Бета-самец Гуцко Денис

12

И все-таки живопись.

Рисунок дается мне значительно лучше. Новый преподаватель в студии, куда я теперь вернулся, говорит, что есть задатки. С красками, правда, сложнее. «Тяжелый мазок, – разводит руками Андрей Валерьевич. – Поэтому все плоско. Нужно изживать». Мама ходила к нему без меня, расспрашивала. Вернувшись, сказала, чтобы я хорошенько подумал.

Я понимаю, конечно, о чем ее тревога: талант. Но, в конце концов, успех ведь достигается трудом. И я буду стараться. Буду осваивать технику. Изживать тяжелый мазок. Говорит же отец своим актерам, что ремесленники – самые счастливые творцы. Вот и я буду ремесленник. Нужно упорство, и все будет хорошо.

В училище принимают только со следующего года, есть время подтянуться. Если не получится живописцем, можно стать художником-иллюстратором. Можно – художником по костюмам, тоже интересно.

Кое-кого из моих однолеток, посещающих студию, открыто называют одаренными. Нет, меня это не задевает. Возможно, самую малость. В любом случае я научен не мерить себя относительно других, и уж тем более не завидовать.

Мне скоро пятнадцать, и лихорадка беспричинного счастья больше меня не тревожит. Зато теперь я умею упиваться грустью. Проснуться рано, сесть у окна, уставившись в пустой переулок. Ждать первого прохожего. Родители ушли на работу. Дом затих. Только ходики в гостиной трудятся, перекатывают увесистые секунды. Прохожего непременно нужно дождаться, иначе мне шагу от окна не ступить, не разорвать колдовские путы мной же придуманной игры. Ожидание, бывает, затягивается. Иногда я даже опаздываю на первый урок. Но сладкая утренняя меланхолия, которой я предаюсь, рассматривая наше захолустье, заштрихованное косыми заборами, опутанное мятой лентой грунтовки, осклабившееся шифером в громадину неба, – моя меланхолия не отпускает меня, пока не завершится многоточием – звуком шагов по тротуару. Сам прохожий мне не интересен. Дождался – можно умываться и завтракать или хватать портфель и бежать в школу, если уж совсем припозднился. Толстяки голуби толкаются вокруг хлебной корки. Покосившееся крылечко поймано на веревочный аркан. И потом, каждую осень все клены в округе тянут ко мне растопыренные золотые ладони. По некоторым, дотянувшимся достаточно низко, я скольжу рукой.

– Привет, золотой.

– Шша, – отвечает клен: не любит сентиментальности.

Скоро пятнадцать. Не знаю, жду ли я этого. Три года до совершеннолетия. Три года до взрослой жизни – а что там, с чего начать-то?

Своих новых товарищей в художественной студии я сторонюсь. Недавняя попытка дружбы с Костей Дивным закончилась странно и обидно. Он меня побил.

Полугог отчислил его из школы. О том, что я был единственным из класса, кто не настучал на него в директорской, Костя наверняка знал. Я рассчитывал на благодарность и прочее – но вышло совсем наоборот. Весь месяц, проведенный в школе до отчисления, Костя со мной не разговаривал. Я ждал, полагая, что Костя таким манером переживает собственное предательство: все-таки он назвал меня подстрекателем. К тому же я и сам был в шаге от предательства, и если бы не мама… За несколько дней до начала каникул, возвращаясь с уроков, я завернул за угол «Промтоваров» и увидел Костю. Он был с парнями постарше. Остановился, посмотрел на меня. Я сбавил шаг, заулыбался. Дивный подошел и, не говоря ни слова, саданул меня коленом между ног. Под всеобщий хохот я рухнул на землю, да так неудачно, что расшиб подбородок.

Потом я каждое утро понедельника видел Костю на остановке, где он ждал автобуса, чтобы добраться после выходных в свой интернат для трудновоспитуемых. Он делал вид, что не замечает меня, – я представлял, как когда-нибудь с ним расправлюсь.

Когда я заявился домой с побитым лицом и рассказал маме финал истории с Дивным, она сказал только:

– Держись, боец.

И чмокнула в лоб.

Папа, с которым мы увиделись на следующий день, увел меня в сад и разразился долгим взволнованным монологом о том, что добро должно быть с кулаками и нужно уметь за себя постоять.

Через несколько дней на любимую мамину сливу папой был водружен боксерский мешок. Я долго прогуливался мимо, пробовал плечом вес диковинного плода, выросшего в нашем саду. Присматривался. Почти как к Косте на остановке по понедельникам. Пока не получил свежий стимул: на занятии по живописи мой одногруппник из одаренных, Дима Богуш, толкнул меня, сгоняя с места, которое он считал своим. По возвращении домой я исколошматил мешок так, что кожа на кулаках полопалась.

– Давай, давай, – подбадривал папа в окно, собираясь после больничного дежурства в театр. – Наподдай.

Со временем он и сам стал хаживать к мешку – «спустить пар».

Ссутулившаяся спина с дергающимися лопатками, на которую взвалена неудобная, незнакомая ноша… Застав меня однажды у окна мансарды во время боксерских экзерсисов отца, мама встала рядом, погладила меня по голове. Мы постояли немного вместе, она взяла что-то из шкафа и спустилась вниз. Казалось бы, обыденные проходные секунды, а ведь тоже – хранятся, не выцветают. Даже пятнышко зеленки на мамином пальце помню и то, что, поднимаясь по лестнице, она бубнила себе под нос: «Соединить, не смешивая… хм… соединить, не смешивая», – в очередной раз пыталась разгадать секреты кулинарии.

Отец тоже был бит.

Прошло несколько месяцев после того, как в «Кирпичике» сменился главреж. Отношения между отцом и Суровегиным оставались натянутыми. Эпоха неформального лидерства в «Кирпичике» для отца, похоже, прошла безвозвратно. Увы, начальственное ничегонеделание Суровегина в отличие от Шумейко не устраивало. Он быстро освоился и свои модернистские спектакли, которые папа называл сценическими ребусами, ставил сам. Папиному репертуару: Шекспир, Чехов, Вампилов – пришлось потесниться.

– Прорвемся, – все повторял отец. – Делай что должно, и будь что будет.

Слова эти звучали тоскливо и неубедительно. Все тоскливей, все неубедительней. В них попросту невозможно было поверить, глядя в потускневшие папины глаза.

Лучше бы не говорить ему с мамой о «Кирпичике». Но он затевался снова и снова.

– Ничего, Марина. Дело важнее. По крайней мере, для меня.

А она молчала и улыбалась. Иногда отвечала что-нибудь ободряющее.

– Образуется. Ты, главное, соберись.

Я больше не видел отца таким, как в то субботнее утро, когда он кричал с порога: «Строиться на завтрак!» Или таким, как на зимних шашлыках – преисполненным пронзительного затишья, могучего одиночества. Я больше не видел его таким.

Он стал пропадать в «Кирпичике» дольше обычного. Со смены в больнице ехал прямиком туда. Язвил: «Притираюсь к шефу». Мама смотрела на него с тревогой, во мне сочилась подростковая любовь к отцу, ядовитая и неразрешимая. Как ее выразить, на что употребить – было совершенно непонятно. Дома между нами сохранялась давным-давно установленная дистанция. А театра – папиного театра, который до сих пор так щедро восполнял все пробелы, – почти не осталось.

Дело, конечно, важнее. Для отца, и вообще. Я не забывал себе об этом напоминать.

Многословные утешения в нашей семье были не приняты. Казалось само собой разумеющимся, что слова поддержки отмеряются скупо – как лекарство. Я вдруг узнал, что сочувствие может быть обстоятельным, подробным. Отцовские друзья приходили по одному и компаниями, кто со спиртным, кто с новой книжкой, – и утешали папу вдохновенно, складно переходя от сарказма к панегирикам, от сплетен к философии. Отец, казалось, решил дослушать все, что они ему не договорили сразу после назначения Суровегина.

Маму сострадающие бесили.

– Как грифы над захромавшей кобылой, – ворчала она. – Вот уж не предполагала в них таких рефлексов.

Но никаких сцен. Встретив приветливо отцовских друзей, накрыв на стол, мама обычно уходила в мансарду, а если ее просили остаться, отвечала, что не научилась пока смаковать Гришину невезуху, боится испортить сугубо мужскую беседу.

– Второй номер будто приклеился к тебе, – вздыхал папин друг Ваня Самойлов, бард и геолого-географический доцент. – Что за карма такая? В больнице-то тебе что-нибудь светит, нет? Завотделением, к примеру… нет?

Но карьера врача отцу, кажется, никогда не была интересна. Он пропускал больничную тему мимо ушей.

– Старик хотя бы работать давал, – ностальгически вспоминал он Шумейко. – Ну, придет на репетицию, посмотрит, поумничает. Что-то сделаешь, что-то нет. Он к следующему разу и забудет. К тому же у старика хотя бы вкус был. А этот…

– Ты звони, – приглашали друзья, уходя.

И папа звонил. Все чаще и чаще. Уединяясь на веранде или на кухне – для чего тащил телефонный шнур из прихожей через весь дом.

Я чувствовал, как холодок вползает в отношения моих родителей. Ничто другое не могло так удивить и напугать меня. Так не бывает. Какой-то там Суровегин, которого я представлял себе красноносым и толстозадым, с рыбьим презрительно сложенным ртом…

Становилось все очевидней, что отец смирился со своим новым положением – с реальным статусом второго человека в «Кирпичике».

Вот теперь я скучал по нему. Или это было какое-то другое чувство? Оно не покидало меня и тогда, когда мы были вместе.

Большую часть своего театрального времени отец проводил в общаге, где у него с актерами-любителями образовалась фронда против Суровегина. Бывало, я заходил туда за отцом и заставал его погруженным все в те же мучительные пересуды.

– Вот он же загубит «Кирпичик»! На весь город гремели, и нате, явился! Герострат чертов!

– Ведь всё Григорий Дмитриевич наладил. Лично. Собрал нас.

– Да что собрал! Вырастил, можно сказать.

– Так бы взял комсу поганую за жабры, приподнял над землей, заглянул бы в глаза его…

– Прикроют в два счета. Общежитие вообще нигде не значится. Строиться начинало как склад. Сам строил, знаю.

– Эх!

– И не говори.

Фрондёры, определенно желавшие возвращения отца к художественному руководству, побаивались, однако, репрессий: общага существовала на птичьих правах – коллективный самострой, которому так и не дарован был официальный статус, а как далеко мог зайти комсомолец-модернист в подавлении бунта, никто не знал.

Зинаида в общагу наведывалась часто. Очень хотела со всеми дружить. Приходила с пирогами. Поедаемые в общаге пироги: яблочные, грушевые, с черносливом – первое, чем запомнилась Зинаида. Впрочем, запомнилась она и другим: неодинаковыми стрелками на глазах, молчаливым перемещением по комнате. Она, помню, никогда не сидела подолгу. Не сиделось ей. Вид у нее был такой, будто она только что разбужена будильником и тщетно пытается вспомнить, зачем заводила его на такую рань. Веснушки, соломенная челка. Серебряное колечко в виде дельфина, прыгающего поперек фаланги. «Ой, какое кольцо интересное», – дельфин подхватывал, удерживал на плаву внимание собеседника.

Что-то детское было в ее в лице, младенческая червоточинка.

Она не была безобразной. Если бы наружность Зинаиды Ситник могла существовать сама по себе, как снятая с руки перчатка, она, возможно, была бы привлекательна. Среди римских бюстов полно таких, которые – чуть представишь живыми людьми, превращаются в гадких уродцев. А если не представлять – ничего. Порода, благородство, завитки волос. Вот и внешность Зинаиды производила удручающее впечатление лишь потому, что жила такой куцей, придавленной жизнью. Всё она делала как бы украдкой, как бы стесняясь – начинала шпионить за собой: «Как я выгляжу?» – и деревенела окончательно. Эмоции вырывались из этого плена еле живыми. Когда Зинаида смеялась, хотелось отвернуться, будто застукал ее за чем-то неприличным.

Потом говорили, что всем с самого начала было понятно, ради кого она ходит в общагу, ради чего прибилась к «Кирпичику». Что невозможно было не заметить, как Зина поедает глазами моего отца, как вспыхивает под его ответным взглядом. Наиболее вовлеченные – те, кто бывали у нее в гостях в угловой квартирке с видом на завод и, подкармливаемые сладким, рассказывали о «Кирпичике», вспоминали, как жадно она слушала все, что касалось становления театра, – о вечерах театральных чтений, которые отец когда-то проводил в одиночку… о том, как, сидя в луче настольной лампы, ни разу не встав, не сделав случайного жеста, хрипловатым своим голосом он разворачивал перед зрителями сложнейшие драматические миры, молва о которых разбегалась по Любореченску… как после полугода аншлагов отец устроился наконец к Шумейко, как в городе заговорили о любительском театре, в котором начали ставить настоящие спектакли… Рассказывали, что у Зинаиды тряслись руки, когда она слушала про отца. Ей было совершенно не важно, что эти истории были сплошь из славного прошлого, завершившегося столь печально вместе с уходом Шумейко.

Она зубрила один монолог за другим и ждала, когда отец предложит ей любой, самый бросовый эпизод в каком-нибудь спектакле.

Но я в свои почти пятнадцать всего этого не замечал. Я, разумеется, знал из книг, что у жен и мужей случаются измены, что бывают любовники и любовницы и все это заканчивается большими неприятностями. Полину Лопухову, к примеру, я вычислил бы в два счета. Но представить тусклую кислую Зинаиду рядом с моим отцом – смех, да и только.

Стоит мне подумать, что в те вечера, когда я бывал в общаге вместе с ним, Зинаида и меня ощупывала осторожными своими зрачками, у меня комок подступает к горлу.

Когда Суровегин перетянул на свою сторону администратора Дома культуры, доселе тихого и незаметного Толю Чумакова, который ввел пропуска, сухой закон и утверждаемый на месяц вперед график репетиций, труппа дрогнула и притихла. Отец перестал ходить в общагу. Утрясать график репетиций с графиком больничных дежурств ему было непросто.

Жизнь все еще волнует ощущением нашего уровня.

Кое-кто из тех, чье мнение важно, – всегда на виду. Лев Николаевич белеет бородой со стены гостиной, дядюшка Хем в толстенной водолазке щурится из-за стекла книжного шкафа.

Приятно принадлежать к тайному ордену героев, участники которого обязаны жить, соблюдая опасные правила, непосильные и не обязательные для остальных. Правда, не понятно, с кем, когда и где мы вступим в битву.

Совдепия доживала свое. Никому, кажется, не было до нее дела. Вся антисоветчина в доме, в общем-то, и сводилась к словечкам бабы Жени да шпилькам в адрес Суровегина. Новомодный интерес к политике ограничивался редким просмотром программы «Время», транслировавшей бодрый бубнеж Горбачева вперемешку с напористыми выступлениями депутатов. Было ясно, что поля наших битв располагаются где-то не здесь, далеко от сумятицы перестройки.

13

Позвонила Мила.

– Да, Милочка.

– Ты про меня все-таки забыл.

Голос обиженный. Не кокетливо-хнычущий – такого в их деловых отношениях не предусмотрено, – а обиженный.

Ну да, забыл. Денги.

– Я просто сейчас как белка в колесе. Извини.

– Я так скоро ноги протяну, Саш.

– Извини, Милочка.

– Сегодня можешь?

– Обязательно.

– А можешь сразу заехать куда-нибудь и купить всего? А то у меня вообще шаром покати. И нездоровится.

– Куплю всего и приеду. Жди.

Ближайший гипермаркет на Фрунзе.

Как не стыдно, Саша! Для того ли она честно раздвигает ноги, чтобы их протянуть?

Задумавшись, свернул на Садовую, и прогадал: пробка. А когда-то центральная улица была одной из самых свободных и по ней можно было пересечь Любореченск с запада на восток минут за двадцать. Фраза «он ездит по Садовой» говорила о многом.

Движение было запрещено здесь году в девяносто четвертом. Но не для всех. Достаточно было прикупить корочку помощника депутата или спецномер, и катайся на здоровье. Поначалу гаишники тщательно за этим следили, отлавливая и штрафуя машины, номера которых не входили в серии «ало» (администрация Любореченской области), «мло» (мэрия) и «нло» (налоговая). Но со временем, к стабильным нулевым, спец– и вип-номеров наплодилось столько, что спец– и вип-машины образовывали на Садовой сплошной поток, выдернуть из которого простачка-нарушителя, не создав при этом неудобств остальным, стало не так-то просто. Сейчас центр запружен во всех направлениях. Знаки, запрещающие движение по Садовой, остались. Но гаишники здесь больше не стоят, и по Садовой катается всяк, кому не лень. К неизменному удивлению иногородних водителей.

В «Окее» на Фрунзе набрал полную тележку. Ни один стеллаж не пропустил. Ощутил себя порядочным и обязательным – таким, каким хотела видеть его милая Мила.

Так и писала в своем объявлении, попавшемся ему на глаза в ворохе спама: «Стану любовницей за содержание порядочному и обязательному человеку. Гарантирую ответную порядочность и хорошее настроение».

А все-таки хорошо, что Мила есть. Кто, кроме нее, сумел бы вот так, в один щелчок, его взбодрить…

Но когда доехал до кольца на Космической, руль сам собой повернулся направо, в сторону Северного рынка. Туда, где уже много лет стоит за потрескавшимся овощным прилавком, сама такая же треснувшая, жалкая, с перепачканными руками и калькулятором, выглядывающим из кармана замызганного фартука, – та, с которой отец провел последние несколько лет своей жизни.

Топилину тяжело с ней встречаться. Ничего не меняется от того, что они постоят друг против друга, перебрасываясь пустыми фразами через свеклу и картошку, прерываясь каждый раз, когда Валюша отпускает очередного покупателя. Взгляд равнодушный. У стареющей Валюши других не бывает. Возможно, это лучшее, что могло с ней случиться, – равнодушно стареть.

От прилавка они не отходят, а раньше хаживали в близлежащие кафешки, где вечный гвалт и роится рыночная пьянь. Брали кофе в пластиковых стаканчиках, садились за стол. Минут через пять, когда они замолкали, обменявшись первыми обязательными вопросами: «Как дела? Как бизнес?» (Топилин каждый раз давал понять, что Валюшина овощная торговля в его глазах хоть и небольшой, а бизнес), – кто-нибудь из перегарных мужичков подходил стрельнуть сигаретку или червончик. Иногда прогуливались вдоль общепитовского ряда, вдыхая густую вонь, настоянную на пиве и укропном отваре, в котором готовили раков. Мерзейшая вонь на свете. Валюша ее уже не замечает. Отвар выливают в зарешеченную ливневку, но ливневка давно и навсегда забита. Ветки укропа и раковая шелуха лежат гниющей грядкой. Можно идти, растягивая любезную беседу: как дела, как бизнес, – и ловить взглядом высунувшийся навстречу тебе кончик клешни, рачью ножку, ощерившийся лепестками хвост.

– Какие люди! – Валюша заметила его издали.

Она почему-то не любила здороваться. Возможно, отсутствие приветствия считала знаком дружеских отношений.

– Мимо проезжал, – пояснил Топилин, становясь у прилавка.

– Всю область замостили? Или еще остались куски?

– Еще остались. Но мы стараемся. Как у вас?

– Да коптим помаленьку. Картошка, зараза, подорожала. Стали меньше брать.

– Может, временно? Пока к новым ценам не привыкли.

– Может, временно, – согласилась Валюша. – Посмотрим. Как сам?

– Да в норме.

– Как мама?

– Тоже. Спасибо.

Мимо них под крики «Ноги! Ноги!» прокатилась тележка со свиными головами. Одна из голов показала Топилину язык.

Качнувшись, Валюша прислонилась к прилавку боком.

– Слышала, ты человека насмерть сбил.

Топилин скривил губу.

– Да нет. Не сбивал.

– Брешут?

– Да брешут.

– А-а-а, – протянула Валюша. – Побрехать у нас любят.

Ему тяжело с ней встречаться. Но это необходимо. Как необходимо «поплывшему» боксеру вдохнуть нашатыря. И Топилин, всегда спонтанно, наведывается на Северный рынок, постоять у овощного прилавка, переброситься с базарной матроной короткими бессмысленными фразами, словно шифровками: «Как все паршиво для тебя повернулось, Валюша… Да и ты, Санек, как я погляжу, не шибко счастлив».

– Вам вроде крытый павильон обещали построить?

– Обещали. Даже деньги собрали. В счет будущей аренды.

– И что?

– Обещают. Может, даже построят. Экскаватор вон в июне пригнали. За мясным стоит. Плиткой мостить, я так понимаю, вы будете?

– Да наверное. Кто ж еще.

Обмен информацией, ради которого он сюда пришел, состоялся: все по-прежнему, ничего не изменилось. Но приличия ради нужно хоть немного продлить беседу. В этот раз это особенно сложно. Собравшись с силами, Топилин расспросил Валюшу о стоимости аренды, о том, насколько рентабельней торговать самой, чем нанимать. И, случайно покрутив головой, понял, что следует торопиться. От рыбного ряда со стопкой пластмассовых ящиков в вытянутых руках к ним направлялся Руслан, Валюшин сын от первого брака.

Сложен он был отлично: кряжист, разнузданно плечист. В жаркую погоду любил ходить по пояс голый – весь такой бугристый, тугой. Сводных братьев-сестер у Топилина не было. Но знакомя его с мальчиком Русланом лет десять тому назад, Валюша сказала так: «Считай, твой сводный брат. В каком-то смысле». Все эти годы, правда, обходилось без братаний – но и Топилин не зевал, вовремя успевал ретироваться.

– Ла-а-адно, – протянул он, закругляясь. – Мимо проезжал. Дай, думаю, заскочу.

– Будь здоров.

– И вам не хворать.

И Топилин отправился к выходу.

Нет, дело не в позициях. Положение второго человека при Антоне Литвинове нисколько не тяготило Топилина. Это место он занял сознательно и расчетливо, без трагического заламывания рук. В отличие от многих, прогнувшихся позднее – и против собственной воли.

С самого начала, с судьбоносных посиделок в «Версале», он понимал, что рано или поздно вожаком в их тандеме станет Антон Литвинов, у которого вся родня при портфелях, дальняя – при портфельчиках. Выбор все равно был – нулевой. Страну будто посадили в тюрьму пожизненно. Городами правили вчерашние карманники. Народонаселение – кто скрипя зубами, кто с огоньком неофитов – осваивало азбуку «понятий». Кооператоры откупались от братвы. Власть изображала власть. И всех, казалось, устраивало. Но не могло быть долгим правление урок. Не наблюдалось в этих людях страсти к порядку, без которой долго ведь не поцарствуешь. Не понимали они пользы системности.

Кооператор Топилин догадался быстро: в силу своего босяцкого буйства братва пожрет самое себя, а тихие кабинетные карлики, которых для оптимизации бизнес-процессов подкармливают такие, как он, вырастут в вальяжных великанов. Брататься с будущей – подлинной – властью следует как можно раньше. И Антон Литвинов – человек нормальный, не хам и не подонок, не дурак, кабинетами не придушен – на роль побратима подходил идеально.

– Алло, Саш. Ну, что там?

– На завтра перенесли. Она сегодня не может.

– Почему?

– Днем ее к следователю вызвали для дачи показаний.

– Какие она там показания может дать?

– Мне почем знать… Вечером у нее какие-то дела. Я с бухты-барахты не хочу лезть. Дело тонкое.

– Да понятно, понятно. Правильно. Слушай, но меня этот тупоголовый удивил, следак наш. Ему же сказали, чтобы не торопился, переждал пару дней. Вот упырь в погонах. Развернул тут деятельность.

На Топилина следователь не произвел впечатления упыря. Скорее, напуганным показался. Первый раз, видимо, деликатное дело ему поручили, звонили сверху, неформально с ним беседовали.

– Антон, что ты дергаешься? Всё это они бы проделали в любом случае. Тебе же сразу сказали, что бумаги оформят, не могут не оформить.

– Да понятно, понятно. Сразу звони.

Все-таки удалось вытащить Веру в ресторан.

Пригласил ее в «Европу» на углу Пановой и Кутузовской.

Явилась в легком шоколадном платье, которое замечательно шло к ее теплым карим глазам. Сумочка кофейного цвета с золотистыми крапинками замечательно шла к платью.

– Потрясающе, – улыбнулся Топилин, прилежно любуясь сливочными туфлями.

Вера, как всегда, прекрасно вписывалась в планы Топилина.

– Луи Ветон, – сообщила она, привстав на носочки и слегка повернувшись перед тем, как усесться на предложенный стул.

«Новый наряд от нового мужика», – дошло до Топилина. И он огорчился.

Легкий настрой в первую же минуту рандеву дал серьезный крен и начал заваливаться в сторону ворчливой ревности. Держался как мог. Шутливый тон выдерживал.

– Как делишки?

– Судя по всему, хуже, чем у тебя, Верок.

Выдохнула, как бы попытавшись сдержаться и не сдержавшись:

– Ну да. Что есть, то есть.

– Что, старлей действительно так хорош? – поинтересовался Топилин, раскрывая винную карту.

Вера поднялась, прихватив со спинки стула сумочку. Шагнула туда, где только что привставала на носочки, повторила демонстрацию.

– Вопросов нет. Наглядно.

– Сам выбирал, сам покупал, – хвасталась Вера, вновь усаживаясь за столик.

– Превосходный выбор.

– Спасибо за комплимент, милый. Я долго к Андрюше присматривалась.

Ну вот, нарвался.

– Как это – долго? Мы весной только развелись.

– Ну, Саш… Ясно же было, что к тому идет.

Разговор катастрофически зацикливался на собровском старлее.

– И замуж уж берет?

– Заявление вчера подали.

– Поздравляю. Мы, стало быть, обмываем событие?

– Ты так приглашал… просто совпало…

Официант с лицом услужливого официанта – а это в Любореченске редкость – дожидался, пока его позовут, стоя за зеркальной перегородкой, прикрывавшей проход на кухню. Топилин подозвал его взглядом.

– Мы будем баранину… У тебя, Верок, вкусы не изменились?

– Нет. Барашек моя слабость.

– И вина принесите. Бургундского, например. Пятилетней выдержки есть?

Официант расспросил насчет салатов и закусок, от десерта Вера сразу отказалась.

Вечер был таким же недолгим, как заказ блюд. Вспомнить, о чем говорили, Топилин не смог бы уже через полчаса.

Забирал ее собровец. Она скинула ему эсэмэску, он подъехал минут через двадцать. В зал не входил, позвонил из машины.

– Спасибо, Саша, за приятно проведенное время.

– На здоровье, Вера. С превеликим моим удовольствием.

– Только ты не обижайся… у нас ведь с тобой начистоту. В общем, если реакция Андрюши на нашу с тобой встречу будет такая, какую мне хотелось бы получить… ну, если он справится со своими цельнометаллическими замашками, возможно, это не последняя наша с тобой встреча. И я вас обязательно познакомлю. Хорошо?

Наклонилась, чмокнула его в щеку.

Злая, злая бывшая Вера.

Вызванный к ресторану таксист предложил поехать по Пушкинской: путь длинней, зато пробки короче. Поехали по Пушкинской. Бронзовый Александр Сергеевич, которого любореченский скульптор наделил несколько хитроватым выражением лица, разглядывал запруженный перекресток так, словно готовил какой-то подвох.

В открытые окна «Рено» вливался автомобильный чад и гул работающих двигателей: таксист экономил бензин, не включал кондиционер. Машина проползала за раз метров пять-десять и замирала.

Один из отрезков Пушкинской, долго дремавший под невидящим взглядом Топилина, вдруг дернулся и ожил, кинулся совать ему в глаза старинные потертые виды. Офисной высотки здесь тогда не было. Извилистым проходным двором можно было пройти от автобусной остановки на площадь Зои Космодемьянской, к автодорожному техникуму. Двор, на край которого наступила офисная коробка, обзавелся воротами с магнитным замком.

– Я выйду.

– Полчаса назад проезжал, такого не было. Видно, авария впереди.

– Ничего, я тут про дело одно вспомнил.

– Ну, если дело… А мне, бывает, хочется выйти, хлопнуть дверью, и… гори оно всё… Достало! Лучше на велике, ей-богу. У меня вон сосед…

– В другой раз доскажешь, ладно?

Расплатился и вышел.

Когда-то спортзал Автодора был элитным – «центровым» тогда говорили – местом, чем-то вроде клуба делового общения. Уже достаточно деловые, но еще не отягощенные деловым этикетом любореченцы общались, присев на длинные крашеные лавки, до или после тренировки, а то и между подходами к снарядам; или в раздевалках душевых, обмотавшись полотенцами; или в вестибюле у широченных подоконников, под фотопортретами корифеев и передовиков. Ходили туда и братки, и мирные любители спорта, и начинающие бизнесмены, к числу которых принадлежал тогда и Саша Топилин, обувщик. Функционировал клуб по принципу «свои здесь не платят». На вопрос какого-нибудь новичка: «А сколько здесь стоит в месяц?» – ответить, взглянув наивно: «Нет, братишка, не знаю… Я так хожу… Пацаны пускают», – дорогого стоило. По нынешним меркам – все равно что, выходя из «Майбаха», въехавшего под «кирпич» на виду у гаишника, подмигнуть водителю, отчаянно высматривающему, куда бы припарковать свою «шоху»: «Да тут везде запрещено».

Хаживал в Автодор Георгий Иванович Макаркин, бывший чемпион Любореченской области в весе пера, полутораметровый пенсионер в обвислых штанишках. Приходил, садился на лавку возле ринга. Ни с кем не заговаривал первым. Но через какое-то время кто-нибудь просил его:

– Иваныч, посмотри у меня боковой.

Или:

– Иваныч, посмотри, как у меня ноги.

Иваныч смотрел, морщил размазанный по лицу нос, показывал, как надо.