Пастырь добрый Попова Надежда

– Чего? – вскинув растерянный взгляд, выговорил тот, и Курт кивнул:

– Разъясняю. Как я только что сказал – ты уже не малая пташка, это верно; но забирайся выше. Иными словами, становись в маленьком городе главным. Самым.

– Бекер, такого не бывает, – укоризненно возразил бывший приятель, расслабившись. – Ты чего – сам не знаешь, или вдруг все из головы вылетело? Нет главного и быть не может; все решает сходка. Все, как у всех – гильдия сказала, ты выполнил.

– Гильдия, говоришь… – повторил Курт медленно и, поднявшись, одернул рукав новой кожаной куртки. – Оцени. Нравится?

– Намекаешь, как можно обогатиться, если работаешь на Инквизицию? – уточнил Финк, оглядев его с ног до головы. – Почем оторвал?

– Даром, – пожал он плечами, снова усевшись; еще жесткая кожа штанин скрипнула, и Финк поморщился:

– Взятка.

– Благодарность, – поправил Курт строго. – Уберечь сына Мозера я не смог, это верно, и никто бы не смог; однако именно я предоставлю отцу возможность увидеть казнь того, кто виновен в гибели Штефана-младшего, и насладиться местью, а одно это, сам понимаешь, уже немало. Моя прежняя, довольно недешевая амуниция была попорчена при задержании этого человека, и Штефан Мозер счел своим долгом возместить мне понесенные убытки – от чистого сердца… А теперь – к чему это я. Гильдия… Везде – гильдии. Ценами, временем работы, количеством и даже качеством кожаных товаров тоже заведует гильдия кожевенников, так?.. Но кто на самом деле имеет последнее слово?

– Мозер; работает, сколько хочет, и сбывает, кому захочет. Он и общак держит. Все знают.

– Это называется «негласная монополия» и «контроль над казной гильдии», Финк; привыкай к заумным словечкам – теперь пригодится… Но в целом ты прав. И добился он этого не пошлыми взятками, не тем, что его подмастерья, как во времена оны, с дубинами приходили к соседям и объясняли, кто главный; добился он своего положения внимательным отношением к людям. Разумным подходом к делу. Готовностью поступиться сиюминутным резоном ради дальних планов, а также способностью все вопросы решать мирно и для всех выгодно.

– Рад за него и за тебя с твоими обновками. А это к чему?

– А теперь, – терпеливо продолжил Курт, – иной пример – ближе к твоей жизни. Сходка решает… Вообрази, Финк, такое зрелище: собралась сходка… где, кстати?

– У Бюшеля.

– Верно. Как всегда. Собралась и постановила, к примеру, обнести назавтра хоть все того же Мозера подчистую. Решили, проголосовали… И тут Бюшель, который, строго говоря, и права голоса-то не имеет, лениво так, со своего места, говорит: «А сдается мне, парни, все это затея глупая. Вот почему и вот почему. Надо не так. Вот как надо». И что? Да уже через минуту каждый из вас будет повторять его слова. С решением Бюшеля согласятся все – с любым решением, хоть бы и противоречащим вашему желанию.

– Так если дело говорит…

– А он всегда дело говорит. Потому и выжил; и «Кревинкель» сохранил потому же. Где все те, кто когда-то верховодил в старых кварталах? Старичье – где?

– На том свете, – пожал плечами Финк, и Курт уточнил:

– Иными словами, вы их вырезали. Всех. Потому что мешали вам, молодым, своими порядками; вырезали их – а после взялись друг за друга. Так, или я что-то путаю?

– Ну, так, – отвел глаза бывший приятель. – Время такое было. Чума, да еще голод, да не первый год; старичье для себя последние куски отбирало – это-то ты еще застал, помнишь?.. Чего они еще ждали? Что мы и дальше крыс будем жрать?.. Само собой, пустили их под нож. А насчет «друг за друга взялись» – так это уже другое. Кое-кому попросту понравилось вот так, беспредельно. Они следующим «старичьем» бы и стали, ничем не лучше.

– А кто подал мысль избавиться от беспредельщиков? – уточнил Курт, и тот умолк. – У вас самих мозгов бы не хватило выстроить такую дальновидную цепь рассуждений. Ведь то, что перерезали эту часть молодежи, – это и было началом установления порядка, который есть сейчас. Кто призвал вернуться к идее сходки вместо того, чтобы вот так, на улицах разбираться?.. Уверен, я знаю, кто.

– Бюшель…

– Вот именно. Бюшель, который всегда умел и держаться в стороне, и во все вникать. И теперь – скажи мне, Финк: так есть главный в маленьком городе, причем давно уже, или все действительно решает сходка?.. Вот об этом я и говорю. Я не призываю тебя устроить еще одну ночь длинных ножей, перебить всех главарей и волевым решением объявить себя императором кёльнского дна. Просто добейся того, чтобы, услышав твое слово после уже вынесенного решения сходки, тебе сказали не «пошел ты, Финк», а «дело говоришь». И чтобы это повторилось не раз. Чтобы в случае споров за советом шли – к тебе. В этот момент ты и начнешь становиться главным.

– Как у тебя все просто на словах, Бекер, – покривился тот тоскливо. – А с чего ты взял, что у меня такое получится?

– Ты мозгами вышел, – пояснил Курт просто. – Как я уже сказал – чтобы выжить после всего, что было, надо иметь не пяток парней под рукой и кулаки побольше; кулачонки у тебя, замечу, не здоровей моих, да и чтобы эти парни не порешили тебя же, иметь надо в первую очередь мозги и уметь ими двигать. Ты – умеешь.

– Хочется заполучить в агенты не воришку-мелочевщика, – хмыкнул Финк тихо, – хочется, чтоб вам большой человек стучал?

– А тебе не хочется быть большим человеком со связями в Конгрегации?.. Бюргером – тебе не по душе, однако ж, запросы у тебя по жизни не для твоего нынешнего положения. Не намеревался же ты всю жизнь провести вот так, тихой мышью не выше пола? Ведь понимаешь, что я прав. Ведь почему-то же ты сюда пришел.

– Как ты ловко все повернул, Бекер, – вздохнул тот, – словно мне же и одолжение сделал… Только вот тобой упомянутые связи в Конгрегации – не всем так понятно, для чего они нужны, как мне. Может, подскажешь, как им это объяснять? Ведь о том, что я с тобой в знакомстве, что сведения подбрасывал – уже все знают. Даже знают, что одного из наших сам же тебе в руки сдал, вместо того, чтобы разобраться с ним, как положено, как понятия велят.

– Я правила чту, – отозвался Курт, не замедлив. – Все, в которых есть хоть толика справедливости. Я этому служу, позволь напомнить. Справедливости и милосердию. Если справедливость требует, чтобы Шварц был наказан в соответствии с законами, существующими в обществе, к коему он относится – да ради Бога; заслуживает ли он милосердия – решите сами. Где мы встречались полгода назад – помнишь?

– Ну… – настороженно согласился Финк; он кивнул:

– Сегодня, когда темнеть начнет, я его там выпущу. Остальное – это ваше дело.

– Да? – уточнил тот с сомнением. – А начальство тебе за это по черепу не настучит?

– Честно говоря, Финк, – пояснил Курт доверительно, – твой Шварц в наше дело не укладывается. Торжественное сожжение главного малефика – это всем понятно и интересно. Мясника вон четвертовали за убийства. А этот… По какому обвинению его вести? Магистрату, разве, подарить – там наверняка на него что-то есть; так у бюргермайстера и без него найдется, чем заняться. Скажем так: нам он не нужен, а если для установления хороших отношений с твоими приятелями тебе он пригодится – бери. Не жалко.

– Ценю откровенность, – поморщился Финк. – А парни оценят возможность самим поквитаться, тут ты прав.

– Поступайте, как сочтете нужным. Замечу только вот что. Вина на парне есть, однако данный ему шанс он, поверь, оценит; я говорил с ним долго, и – доверься моему умению разбираться в людях. Если позволите вернуться живым, он через уши вывернется, заглаживая вину. А особенно он оценит голос заступника.

– Намекаешь, чтоб я за него голос поднял? За того, кто меня…

– Внимательное отношение к людям, Финк, – напомнил Курт мягко. – Попробуй, увидишь, тебе понравится. Имеешь шанс получить надежного человека… надежного, надежного, я знаю, что говорю. Если тебе удастся Шварца отмазать – за спасенную жизнь и репутацию он тем, кто против тебя, глотку порвет.

– Знаешь, что говоришь; сам такое провернул, да? – тихо пробормотал бывший приятель и, встретив укоризненный взгляд, отмахнулся: – Ладно. Я подумаю.

– Припомни, с чего все началось – и поймешь, что любой из вас, даже ты мог вот так вмазаться… Впрочем, это ваше дело.

– Я?.. – переспросил Финк хмуро и, на мгновение умолкнув, нервно ковырнул пальцем свежую царапину на костяшке, снова отведя взгляд. – Я вот что еще хотел узнать, Бекер, прежде чем уйти… – выдавил он через силу. – Ты ведь живьем взял того гада, что детей кромсал, так?.. Допрашивал, понимаю… Скажи мне честно – та девчонка, что первой зарезали… Резать-то, как я понимаю, все равно колдун должен, чтобы вызвать кого они там хотели, но я-то… Ее ж поимели перед смертью, так?.. Или вовсе чуть ли не после… Понимаю, опоили меня или что там они сделали, понимаю, что ничего не соображал, но… У них, если припомнить историю с моим парнем, человечек такой имеется – велит, что хочет, а кто-то делает…

– Нет, Финк, – отозвался Курт твердо, и когда придирчивый взгляд поднялся навстречу, выдержал его спокойно. – Изобразить насилие, особенно, когда труп так исполосован, – это несложно. Ты ничего такого не делал.

– Так ведь – помнишь, я говорил?.. Сквозь сон что-то такое… в памяти осталось…

– Та щуплая, что была в «Кревинкеле», – пояснил Курт, не дрогнув. – Именно на случай, если что-то останется в памяти, ее и подложили… Ты чист. Можешь успокоиться.

– Не врешь? – с надеждой уточнил Финк, и он кивнул на Распятие напротив, придав лицу выражение такой строгости, что бывший приятель покривился:

– Поклясться? Слову уже не веришь?

– Да ладно… – смятенно отмахнулся тот. – Просто, чтоб успокоиться. Не хотелось бы, понимаешь, о себе такое узнать. Точно извращенец какой. Волей, там, или неволей… все равно, погано как-то…

– Успокойся, – безмятежно улыбнулся Курт, поднимаясь. – Ты нормальный парень, пробавляющийся исключительно взрослыми живыми девицами… как ты там сказал? С сиськами. Судя по Эльзе, это в твоих предпочтениях основное.

– Не трожь девку, – строго возразил Финк. – Она нормальная… Ну, ладно, Бекер, если ты все сказал… Хорошо, договорились. Стану вторым Бюшелем и буду верховодить в старых кварталах, если прежде не упокоят… Я только вот еще что хотел сказать. Ты, когда узнаешь, в какой город тебя направят отсюда, если хочешь – свистни. Может, у меня там знакомцы какие водятся; так я им нужный слушок пущу. В смысле, что с тобой нормально можно, если что. Мало ли, что тебе может понадобиться… Так где подписывать, майстер Сатана?

Финка он все же проводил почти до самых до дверей, остановившись вне зоны видимости стражей и пронаблюдав за тем, как тот и в самом деле беспрепятственно миновал вооруженную охрану. А ведь он прав; сколькие из агентов и свидетелей вот так, запросто, входили и, что главное, выходили из Друденхауса, никем не останавливаемые и, если подумать, неведомо что в этом Друденхаусе натворившие. Ведь если кто-то из них, убив Керна, вот так выйдет, смерть главы кёльнского отделения Конгрегации могут обнаружить вообще дня через три – по запаху. К тому, что тот почти не уходит домой, все привыкли, разгуливать по коридорам у майстера обер-инквизитора привычки нет, и если никаких расследований, требующих частого явления к нему подчиненных, не ведется… Следует обратить на это внимание вышестоящих; быть может, не только Керна. И внедрить что-то вроде особых пропусков во все отделения Конгрегации Германии…

Когда в массивную створу позади постучали, Курт приостановился, полагая, что Финк внезапно припомнил нечто, что забыл сказать или спросить, однако в отворенную стражем дверь осторожно, словно ручей между камнями, просочился тот, кого увидеть он не ждал – особенно в Друденхаусе и особенно после всего, что с ним было учинено.

– Господин ювелир? – не скрывая удивления, уточнил Курт, словно в ответ мог услышать возражение. – Каким ветром?

– Доброго вам утра, майстер инквизитор, – с уже привычной смесью достоинства и опасливости поприветствовал тот, оглянувшись на неподвижных стражей. – Я, собственно, к вам менее чем на минуту, однако хотел бы… Прошу меня простить – быть может, отойдем в сторонку? Хоть вот сюда, за колонну; я не займу вас надолго.

– Это смешно, господин Афферман, – снисходительно улыбнулся Курт, шагнув, тем не менее, в сторону. – Ведь кто-то видел, как вы входите; стража, в конце концов, отпирала вам дверь – от кого теперь прятаться?

– Привычка, майстер инквизитор, – пояснил тот с плохо скрытым сарказмом. – Многовековая.

– Ну, Бог с вами… То есть – я вас слушаю, – поправился Курт, когда губы посетителя дрогнули в слабой усмешке. – Что же заставило вас отринуть уже не в первый раз многовековые привычки и добровольно явиться в стены Друденхауса, господин Афферман?

– Леви-Афферман, – поправил ювелир. – Я не настаиваю, уже привык к тому, что… гм… коренное население как правило опускает эту часть, однако… Знаете, что это означает, майстер инквизитор? Что я из семьи раввинов. Вы уже многое знаете о нашей общине; замечу, вы первый, поинтересовавшийся истинной информацией, причем не для того, чтобы… гм… Имейте в виду, и это, быть может, пригодится в будущем…

Нервный смешок Курт едва сдержал, подумав о том, что покинет Кёльн, наверняка завербовав город целиком. Полная победа идей Конгрегации в одном отдельно взятом городе…

– Интересно, – отметил он, кивнув. – Возможно, и пригодится. Так чем я могу вам помочь?

– О, боюсь, теперь уже ничем, – возразил ювелир, понизив голос еще больше. – Вы уже помогли, майстер инквизитор. Благодаря вам уже назревающий погром не приобрел своего продолжения.

– Вот вы о чем; но это не по адресу, – возразил Курт настойчиво. – Работал весь Друденхаус, а человека, обвинение которого спасло вашу общину от погромов, отыскал Густав… майстер Райзе. Это его заслуга.

– Не рассказывайте мне, – несколько снисходительно отозвался ювелир. – Все знают, кого следует благодарить. Майстер Райзе провел допрос, обнаружил виновного среди арестованных – арестованных вами, и это была ваша мысль подойти детально к вопросу; на вашем месте многие попросту взяли бы традиционных виновников – то есть, кого-то из нас…

– Не сейчас, не нынешние и не здешние служители.

– И тем не менее – не скромничайте, майстер инквизитор. Благодарить мы должны вас.

– За то, что упек всю вашу семью в Друденхаус? – уточнил Курт, и ювелир невесело улыбнулся:

– Если сия… некоторая жесткость в ваших методах… гм… позволила уберечь общину целиком… гм… Сами понимаете… Словом, явился я сегодня исключительно для того, чтобы выразить вам нашу благодарность; и имейте в виду, что я говорю от имени всех. И теперь, майстер инквизитор, если вам понадобится информация, подобная той, либо же какая-то помощь вам лично – в любом городе Империи вы можете рассчитывать на содействие.

– В любом городе Империи?.. – повторил Курт с сомнением, и ювелир кивнул:

– Вы верно поняли. Это не есть метафора, это выражение обозначает именно то, что я сказал. В любом городе. Если вы обратитесь за помощью к общине, и если эта помощь не будет противоречить… ну, вы… гм… понимаете… то вам ее окажут.

– Боже, нам бы такое взаимодействие… – пробормотал Курт, не скрывая зависти, и ювелир улыбнулся в ответ:

– Полагаю, немецкая община в ином государстве столь же тесна в сотрудничестве и помощи соплеменникам.

– Слишком хорошо о нас думаете, – покривился он. – Оберут до нитки и выставят вон, обвиняя в краже, если не вовсе отравят; в лучшем случае – пошлют куда подальше… Что ж, даже не знаю, что вам ответить. Простого «спасибо» навряд ли хватит.

– О, что вы, этого вполне довольно, – возразил ювелир, отступая назад. – К прочему – полагаю, если в будущем возникнут какие-либо неприятности, то наша готовность помочь и ваша готовность проявлять столь свойственную вам терпимость принесут добрые плоды и вам, и нам, а посему благодарить меня сейчас не за что. Наше решение имеет и практическую сторону, выгодную, можно сказать, в первую очередь нам самим.

– Agnosco judaeum[224], – заметил Курт довольно нетактично, однако тот лишь пожал плечами, вскользь улыбнувшись снова.

Вслед ушедшему ювелиру он смотрел еще долго, решая про себя, имеет ли смысл докладывать о произошедшем разговоре Керну или же столь деликатное соглашение следует оставить в тайне. Вышестоящие, сколько бы умны и рассудительны ни были, в сложных ситуациях имеют обыкновение горячиться в решениях, и как знать, не потребует ли майстер обер-инквизитор однажды, случись что, вызвать следователя Гессе в Кёльн, дабы он любыми способами, правдами и неправдами вытянул нужную информацию либо добился чего-либо вовсе непотребного, используя данную ему сегодня возможность, быть может, даже порушив только завязавшуюся связь. А связь эта в будущем может пригодиться в ситуации как знать, насколько серьезной…

С Райзе, выходящим из ведущей на нижнюю лестницу двери, он почти столкнулся; мгновение оба стояли в полушаге друг от друга, глядя настороженно и молча, и тот, наконец, разлепил губы, с видимым усилием выдавив:

– Гессе… Искал тебя.

– Да? – уточнил Курт неопределенно, и Густав рывком кивнул назад:

– Зайди в часовню.

Объяснений он потребовать не успел – отстранив его плечом, Райзе решительно зашагал прочь; окликать же его и продолжать разговор, явно пойдущий на повышенных тонах, на глазах у стражей Курт не стал.

Часовня Друденхауса была тиха – как и всегда, и, как всегда, пуста, лишь над спинкой скамьи первого ряда виднелись плечи и голова человека, которого Курт не мог не узнать даже так, со спины, и первые мгновения провел в неподвижности и молчании лишь оттого, что увидеть его здесь попросту не ожидал.

– Входи, входи, – поторопил тот, и он прошел вперед, остановившись напротив и все еще пребывая в растерянности. – Присядь.

– Отец Бенедикт… – проронил Курт, и тот усмехнулся:

– Не ждал?

– Как вы сюда добрались? – выговорил он и, смутившись, поправился: – Я хотел сказать… почему вы здесь?..

– Да брось; духовника не обманешь, – отмахнулся отец Бенедикт. – Что ты хотел сказать, то и сказал… Но, как видишь, по дороге не рассыпался; я, конечно, уже одной ногой в гробу, однако ж крышку пока не опустили. Оба мы понимаем, что я при последнем издыхании, но – держусь. Надеюсь все еще увидеть, что из тебя получится в будущем.

– Значит, вы для того и здесь, отец? – уточнил Курт уже спокойнее, усевшись рядом. – Вместо человека из кураторской службы?

– Я здесь вместо «сведущего в тайнах академии святого Макария», как выразился твой здешний начальник, – со снисходительной усмешкой пояснил духовник, тут же посерьезнев. – Прочел его запрос, прочел твой отчет с пометкой «урезан» и замечанием о том, что полный вариант не отправлен «в связи с невозможностью сохранения тайны при доставке»… Словом, я счел лучшим вариантом явиться и выслушать Вальтера Керна лично.

– И? – тяжело уточнил он, отведя взгляд в пол. – Выслушали?

– Да, – вздохнул тот, и Курт ощутил, как стариковские пальцы ободряюще сжали его локоть. – Сострадаю твоей потере и тому, что тебе пришлось пережить.

– Пережить… – повторил он тихо. – Я пережил. Всех. Быть может, это тоже моя… особенность? Что-то вроде проклятья. Все, кто рядом…

– Ну, я провел подле тебя десять лет, – возразил наставник строго, – и по-прежнему твой духовник почти два года твоей службы, однако все еще жив, хотя в могилу пора было лечь уж лет двадцать назад. Не говори глупостей; понимаю, что мрачные мысли посещают всякого, но это уже не мысли, а еретические измышления. Чушь, если попросту.

– Скажите главное, – оборвал его Курт. – Меня тревожит только одно. Я все сделал верно? Был иной выход?

– Твой сослуживец вселил в тебя эти мысли?

– Вы поговорили с Густавом…

– Да, побеседовал. И если судить по тому, что я услышал от обер-инквизитора и от него, ты не выглядел сомневающимся, когда докладывал о случившемся. Сожалеющим, несколько унывшим – да, но не сомневающимся…

– Слышали уже, какое прозвище дали мне в городе?

– Не сказал бы, что слишком обидное для инквизитора, – заметил тот осторожно и, увидя, как Курт покривился, вздохнул: – В той ситуации поступить иначе было… Можно, что тут говорить, можно, вот только это зависело от того, что для тебя главное. Можно было послушаться этого человека, можно было позволить ему освободить тело твоего сослуживца посреди города, где он поселился бы неведомо в ком и исчез бы неведомо где. Можно было попытаться провести следующее расследование, попытаться отыскать нового носителя…

– И это, возможно, даже удалось бы, – продолжил Курт хмуро. – Я не оправдываюсь, однако – где гарантии, что он не натворил бы ничего за это время? Что он не спрятался бы так, что мы не нашли б его? Так, как читает мысли и подделывает поведение он, – так можно скрываться годами, десятилетиями… Вечно!.. Или я оправдываюсь?

– Нет, мальчик мой, нет. Ты все говоришь правильно. И ты снова, как и в прошлый раз, страдаешь оттого, что на твоем месте почти каждый поступил бы иначе. Почти каждый сделал бы другой выбор, пошел бы на все, чтобы не дать напарнику погибнуть…

– Это его работа, – тихо выговорил Курт. – Моя и его. Рисковать и погибнуть, если нужно. Если отпускать преступника, лишь чтобы спасти следователя, то для чего нужны следователи? Мы должны погибать, если придется, именно для того, чтобы преступник не совершал преступлений, чтобы остальные не погибали. Это мерзкая, страшная, но – необходимость. Я с этими мыслями шел на службу, я вышел из стен Макария с этим убеждением; да, бросить сослуживца в беде – недопустимо, но это – это совсем другое… Вы молчите, отец? Я говорю не то?

– А если я скажу, что так? Что ты и впрямь поступил неверно?

– Значит, Густав прав, – откликнулся Курт хмуро. – Я действительно свихнулся на службе, и рядом со мной просто опасно находиться. А поскольку мыслить иначе я не умею, из следователей мне надлежит уйти… Я знаю, что это проверка, отец, но сказал я это искренне. Я не желаю, чтобы моя служба пошла во вред делу. Если вы полагаете, что делу этому лучше будет обойтись без меня – я смирюсь с вашим решением. А теперь я хочу знать, что вы думаете на самом деле. Бруно назвал меня фанатиком… Густав – сумасшедшим… Горожане зовут Молотом Ведьм, что, учитывая истоки и тот факт, что они повторяют слова Густава, навряд ли является комплиментом… В прошлый раз вы оправдали меня, но я бы сказал, что истребление моих близких входит у меня в привычку. Итак – я прав или нет?

– С кем ты будешь советоваться, когда меня не станет? – не сразу заговорил отец Бенедикт. – У кого будешь требовать суда над своими деяниями? У кураторского отдела, у нового духовника, у начальства?.. Что ты думаешь? После всего, что ты уже высказал, – как полагаешь, ты прав?

– Полагаю – да, – ответил Курт твердо. – Из всего, что я знал, что мне было доступно из способов противодействия на тот момент, – да, я считаю, что поступил правильно. Я не дал освободиться преступнику. Суд над моими действиями творит здравый смысл, и я всегда полагал, что его довольно, однако все со всех сторон говорят мне, что действовать должно чувство. Что без него разум ничего не значит, ничего не стоит. Но мое чувство велело бы мне бросить оружие и позволить ему творить, что он хочет, чтобы сохранить жизнь человеку, который не безразличен мне, которого любит и ждет жена, которую я не хочу оставлять убитой горем… И прежде, чем убить Дитриха, я похоронил чувство. Потому что оно мешает. Не мне – мешает делу. Это я такой урод, или остальные…

– …неполноценны?

– Слабы.

– Человек слаб, – вздохнул духовник. – Слаб не только телом, в первую очередь – душой; любой человек. И ты тоже… но ты сам это знаешь, посему не стану углубляться в проповедь. Свое чувство ты похоронил, вот только похоронил заживо, в том и есть твоя беда и твое спасение… Тебе нужен четкий и недвусмысленный ответ? Вот он – все правильно. Ты был прав. Тебе так скверно сейчас лишь оттого, что ты не смог получить все, не смог и спасти близкого человека, и исполнить то, что должен был, и это понятно. Но ты был прав… тебе стало легче?

– Нет, – возразил он коротко, и наставник удовлетворенно кивнул:

– Вот и хорошо. Похороненные чувства в могиле копошатся…

– Надеюсь, не вылезут, – отозвался Курт серьезно. – Пусть покрикивают оттуда. Так лучше.

– Хочешь легкой жизни? – невесело улыбнулся отец Бенедикт. – Решений, которые просты? Такого не бывает, мальчик мой – не в твоей службе…

– Ну, почему же, – оборвал он теперь уже решительно, – бывает. Задержать и предать казни такого, как этот Бернхард, – это простое решение; исполнение может оказаться сложным, но решение проще некуда.

– Да, исполнение оказалось сложным, это верно… – вздохнул духовник, посерьезнев. – Сложным – не только для тебя.

– В первую очередь не для меня, хотели вы сказать, отец, – уточнил Курт. – И это – это еще одно, что меня… смущает в этом деле. Этот священник – ведь это его смерть спасла нас, так? Это был просчет Бернхарда – не того выбрал в жертву? Слишком… что – слишком благочестивого?

– Что невероятного видит инквизитор в подобном повороте дела? – с напускной строгостью спросил духовник; Курт покривился:

– Вы словно сговорились с Бруно. Вам ли не знать, отец, насколько велика вероятность повстречать святого средь рода человеческого, и насколько оправданны могут быть подобные ожидания.

– Вот ты это и сказал, – пожал плечами наставник и, перехватив его взгляд, кивнул: – Ну-ка, выкладывай. О чем еще ты умолчал?

Курт ответил не сразу; минуту он сидел молча, глядя на Распятие перед собою и вспоминая другое, то, что возвышалось над алтарем в мертвой деревне…

– Я его видел, – произнес он, наконец, тихо. – Когда отец Юрген лежал мертвым, когда мы выходили из церкви… Что-то толкнуло меня обернуться. И я его видел. Он стоял там, у алтаря. Это было не видение, не бред, порожденный всем пережитым – я видел его. И когда я уже решился подойти, убедиться – двери передо мной захлопнулись…

– И?

– Я не стал пытаться открыть их. Не знаю, почему.

Тишина снова снизошла в часовню – и снова долгая, глубокая, но теперь первым заговорил духовник.

– Я тоже тебе кое-что расскажу, – сообщил отец Бенедикт уже серьезно. – При твоем прошлом расследовании, когда стало известно, что ты внедрен в среду чародеев неизвестной силы, неизвестных способностей, – ты помнишь, кто прикрывал тебя с этой стороны?

– Абиссус[225]? – уточнил Курт отстраненно, и наставник погрозил сухим узловатым пальцем:

– Пороли мы вас за такие словечки, да видно, мало… В тех стенах не только отчисленные курсанты томятся, но еще и подвизается братия; не сплошь праведники, как вы поговаривали, однако – именно их моления сохранили тебе жизнь в тот раз. Именно благодаря им ты пережил удар того чародея. Помнишь это?

– Такое не забывают, – согласился он мрачно.

– В этот раз, – тихо продолжил наставник, – выслав зондергруппу на поддержку, я снова обратился за помощью к братии. Знал, что ты опять ввязался во что-то серьезное… Но они отказали мне. Не будем молиться, было мне сказано. Все уже решено.

– Ха! – не сдержавшись, выдохнул Курт, и духовник нахмурился. – Быть может, нам с Бруно и вовсе не стоило заходить в ту деревню? Заслать туда одного только святого отца – и все… Простите, – осекся он и, зажмурившись, встряхнул головой, отерев ладонью лицо; наставник осторожно взял его за локоть, отведя руку в сторону, и указал вперед:

– Взгляни. Да, – подтвердил он, когда Курт вновь поднял взгляд к Распятию. – И это было решено. Он знал это. Но если ты полагаешь, что Христос от начала времен знал также, что будет есть вечером накануне Своего двадцать третьего дня рождения, или что в минуту Его распятия происходит на каком-нибудь отдаленном острове…

– Знаю, – не отводя глаз от изваяния перед собою, вздохнул он. – Сам все это говорил Бруно. Все это знаю. Знаю, что в январе будет холодно, но осознание неизбежности и закономерности этого не мешает тому, что этот факт мне не нравится. Мне не нравится, что что-то решено за меня, со мной – а я об этом не знаю. Что пути Господни неисповедимы для Него Самого.

– Что – зазорно служить не всесильному Богу?

– Был бы всесильным – нахрена Ему служители? – возразил Курт и спохватился снова: – Простите, отец. Четверть часа назад я говорил с агентом.

– Интересный, судя по всему, был разговор, – усмехнулся отец Бенедикт, вновь посерьезнев. – Было решено, что ты останешься жить; разве плохо? Что виновный в гибели людских душ будет наказан, что…

– …тихий провинциальный священник погибнет.

– А откуда тебе знать, что это не было его целью в жизни? – пожал плечами духовник. – Может, он с детства мечтал стать мучеником и всю жизнь искал стоящего повода.

«Отец Юрген, оставляя нас, сказал, что Господь ведет его по последней стезе» – вспомнились слова понурого служки; и деревянные четки в ладони… «Быть может, вы просто не пробовали?»…

– Может быть, – согласился Курт тихо, и наставник взглянул в его лицо пристально, словно увидя нечто, чего прежде в его духовном сыне не бывало. – Значит, он им стал. И – я знаю, что я видел. Поэтому…

– Да? – поторопил отец Бенедикт, когда он замялся, собираясь то ли с духом, то ли со словами. – Намерен написать рекомендацию?

– Намерен, – кивнул Курт решительно. – По представлению инквизитора процесс беатификации упрощается, я все верно помню? Если то, что он сделал, не чудо, если его деяние – не проявление святости, то что ж еще?.. Уверен, проблем с канонизацией не будет. Уже сейчас можно выслать в Хамельн кого-нибудь для сбора сведений о жизни отца Юргена; потихоньку, не говоря, для чего это делается, дабы никому не пришло в голову приврать.

– Рим упрется, – предупредил наставник, и Курт передернул плечами, отмахнувшись:

– Довольно пока того, чтобы он стал местночтимым, а там доберемся и до Рима. А сейчас – пусть добрые жители Хамельна в добровольном, разумеется, порядке скинутся на приличную часовню, посвященную святому мученику. Кроме прочего, местный священник, зачисленный в святые и принявший мучения ради спасения двух инквизиторов, несколько исправит отношение обитателей этого городишки к Конгрегации.

– Ты повзрослел, – вдруг тихо заметил отец Бенедикт, и Курт умолк, глядя в сторону, но чувствуя на себе пристальный взгляд духовника.

– Очерствел? – спустя мгновение ишины уточнил он с мрачной усмешкой, по-прежнему не встречаясь с наставником взглядом.

– Изменился, – возразил отец Бенедикт мягко. – Конечно, от шрамов грубеет кожа, от этого некуда деться, а их в твоей душе прибавилось… Но я не опасаюсь, что покров твоей души станет вовсе непроницаем. Пока я вижу лишь, что ты научаешься думать, делать и решать – сам, и наши беседы все более теряют свой прежний смысл.

– Вы… – он вскинул взгляд, и голос на мгновение осекся, – вы хотите… отказаться от меня? Передать другому духовнику? Я настолько не оправдал ваших надежд? Или…

– Нет-нет, – поспешно прервал наставник, улыбнувшись, – ты меня понял неверно. Я сказал, что они теряют прежний смысл, когда в беседах наших ты искал ответов, когда ждал совета, когда пытался выставить собственную душу на мой суд, – вот чего становится все меньше. Я от тебя не отрекаюсь, я тобой по-прежнему горжусь, но теперь наши беседы все меньше и на исповедь-то становятся похожи, а более – на рабочее совещание с увещеванием, причем не мною… Это, к слову, намек, майстер инквизитор: на исповедь не помешало бы, учитывая, что я тут успел услышать о твоей внеслужебной жизни… Куда же я от вас денусь? – усмехнулся наставник. – Вы все мой тяжкий крест до смертной доски, и захочу избавиться – не смогу.

– Если я сейчас, – медленно произнес Курт, – попрошу вас перечислить имена всех курсантов последнего выпуска – ведь вспомните каждое, отец?

– И имена, и биографию, – согласился наставник с наигранно тяжелым вздохом, постучав ребром морщинистой сухой ладони под подбородком. – Вот где вы все у меня.

– Не в первый раз замечу – когда академия создавалась, не последним аргументом к использованию таких, как я, было – «да и кто это отребье станет жалеть, случись что»… Верно?

– Ну, я-то таких иллюзий не питал. Слишком стар, слишком много видел и понял, чтобы полагать, будто возможно вложить душу и не страдать; кусочки души, они ведь с тем, что во мне еще осталось, перекликаются, тянутся друг к другу.

– Неужели без этого – нельзя? – спросил Курт тихо. – Чтобы не вкладывать, чтобы не тянулись, чтобы… Я старался. Выходит скверно.

– Несправедливо это, майстер инквизитор, – заметил отец Бенедикт укоризненно. – Причиняя другим боль, сами желаете от нее спастись? Не выйдет. Не получится не вкладывать, не тянуться… не получится так, чтобы части твоей души не болели. Таких и подобных этим потерь в жизни будет еще много, и сделать так, чтобы ты сумел остаться к ним равнодушным, невозможно, мальчик мой. Конечно, окружать тебя будут всякие люди, и близкие, и не очень, не все будут для тебя равноценны; не должен я так говорить, однако – даже помня имя каждого из вас, не всякого я одинаково держу у сердца. Скверно это, конечно, но куда от этого деться… Думаешь, я к каждому вот так, за половину Германии, стану таскать свои старые кости?

– Спасибо, – пробормотал Курт смущенно, снова отведя взгляд, и помрачнел вновь. – При создании академии стоило обратиться к иудеям за помощью. Големы друзей не имеют, семью не заводят, и духовники о них не страдают…

– А посохом по шее? – вопросил наставник строго. – Распустился вдали от крепкой руки. И, коли уж зашла речь о твоем вольномыслии… Уж по всему Кёльну разнес весть о том, что тебя переводят отсюда. Я, если память мне не изменяет, такового решения не выносил.

– Вынесете, – убежденно отозвался Курт. – Я был уверен, что так. И сейчас уверен. Ведь вы говорили сегодня с Густавом – сами поймите, оставаться здесь мне не следует. Я не хочу раздражать сослуживцев, не хочу раздражаться сам; и пусть время лечит – все равно это останется, и теперь, случись серьезная работа, никто из нас не сможет быть уверенным в том, что другой с ним откровенен. А к прочему, боюсь, рано или поздно Густав может сорваться и проболтаться Марте о том, как все было на самом деле. Или, что хуже, сорвусь и проболтаюсь я сам. На сей раз пережить все произошедшее, не убегая от него, как вы мне советовали в ситуации с Бруно, невозможно. Слишком опасно для слишком многих, а в первую очередь – для дела.

– Ведь я говорил, – вздохнул отец Бенедикт. – Служебное совещание с увещеванием; бедняга обер-инквизитор, ведь он тебя почти год терпел… Пусть так. Возможно, ты прав, и из Кёльна тебе впрямь лучше уйти.

– Не скажете, куда, отец?

– Экий скорый, – насмешливо отметил наставник. – Куда… На покой. Прочь от работы… на пару месяцев. Горный воздух тебе не помешает. Альпийский воздух и хорошая физическая нагрузка.

– Это в каком смысле? – насторожился Курт, нахмурясь, и духовник пояснил уже серьезно:

– Припоминаю, что сказал тебе тот… «выводящий на пути». Протоколы допросов арестованного тобою чародея я тоже успел прочесть и даже поговорить с ним лично смог… И то, что я прочитал и услышал, заставило меня задуматься. Твой ingenium unicus[226] заметили даже наши противники, а вот мы распознать его за десять лет твоего обучения не сумели; я только подозревать начал нечто сходное, и то – лишь когда это твое расследование стало близиться к развязке. Еще в прошлый раз я сказал, что тебя просто выносит на подобные дела, но сказал это почти в шутку, не высказал как теорию, – а они высказали. И, судя по всему, оказались правы.

– Неужто вы это всерьез? – проронил Курт, неуверенно улыбнувшись. – Да бросьте, отец. Ну, да, согласен, я оказался внимательным, вижу мелочи, замечаю детали; быть может, у меня еще более развитое воображение, чем у прочих, чтобы из этих мелочей выдумать историю. Ну, да, мне везет…

– Не выдумать, а увидеть, мой мальчик, увидеть истину, которую не видят другие. Везет? Да. Тебе везет – на эти самые истории. Они везде, где ты появляешься; точнее, ты там, где они, и как знать – может, впрямь «все решено»? При всех твоих несчастьях – ведь Господь до сих пор хранил тебя в самых безвыходных ситуациях; и, быть может, не просто так, быть может, у Него на тебя планы?.. Ну, – повысил голос наставник, не дав ему возразить, – с мнением Господа на этот счет мы сейчас разобраться не в силах, а вот что касается тебя самого – это зависит от нас. Возможно, пережить прямое столкновение с чародеем такой силы, как Мельхиор, в одиночку ты бы и не смог, однако припомни: во-первых, фокусы Маргарет фон Шёнборн ты выдерживал… Господи, взгляни на него – он краснеет!.. еще не разучился; неплохо… Во-вторых, – вновь посерьезнел духовник, – ты прошел проверку все у того же Мельхиора. Когда он пытался влезть в твой разум, увидеть твои мысли, понять истинные чувства – тогда еще братия не прикрывала тебя. Ты справился сам. В-третьих, этот выводящий на пути – он тоже не сумел подчинить твой рассудок.

– И сказал, что такое впервые в его практике… – произнес Курт тихо; наставник кивнул:

– Тем паче. А теперь припомним, как скоро ты оправляешься от болезней и ран, даже имея в виду молодой организм, вспомним, сколько всего доводилось тебе вынести – в приземленном, человечьем смысле, в смысле телесном… И что же?

– Что? – уточнил Курт тоскливо.

– Ты ведь следователь, – отозвался духовник, – сделай вывод из этих данных.

– Они правы? – уныло предположил он. – Я вынослив и устойчив к атакам на сознание?

– Они правы, – повторил отец Бенедикт убежденно. – Ты устойчив. Твоя исключительная интуиция и твой разум – вот что делает тебя уникальным. Великий математик из тебя вряд ли выйдет, да и трактата о стихосложении ты не напишешь, но видеть невидимое, ограждаться от невозможного – это в твоих силах. И – да, ты вынослив. Трое суток без сна, многочасовая поездка верхом, суточное патрулирование замка, ранение, второе ранение и еще три – вот что ты пережил во время первого дознания, прежде чем, наконец, силы тебя оставили. Месяц с запертыми на замок мыслями, в постоянном, круглосуточном напряжении умственном и… покрасней снова – меня это веселит… в напряжении физическом – это твое второе расследование. События третьего мы только что обсудили.

– И какой из этого вывод?

– В Альпы, человек, – приговорил наставник коротко. – Как быть с твоим разумом, что делать, чтобы усовершенствовать твои возможности – это нам предстоит еще решить. Пока нам не доводилось иметь дело с тебе подобными, мы не знаем, как быть, какие специалисты нужны для твоего обучения. Найдем – будешь учиться. Тем временем же, дабы врожденная твоя стойкость имела в поддержке что-то, кроме себя самой и академических навыков, пройдешь обучение с instructor’ом зондергрупп Конгрегации. Пока твоя выносливость, твоя физическая подготовка – это все, что ты можешь противопоставить твоим противникам. Понимаю, это не всегда спасает, но ничего иного пока нет, и не сидеть же сложа руки.

– Господи, снова муштра… – пробормотал Курт себе под нос, и наставник довольно улыбнулся:

– Ничего, малая толика дисциплины тебе не помешает, а ты, судя по душевному и физическому состоянию обер-инквизитора, совсем от рук отбился… На службу после обучения выйдешь в первом ранге.

– Подсластили пилюлю? – укоризненно заметил Курт. – Еще пара дел – выбьюсь в обер-инквизиторы и, глядишь, в Генеральные… Если так пойдет и дальше, боюсь, в Конгрегации недостанет чинов.

– Мы нарочно для тебя что-нибудь придумаем, – утешил его отец Бенедикт, вновь обретя серьезность. – А теперь я соблюду традицию, каковая связана с завершением всех твоих дознаний. Еще в прошлый раз я сказал, что они уже не оставят тебя в покое, и оказался прав; я говорил, что твоя служба будет теперь все опасней…

– Снова предложите в архив? Это после обучения-то?

– Или вместо него, если пожелаешь.

– Я уникум, – усмехнулся Курт невесело. – Разве ж я могу уйти и лишить Конгрегацию шанса изучить столь редкостный exemplar[227]?.. Я сказал это однажды и буду говорить до конца, отец: нет. Я остаюсь следователем, и на это решение не повлияет ничто.

– Я повлияю, – осек наставник строго. – Если все слишком далеко зайдет. Если я пойму, что на тебя навалились те, с кем тебе уже не справиться при всех твоих достоинствах; именно из-за твоей уникальности – тебя следует сохранить. Если не обо мне, то помни хотя бы об этом, когда снова полезешь в пекло…

– Меня не слишком спрашивали, желаю ли я лезть в пекло, – заметил Курт негромко, когда наставник умолк; несколько долгих мгновений висела тишина, нарушаемая лишь скрипом тонкой кожи перчаток, и, наконец, Курт вздохнул, с усилием отгоняя видение разливающегося под ногами огня. – Знаете, отец, у меня создается нехорошее чувство, что он меня преследует. Словно знает, что я его боюсь, и настигает меня всюду, где может. Словно задался целью меня уничтожить. И… я даже смирился уже с мыслью о том, что смерть… которая – настанет же когда-нибудь… я приму именно от него. Что когда-нибудь никакое чудо уже не спасет. Что это судьба. Для равновесия, что ли…

– В Альпы, – повторил духовник настойчиво и убежденно. – На воздух, на плац, работать. Там, мальчик мой, тебе будет не до еретических раздумий. А если старший instructor решит взяться за тебя всерьез, то – вообще не до каких.