Хозяйка Блистательной Порты Павлищева Наталья

Мог не объяснять, грек и сам понимал, что бастарда венецианского дожа никто с распростертыми объятьями в Венеции не ждет, особенно тогда, когда отношения у Порты и Блистательной Синьоры несколько испортились. Но разве на Венеции свет сошелся клином?

– А если Венгрия? Яношу Запольяи пригодится ваша помощь.

Хитрый грек намеревался убить двух перепелок одной стрелой? И Гритти решил удалить с султанских глаз, и к Запольяи в Венгрии надсмотрщика приставить.

Но выхода у богатого венецианца все равно не было, он согласно кивнул.

– Я позабочусь, синьор Гритти, чтобы представить вас султану как человека, достойного оказать помощь Венгрии.

Вот и все решение вопроса. Конечно, у Ибрагима и без Гритти и венецианцев проблем хватало, но главная именно он. Правда, удалив Гритти, следовало подумать о том, кем и чем его заменить. Блистательная Синьора Венеция действительно сильно ослабела, пора думать о другом союзе.

Аловизо Гритти еще не успел покинуть покои Ибрагима-паши, а мысли визиря были уже далеко от Венеции и незаконнорожденного сына венецианского дожа. Венеция свое отдала, Гритти все, что мог, для Ибрагима сделал, дальше связываться с ним опасно, потому венецианец был просто выброшен из сферы интересов визиря, вернее, почти выброшен.

Гритти понимал это лучше других, даже лучше самого Ибрагима-паши. Венецианец видел, что мысли правой руки султана заняты уже не им, это вызвало досаду и желание в свою очередь чем-то досадить. Чем? Аловизо также прекрасно понимал, куда теперь направлены интересы главного визиря, конечно, во Францию, недаром в Стамбуле крутился сначала Франжипани, сумевший обмануть самого Гритти, доставив письмо французского короля в подметке сапога, а теперь один за другим стали появляться и другие заинтересованные французы.

У Гритти везде свои люди, недаром он столько лет посвятил Стамбулу. Большинство сведений об иностранцах в Стамбуле Ибрагим-паша получал именно от него, неужели теперь так легко от всего откажется?

– Что ж, господин Ибрагим-паша, если вы посмеете просто избавиться от меня, то и я сумею досадить вам в ответ.

Проворчал себе под нос, прекрасно понимая, что пока не станет предпринимать ничего, но сведения соберет…

Понимал ли Ибрагим, что нажил себе нового опасного врага? Прекрасно понимал, но не считал Гритти настоящим врагом, венецианец так же связан с визирем, как и сам Ибрагим с ним, а потому пока не опасен. Аловизо разумен и никогда не станет рубить сук, на котором сидит. Им выгодней разойтись мирно. К тому же свой человек при короле Венгрии будет весьма кстати…

В том, что удастся убедить султана в пользе такого назначения, Ибрагим ничуть не сомневался. Когда это Сулейман не прислушивался к его советам?

Ибрагим почти успокоился, он не станет предпринимать ничего против Хуррем, пока не обезопасит свое положение полностью, а когда Гритти будет в Венгрии и связь с ним перестанет иметь какое-то значение, женщину ждет неприятное осознание того факта, что против Ибрагима ничего и никогда предпринимать не стоит.

Ибрагим-паша не учел трех «но».

Первое: синьор Гритти тоже не был намерен сидеть сложа руки и задался вопросом, кто же так испугал визиря, заставив свернуть отношения с Венецией? У Гритти были свои люди и среди секретарей Ибрагима, уже через час он знал, что к Ибрагиму-паше приходила султанша Хуррем, после разговора с которой визирь так забеспокоился.

Еще через некоторое время, сопоставив все известные факты и додумав неизвестные, Гритти пришел к выводу, что если у него будут факты и необходимость пустить их в дело против Ибрагима-паши, то делать это следует с помощью Хасеки Хуррем. Не так проста эта женщина, если ее боится сам главный визирь.

Второе: Роксолана прекрасно понимала, что если и испугала Ибрагима, то ненадолго, тот постарается сделать все, чтобы имеющиеся у нее факты стали устаревшими, а значит, нужно искать новые. Кто мог помочь в этом, если кизляра-аги уже нет? Роксолана решила осторожно разузнать у Грасии, было заметно, что иудейка не слишком жалует грека, может, она что-то знает?

И главное: султан Сулейман вовсе не был таким доверчивым и послушным, каким казался Ибрагиму. И именно это «но» было главным. За много лет привыкнув к тому, что любой его совет будет со вниманием выслушан, Ибрагим решил, что может влиять на своего венценосного друга во всем, кроме разве гаремных дел, которые грека мало волновали.

Иначе полагал сам Сулейман. Недаром европейцы считали, что он себе на уме, загадочен и временами непредсказуем. Послы и купцы увидели то, что из-за привычки быть рядом не заметил Ибрагим.

Сулейман привык держать свои мысли при себе с детства, знал, что высказывать их опасно, это въелось в кровь и плоть, стало второй натурой, уже невозможно было истребить. Жить при дворе опасно вообще, а если ты возможный наследник, опасно втройне. Опасности воспитали у него скрытность.

И Сулейман вовсе не был так прост, каким считал его давний друг Ибрагим. Он все запоминал, все принимал к сведению и все услышанное и увиденное пропускал через свой критический ум. У молодого султана были свои принципы построения жизни в империи. И это не праздные слова, придя к власти, Сулейман принялся воплощать свои идеи в жизнь.

Султан Сулейман правил долго, целых сорок шесть лет, и современникам запомнился как Кануни – «Законник», «Законодатель». Это не зря, Сулейман и впрямь соблюдал все законы, которые были выработаны до него, и ввел немало своих, очень разумных и справедливых. Если бы он еще пересмотрел прежние…

Удивительно, но правитель, считавшийся самым богатым в свое время, действительно богатым не был, он не устанавливал новых налогов и даже избавил своих подданных от некоторых прежних, например, налога на войну, предпочитая покрывать расходы на нее либо военной добычей, либо, если поход был неудачным, из собственной казны.

Основной своей задачей Сулейман считал заботу о благе простых подданных, о том, чтобы у каждой семьи была крыша над головой и еда каждый день. Государство богато не отдельными богачами, а каждым крестьянином, который пашет землю, пасет скот и выращивает овощи. Налог с каждого дома брал маленький, не поднимал его, что бы ни случилось, иногда в самые неурожайные годы даже отменял, как запрещал и поднимать цены на продовольствие. Если совсем не хватало, закупал за свой счет, только чтобы соблюдался принцип «что было, то и будет».

Но была у Сулеймана еще одна мечта – о Великой Османской империи, которая встанет вровень с самыми сильными государствами Европы. Он добился своего, стала и встала, только вот Европа по-прежнему не желала признавать новую империю.

Османская империя не Европа и не Азия, она посередине, Сулейман старался, чтобы взяла лучшее с обоих берегов Босфора, норовил подхватить лучшие начинания, научиться всему, чему только можно, но главное – соединить полезный опыт Востока и Запада, считая, что судьба дала ему и его стране счастливую возможность сделать это. А в результате? Не признавали ни те ни другие. Для Запада он остался восточным деспотом и почти дикарем, а для Востока стал чужаком, преклонившим колени перед гяурами.

Сулейман не желал конфликтовать с Западом, особенно с императором Карлом, признавая его силу и талант, но их обоих вынудили это сделать. Показав свою силу в Венгрии, взяв Белград, потом Буду, султан был готов отдать все, только чтобы знать, что и его границы не тронут. Но с таким решением и его выбором короля Венгрии был не согласен ни Карл, ни его брат Фердинанд. Это означало неизбежность новой войны, к которой следовало готовиться.

И что бы ни советовал Ибрагим, решения Сулейман принимал всегда сам. Слушал внимательно, но зря грек надеялся, что удастся согнуть султана, словно прутик лозы, Сулейман выпрямлялся, словно стальной клинок. Он все видел, все понимал и ничего не забывал. А если и не говорил об этом вслух, так только из-за привычки помалкивать.

Ибрагим не сознавал, что давно растерял доверие султана, что его нужно зарабатывать снова, визирь считал это доверие данным раз и навсегда, не задумываясь, что терпение Сулеймана не бесконечно. Но ослепленный властью, богатством, почетом, Ибрагим жил, словно с крепко зажмуренными глазами. Удивительно, но так много знавший и понимавший визирь, способный схватить суть любого вопроса на лету, использовать любую возможность сделать что-то выдающееся, становился слепцом, когда дело касалось его собственного благодетеля. Умный Ибрагим глупо не замечал того, что Сулейман с годами изменился, набрался опыта, стал мудрым правителем, которому вовсе не нужна нянька даже в виде давнего друга.

Сулейман мог править сам, а Ибрагим все пытался делать это за него, Сулейман мог решать вопросы, которые были не по плечу Ибрагиму, но тот упорно считал, что без его помощи султан не справится. Зазнайство – один из худших пороков не столько потому, что неприятен окружающим, но прежде всего потому, что делает человека слепым и глухим, лишая способности трезво мыслить и оценивать реальное положение дел. Это произошло с Ибрагимом: единожды убедив себя, что является поводырем для султана, Ибрагим ослеп и не заметил, вернее, предпочитал не замечать, что тот давно в поводыре не нуждается и если терпит такое соседство, то только потому, что вдвоем идти веселей.

Ибрагим продолжал считать, что он идет, а султана ведет. Добром такая слепота закончиться не могла. Но прошли годы, прежде чем эта слепота привела Ибрагима к шелковой петле на шее.

Роксолана носила этого ребенка гордо. Зарождение новой жизни внутри нее означало, что все остальные пророчества прорицателя Аюба аль-Хасиба тоже сбудутся. Никому, кроме Зейнаб, не говорила о том провидце и его словах, но втайне гордилась.

Остальные обитательницы гарема смотрели кто с завистью, кто с удивлением, а кто и со злобой. Но на сей раз Роксолана почему-то не боялась дурного глаза, а зря…

Роды были стремительными, посреди дня вдруг скрутила сильная боль внизу живота и в пояснице. Уже знавшая, что это такое, она ахнула, присела, позвала Гёкче:

– Беги за Зейнаб и скажи, чтобы принесли горячей воды.

Зейнаб, с утра отправившаяся за травами подальше от пыльного грязного города, прийти не успела, и воды-то едва успели согреть, малыш спешил из материнской утробы так, словно проспал свое обязательное появление и теперь наверстывал упущенное. Ни схваток, ни даже потуг словно и не было.

Стремительные роды привели к тому, что принимать ребенка пришлось гаремной повитухе, которая по-настоящему испугалась, запричитала так, словно это она, а не Роксолана рожала.

Тогда и была допущена ошибка. То ли дитя приняли на руки неправильно, то ли повернули не так, то ли еще что, но даже привязанный к дощечке малыш (как делали обычно, чтобы не дышал в первые минуты глубоко и спина была ровной) выглядел странно. Зейнаб, увидев результат деятельности повитухи, пришла в ужас, подняла крик и заставила малыша перевязать, но было поздно, его спинка навсегда осталась кривой.

Нет, горба, как потом утверждали многие, не было, мальчик, названный Джихангиром, просто остался перекошенным – одно плечо выше другого. Но это не позволило ему ни сесть на коня, ни вообще жить, как живут остальные.

Уже с первых дней стало ясно, что Джихангир обречен быть калекой, за спиной Роксоланы слышалось перешептывание, мол, лучше бы его сразу Аллах забрал, но ребенок выжил. Роксолана взъярилась:

– Он еще будет умней вас всех!

Ее и дитя жалели, качали головами, смотрели с сочувствием, но недолго. Роксолана не желала признавать ребенка калекой, а себя несчастной, потому и жалость быстро сошла на нет. Внутри больших темных глаз мальчика всегда таились боль и грусть, он словно даже в младенчестве понимал свою злую судьбу, знал, что не такой, как остальные, что никогда не будет ни ловким, ни сильным, ни таким удачливым.

Но страшная беда Джихангира обернулась для него удачей, Сулейман предпочитал этого калечного сына остальным. Любил и оберегал Мехмеда, считая его самым достойным из сыновей стать наследником престола, любил старшего Мустафу, обожал беспокойную Михримах, много возился с Селимом и Баязидом, но больше всего времени и душевных сил уделял калеке Джихангиру. Сначала просто потому, что болен, потом привык, воспитал его ум так, как считал нужным сам, отцу и сыну было интересно беседовать, они стали единомышленниками. Но все прекрасно понимали, что даже огромной отцовской любовью Сулейман не сможет восполнить недостаток нормальной жизни сыну, не может выпрямить его спину и заставить окружающих забыть о кривой спине принца.

Для Роксоланы это был сильный удар, она проклинала день, когда поверила прорицателю и решила родить еще одного ребенка. Но как бы ни болело материнское сердце, не любить своего калечного сына Роксолана не могла, хотя возилась с ним не столько, сколько возился отец.

Хотелось закрыться ото всех, пересидеть, перестрадать свое горе, но вокруг шумел гарем, который так и ждал, чтобы всласть полюбоваться на ее беду, ее отчаянье, и Роксолана не показала слез, ходила с гордо поднятой головой, словно родила самого красивого принца во всей империи. Так и было, мальчик красив, только вот кривобок. Гарем жестокое место, где страдания невозможны, потому что признак слабости, которую допускать нельзя, тем более ей.

Время лечит все, конечно, никакое время спинку Джихангира не выпрямило, но приглушило горе матери, притупило его, заставило свернуться клубочком внутри. Беда одного человека – это все же беда его и близких к нему людей, остальные продолжали жить своей жизнью.

Роксолана дала себе слово больше не рожать. Шестеро детей, четверо из них живы и здоровы, Абдулла умер от чумы, Джихангир изуродован. Достаточно. Сулейман не возражал.

Но жизнь не остановилась, она текла, бурлила, спешила, требовали внимания остальные дети, капризничала Михримах, старательно осваивал нелегкую науку быть царевичем Мехмед, пока только играли младшие – Селим и Баязид…

В Стамбуле много воды, не только из-за моря вокруг, которое подступает с юга, окружает бухтой Золотой Рог с востока, шумит в Босфоре… Воды много и в самом городе, хотя больших рек нет. Султан Сулейман в первые же годы своего правления распорядился сделать все, чтобы город стал зеленым. Для этого пришлось подвести воду многими и многими небольшими каналами, создать множество больших и малых фонтанов, восстановить старые, которые существовали еще в Константинополе, но за прошлые годы обветшали. Константинополь еще во времена византийского владычества подвергался разорению, потому от прежнего блеска имперского города осталось далеко не все. Конечно, христиане проклинали турок, захвативших столицу Восточной Римской империи в 1453 году, но гораздо сильнее Константинополь разорили крестоносцы во время Четвертого крестового похода.

Синьор Жан Франжипани, как опытный человек, уже познавший прелести быта османской столицы в предыдущий визит, объяснял посланнику Франции шевалье Антуану де Ринкону положительные стороны османской организации торговли и государства вообще:

– Мне кажется, что главная черта турок – любовь к порядку.

Шевалье, только что сунувший нос в Бедестан и просто оглохший от шума самого Стамбула, недоверчиво покачал головой:

– Полноте вам, какой порядок? Как он возможен в таком многолюдье, многоголосье и постоянном движении. Мне кажется, что описание вавилонского столпотворения вполне подошло бы для Стамбула.

– Э, нет, мсье. В том и прелесть этого вавилонского, как вы говорите, столпотворения, что оно при всем немыслимом шуме и многолюдье четко организовано. Здесь ни один торговец не рискнет продавать товар дороже официально установленной цены, которая неизменна и сегодня, и завтра, и послезавтра. Нет, конечно, цены могут падать в случае удачного похода султанского войска или подниматься в случае фатального неурожая, но их всегда устанавливают официальные чиновники. И горе тому, кто посмеет завысить свою!

Франжипани заметил ироническую ухмылку посла и сокрушенно покачал головой:

– Зря сомневаетесь, шевалье. Вот почему турки торговлю внутри страны доверяют только собственным купцам, их всегда можно контролировать, а вот внешнюю ведут в основном венецианцы. Именно это нам, вернее, вам и предстоит переломить – убедить султана, что французы торгуют куда честней, могут поставить больше разнообразных и качественных товаров, а сама Блистательная Синьора Венеция близка к упадку. Он должен отдать приоритет в торговле французам.

Шевалье Ринкон вздохнул и недоверчиво поинтересовался:

– Вы полагаете, это возможно? Венецианцы столь плотно оккупировали рынки Стамбула, что едва ли на них можно просочиться кому-то еще.

– Я полагаю, что возможно, сумел же я просочиться во дворец султана, причем привел меня не кто иной, как синьор Луиджи Гритти, главный наш соперник.

– Полагаю, тогда Аловизо Гритти просто не подозревал, что вы можете предложить султану что-то, кроме запахов во флаконах. Теперь венецианцы этого не допустят.

– Два замечания, шевалье, два замечания… Первое: Аловизо Гритти отбыл из Стамбула и ныне в Венгрии, второе: я тоже времени не терял, у меня свои связи в Стамбуле.

Он протянул Антуану де Ринкону полный бокал темно-красного вина:

– Попробуйте вино из местного винограда.

– Разве турки пьют вина и делают их?

– Их вера запрещает питие, и виноград выращивают вовсе не ради вина, но, поверьте, и пьют, и делают. В Османской империи и особенно в Стамбуле так много иноземцев, что возможно все. Султаны империи всегда отличались веротерпимостью, здесь спокойно уживаются мусульмане, христиане, иудеи и еще много кто.

От Франжипани не укрылось то, как поморщился при слове «иудеи» посланник.

– Да, иудеи, их много и в империи, и при дворе. Это нужно использовать, шевалье. Пейте, вино вкусное…

Проследив, как посланник отпил глоток, подержал во рту, чуть приподнял в знак изумления бровь и отпил уже больший глоток, Франжипани улыбнулся:

– Стамбул обманчив, то, что кажется бедламом на первый взгляд, оказывается прекрасно организованным, а бессмысленное может вдруг поразить своей продуманностью. Так во всем, и в приветствии иудеев тоже. Еще дед нынешнего султана Баязид смеялся над королем Фердинандом, когда тот гнал иудеев из Испании, что король разоряет собственную страну и обогащает Османскую империю. Это так, иудеи много привнесли в Стамбул и немало обогатили его казну.

Он рассказывал и рассказывал Антуану де Ринкону об особенностях османского правления, жизни в Стамбуле, о том, в чем нужно быть осторожным, а где можно себе позволить отступление…

– Бог мой, синьор Франжипани, у меня такое чувство, что вы прожили в Стамбуле не несколько месяцев, а много лет!

– Здесь нельзя прожить много лет и при этом остаться французом. Если бы я жил в Стамбуле так долго, непременно превратился бы в турка.

– Приняли ислам?

– Вовсе не обязательно, у султана Сулеймана служат многие иноверцы, правда, на карьеру рассчитывать не могут. Кстати, учтите это, потому что драгоманы-переводчики обычно много знают и любят деньги. Луиджи Гритти тоже был переводчиком.

– Вы не можете объяснить, зачем ему понадобилось покидать столь гостеприимную страну?

Франжипани только усмехнулся:

– Еще вина, шевалье? Все имеет свои пределы, кроме милости Аллаха, так говорят турки. Нельзя вечно набивать карманы и дергать тигра за усы, золото в карманах станет слишком заметно, а тигр может разозлиться и съесть.

– Хотите сказать, что Гритти превысил свои возможности?

Франжипани явно не желал обсуждать с французским посланником личность Аловизо Гритти. Даже то, что венецианец был главным соперником за внимание султана, не давало повода о нем злословить.

Жан мог бы сказать, что Луиджи и впрямь перестарался, набивая карманы. Золото из них стало вываливаться, и хитрый венецианец предпочел сменить место службы и жизни. Он вызвался помочь Яношу Запольяи в наведении порядка в землях, где правил этот ставленник Османской империи.

Отъезд Гритти в Венгрию был больше похож на бегство из Стамбула, он слишком резво принял необычное предложение султана, вернее, его главного визиря. Однако отъезд в Венгрию мало помог Аловизо Гритти, потому что следом полетело уведомление чиновников о его огромном долге казне. Удирать нужно было к императору Карлу, ведь в Венгрии взыскать долги могли запросто. Что и произошло.

Раздобыть деньги Луиджи Гритти решил в венгерских землях, что не могло закончиться добром.

Оно им и не кончилось. Зарвавшийся венецианец попытался стать новым правителем Венгрии, но неудачно, оказался вынужден бежать к молдавскому господарю, который выдал его разгневанным недругам с потрохами. Луиджи Гритти был казнен вместе со своими сыновьями, а его средства попросту растащены.

Но это произошло еще не так скоро, почти десять лет Гритти пытался освоиться в Венгрии…

Если место доходно, оно не бывает не занято, во всяком случае, долго не бывает.

Синьора Венеция стремительно теряла свой вес в Османской империи. Дело не в поведении Аловизо Гритти, а в том, что, крутясь между двух огней, трудно не обжечься. Как бы ни пытался дож Андреа Гритти быть хорошим со всеми, приходилось нарушать договоренности и собственные обещания.

В ответ в Стамбуле все сильней прижимали венецианских купцов, на их место постепенно приходили другие.

Но главная потеря Венеции в Стамбуле была даже не в купеческих лавках, вернее, в них тоже, но прежде всего в доставке товаров. Долгое время сначала генуэзцы, а потом венецианцы довлели в восточной части Средиземного моря. Корабли венецианских купцов чувствовали себя в Мраморном море и в бухте Золотой Рог хозяевами.

При новом султане такое положение не могло оставаться незамеченным. И Сулейман, и Ибрагим прекрасно понимали важность наличия оснащенного флота. Воевать на суше для турок затруднительно, часто военные кампании заканчивались из-за наступления холодов. Ограничения по времени не позволяли эффективно осаждать европейские крепости, непогода могла сорвать любые грандиозные планы, как было под стенами Вены.

К тому же захваченные земли нужно было как-то удерживать. Куда эффективней просто грабить побережье или хотя бы брать с него дань. Побережья у Средиземного моря всегда были богатыми, что северное, что южное, что западное. Но чтобы нападать так далеко от собственных берегов, нужно иметь сильный флот. Даже чтобы просто плавать, не боясь пиратов, которыми море просто кишело.

Османская империя принялась строить новый флот, а пока… Пока решили использовать тех же пиратов.

Так началась служба султану знаменитого Хайраддина Барбароссы. Несколько уставший от неприкаянности пират с удовольствием принял предложение султана стать хозяином большей части африканского побережья (особенно его манил Тунис) при условии признания себя вассалом империи и борьбы с остальными пиратами и, главное, с чужим флотом.

Постепенно Османская империя получила мощный флот, способный хозяйничать на море, а Барбаросса поставил на новый флот обученных моряков из числа бывших корсаров. В бухте Золотой Рог один за другим греками строились прекрасно оснащенные корабли, и довольно скоро вся восточная часть Средиземного моря стала зваться турецким озером.

Очень пригодилась вывезенная Ибрагимом из Египта карта с розой ветров африканского побережья. Турция стремительно становилась мощной морской державой.

Но планы Сулеймана были куда грандиозней. Не только Средиземное, но и Красное море, и Персидский залив должны стать турецкими! Вот тогда можно будет потягаться с императором Карлом не только в Альпах, но и по всей Европе, прежде всего нападая с моря.

Сулейману было не до ссор или споров с Ибрагимом, грандиозные планы требовали не просто единства действий и помыслов, но и отречения от мелких дел вроде ссор в гареме. Султану не до того, хотя гарем с каждым днем доставлял все больше проблем. Давно и серьезно болела валиде, конечно, Сулейман не занимался делами внутри Врат Блаженства, даже болея, Хафса старалась выполнять свои обязанности, помогая сыну, но не думать о слабеющей с каждым днем матери он не мог. Сердце Хафсы Айше давно доставляло ей неприятные минуты, а теперь и вовсе заставляло подолгу лежать в постели. У всех если не на устах, то в мыслях один вопрос: что будет, когда…

Додумывать этот вопрос никто не решался.

У Роксоланы свои дела, она вдруг решила доказать, что никогда не бывала продана, а значит, считаться рабыней в полной мере не может. Зачем, если все равно оставалась в полной власти Сулеймана, не знала сама, просто чувствовала, что, если сумеет это доказать, что-то изменится.

Сначала пришло в голову, что Ибрагим не посмеет солгать и не рискнет поклясться пред богом, что платил за нее деньги, а не получил в дар. Наивная женщина решила сходить к Ибрагиму-паше и просто поговорить. Прошло столько лет, неужели он до сих пор будет скрывать то, что получил наложницу в дар?

Ибрагим даже не сразу понял, о чем Роксолана ведет речь.

– Чего госпожа желает?

– Признайтесь Повелителю, что меня вам подарили.

– Зачем?

– Хочу, чтобы он понял, что я не продавалась в Бедестане, как мясо.

Ибрагим поразился: неужели у нее столько лет тлеет глупая застарелая обида? И эта женщина считает, что может влиять на султана? Большей нелепости он не слышал.

Но ничего объяснять не стал, не пожелал даже обсуждать, просто покачал головой:

– Нет.

Каким нужно быть глупцом, чтобы сейчас, когда у султана и без того полно поводов для недовольства после провала двух походов, вдруг сознаваться, что не покупал Хуррем, а получил в дар! Зачем, что это изменит?

– Почему нет, ведь это так?!

В голосе Роксоланы отчаянье, если бы не занятость другими делами, Ибрагим, пожалуй, воспользовался бы им, он не знал как, но понимал, что воспользовался бы. Но визирь снова отрицательно покачал головой:

– Нет.

Встретившись с Ибрагимом взглядом, Роксолана поняла, что уговаривать, убеждать и даже угрожать бесполезно, Ибрагим никогда не скажет то, что как-то поможет ей. Удивительно, что даже не поинтересовался, зачем ей это нужно.

Она не стала ни умолять, ни допытываться о причинах отказа, просто решила для себя, что найдет способ доказать и без Ибрагима, а ему поставит это в вину. Прошептала едва слышно, но он разобрал:

– Сама найду.

Шла от визиря и думала, как это сделать. Выход был один – разыскать того купца, что привез ее из Кафы в Стамбул. Если он найдется, если еще жив, если захочет подтвердить…

Но попытаться все равно стоило.

Роксолана пыталась вспомнить, как зовут того купца из Кафы, и с отчаяньем поняла, что не может вспомнить. Да вообще слышала ли его имя? Может, Зейнаб знает?

Служанка долго не могла взять в толк, какой купец вдруг понадобился госпоже. Осознав, какой именно, ужаснулась:

– Ты совсем с ума сошла?! – В минуты сильного волнения или возмущения старуха забывала о вежливости и разнице в положении. – Кого искать надумала и зачем? Хочешь, чтобы Повелитель убедился, что тебя голой видели до него мужчины?

– Хочу, чтобы сказали, что не продавали ни разу, что была лишь подарена.

– Хуррем, тебя в плен взяли, так?

– Так.

– Через круп коня перекинули и увезли, так?

– Да.

– Кто же ты, как не рабыня? Необязательно быть проданной, можно оказаться захваченной.

– Все равно хочу, чтобы Повелитель знал, что Ибрагим-паша его обманул! – упрямо боднула головой Роксолана.

– Э-эх! – досадливо фыркнула Зейнаб. – Умная женщина, мать пятерых детей, а глупости говоришь хуже нашей Алии, которую и впрямь купили, чтобы полы мыла, на большее не способна.

– Зейнаб, ты не понимаешь…

– Не понимаю, госпожа, – согласилась старуха, – столько лет прошло, неужели это так важно сейчас? Или вы Ибрагима-пашу погубить задумали? Тогда другой способ найдите, потому что этот вас, а не его погубит.

Роксолана едва не заплакала, она понимала, что Зейнаб права, во всем права. Ибрагиму любые неприятности словно с гуся вода, ничего грека не берет, а себе можно навредить.

Зейнаб еще долго убеждала госпожу, что грек не стоит того, чтобы ради его наказания так рисковать. К тому же пришлось бы признаться Повелителю, что была-таки осмотрена голышом хотя бы самим Ибрагимом.

В тот же вечер Зейнаб куда-то исчезла, появилась только на следующий день…

– Омар, – старуха с трудом растолкала то и дело засыпающего купца.

– Чего тебе?

– Помнишь, мы девушек из Кафы привезли, одна из которых в гарем султана попала. Ее еще Ибрагим-паша купил.

– Не купил, – возразил старый Омар, – подарил я ему девчонку, тощая была, как тростинка, только глазищи зеленые и дерзкие. А еще смеялась звонко.

– Ух ты, какая у тебя память! Знаешь, кто теперь эта девчонка?

– Ну?

– Хасеки Хуррем-султан она.

– Что?!

– Да, это так. Не зря я столько лет при ней. Султанша почти всесильная. Можешь подтвердить, что не продавал ее Ибрагиму-паше, а подарил?

– Зачем? – Со старика от таких речей сон просто слетел, но купец никогда не был глупым, а уж о выгоде и вовсе не забывал. И об опасности тоже, не зря столько лет поставлял девушек в самые богатые гаремы.

– Ей надо. Скажешь?

– Перед кем? – И без того крошечные глазки Омара совсем сузились и подозрительно заблестели.

– Перед Повелителем. Подарок большой получишь за то, что не торговал девушкой, а подарил.

Омар, наконец, сообразил, чем такие разговоры могут обернуться, замотал головой:

– Э, нет… А меня потом и лишат головы за то, что смею о таком помнить.

Зейнаб подумала, что хитрый старик прав, но продолжала его убеждать.

Это пришлось делать долго, очень долго, и подарки обещать, и содержание на всю оставшуюся жизнь… и султанскую милость тоже. Но утром, когда пришло время возвращаться в гарем к Роксолане, Зейнаб уже могла сказать, что нашла бывшего купца и уговорила его свидетельствовать то, о чем просила госпожа.

Всю ночь не спали Зейнаб с Омаром, вспоминая былое. Не спал Ибрагим, он тоже вспоминал, как привел от купца девушку, какие планы строил, как потом отдал в гарем к Сулейману… Сейчас Ибрагим удивлялся, что такого увидел в этой пигалице, что сам голову потерял и Сулеймана заставил потерять? Красива? Нет, есть много красивей ее. Ни роста, ни стати, ни огромных глаз, ни большого, жадного до поцелуев рта. Но они оба словно с ума сошли тогда. Колдовство, не иначе.

Сейчас Ибрагим даже гордился, что сумел освободиться от этих чар, осилить их. Конечно, чары, спора нет. Он сумел, а султан нет. Так кто из них сильней духом?

И вдруг обожгло воспоминание о том, что Хуррем обещала найти купца сама. Нет, она не сказала, что купца, тогда кого? Подтвердить, что ее не продавали, может только купец. Тьфу ты, вечно от этой женщины одни неприятности!

Не спала и Роксолана, она вспоминала, как попала в гарем, вспоминала свою первую ночь у Сулеймана, те ночи, что были потом… Как не раз оказывалась на краю гибели, как рожала детей и каждый раз ждала, позовет ли снова…

Зачем сейчас ворошить темное прошлое, в котором она не виновата, но может тоже пострадать? Зейнаб права, стоит ли делать это только ради того, чтобы досадить Ибрагиму? И даже чтобы доказать, что ее не покупали, тоже не стоит, все равно рабыня султана, здесь все они рабы Повелителя. Но из этого рабства ей вовсе не хотелось на волю.

– Госпожа, я нашла Омара.

– Кого?

– Того купца, о котором вы вчера спрашивали.

– А…

Если честно, Роксолане уже не хотелось ничего доказывать, перегорело.

– Завтра приведу. – Зейнаб не стала объяснять, куда и как, сама не знала. Как получится.

Но привести не удалось, принеся старому Омару новый роскошный халат в подарок от Хуррем, Зейнаб обнаружила того лежащим на боку на полу. Старика просто задушили, но он явно пытался защищаться.

– Ай, вай!

Роксолана, услышав такое известие, даже побледнела:

– Это Ибрагим!

– Куда это вы собрались?!

– Я покажу ему, как убивать людей, которые знают его тайны!

Обидчика нашла быстро, тот тоже любил кёшки султанского сада.

– Вы… вы!..

– Что с вами, госпожа? Что случилось?!

– Как вы посмели убить человека, который узнал вашу тайну? Приедет Повелитель, я ему все расскажу!

– Что вы расскажете?

Ой, кажется, Ибрагим и правда ничего не знает.

– Убит тот самый купец, убили сразу после того, как Зейнаб уговорила его рассказать правду.

– Кому рассказать и какую правду? То, что я вас не покупал, а получил в подарок, Повелитель знал всегда, он мог забыть, но я никогда не скрывал. Можно расследовать убийство старика, только вы уверены, что ваша служанка не окажется к этому причастной?

– Зачем Зейнаб убивать Омара?

– Не знаю, мало ли какие у них были дела в прошлом…

– Не нужно.

– Что не нужно?

– Расследовать не нужно. Хотя Зейнаб ни к чему не причастна, она была в гареме, когда Омара убили.

Ибрагим только усмехнулся… Что ж, Гасан сработал быстро и точно. Вполне можно свалить все на старуху, но визирю не хотелось с этим связываться.

Через пару дней он тихонько сообщил Роксолане:

– Старика просто пытались ограбить. Увидели, что к нему приходила женщина из дворца, решили, что деньги есть…

Роксолана с сомнением покосилась на своего врага. Может, он и правда не виноват? Но все равно мерзкий!