то в сторону, и живительный свет, который посылал Великий Ярило, наполнил собой все, что было вокруг, и все, даже старые выщербленные ветром и дождем бревна, радостно откликнулось трепетным теплом, тем самым теплом, которое исходит от натруженных до шершавости грубых рабочих рук. Таких же грубых, как дерево топорищ и черенков лопат, которыми эти руки преобразовывали мир, незаметно наполняя его человеческим теплом совершенного труда. Через этот труд все, к чему прикасались шершавые ладони, все неживое обретало свою душу. И теперь, в этот краткий миг соединения мира со светом, все старое дерево башни и скрипучие доски, и тяжелые угрюмые бревна – все, словно в волшебной сказке, ожило и затрепетало, окрасившись удивительно нежным розовым цветом цветущей молодости.

Звянко явственно ощутил, как один из лучиков света уперся ему прямо в затылок и, тихонько шевеля мягкими золотистыми лапками, проникает все глубже и глубже в его усталый мозг, сквозь кутерьму густых седеющих волос и воеводскую шапку, отороченную горностаем. Он невольно зажмурился, чувствуя, как тепло разливается по всему телу, словно от глотка доброго сбитня, и поскреб заскорузлым пальцем затылок. Когда через секунду его глаза открылись вновь, в них упирался пристальный взгляд боярских соколиных очей, но эти очи не пронзали его душу, как прежде, с полупрезрительным всезнанием, а с пониманием и теплотой смотрели, казалось, в самое его сердце.

– На-ка тебе оберег, – резко поменяв разговор, Лют вдруг протянул ему маленький серебряный топорик на цепи из тонких серебряных скруток, – от смерти убережет, ну и вообще, силы придаст.

– Что это? – глаза воеводы широко открылись, забыв про новости, которые еще секунду тому назад наполняли их мрачностью.

– Секира Перуна... священная.

– Да, знаю, – губы Звянко скривились, – что это ты такой добрый?

– Это небо сегодня доброе, – Лют усмехнулся, – бери, пока даю; от серебра никому худа не будет.

Воевода взвесил на своей огромной ладони изящную поделку, вгляделся в резанные на ней руны и пробубнил недоверчиво, все еще не понимая своего счастья:

– Худа не будет?

– С себя снял, – хмыкнул боярин. – Впрочем, если тебя что-то смущает, – он протянул руку, – то давай мне его обратно.

– Да нет, что ты, – ладонь воеводы захлопнулась с проворством волчьего капкана.

– Если ты оберег себе оставляешь, то место ему на груди, а не в кошеле на поясе.

Лицо воеводы сделалось скучным, и взгляд сполз куда-то в угол.

– Да, друг Звянко, хоть куна и сделана из того же серебра, но нельзя им быть вместе, – голос боярина стал пугающе тихим, – и если они коснутся друг друга, то быть беде непременно.

Рука воеводы все еще не могла разжаться. Страшная жадность вдруг одолела его, и самые невероятные хитрости в угоду этой жадности теперь роем теснились в его голове. «Потом скажу, что потерял оберег, – думал он, – а серебра-то здесь на добрый десяток кун».

– Беда будет тому, кто прежде носил оберег, – боярин тихонько придвинулся к воеводе вплотную и уже чуть не в самое ухо добавил: – Ты же ведь, надеюсь, не хочешь для меня беды?

– Да нет, что ты! – глаза Звянко испуганно заметались, пока не уперлись в тяжелый взгляд Люта.

– Ну, так и надевай его тогда, оберег-то ведь можно отдавать только от души к душе, от тела к телу, и никак иначе...

– Ну да, – вздохнул воевода и нехотя сунул голову в кольцо серебряных скруток, пропустив оберег за пазуху туда, где давно на его могучей груди покоился медный крест.

«Ничего, доношу эту штуку до вечера, – начал он плести свои хитрые мысли, – а там уж я найду, как пристроить серебришко-то». Эта, как ему казалось, необычайно хитрая и умная мысль еще терлась у него на переносице, где круто сборились морщины, но душа старого вояки уже незаметно начинала меняться.

«За что же я его так ненавидел? – вдруг подумал он, встречая глазами лучистый взгляд соколиных очей Люта. – Ведь хороший же человек. А разве я его ненавидел?» – тут же удивился Звянко собственным мыслям. Но что-то внутри него дрогнуло, и он почувствовал, что какая-то совсем свежая темная ненависть стоит рядом, держась за край его одежды. «Значит, все-таки ненавидел», – понял он, но не смог припомнить за что и почему. И он удивленно посмотрел в глаза боярина, чувствуя, как душа его насыщается солнечным светом. Глаза Люта Гориславича стали вдруг из серых ярко-голубыми.

Можно ли было еще в чем-то сомневаться, когда зеркало души человека встречало тебя двумя осколками ясного синего неба.

– Ну вот, друг Звянко, – словно откуда-то издалека долетел до воеводы голос боярина, – теперь ты почти готов, чтобы услышать все новости сегодняшнего дня.

– А почему почти? – удивился воевода, все еще не понимая, что с ним происходит.

– Потому, что прежде ты должен дать мне свое верное слово, что то, что я поведаю тебе, никогда не услышат чужие уши.

– Вот тебе мое верное слово, – сказал воевода облегченно, – говори все, как есть, не страшась ничего. Звянко сохранит твою тайну, как свою.

– Хорошо, – спокойно ответил Лют, словно и не ожидал ничего другого, словно и не было минуту тому назад свирепых воеводских глаз, полных ненависти и темной злобы.

– Ты, наверное, знаешь, что князя в городе нет...

– Известное дело: охотиться поехал, – усмехнулся Звянко, – княжье дело забавы рядить, наше же дело – работу будить.

– Так вот, – продолжал Лют, не обращая никакого внимания на остроты воеводы, – князь наш не вернется, как обычно, через неделю, а дай-то бог, если через месяц, а то и через все два месяца, мы его увидим снова.

Боярин чуть запнулся и добавил нахмурившись:

– Если вообще когда-нибудь увидим.

– Вот те раз, – охнул Звянко, – это что же за охота у него такая?

– Это вовсе не охота, – глаза Люта снова стали серыми, несмотря на льющийся в них поток солнечного света, – это очень опасное дело, на которое наш князь пошел ради нашего города и всех нас.

– И пошел он, как ты понимаешь, на это дело не один, – боярин снова замедлил свою речь, внимательно вглядываясь в глаза Звянко, – а взял с собой самых лучших воинов, лучших из лучших.

– Лучших из лучших? – зачем-то переспросил воевода, то ли обидевшись, что его не взяли, то ли просто пытаясь осознать, чем для него все это может обернуться.

– Этих избранных чуть более трех десятков, но без них наше войско немногим лучше толпы ополченцев. Каждый из тех, кто ушел с князем, стоит десятка хороших бойцов или доброй сотни новобранцев. Они, эти избранные, всегда шли впереди всех и прорубали ряды врагов, а прочие лишь следовали за ними да спины им прикрывали. А теперь их с нами нет. Вот так.

– Это, конечно же, плохо, но в городе много бывалых ратников, – снова встрял воевода, – они отлично бьются на стенах, и я уверен, что их длинные копья и сулицы никакому врагу не позволят войти в город. Месяц продержимся, а там и князь возвернется.

– Это ты правильно подметил, что они хорошо бьются на стенах, – устало вздохнул Лют, – когда врагов надо лишь копьями сбивать с лестниц. А что с ними будет в поле? Как они выдержат удар конницы, устоят ли против хазарских ларсиев?

– Тык, какого лешего нам в поле-то выходить, – воевода наморщил лоб, – и при чем тут хазары, когда к городу ромеи прут?

– Все куда хуже, друг Звянко, – печально усмехнулся Лют, – не одним ромеям люба наша Тмутаракань. Вчера, как князь со своим отрядом ушел из города, уже в самую ночь, прискакал гонец с заставы. Хазары напали.

– Н-да, не вовремя, – крякнул Звянко, – последнее время степняки стали часто тревожить наши границы.

– Пожалуй, да только напали они не на одну заставу. Весть была о том, что хазары к Белой Веже приступили, и теперь будет у нас с ними большая война. Точнее, война уже началась, а нам лишь предстоит решить – поможем ли мы нашим братьям или позволим хазарам перебить нас поодиночке.

– Так что ж ты скрыл такую беду! – вскричал воевода. – Надо ж срочно рать собирать да подмогу слать!

– Вот! – согласился Лют. – И я точно так вначале подумал, но потом меня как осенило: если мы сейчас пошлем рать на помощь Белой Веже, то в городе почитай вообще никого не останется. А вдруг кто прознал и про то, что князя с дружиной нет? Да ведь лучше и не сыскать случая, чтобы напасть и приступом взять город.

Звянко нахмурил брови и задумался.

– Может, это вообще все подстроено, – не унимался Лют, – и гонец с заставы, и то, что князь с дружиной отправился незнамо куда? Как мыслишь?

– И точно! – воевода от возбуждения даже побагровел. – Что-то тут нечисто.

– Именно так! – боярин возложил воеводе на плечи свои железные руки крепким пожатием. – Я знал, что ты поймешь меня! Вот я и решил подождать до утра, – глаза боярина сверкнули, как лунный отблеск на клинке, – если в городе есть тайный враг, то он непременно себя проявит. Что-нибудь да обязательно произойдет, и тогда многое станет ясно.

– Сам же я превратился в сокола, – он хитровато улыбнулся в усы, – и стал летать вокруг города, озирая дальние подступы. И тут вижу: ромеи идут воинской силой с моря! Вот он, тайный враг, подло замысливший земли наши отнять!

Боярин вдруг лицом переменился, потемнев, словно туча, и очи его грозно сверкнули. Звянко слушал его, открыв рот. Оба ненадолго замолчали, обдумывая сложившуюся обстановку.

– А почему заутреню не звонят? – вдруг спохватился воевода.

Он посмотрел на церковный крест сквозь россыпь солнечных лучей, щедро рассыпанных в бледном золоте утреннего тумана. И вправду, звонарь сильно запаздывал, и Звянко не мог припомнить, чтоб такое случалось когда-либо прежде.

– Да, странно как-то, – пробормотал он, – может, там что случилось?

– Несомненно случилось, – сквозь зубы прошипел Лют.

– Что? – испуганно пролепетал Звянко.

– Как что, – усмехнулся боярин, – происки ромейской империи, которой всегда своей земли было мало. Предатель твой поп!

– Я все-таки в это не верю, – воевода, нахмурившись, собрал бороду в кулак, – он так хорошо говорил о добре, о любви к людям, о Господе нашем.

Боярин в ответ только презрительно усмехнулся в усы, но спорить не стал. Он хорошо знал, как неповоротлив человеческий ум и как трудно заставить его думать в направлении, обратном прежнему.

– В любом случае мы должны знать, где этот ромейский поп, – он попытался вывести воеводу из состояния тяжелой задумчивости и подтолкнуть его к движению в нужном направлении, – и нам будет очень полезно понять, что он все-таки замышляет.

– Да, да, – неуверенно откликнулся Звянко, все еще задумчиво хмуря брови.

Наконец он наклонился к проему, ведущему на нижний ярус башни, куда прежде спустился дежуривший здесь воин, чтобы не мешать разговору начальства.

– Эй, смотровой, где ты там? – крикнул он круто сбегающим вниз ступеням.

Воин откликнулся. В полумраке нижнего яруса, куда свет проникал только через бойницы, появилось его хмурое бородатое лицо.

– Стрелой слетай-ка в город, узнай, что там в церкви, почему службы нет.

– Исполню, – буркнул воин и снова шагнул в сумрак.

– Ну вот, скоро мы все узнаем, – воевода хлопнул кулаком десницы в ладонь левой руки – шуйцы, словно раздавил невидимого врага.

– Узнаем, – задумчиво вздохнул Лют, устремляя свой взгляд к морю.

Черная черточка на горизонте заметно выросла, и хотя корабли были еще очень далеко, но уже можно было различить, как мерно взмахивают три ряда длинных весел, толкая громадины дромонов вперед.

– Еще пара часов, и они будут здесь, – боярин ткнул пальцем в невидимую точку, за которой простиралось ровное зеркало бухты перед торговой слободой.

– Давненько я не стрелял из тяжелого лука, – он посмотрел куда-то сквозь воеводу, словно припоминая что-то далекое, – вот и развлечемся теперь, а то все с хазарами приходится баловаться пострелушками из их же степных полулуков.

Воевода ничего не ответил. Он слышал от других, что у Люта есть огромный лук, который, кроме него, никто натянуть-то и не может и с помощью которого тот пробивал насквозь щиты и доспехи, но не очень-то верил этим байкам. А к лукам степняков он относился с большим уважением. Небольшие по размерам, они очень далеко посылали легкие стрелы, и, по мнению воеводы, именно это оружие составляло самую сильную сторону хазарской конницы. Пусть эти стрелы не пробивали щиты и доспехи, но стоило лишь на секунду снять рукавицу или приоткрыть от жары ворот кольчуги, как туда тут же вонзалась злая хазарская стрела. Нередко хазарские стрелки попадали в прорези для глаз в железных личинах шлемов.

На этой мысли Звянко даже вспомнил, как в последнюю схватку он гнался за одним хазарином, а тот так и норовил попасть стрелой ему в глаз. Только стальной козырек шлема, да и то, что сам Звянко смотрел на врага чуть низом, вроде как под ноги ему, помогли одолеть супротивника,

Ему захотелось рассказать про это боярину и услышать, что тот возразит, и станет ли и дальше бахвалиться своим луком, но увидел совершенно отрешенное лицо Люта с туманным взором задумчивых глаз и промолчал.

И правильно сделал, ибо Лют в это время пребывал всеми своими мыслями в далеком прошлом и просто не услышал бы воеводу.

Глава 17

Стослав – князь вятичей

А вспоминал Лют, как когда-то, очень давно, он так же стоял на верхнем ярусе боевой башни, но только было ему тогда всего десять лет от роду, и рядом с ним стоял отец, сильный и бесстрашный воин. Великий князь земли вятичей, знаменитый Стослав[51]. Чувствовал Лют, как крепко сжимает тяжелая ладонь отца его плечо, а другая рука указывает на край леса под стенами города, где виднеется длинный ряд красных щитов и тускло поблескивают наконечники копий.

– Видишь, сынок, – говорит Стослав, – это враги наши. Князь Святослав пришел сюда, чтобы отнять наш город. Забрать земли наших отцов и дедов, и теперь мы должны убить всех его воинов, а иначе они убьют нас.

– Убить всех? – удивляется Лют и чувствует, как сжимается его сердце. – Но ведь их так много.

– Пусть их много! – голос отца гремит, как раскаты грома, но даже через эти грозные ноты слышится, как болит и страдает его душа. – Их так много потому, что наши друзья предали нас!

– Как предали? – боль в плече от железных пальцев отца становится невыносимой, но Лют упрямо терпит ее, словно от этого зависит, кто победит в этой битве.

– Предали, сынок, – пальцы на плече разжимаются, и рука отца легко уходит за спину, возвращаясь оттуда с длинной черной стрелой, – предали потому, что нашей славе и силе позавидовали, потому, что от зависти этой готовы власть чужаку отдать, лишь бы не дать соседу возвыситься.

Он оглядывается на сына, и Лют видит, как синие глаза отца горят темным огнем гнева.

– Таковы люди, сынок: никому нельзя верить!

Глаза его темнеют еще больше, превращаясь в две точки тьмы, излучающие невидимое пламя ярости:

– Но мы им покажем, как бьются воины Стослава, они дорого заплатят за все!

– Воины, – он поднимает над головой свой огромный лук, – защитим наших жен!

– Защитим! – глухим ревом отвечает стена справа и слева от башни, поднимая вверх десятки таких же огромных луков.

– Защитим, князь! – позади Стослава встают воины в стальных личинах, натягивая мощные боевые луки.

– Стрели! – кричит отец, и длинная черная стрела с воем уносится в сторону красных щитов.

– Стрели! – кричат десятники на стенах, и целый рой смертоносных стрел уносится следом за стрелой Стослава.

Падают воины с красными щитами один за другим, ибо нет защиты от стрел Стослава. Лют не успевает их пересчитать, так много убито врагов.

– Мы победили! – радостно кричит он, видя, как оставшиеся в живых убегают в лес, пытаясь спрятаться за деревьями.

– Нет, еще не победили, – тяжело вздыхает отец.

– Почему? – удивляется Лют. – Они же убежали.

– Они всего лишь отошли, а мы всего лишь убили сотню воинов, которых Святославу не жаль было послать на смерть.

– А дальше что? – Лют дотрагивается до отцовского лука, чувствуя, как все еще дрожит, позванивая, словно живая, тугая тетива.

– А дальше, – отец смотрит вдаль на синие холмы, поросшие лесом, – дальше один из нас должен будет погибнуть, потому что Святослав собрал очень большое войско и не уйдет отсюда, пока не завоюет нас. Он опытный и хитрый воин, и просто так не отступит.

– Значит, ты его убьешь? – спрашивает Лют.

Но отец молчит почему-то.

– Ты его убьешь, да? Ты его убьешь? – переспрашивает он снова и снова, словно сейчас словами, верно их расставив и произнеся должным образом, можно обо всем договориться заранее, как оно все будет потом.

– Великий князь венетичей[52] Стослав, – наконец отвечает отец, – никогда ни перед кем не склонит своей головы.

– Значит, ты его убьешь, – успокаивается Лют, но на душе у него все равно темно и муторно, словно он пропустил какие-то важные слова, без которых все будет не так.

Что-то не нравится ему в ответе отца, но что – он не может понять.

– А воинов у Святослава очень много? – спрашивает он снова отца, внимательно вслушиваясь в то, как порывы ветра бередят тетивы луков и те начинают тихонько подвывать, словно вспоминают давно забытую песню.

– Очень много, – хмурится Стослав.

– Тысяча? – не отстает от него Лют.

– Нет, много больше.

– Больше? – удивляется он, пытаясь представить этих воинов в поле. – Пять тысяч?

Страницы: «« ... 7891011121314 »»

Читать бесплатно другие книги:

Римма Мойсенко – ведущий диетолог проекта «Сбрось лишнее» на Первом канале в программе «Здоровье» с ...
Дэвид Рокфеллер – один из крупнейших политических и финансовых деятелей XX века, известный американс...
Удержать клиентов – задача любого бизнеса. Но чаще всего эти попытки ограничиваются скидками для пос...
Бизнес на самом деле не очень-то сложен. Сложным его делают люди. Чтобы преодолеть сложность, необхо...
Вы хотите навести в доме порядок, но чувствуете, что не хватает времени? Хаос выкачивает из вас жизн...
Джим Роджерс, миллиардер, инвестор, партнер Джорджа Сороса, путешественник, добился успеха благодаря...