Невидимки Пенни Стеф

— Она тебе нравится?

— Кто? Стелла?

— Да. В прошлом году вы вечно тусовались вместе.

— Ну, это было в прошлом году.

«Пока ты не украла ее у меня», — добавляю я про себя. Хотя, если быть честным, это не Кэти, а визит в трейлер все испортил.

— Значит, ты до сих пор по ней сохнешь?

— Господи! Да не сохну я по ней. Мы были просто друзьями.

Слова вырываются у меня прежде, чем я успеваю одуматься. Я чувствую себя последней сволочью, потому что на самом деле Стелла мне действительно нравилась… нравится.

— Теперь она запала на Эндрю Хойта, — говорит Кэти.

— О! Ну да. Я знаю.

Я не открыл Америки. Эндрю Хойт нравится большинству девчонок — он высокий, светловолосый и выглядит на двадцать лет. Наверное, у него такое заболевание, при котором стареешь раньше времени. Я говорю это вслух, и Кэти прыскает.

Поразительно. Мы болтаем, как старые друзья. Приободрившись, я принимаюсь зубоскалить по адресу еще кое-кого из школьных придурков. Кэти то и дело покатывается со смеху. Наверное, она согласна с моим мнением. Потрясающе.

— А «Смиты» тебе нравятся?

Я не успеваю ничего ответить, как она подходит к стоящему на полу магнитофону и показывает мне их новую кассету. У меня такой еще нет.

— И какая твоя любимая песня? — спрашивает Кэти.

Откуда она могла узнать, что они мне нравятся, если не от Стеллы?

— Мм… «Рука в перчатке».

— Правда? Я бы подумала, «Мальчик с шипом в боку».

Вообще-то, моя любимая песня «Я хочу получить, что хочу», но признаваться в этом я не собираюсь. Решит еще, что я к ней клинья подбиваю.

— Почему? — удивляюсь я.

Кэти смотрит на меня. Глаза у нее почти больные и до странности блестящие, как будто она вот-вот разревется.

— Потому что ты и есть мальчик с шипом в боку.

Я выдавливаю из себя смешок. Что она имеет в виду? Что наговорила ей Стелла? Кэти как-то странно улыбается. У меня такое чувство, что она пытается сказать мне что-то другое, но я не понимаю ее. Как будто она говорит на немецком, который она учит, а я нет. Какой еще шип в боку? Я пожимаю плечами; пусть это глупо с моей стороны, но придумать ничего лучше я не могу.

— Значит, тебя не волнует, что Стелле нравится Эндрю? — допытывается она.

Я снова пожимаю плечами. Наверное, у меня плечепожимательная болезнь.

— Нет.

Кэти берет томик Джейн Остин и устраивается рядом со мной на диванчике. Когда мы только вошли, она беззаботно бросила: «А тут я думаю», как будто думать — это какое-то особенное занятие, для которого нужно специальное место вроде бассейна. Она постоянно копошится и то и дело встряхивает волосами. Постепенно она придвигается ко мне все ближе и ближе, пока в конце концов ее бедро не касается моего, но она, кажется, ничего не замечает. Хотя как такое можно не заметить? Я пытаюсь отодвинуться от нее подальше, но как бы ненароком, случайно. Однако же она снова придвигается ко мне, и ее бедро опять оказывается прижато к моему. Может, она из тех людей, которые не видят в таких прикосновениях ничего особенного, к тому же диванчик действительно маленький. Она открыла книгу и тычет пальцем то в один абзац, то в другой. Книга у нас одна на двоих, так что, наверное, в такой ситуации сидеть вплотную друг к другу — это нормально.

— Начинать нужно отсюда? — спрашивает она.

— Э-э…

Я не в силах вспомнить, ни о чем мы говорили, ни с какого места нам задано читать. Кэти подается вперед, ее волосы, заправленные за ухо, выскальзывают и блестящей завесой разворачиваются между нами; она откидывает их назад. Похоже, она это специально; ее волосы задевают мое лицо, но она не извиняется. Они у нее красивые — медового цвета, прямые и довольно длинные. Одна прядь скользит по моим губам, и у меня вдруг ни с того ни с сего случается дикая эрекция. В панике я наклоняюсь ниже, чтобы Кэти ничего не заметила, и делаю вид, что внимательно изучаю «Разум и чувства», но, конечно, я не в состоянии разобрать ни слова.

Что происходит на протяжении следующей минуты, вообще не укладывается у меня в голове. Я судорожно сжимаю книгу, а сам в это время пытаюсь думать об ужасных гадостях типа запаха в мальчишеской раздевалке, но тут (каким образом? почему?) книга вдруг исчезает из моих рук. Кэти, которая только что сидела рядом со мной, вдруг привстает на коленях и прижимается губами к моим губам. Губы у нее горячие, мягкие и чуточку липкие. У меня во рту оказывается ее язык, он сражается с моим языком и на вкус отдает чаем и фруктовым кексом. Не знаю, отвечаю я или нет, потому что каждая молекула моих нервов сейчас сосредоточена у меня во рту, на вкусе ее горячего влажного языка. Я не знаю, чем заняты мои руки и прочие части тела.

В конце концов (через секунду? через десять минут?) Кэти отстраняется. Оказывается, ее руки все это время лежали у меня на плечах, а мои собственные висели по сторонам, как у последнего болвана. Она смотрит на меня из-под полуопущенных век и учащенно дышит. Прядь волос упала ей на лицо и прилипла к покрасневшим губам.

Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не наброситься на Кэти снова.

— Ты когда-нибудь делал это со Стеллой?

— Нет.

Она должна это знать — а впрочем, может, Стелла ничего ей не рассказывала. Или Кэти проверяет, не совру ли я, не скажу ли, что мы со Стеллой пошли до конца, хотя, кроме разговоров, мы с ней никогда ничем не занимались.

Я пытаюсь поцеловать Кэти снова, но она отклоняется назад, упершись ладонью мне в грудь, и спрашивает:

— Ты ведь не станешь никому про это рассказывать?

— Нет. А ты?

— И я нет.

— Даже Стелле?

— А что, тебе хочется, чтобы я ей рассказала?

— Нет. Но вы же лучшие подружки.

Кэти пренебрежительно закатывает глаза. На месте Стеллы я бы обиделся. Впрочем, я не она.

— Я не рассказываю ей всего. Чем я занимаюсь, никого не касается.

— Верно.

Я уже думаю, что сейчас она уберет ладонь с моей груди и можно будет продолжить целоваться, как на лице у нее вдруг появляется странная полуулыбка.

— Хочешь увидеть моего коня?

На мгновение я решаю, что она шутит — или что «конь» на самом деле означает что-то еще, — но выясняется, что нет. У нее на самом деле есть конь — свой собственный конь, с ума сойти! — в конюшне на заднем дворе. Там есть электричество, вода и отопление. Стены выложены узкими желтыми кирпичами, а пол — голубоватыми. По моим меркам, это настоящий дворец. В лошадях я не слишком разбираюсь, хотя Кэти, похоже, считает, что должен. Но я и так вижу, что это великолепное животное — чистокровный рысак — или как там они называются — по имени Субадар («Капитан» на языке хиндустани, если верить Кэти), «носитель шампанского гена», не знаю уж, что это значит. Взгляд его больших темных глаз кажется по-настоящему разумным. На улицу Кэти вывела меня за руку, хотя, когда мы пришли на конюшню, мою руку она отпустила. Я все гадаю, поцелует она меня опять или нет, — о том, чтобы попытаться поцеловать ее самому, я даже не думаю, она ведь богачка, начнет еще кричать. Впрочем, вместо этого она обнимает коня за шею и принимается поглаживать и целовать его так самозабвенно, что мне становится завидно. Она нашептывает ему какие-то ласковые словечки, трется губами о шелковистую золотисто-коричневую шкуру.

— Потрогай нос, такой мягкий, — говорит мне она.

И я послушно глажу коня, не сводя глаз с Кэти и чувствуя, как меня снова захлестывает волна желания. Нелепо и стыдно.

Я не настолько глуп, чтобы возомнить, будто Кэти Уильямс теперь моя подружка. Чтобы вообразить такое, надо быть полным придурком. Зуб даю, завтра в школе она будет, как обычно, проходить мимо меня, словно я пустое место. Но сейчас мы здесь, гладим роскошную каштановую шкуру ее коня. Это так здорово, как будто магнетические потоки разбегаются по конскому телу, перетекают из моей ладони в ладонь Кэти и обратно, отзываясь во мне дрожью восхитительного возбуждения. Я не могу оторвать руку от конской шеи, и Кэти тоже не может. Мы накрепко связаны этим. Конь поглядывает на нас невозмутимо, но понимающе. Быть может, это никогда больше не повторится, но мне хочется запомнить этот миг. Это ощущение.

В голове у меня проносится мысль: ну надо же, ее конь живет в лучших условиях, чем я. Однако это кажется вполне справедливым, потому что Субадар настоящий лошадиный принц. И тут я вспоминаю, который теперь час, то есть который теперь час должен быть. Уже почти стемнело. Мама понятия не имеет, где я. Она будет волноваться. Внутри у меня все холодеет. А вдруг все вовсе не так здорово? Как такое вообще могло прийти мне на ум? Это неправильно. Этого не должно было случиться. Это же Кэти Уильямс, не кто-нибудь… Наверное, за мной уже едет полиция!

— Пойду я, пожалуй. Мама волнуется… Я сказал, что скоро вернусь.

Я не могу смотреть Кэти в глаза. Даже конь поворачивает голову и глядит на меня с таким видом, как будто я сделал что-то ужасно плохое и глупое.

— Ну ладно.

Кэти отнимает ладонь от шеи Субадара, разрывая цепь. Магнетический поток останавливается, и я внезапно чувствую себя так, словно из меня выпустили воздух. Судя по интонации Кэти, я, видимо, упустил лучший шанс в жизни.

Глава муниципального совета нехотя соглашается отвезти меня домой, на этот раз в другой машине, с синим салоном. Хорошо хоть я успел обсохнуть. Кэти небрежно машет мне рукой на прощание и скрывается на втором этаже, оставив нас наедине. Я не свожу с нее глаз, но она на меня не смотрит. Ни жгучего взгляда из-под полуопущенных век, ни обещаний, ни пожатия руки украдкой. Как возьмет сейчас мистер Уильямс, как завезет меня куда-нибудь в лес и убьет там.

— Значит, ты живешь на Иствик-роуд? — спрашивает он отрывисто.

Должно быть, миссис Уильямс сказала ему, что я цыган. С лихорадочно бьющимся сердцем я жду продолжения. (Она сама это начала! Я ни единым мускулом не шевельнул — ну, во всяком случае, добровольно…) Но никакого продолжения не следует. Он расспрашивает меня о жизни на муниципальной стоянке и на частной стоянке. Видимо, у него это профессиональный интерес. Я выдавливаю из себя какой-то ответ, но не могу рассказать ему, что это такое на самом деле. Думаю, ему не слишком интересно это знать.

— И почему вы оттуда уехали?

— Там не было места. Это был не наш участок. Мы просто снимали его у хозяев, пока они были в отъезде.

— Вот как? Вообще-то, знаешь ли, они не имеют права его сдавать.

Это всем нам прекрасно известно, но почему нельзя уехать куда-то на лето, если у тебя есть трейлер с колесами? Горджио ведь ездят в отпуска, и никто не заселяется в их дома, так чем мы хуже? И тем не менее, если ты уезжаешь со своего участка, муниципалитет заселяет туда кого-то другого, так что приходится договариваться частным образом, чтобы не потерять место. Я рассказал паре человек в школе, что мы были во Франции (хотя о том, что мы ездили в Лурд за чудом, упоминать не стал), но они смотрели на меня с таким видом, как будто думали: «Но вы же цыгане! С чего это вы вдруг разъезжаете по отпускам? Вы же должны быть бедными». И я прекратил распространяться о нашей поездке.

— Где тебя высадить?

Мы едем по шоссе. До нашей стоянки уже рукой подать. Но я ни за что на свете не хочу, чтобы мистер Уильямс увидел, где я живу. Если он увидит, не бывать мне больше ни у них в доме, ни в прекрасной конюшне Кэти, ни на ее диванчике для раздумий, ни вообще где бы то ни было поблизости от нее.

— Э-э… можете высадить меня на следующем повороте. Тут совсем недалеко.

К счастью, дождь уже перестал.

— Точно? Ну, смотри.

Он не настаивает. Ему хочется вернуться в свое кресло перед теликом, он ведь так устал целый день втолковывать людям, что они не имеют права сдавать свои участки на стоянках. Он притормаживает у обочины, и я вылезаю из машины.

— Спасибо вам большое, мистер Уильямс. И Кэти тоже передайте спасибо, за то что… подвезла меня из школы… и вообще.

Он трогается с места едва ли не раньше, чем я заканчиваю говорить. Так уж ему не терпится поскорее отсюда убраться. Я слоняюсь вокруг, пока машина не скрывается из виду, чтобы он не заметил, что я вовсе не собираюсь сворачивать на проселок, а направляюсь совершенно в противоположную сторону. Вскоре я уже вижу пробивающийся между деревьями тусклый свет от одного из наших стареньких трейлеров.

Я подхожу ближе. Не могу сказать, чтобы я старался двигаться как-то особенно тихо, но у мамы не задернуты занавески, и моим глазам открывается самая странная картина за весь этот странный день. Честно говоря, мне даже думать об этом не хочется.