Сивилла Шрайбер Флора
Выбежав во двор общежития, где снег падал на ее непокрытую голову и таял у нее на носу, Пегги устремилась прочь от своих страхов. Как бы для того, чтобы отогнать их, она вновь начала напевать «Холм пересмешников».
Когда она вошла в комнату отдыха, там уже было полно народу. Студенты, собравшись группками, болтали обо всем на свете. Были расставлены карточные столики и стол для пинг-понга. Сивилла не играла ни в карты, ни в пинг-понг, но Пегги — играла. У Пегги была хорошая реакция.
Пегги посмотрела на парней. Почти любой из них был лучше, чем Стен. Но интересовалась ли ими Сивилла? Вовсе нет. Стен не разбил сердце Сивиллы; она просто не была настолько впечатлительной. Сердце Пегги тоже не было разбито — вот уж нет. Пегги хотелось, чтобы Сивилла подобрала себе какого-нибудь парня, который нравился бы им обеим.
Длинный стол для закусок, накрытый красивой белой кружевной скатертью, с двумя большими медными самоварами (один с кофе, а другой с чаем), напомнил Пегги о том, что она за весь день всего лишь перекусила в Элизабет. Она знала, что по религиозным соображениям ей нельзя пить кофе или чай, но маленькие сэндвичи и хрустящее печенье выглядели очень соблазнительно. Едва она успела надкусить сэндвич, как послышался голос с отчетливым средне-западным акцентом:
— Как прошел денек, Сивилла?
— Отлично, — без колебаний ответила Пегги, подняв глаза на Тедди Элинор Ривз, выглядевшую привлекательно, несмотря на ее безразличное отношение к одежде, отсутствие косметики и угловатое телосложение.
Тедди, жившая в соседней комнате, всегда называла ее Сивиллой. Пегги давным-давно решила в случае необходимости откликаться на имя Сивилла. Такой необходимости не было при встрече с теми злыми людьми в Элизабет, но с Тедди, которая крепко подружилась с Сивиллой, совсем другое дело.
— Где ты была весь день? Я уже стала беспокоиться, — продолжала Тедди.
Ростом сто семьдесят пять сантиметров, широкоплечая, широкобедрая, с очень маленьким бюстом, Тедди всегда была доминирующей фигурой и разыгрывала из себя заботливую мамашу. Пегги не понимала, как Сивилла ее выносит. Пегги знала, что Тедди не терпится получить подробнейший отчет о дне, проведенном Сивиллой. Что ж, этот день не принадлежал Сивилле, и Пегги не намеревалась его описывать.
— Рада видеть тебя, Дорсетт, — сказала присоединившаяся к ним Лора Хочкинс. — Ты говорила, что не придешь. Я рада, что ты передумала.
Лора тоже была подругой Сивиллы. И насчет нее у Пегги тоже имелось свое мнение.
Тедди, Лора и еще несколько девушек собрались вокруг Дорсетт, обсуждая профессора Клингера. Дорсетт тут же достала из сумочки мелок для рисования, указала им на стену и начала аффектированным тоном:
— Итак, леди и джентльмены, вы должны слушать меня внимательно, если вообще собираетесь слушать. Живопись принадлежит к величайшим традициям культурного наследия человечества. И если вы не будете уделять ей бе-е-езраздельное внимание, вы оскорбите ее Музу.
Девушки начали хихикать. Пегги, проковыряв две дыры в бумажной салфетке, смастерила из нее подобие очков и надела их на кончик носа. Скосив глаза, она продолжила:
— Скульптура, по-видимому, является старейшим из изобразительных искусств. Как вам известно из иных предметов, с технической точки зрения ее можно проследить до первобытного доисторического человека, заострявшего кончик стрелы, вытесывавшего дубину, изготовлявшего копье. Кроме того, как вы знаете, относительная физическая стойкость камня, обожженной глины или металла является, вне всяких сомнений, важным фактором, позволяющим нам судить о скульптуре и о надписях на камнях и глиняных табличках как свидетельствах истории. Тем не менее в конце концов иные способы ведения записей подорвали ведущую роль скульптуры и сделали различные виды живописи, по крайней мере на Западе, искусством наиболее широко используемым и популярным. Именно поэтому я хотел бы, чтобы вы сосредоточились на живописи, считая ее важнейшим для вас в мире предметом. Наверное, это так. Но я имею в виду живопись Рубенса, Рембрандта, других мастеров. Я не имею в виду глупые выходки Пикассо и других наших современников. Это дети-и-ишки, барахтающиеся в колыбельке и пускающие пузыри, в которых нет ничего ценного. То, что они называют экспериментами, есть оправдание их собственной пуста-а-аты. Простите, мисс Дорсетт, ведь вы серьезная женщина с большим талантом, зачем вам нужно писать в этой глу-у-упой манере?
Хихиканье Лоры Хочкинс перешло в безудержный смех. Тедди фыркала.
Пегги продолжала, собрав вокруг себя толпу. То, что началось как маленькое представление для двоих, превратилось во всеобщее шоу. Ее пародия на профессора Клингера стала событием вечера. Под всеобщие аплодисменты Пегги с преувеличенной осторожностью сняла свои бумажные очки, вложила мелок в сумочку, низко раскланялась и торжественно удалилась из комнаты.
Совсем другой предстала Пегги перед доктором Уилбур спустя два дня, в Рождество: Пегги, которая помалкивала о поездке в Элизабет и о своем триумфе на вечеринке, Пегги, которая тихим шепотом вновь и вновь повторяла:
— Эти люди, эти люди, эти люди…
— Какие люди? — спросила доктор Уилбур, сидевшая возле Пегги на кушетке.
— Люди? Да, люди, — рассеянно ответила Пегги. — Они меня ждут.
— Как их зовут?
— Стекло, — сказала Пегги, игнорируя вопрос. — Я вижу стекло. Я собираюсь разбить это стекло и убежать. Я собираюсь убежать отсюда! Я не хочу оставаться. Не хочу. Не хочу!
— Убежать от чего? — спросила доктор Уилбур.
— От боли. Болит, — прошептала Пегги. Она начала всхлипывать.
— Что болит?
— Болит. Болит. Болит голова. Болит горло.
Полились слова жалоб. Потом последовало гневное обвинение:
— Вы не хотите, чтобы я убежала. — Становясь враждебной, Пегги предупредила: — Я разобью стекло и убегу, если вы не хотите меня отпустить.
— А почему бы тебе не выйти через дверь? Иди, открой ее.
— Я не могу! — вскрикнула Пегги. Она встала с кушетки и стала метаться, словно попавший в западню зверь.
— Ты можешь это сделать, — настаивала доктор. — Она перед тобой. Иди и открой ее!
— Я хочу выбраться! Я хочу выбраться! — продолжала Пегги с нарастающим страхом.
— Очень хорошо. Просто поверни ручку и открой дверь.
— Нет, я останусь здесь, возле белого дома с черными ставнями, с крыльцом и гаражом. — Неожиданно Пегги успокоилась и добавила: — В этом гараже стоит автомобиль моего папы.
— Где ты находишься? В Уиллоу-Корнерсе? — спросила доктор.
— Я не скажу! Не скажу! — зачастила Пегги.
— А доктору Уилбур ты могла бы рассказать?
— Да.
— Значит, ей ты расскажешь?
— Да.
— Тогда говори, рассказывай доктору Уилбур.
— Доктор Уилбур ушла, — неуверенно ответила Пегги.
— Доктор Уилбур здесь.
— Нет, она ушла и бросила нас в Омахе, — возразила Пегги. — Вы не доктор Уилбур. Разве вы сами не знаете? Я должна найти ее. — Покой испарился, и вновь вернулась истерия. Пегги взмолилась: — Выпустите меня!
Эти мольбы, похоже, не имели никакого отношения к конкретному посещению и к конкретному моменту. Эти мольбы шли из прошлого, которое для Пегги было настоящим. Из прошлого, которое дотянулось до нее, окружило ее и цепко держало.
— Открой дверь, — твердо сказала доктор.
— Я не могу пройти через дверь. Я никогда через нее не пройду. Никогда.
— Она заперта?
— Я не могу пройти через нее. — Это было хныканье обиженного ребенка. — Мне нужно выйти отсюда.
— Откуда, Пегги?
— Оттуда, где я сейчас. Мне не нравятся эти люди, эти места и вообще все. Я хочу выйти.
— Какие люди? Какие места?
— Эти люди и эта музыка. — Пегги задыхалась. — Эти люди и эта музыка. Музыка все крутится, крутится и крутится. Вы же видите этих людей. Мне не нравятся эти люди, эти места и вааще все. Я хочу выйти. Ой, выпустите меня! Пожалуйста! Пожалуйста!
— Поверни ручку и открой дверь.
— Не могу. — Ярость Пегги вдруг переключилась на доктора: — Как вы не понимаете?
— Может быть, все-таки попробуешь? Ты ведь даже не пыталась. Почему бы тебе не повернуть ручку и не открыть дверь? — настаивала доктор.
— Это не дверная ручка, и она не повернется. Вы что, не видите?
— А ты попробуй.
— Пробовать без толку. — Последовало мгновенное расслабление, но это было расслабление отчаяния, смирения перед судьбой. — Они не дадут мне ничего сделать. Они думают, что я ни на что не способна, что я смешная и руки у меня смешные. Никто меня не любит.
— Я тебя люблю, Пегги.
— Ой, они не дадут мне ничего сделать. Больно. Очень больно, — всхлипывала Пегги. — Этим людям все равно.
— Доктору Уилбур не все равно. Она расспрашивает тебя обо всем.
— Всем все равно, — безнадежно ответила Пегги. — И эти руки ранят.
— Твои руки?
— Нет, другие руки. Руки налезают. Руки, которые ранят!
— Чьи руки?
— Не скажу. — Опять этот детский тон. — Я никому не обязана рассказывать, если не хочу.
— Что еще ранит?
— Музыка ранит. — Пегги снова говорила тихим задыхающимся шепотом. — Люди и музыка.
— Какая музыка? Почему?
— Я не скажу.
Доктор Уилбур осторожно обняла Пегги за плечи и помогла ей сесть на кушетку. Тронутая этим, Пегги тихо пожаловалась:
— Понимаете, всем все равно. И ни с кем нельзя поговорить. Ты вроде как неприкаянная. — Наступило молчание. Затем Пегги сказала: — Я вижу деревья, дом, школу. Я вижу гараж. Я хочу войти в него. Тогда все будет в порядке. Тогда будет не так больно. Боль будет не такой сильной.
— Почему?
— Больно, когда ты недостаточно хорош.
— А почему ты недостаточно хороша? Расскажи доктору Уилбур побольше о том, почему бывает больно и что это значит.
— Меня никто не любит. А я хочу, чтобы кто-нибудь хоть немножко заботился обо мне. Нельзя любить кого-нибудь, когда всем все равно.
— Продолжай. Расскажи доктору Уилбур, в чем там сложности.
— Я хочу кого-нибудь любить и хочу, чтобы кто-нибудь любил меня. Но никто не хочет. Вот почему больно. В этом вся и разница. А когда всем все равно, от этого начинаешь беситься, хочется говорить всякие вещи, рвать все, бить, лезть сквозь стекло.
Неожиданно Пегги умолкла и исчезла. На том месте, где она сидела, теперь находилась Сивилла.
— У меня вновь была фуга? — спросила Сивилла, быстро отстраняясь от доктора. Она была испугана и встревожена.
Доктор кивнула.
— Ну, вроде бы все обошлось лучше, чем в прошлый раз, — успокоила себя Сивилла, осмотрев помещение и увидев, что никакого беспорядка нет.
— Как-то раз вы говорили мне о музыке, Сивилла, — сказала доктор, пытаясь выяснить, знает ли Сивилла о том, что говорила Пегги. — Расскажите мне об этом немножко побольше.
— Что ж, — сдержанно ответила Сивилла, — я брала уроки фортепьяно, и миссис Мур, моя учительница, частенько говорила: «У тебя врожденные способности. Хороший слух, хорошие руки, хорошее туше. Но тебе нужно побольше заниматься. Все это у тебя получается и без практики. А что получилось бы, если бы ты хорошенько занималась?» Но я не занималась. И не рассказывала ей о том, что не занимаюсь, потому что мама постоянно критикует меня. Всякий раз, когда во время занятий я делала ошибку, мама вскрикивала: «Так неправильно. Неправильно!» Я не могла этого вынести, поэтому не занималась, когда мама была где-то поблизости. Но как только она выходила из дома, я бросала все дела и садилась за пианино. У меня всегда все получалось за пианино. Если бы не получалось, меня бы прикончило внутреннее напряжение. Когда я стала зарабатывать, то первым делом купила себе пианино.
— Ага, — поддакнула доктор Уилбур. — Скажите, а у вас есть какое-то особое отношение к стеклу?
— К стеклу… — задумчиво повторила Сивилла. — У матери были чудесные вещицы из хрусталя. И у бабушки тоже. Точнее, у обеих бабушек. У бабушки Дорсетт и у бабушки Андерсон. Да, я кое-что вспомнила. Когда мне было лет шесть, мы ездили в гости к Андерсонам в Элдервилль, штат Иллинойс. Мы ездили туда каждое лето на три недели, пока не умерла бабушка Андерсон. Так вот, как-то раз мы вместе с кузиной Лулу вытирали посуду, и она швырнула в окно чудное хрустальное блюдо для пикулей. Она была настоящим отродьем. А потом сказала бабушке, моей маме и всем остальным, что это сделала я, что это я разбила хрустальное блюдо. Это была неправда. Но я ничего не сказала, просто смолчала. Мама не заступилась за меня, ну да ладно.
— Понимаю, — сказала доктор Уилбур. — Теперь скажите мне, не беспокоят ли вас руки.
— Руки? Думаю, не особенно. Руки у меня небольшие, худые. Мама считала их не слишком привлекательными. Она часто говорила об этом.
— А когда-нибудь руки тянулись к вам? Чьи-то чужие руки?
— Руки? Тянулись? Не понимаю, что вы имеете в виду.
Было заметно, что чувство дискомфорта у Сивиллы резко усилилось.
— Ясно, — сказала доктор. — Еще один вопрос: нервирует ли вас вид крови?
— Пожалуй, да. Но ведь он всех нервирует, верно? У бабушки Дорсетт был рак гортани с кровотечениями. Я это видела. А когда у меня начались менструации, я, как большинство девушек, нервничала из-за крови. Думаю, в этом нет ничего исключительного.
— А скажите, в детстве вам не доводилось видеть кровь при каких-то других обстоятельствах? Может быть, кровь кого-нибудь из товарищей по играм?
Слегка откинувшись, Сивилла задумалась.
— Так, дайте подумать… Томми Эвальд… У его отца был амбар, и он держал лошадей. Томми был любимым ребенком. Он погиб на сеновале. Мы играли, и произошел несчастный случай — выстрелило ружье. Это все, что я запомнила. Наверное, там на чердаке была и кровь. Я не вспоминала о Томми много лет.
К февралю 1955 года доктор была готова рассказать Сивилле о Пегги, которая помнила то, что забыла Сивилла. Не было причины тянуть с этим. Но пока она говорила, подбирая слова, лицо Сивиллы стало бледнеть, зрачки расширились больше, чем обычно, и она спросила сдавленным, неестественным голосом:
— Откуда вы все это знаете?
Готовясь рассказать ей о ее втором «я», доктор почувствовала, что Сивилла претворяется в это самое «я».
— Привет, — сказала Пегги.
— Привет, дорогая, — откликнулась доктор.
— Я щас выйду, — сообщила Пегги доктору. — Прямо через дверь. Доктор Уилбур давным-давно сказала, что я могу это сделать.
И Пегги прошла через дверь, которая всего несколько минут назад оставалась непроходимой, была осязаемым символом ее плененности.
Доктор Уилбур, считая, что диагноз раздвоения личности подтвердился вне всяких сомнений, постоянно думала об этом необычном случае. Пегги и Сивилла, сосуществуя в одном теле, имели разные воспоминания, разные характеры, разный тип переживаний, по-разному относились к жизни. Общие для обеих переживания они ощущали по-разному. Их голоса, произношение, словарный запас были разными. И сами себя они представляли по-разному. Даже возраст у них был разный: Сивилле исполнился тридцать один год, а Пегги… Доктор не могла решить, является ли Пегги преждевременно развившимся ребенком или инфантильным взрослым. Подобно маленьким детям, Пегги была лишена застенчивости и редко смущалась. Вместо этого она впадала в раж. В отличие от Сивиллы, скрывавшей свои чувства, она открыто проявляла свой страх. И несомненно, Пегги несла на себе какое-то страшное бремя, наличие которого Сивилла отказывалась признавать.
В голове у доктора Уилбур роились настойчивые, но неопределенные мысли. Она никогда не имела дела с раздвоением личности. Нужно отнестись к этому расстройству как ко всякому иному. Прежде всего следует добраться до его корней и, отталкиваясь от этого, работать.
Первоочередная проблема состояла в том, чтобы рассказать Сивилле о диагнозе — задача более сложная, чем поначалу казалось доктору. Каждый раз, когда возникала ситуация, с которой Сивилла не могла справиться, она как бы передавала эстафету Пегги. Рассказывать Сивилле о Пегги значило провоцировать диссоциацию, которая возвращала Пегги к существованию.
Применяемая Сивиллой тактика уклонения оказалась настолько эффективной, что проблема оставалась нерешенной до марта 1955 года, когда произошло событие, заставившее доктора Уилбур изменить диагноз и порадоваться тому, что она не успела сообщить Сивилле о диагнозе предыдущем.
6. Виктория Антуанетта Шарло
Шестнадцатое марта 1955 года. Доктор Уилбур выкроила минутку между сеансами, чтобы заменить распустившиеся веточки вербы только что купленными весенними цветами — анемонами и нарциссами. Затем, размышляя о том, кто сегодня явится, Сивилла или Пегги, она открыла дверь в приемную.
Спокойно сидевшая пациентка была поглощена изучением газеты «Ньюйоркер». Заметив доктора, она сразу встала, улыбнулась, подошла и любезно произнесла:
— Доброе утро, доктор Уилбур.
«Это не Пегги, — подумала доктор. — Пегги никогда не сидит спокойно. Пегги не читает. У Пегги нет такого ясного хорошего произношения. Должно быть, это Сивилла. Но никогда раньше Сивилла не обращалась ко мне с приветствием первой. Никогда у нее не было такой непринужденной улыбки».
— Как у вас дела сегодня? — спросила доктор.
— У меня — прекрасно, — последовал ответ. — Но не у Сивиллы. Она так плохо чувствует себя, что не смогла прийти. Поэтому вместо нее пришла я.
На мгновение доктор онемела. Но только на мгновение. Это странное использование местоимений «она» и «я» лишь подтверждало давно появившееся подозрение. «Я удивлена, — думала доктор Уилбур, — но следует ли удивляться?» В случае с Кристин Бошан, которую лечил доктор Мортон Принс и о которой он писал, речь шла более чем о двух личностях. Впрочем, в свое время доктор Принс тоже был удивлен. Точнее говоря, он был поражен, обнаружив более чем одну личность. Видимо, поначалу это поражает любого врача, размышляла доктор Уилбур.
Все эти мысли с невероятной скоростью промелькнули в сознании доктора Уилбур, в то время как это новое «я» продолжало:
— Я должна извиниться за Сивиллу. Она хотела прийти, но не смогла одеться, хотя сделала несколько попыток. Я видела, как вчера вечером она достала темно-синюю юбку и свитер, чтобы надеть их сегодня утром. Вчера вечером она твердо намеревалась явиться, но с утра дела обстояли по-иному. Иногда она испытывает подавленное настроение и абсолютную неспособность делать что-либо. Сегодня утром, боюсь, сложилась как раз такая ситуация. Впрочем, я очень бесцеремонно поступаю, начав разговор и не представившись. Меня зовут Вики.
— Не хотите ли зайти, Вики? — пригласила доктор.
Вики не просто зашла в кабинет — она проследовала туда, торжественно и элегантно. В то время как пластика Сивиллы всегда была зажатой, Вики двигалась свободно и грациозно.
На ней было надето пестрое — розовое, фиолетовое и бледно-зеленое — платье на кокетке со слегка присборенной юбкой чуть ниже колен. Общий эффект усиливали зеленые туфли.
— Красивая комната, — небрежно сказала она. — Этюд в зеленых тонах. Должно быть, этот цвет действует умиротворяюще на ваших пациентов.
Затем она прошла к кушетке и села, приняв удобную позу. Доктор, прикрыв дверь, присоединилась к ней, закурила сигарету и сказала:
— Скажите мне, Вики, почему вы решили прийти сюда?
— Все очень просто, — ответила Вики. — Сивилла заболела. Я надела ее платье. Этот синий комплект, о котором я вам говорила, мне не подходит, потому что у меня назначена встреча за ланчем. Как я уже сказала, я надела ее платье, села на автобус и приехала сюда.
— Но откуда вы знали, куда ехать?
— Я знаю все, — объяснила Вики.
— Все? — переспросила доктор.
— Я знаю все, что делают остальные.
Наступила пауза. Доктор постукивала сигаретой по краешку пепельницы.
— Вы можете подумать, что это для меня невыносимо, — продолжала Вики. — Должна признать, это действительно звучит самонадеянно. Но если знать конкретные обстоятельства, то все выглядит совсем иначе.
Конкретные обстоятельства? Возможно, это означало, что Вики владеет ключом к ситуации в целом. Но Вики лишь сказала:
— Конечно, я не претендую на всеведение. Но я наблюдаю за всем, что делают остальные. Именно это я имела в виду, говоря, что знаю все. В данном узком смысле слова я и в самом деле всеведуща.
«Значит ли это, — подумала доктор, — что Вики может рассказать мне все о Сивилле, Пегги и себе? Пока она поведала очень немногое».
— Вики, — сказала доктор, — мне хотелось бы знать о вас побольше.
— Я счастливый человек, — ответила Вики, — а у счастливых людей не бывает занимательных биографий. Однако я буду рада сообщить вам все, что вы пожелаете узнать.
— Собственно говоря, я пытаюсь сказать, — ответила доктор, — что мне хотелось бы выяснить, как вы вообще появились.
Вики подмигнула и сказала:
— О, это вопрос философский. Можно по этому поводу написать целый том. — Тут она посерьезнела и взглянула в глаза доктору. — Но если вы хотите знать, откуда я появилась, с удовольствием сообщу вам. Я появилась из-за границы. Родом я из очень большого семейства. Мои родители, мои братья и сестры — их множество — живут в Париже. Mon Dieu[1],я не видела их много лет. Мое полное имя — Виктория Антуанетта Шарло, или просто Вики. Пришлось, знаете ли, американизироваться. Нельзя расхаживать и представляться людям как Виктория Антуанетта. Вики проще.
После паузы, во время которой доктор Уилбур подавляла недоверие, она спросила:
— А ваши родители не переживают по поводу того, что вас нет с ними?
— Вовсе нет, доктор, — уверенно ответила Вики. — Они знают, что я нахожусь здесь для того, чтобы помогать. Через некоторое время они приедут за мной, и я отправлюсь с ними. Тогда мы все опять воссоединимся. Они непохожи на некоторых других родителей. Они всегда выполняют свои обещания.
— Вам очень повезло, — заметила доктор.
— О да, — подтвердила Вики. — Было бы ужасно иметь неподходящих родителей. Просто ужасно.
— Понятно, — согласилась доктор.
— Возможно, моя семья приедет сюда, — сказала Вики.
— Да, понимаю, — повторила доктор.
Вики придвинулась к доктору Уилбур и озабоченно призналась:
— Но на самом деле, доктор, я пришла сюда поговорить о Сивилле. Просто ужасно, что она постоянно волнуется. Она плохо питается, не позволяет себе никаких развлечений и вообще воспринимает жизнь излишне серьезно. Чуть поменьше самоограничений и чуть побольше удовольствий пошли бы на пользу ее здоровью. — Вики сделала паузу, а потом задумчиво добавила: — Есть и еще кое-что, доктор. Кое-что глубоко внутри.
— Как вы полагаете, Вики, что это?
— Не могу сказать точно. Видите ли, это началось до моего прихода.
— А когда вы пришли?
— Сивилла тогда была маленькой девочкой.
— Понятно. — Доктор помолчала, а потом спросила: — Вы знали миссис Дорсетт?
Вики вдруг насторожилась, замкнулась.
— Она была матерью Сивиллы, — пояснила она. — Я жила с Дорсеттами много лет. Да, я знала миссис Дорсетт.
— А Пегги вы знаете? — спросила доктор.
— Конечно, — ответила Вики.
— Расскажите мне про Пегги.
— Вы хотите, чтобы я рассказала вам про Пегги? — переспросила Вики. — Вы имеете в виду Пегги Лу? Может быть, вы хотите заодно послушать и про Пегги Энн?
— Пегги… кто?
— Это глупо с моей стороны, — извиняющимся тоном сказала Вики. — Я совсем забыла, что вы знакомы только с Пегги Лу. Существуют две Пегги.
— Две Пегги?
Доктору вновь пришлось бороться с чувством изумления. Но почему, собственно говоря, наличие четвертой личности должно поразить ее? Раз уж ей довелось столкнуться с множеством «я», после этого удивляться уже было нечему.
— Пегги Энн явится как-нибудь на днях, — предсказала Вики. — Вы с ней познакомитесь. Я уверена, она вам понравится.
— Я тоже в этом уверена.
— Они делают все вместе, эта парочка — Пегги Лу и Пегги Энн.
— А чем они различаются?
— Мне кажется, то, что вызывает у Пегги Лу гнев, у Пегги Энн вызывает страх. Но у обеих характер боевой. Когда Пегги Лу решает что-нибудь сделать, она идет напролом. Видите ли, Пегги Энн может делать то же самое. Но она более тактична.
— Понимаю.
— Обе они стремятся изменить ситуацию, — заключила Вики. — И больше всего они желали бы изменить Сивиллу.
— Очень интересно, — заметила доктор. — Вот что, Вики, скажите-ка мне, была ли миссис Дорсетт матерью Пегги Лу?
— Ну конечно, — ответила Вики.
— Но Пегги Лу утверждает, что мать Сивиллы — не ее мать.
— О, понимаю, — беззаботно кивнула Вики. — Вы знаете, такова уж Пегги Лу. — Лукаво улыбнувшись, Вики добавила: — Миссис Дорсетт была матерью Пегги Лу, но Пегги Лу об этом не знает.
— А как насчет Пегги Энн? — спросила доктор.
— Миссис Дорсетт была матерью Пегги Энн, но Пегги Энн об этом тоже не знает.
— Ясно, — сказала доктор. — Все это очень любопытно.
— Да, конечно, — согласилась Вики. — Но таково их душевное состояние. Возможно, вы сумеете помочь им.
Наступила тишина, которую доктор в конце концов нарушила, спросив:
— Вики, а вы с Пегги Лу похожи?
Лицо Вики потемнело от разочарования.
— Разве вы сами не можете оценить?
— Не могу, — сманеврировала доктор, — потому что никогда не видела вас вместе.
Вики встала с кушетки и прошла к столу, двигаясь быстро и грациозно.
— Вы не возражаете, если я воспользуюсь этим? — спросила она, вернувшись с пачкой рецептов.
— Пожалуйста.
Доктор наблюдала, как Вики садится на кушетку, достает из сумочки карандаш и начинает делать наброски на обратной стороне рецепта.
— Вот две головы, — через некоторое время сказала Вики. — Вот эта, с белокурыми кудряшками, я. Если бы у меня были цветные мелки, я передала бы цвет волос. Вот Пегги Лу. Ее волосы черного цвета. Но тут дело не в цвете. Пегги Лу не любит лишних забот. Она носит прямые волосы, примерно такие.
Вики указала на рисунок, на котором была изображена Пегги Лу с голландской стрижкой.
— Вот видите, — с триумфом заявила Вики, — как мы отличаемся друг от друга.
Доктор кивнула и спросила:
— А Пегги Энн?
— Ее и рисовать не стоит, — отмахнулась Вики. — Портрет Пегги Лу не отличался бы от портрета Пегги Энн. Они очень похожи. Вы увидите.
— Вы очень хорошо рисуете, — заметила доктор. — Вы работаете и красками?
— О да, — ответила Вики. — Но Сивилла пишет лучше, чем я. Моя сильная сторона — это люди. Мне они нравятся, и я знаю, как с ними обходиться. Я не боюсь их, потому что мои мать и отец всегда были очень добры ко мне. Я люблю разговаривать с людьми и выслушивать их. Особенно мне нравятся люди, с которыми можно поговорить о музыке, живописи и книгах. Думаю, что большинство моих дружеских связей проистекает из взаимного интереса к этим предметам. Я люблю читать романы. Кстати, вы читали «Черепаху и зайца»?
— Нет, не читала.
— Ах, прочитайте! — воскликнула Вики, взяв тон легкой светской беседы. — Я закончила его вчера поздно вечером. Это новый роман Элизабет Дженкинс. Можно назвать его приглушенным романом о необычайно бестолковом любовном треугольнике. Роковая женщина в нем — старая дева средних лет в толстом грубошерстном твидовом костюме. Она неспешно проезжает по всему роману в «роллс-ройсе».
— Ну что ж, я последую вашей рекомендации, — сказала доктор Уилбур.
Читать бесплатно другие книги:
