Ведущий в погибель Попова Надежда
– Тебя, судя по всему, – отозвался Курт, распрямившись и все-таки совладав, наконец, с дрожащими руками и голосом.
– Судя по чему? – уточнил юнец.
– Не прикидывайся, – зло вытолкнул Курт; стриг снова вздохнул, отмахнувшись, точно от назойливой мухи, и продолжил в прежнем тоне:
– Что вы делали в этом трактире, майстер инквизитор, и что за нелепое поведение за столом? Почему отправили блюдо назад?
– Так ты управляющий у этого парня? – усмехнулся Курт, храбрясь собственным страхом. – Обида взяла?
– Я задал вопрос.
– Я не питаюсь подножными тварями, – отрезал Курт, и стриг пожал плечами, на миг сбавив тон:
– Напрасно, на вкус это лучше, чем на вид… Спустя какое время вы должны были отправить назад заказ? – спросил тот, вновь посерьезнев, и, когда Курт замер в растерянности, продолжил: – Вижу, я не ошибся… Вас ведь не должно быть в Ульме, майстер Гессе. Почему вы здесь?
– Много знаешь, – отметил Курт. – Хорошо поставлено осведомление… Ваша затея провалилась, инквизитор в город все-таки прибыл. Не ожидал?
– «Наша затея»? – переспросил стриг, и в холодном голосе промелькнула настороженность. – Почему здесь вы, майстер Гессе? – повторил он жестко. – Почему не Эрнст?
Курт не ответил, оторопело глядя на существо перед собою, пытаясь судорожно и торопливо сопоставить факты и слова, увиденное и услышанное; «почему не Эрнст»?.. В этом городе ждали Хоффманна, ждали, судя по произошедшему, не только его обитатели, однако здесь, сегодня, сейчас, происходит что-то явно не то, что-то непонятное, этот разговор не имеет смысла – разве что стриг и в самом деле не знает, что произошло по пути сюда…
Именование погибшего следователя по имени, точно старого знакомого… «Не вы должны здесь быть»… И он сидел в том зале, обратил внимание на эти игры с заказанной снедью…
Бред. Не может быть…
Это попросту невозможно – то, что кажется логичным, что пришло сейчас в голову…
– Где Эрнст? – вновь повторил юнец, и Курт отозвался как мог тверже, тщетно перебарывая растерянность:
– В могиле.
Стриг умолк, на миг опустив глаза, и когда заговорил, лед в голосе подтаял.
– Господи, – вздохнул он тоскливо, словно человек, услышавший о смерти крепко держащегося за жизнь, но давно пребывающего на одре болезни родича. – Как это случилось и когда?
– По пути сюда, – удивляясь собственной откровенности, пояснил Курт. – Отравлен.
– Стало быть, вы не направлены сюда начальством? – с еще большей тоской уточнил стриг. – Попросту Эрнст, умирая, передал вам пароль?.. Господи Иисусе, – подытожил юнец уже обреченно, – это просто немыслимо…
– Что… – проронил Курт, подавившись звуками несказанных слов, лишь сейчас сообразив, что это создание дважды упомянуло имя Господне, оставшись при том спокойным и невредимым; а кроме того, его предположения – фантастические, невозможные – подтверждались. – Что тут происходит? – вырвалось у него почти беспомощно. – Кто ты такой?
– В дело не по рангу вы влезли, майстер Гессе, – вздохнул стриг, расстегивая ворот своего раззолоченного камзола. – Снова. Однако следует возблагодарить Бога хотя бы за то, что влезли вы, а не кто-то другой. Что ж, придется ладить с вами… Александер фон Вегерхоф, – представился юнец, и Курт остолбенел, когда в бледном, как его лицо, свете луны в тонких пальцах блеснул Знак. – Барон Александер фон Вегерхоф, – уточнил стриг. – Особо уполномоченный агент, номер Знака – сто восемнадцать.
– Что за бред… – пробормотал Курт потерянно; в голове мельтешило, точно стая ласточек, скопище бессвязных мыслей: стриг – агент… не просто агент – агент со Знаком, что фактически приравнивает его к следователю первого ранга… стриг, на шее которого висит освященное изображение Распятия… номер сто восемнадцать; в сравнении с его тысяча двадцать первым – это существо попросту отец-основатель…
Фон Вегерхоф вздохнул, приподнял Сигнум за цепочку и еще один шаг к нему, скучающе предложив:
– Удостоверьтесь, майстер Гессе; имеете право и – обязанность по предписанию. Ну же, – подбодрил стриг, – я не кусаюсь… Бросьте вы, – сказал юнец почти раздраженно, когда Курт, подавшись вперед, тут же замер, не имея сил вынудить себя идти дальше, – две минуты назад ваша шея была в неприличной близости от меня, и вы до сих пор живы. Не тяните время, майстер инквизитор. Нам предстоит еще долгое знакомство, обвинения с вашей стороны, оправдания с моей – c’est-а-dire[22], все то, что с Эрнстом мы уже прошли. Как с вами работать, отлавливая дикого стрига, если даже к дрессированному вы не можете собрать смелости подойти?
Курт решительно шагнул вперед, стиснув зубы до боли, чувствуя, как снова начинают подрагивать руки от страха и злости на себя за этот страх и на это существо за его снисходительность; Знак он взял опасливо, глядя не на чеканную поверхность, а на плотно сжатые губы, кривящиеся в усмешке на расстоянии ладони от его запястья…
Для того, чтобы перевести взгляд на изображение, выбитое в стальной бляхе, потребовалось напряжение воли, сравнимое с невозможным, и увиденное было невозможно также. Мелкие, неведомые непосвященным, приметные лишь знающим детали – особенности чеканки, мелочи, словно случайные вмятины – все было, и было там, где положено, и таким, как надо…
– Этого не может быть, – выговорил Курт, на миг позабыв о своих опасениях, склонившись к Знаку ближе, и видя теперь, что поверхность его щедро посеребрена. – Он…
– Подлинный, – кивнул фон Вегерхоф, пряча Сигнум, и одобрительно отметил: – Неплохо видите в темноте; врожденная способность?
– Приобретенная привычка, – механически отозвался Курт, отступив вновь, и с усилием провел по лицу ладонью, словно надеясь, что видение богопротивной твари со Знаком исчезнет, оказавшись очередным кошмаром. – Знак похож на подлинный, – вынужденно согласился он, наконец. – Однако отличается от принятого.
– Это нарочно для меня, – пояснил стриг подчеркнуто доверительно. – Это, erue Domine[23], не для glamour’а, хотя и выглядит, на мой взгляд, довольно стильно, это в некотором роде напоминание мне и указание таким, как вы. Если вы пришли в чувство окончательно, майстер инквизитор, то замечу уже серьезно, что я, как вы не можете не заметить, несколько своеобразная личность даже среди мне подобных. Не стоит пытаться украдкой перекрестить меня в спину, облить святой водой или воткнуть серебряный кол в сердце – от первого мне не будет ничего, а второе и третье испортит, как уже упоминалось, мой довольно недешевый наряд.
– Это ничего не доказывает, – упрямо возразил Курт, снова отступив назад, но понимая при том, что никакое расстояние не будет безопасным. – Знак можно подделать, и твоя уникальность не является свидетельством чего-то большего, нежели твоя большая угроза.
– Увы, Печати показать не могу – не имею оной, – развел руками фон Вегерхоф. – Я агент, действующий sub praetectu[24], а Печать, как вы понимаете, вряд ли сойдет в обществе стригов за оригинальный наворот. К слову замечу, это не я должен добиваться вашего расположения, майстер Гессе; я вообще ни с кем, кроме Эрнста, не работал вот уже семь лет, и ваше внезапное появление совершенно не соответствует установленному плану. Я имею не большее желание сотрудничать с запальчивым юнцом, имеющим склонность к авантюрам, нежели упомянутый юнец – со стригом, однако… Однако же, майстер Гессе, ваша характеристика просто-таки курится фимиамом в вашу честь, посему я готов стерпеть вас.
Он не работает ни с кем, кроме меня, но с тобой – будет…
Личность своеобразная, ничему не удивляйся… Хоффманн повторил это дважды; но этого попросту не может быть…
– Этого не может быть, – повторил Курт снова; фон Вегерхоф вздохнул.
– Certum est, quia impossible est[25], – отозвался стриг серьезно. – Voluntate Dei[26] в этом мире возможно все, майстер инквизитор, вам ли этого не знать… А сейчас, если вы расположены наконец заняться делом, предлагаю вам пройти в гостиницу, порекомендованную разносчиком; невзирая на то, что у него договор с хозяином – направлять постояльцев именно к нему – гостиница и впрямь неплоха. На первом этаже вполне прилично кормят и – поят; там и продолжим нашу беседу. Согласны?
– Нет, – поникшим голосом выговорил Курт, не с первой попытки попав в перчатку. – Но мне не из чего выбирать.
– Отчего же, – возразил стриг, – вы имеете выбор. Можете разворачиваться и уходить. Я узнал все, что мне было нужно, идите; я же тем временем пошлю запрос на другого следователя, который явится, быть может, еще через неделю. Дело тем временем, pardon, протухнет, виновные уйдут, зато вы сохраните свои принципы в неприкосновенности.
– Благодарю, – кисло усмехнулся Курт. – Откуда бы ни было тебе столько обо мне известно, признаю одно: ты знаешь, как загнать меня в угол.
– Давайте-ка решим вопрос так, майстер инквизитор, – предложил фон Вегерхоф примирительно. – Ведь вам уже случалось вести работу, будучи внедренным в среду преступно настроенных малефиков; так? Вообразите себе, что сегодня внезапно возникла подобная же ситуация. Я втираюсь к вам в доверие, полагаю вас своим единомышленником; войдите в мое доверие и вы, прикиньтесь союзником. Попытайтесь выяснить у меня то, что знаю я и что не известно вам, тем паче, что я так рвусь поделиться информацией. Совместная работа наладится после, а сейчас примем как факт наше вынужденное взаимодействие. Только одна просьба: на людях, ayez l’obligeance[27], не коситесь на меня так откровенно и не шарахайтесь в сторону, когда я приближаюсь. Неверно могут понять.
– А ты от себя прешься, да? – с внезапным озлоблением бросил Курт; стриг пожал плечами, вновь покривившись в усмешке:
– Мне под сотню лет, майстер Гессе, и я устал биться головою о стену, если вы об этом. Идемте.
Трактир с гостиницей, названный разносчиком, впрямь оказался не последней категории – публика здесь была примерно та же, отреагировала на появление Курта приблизительно тем же образом и столь же скоро потеряла желание беззастенчиво его разглядывать, каковой терпимости наверняка был причиной вывешенный теперь открыто Знак. Хозяин на сей раз подошел сам, однако основанием для подобного радушия послужила не должность посетителя, а его опровождение: с фон Вегерхофом тот поздоровался приветливо и учтиво, с небывалой расторопностью накрыв стол неподалеку от стойки, вдали от прочего шума. На самого майстера инквизитора он косился столь явно, что Курт, не выдержав, уточнил довольно резко:
– Что?
– Простите, майстер инквизитор, – поспешно оговорился владелец, – однако же в свете последних событий… Скажите – вы прибыли из-за этого кровопийцы?
– Верно, – согласился он, едва удерживаясь от того, чтобы обернуться к сидящему по ту сторону стола фон Вегерхофу. – Смотрю, в этом городе от стригов ступить некуда.
– О, нет, – возразил хозяин с улыбкой, – лишь единичный случай, и такого здесь раньше не случалось, да и было давно, однако явлению инквизитора мы весьма обрадованы. Если и вы подтвердите, что опасаться более нечего, мы совершенно успокоимся.
– Увидим, – отозвался Курт туманно, и хозяин, поклонившись, улетучился.
– Вот такие двусмысленные шуточки, – заметил фон Вегерхоф, придвигая к себе низенький кувшинчик, – и выдают однажды агента. Советую отвыкнуть.
– Я не агент, – буркнул Курт; стриг тихо усмехнулся, качнув головой:
– Ошибаетесь, майстер Гессе. Менять легенду уже поздно, остается лишь порадоваться тому, что, готовя ее, я обошелся без подробностей… Вы мой давний приятель, прибывший в этот город пусть и по службе, однако попутно – и желая провести время со мною; я изучаю богословские труды, это всем известно, и с вами свел знакомство именно на этой почве. Являясь моим добрым знакомым, вы одариваете меня советами и следите за чистотой моих помыслов при прочтении opus’ов, попахивающих ересью.
– Это означает, что я должен буду каждый вечер появляться в твоем обществе на людях, блюдя легенду? – поинтересовался Курт неприязненно, и стриг вздохнул.
– Стало быть, мы бесповоротно переходим на «ты», – отметил он и беспечно передернул плечами: – Пусть так. Мне так привычней, в мое время все было куда проще, а в сложившейся ситуации это даже логичнее – мне двадцать пять лет, то есть, с пренебрежительно малой поправкой я твой ровесник; запомни это, дабы невзначай не брякнуть какую-нибудь столь же неумную двусмысленность в здешнем обществе.
– «В здешнем обществе»?
– Курт Гессе фон Вайденхорст, верно ведь? Местная знать сбежится посмотреть на инквизитора, выслужившего себе рыцарское звание; представление почище говорящего осла. Имей это в виду. Наверняка будет пара приглашений, уйма вопросов и пристальнейший интерес к твоей персоне.
– И для чего было раздувать этот самый интерес? – уточнил он недовольно; фон Вегерхоф фыркнул:
– А тебя здесь, напомню, никто не ждал. Эрнст же императорским благоволением не обласкан, а дело требует наблюдения за ульмским цветом рыцарства с близкого расстояния, а лучше – изнутри; и как иначе человек иного сословия может обрести такую возможность? Через знакомство. То есть, через меня. Но теперь здесь – ты, и придется мириться с большим вниманием, чем мы рассчитывали, а также проявлять больше осторожности.
– Стало быть, дело сложнее, чем просто…
– …банальный кровосос? – подсказал стриг. – Да. Гораздо сложнее. Но давай по порядку.
– Давай, – согласился Курт, кивнув вслед хозяину заведения. – Он сказал, что был лишь единичный случай, причем давно. Ульм – город в некотором отношении характерный, вполне возможно, что сотворивший это уже давно покинул здешние места. Перекусил в пути, так сказать.
– Исключать нельзя ничего, – отозвался фон Вегерхоф, – в этом мире случиться может все, что угодно, однако есть некоторые сведения, говорящие о том, что стриг – из местных.
– В таких случаях, как правило, первым делом принято подозревать местных замковых владетелей, – заметил Курт; тот улыбнулся:
– Попали в точку, майстер инквизитор… С одним из них ты сейчас говоришь.
– И впрямь, – буркнул он, – поневоле задумаешься над тем, все ли ярлыки, навешанные людской молвой, являются суевериями и пережитками. С какой, собственно, величайшей радости было решено, что это не твоя работа?
– Поскольку мое служение в Конгрегации ставится тобою под сомнение, – кивнул фон Вегерхоф спокойно и даже чуть скучающе, – приведу другие обоснования. Во-первых, я не убиваю. Это неразумно и не необходимо. Во-вторых, я живу здесь не первый год; полагаешь, я внезапно поддался старческому слабоумию? Ничем иным объяснить тот факт, что мне пришло бы в голову бросить тело жертвы посреди улицы, объяснить нельзя.
– Пусть так, – согласился Курт неохотно, пытаясь удержать мысли в рамках дознания, всеми силами заставляя себя забыть, с кем говорит, хотя бы на минуту, однако выходило это не столь хорошо, как требовалось бы. – В таком случае, начинай с начала. Что здесь приключилось?
– Выпей, – предложил стриг настойчиво. – Слишком ты взбудоражен; боюсь, сейчас ты будешь смотреть, а не слушать.
– Нет, – отозвался Курт, не сумев смягчить резкость в тоне, и пояснил, вынуждая себя говорить спокойнее: – Тот яд, что убил Хоффманна… Мне он тоже достался – по нелепой случайности. Но досталось меньше, и мне повезло, я выкарабкался; меня подобрал и выходил местный травник. Однако питаться я еще долгое время буду, как немощный старец – вареной преснятиной, запивая водой.
При упоминании о погибшем следователе фон Вегерхоф помрачнел, опустив глаза в стол, и понизил голос, вздохнув уже без прежней усмешки:
– Как он умер?
– Не стану врать, что быстро, – не сразу ответил Курт, и стриг зло поджал губы. – Но и не скажу, что терзался долго.
– Где это случилось и как? В трактире?.. Наверняка глювайн…
– С чего ты взял? – с подозрением уточнил он.
– Логично, – передернул плечами фон Вегерхоф, глядя в наполненный стакан, зажатый в пальцах; настороженность собеседника стриг упорно игнорировал, и, не будь он тем, кем был, Курт поручился бы за то, что подобные мелочи его сейчас тревожат мало, и произошедшее в самом деле воспринято им болезненно. – Яд; надо полагать, не посреди дороги вам предложили выпить или съесть нечто. Значит, трактир. Отравить можно пищу или питье; ты сказал, что и тебе досталось, что досталось случайно – следственно, досталось то, что предназначено было лишь для Эрнста, что было заказано им для себя… Не могу вообразить, чтобы вы поделили его блюдо, точно пара бродяг; вот угостить вином – это в порядке вещей, это мог предложить он и это вполне воспринял бы как должное ты. А вина он не пил. Пил пиво, бывало – что покрепче, но простого вина – никогда, уже много лет. Эрнст любил глювайн. Особенно в холод. Однажды он даже посмеялся по поводу своего пристрастия, сказав, что это – наиудобнейшее питье для того, чтобы незаметно добавить яду: за таким количеством трав и специй можно и не заметить… А из того, что ты не возразил, а полез с ответными вопросами, я делаю вывод, что не ошибся. Где он похоронен?
– Не знаю, – ответил Курт нехотя и, встретив вопросительный взгляд бледно-голубых, почти прозрачных, точно ледниковая вода, глаз, пояснил: – Где-то в лесу, чуть поодаль от жилища того травника; это такая глушь, что я никакими судьбами не найду вновь это место, посему – не знаю. В случае необходимости, разумеется, можно попытаться…
– К чему? – отстраненно возразил фон Вегерхоф. – Пусть лежит, где лежит. Ради успокоения его души следует не перезакапывать, а завершить дело, которое ему не позволили исполнить… Следовательно, к делу, – отмахнувшись от самого себя, встряхнулся стриг, и Курт неловко согласился:
– Да, хотелось бы. Итак, как я понимаю, найден обескровленный труп со следами… укуса?
– Найден труп, – подтвердил фон Вегерхоф. – Femme de murs lgres[28] – обнаружена возле того трактира, где обыкновенно паслась, за углом. Возле тела были брызги крови и лужица размером с пол-ладони – то, что осталось после фактически полного опустошения. Следы же – отдельная история. Артерия не прокушена, она почти порвана…
– Кто определил стрига? – перебил Курт скептически, на мгновение и в самом деле позабыв, кто перед ним; тот вздохнул:
– Я. То есть, безусловно, молва разлетелась тут же, как только обнаружии тело, однако правдоподобность этой версии установил я.
– Осматривал тело?
– Осматривал, – кивнул фон Вегерхоф и, перехватив удивленный взгляд, пояснил: – Девицу, разумеется, поначалу намеревались попросту спалить от греха, и как можно быстрее, однако я ухватил за шиворот святого отца, на чью совесть повесили эти заботы, и пожелал оплатить расходы, связанные с ее должным отпеванием et cetera[29]. Результат: ее тело оставили в церкви на ночь… ну, а уж проникнуть внутрь – не вопрос.
– И священник не заинтересовался столь необыкновенным проявлением христианского милосердия? – усомнился Курт; стриг усмехнулся:
– В Ульме у меня слава чудика. Подобная репутация защищает от нежелательного внимания и расспросов лучше, чем попытки запереться у себя в замке, ни с кем не общаясь и каждый месяц рассчитывая слуг… Итак, раны. Тело омыли, посему видно было вполне четко, невзирая на рваные края: это следы зубов, ни малейшего сомнения. Эти отметины я узнаю всегда.
– Допустим на одну минуту, – без особенного рвения предположил Курт, – что все, тобою о себе сказанное, является истинным. Допустим, что ты в самом деле агент Конгрегации. Из этого допущения не может ли вытекать вывод, что кто-то инсценировал подобную смерть, зная о тебе и желая подставить?
– Убийца – стриг, – возразил фон Вегерхоф убежденно. – Настоящий. Очень молодой, очень неопытный. Если ты перестанешь прерывать меня, я скажу, из чего я делаю подобные умозаключения. Первое, – продолжил тот, когда Курт умолк, демонстративно подняв руки. – Это сами следы. В устном предании, всем известном и ставшем уже непреложным, всегда упоминается о двух отверстиях напротив яремной вены, однако – след от укуса подлинного стрига выглядит чуть иначе. Человеческая кожа ведь штука довольно прочная, а стенка артерии и подавно; зубы же стрига, вопреки общему мнению, остроты далеко не бритвенной, и для того, чтобы прокусить и кожу, и артерию, требуется немалое усилие. Я этого усилия не замечаю просто потому, что я de facto сильнее; однако, кроме отверстий от верхних зубов, остаются еще глубокие отпечатки от нижних, которые в момент укуса упираются в тело. На мертвой обескровленной коже их несложно обнаружить. И я обнаружил. Второе. Подобное поведение у трапезы – отличительная черта молодых, очень молодых; им не до того, чтобы блюсти пристойность, они нетерпеливы и поспешны, а бывает, что и слегка невменяемы. Они плохо переносят голод, а потому зачастую не думают ни о безопасности, ни о благоразумии. И съедают больше, чем требуется. После им становится дурно, но в следующий раз они поступают так же – не останавливаются вовремя.
– Поверить не могу, что я все это слушаю, – пробормотал Курт тихо, с тоской покосившись на наполненный стакан в руке стрига; глоток-другой сейчас точно не помешал бы. – Бред… – выдохнул он, подперев ладонями голову, вдруг ставшую тяжелой, словно наполненная камнями бочка. – И что же, по-твоему, означает остановиться вовремя?
– Я объясню, – кивнул фон Вегерхоф, глядя на него с состраданием. – В академии ты наверняка постигал некие основы анатомии; верно? Сколько крови в человеческом теле? Если проводить соотношения с пивными кружками – пять. Сколько пива ты можешь выпить прежде, чем тебя затошнит? Не медленно, в течение вечера, под копченые колбаски, а – залпом? Бог с ним; пусть хотя бы воды. Сколько воды?.. Не больше двух кружек. Две с половиной, если сделаешь над собою усилие. Желудок попросту больше не вместит – физически. Разумеется, в обсуждаемом нами случае все несколько иначе, часть выпитого сразу расходится по собственным сосудам, и лишь малая доля остается в желудке, однако ведь, для того и пьется. И вот так досуха – это слишком. Только после очень длительной голодовки. Или сдуру.
– Почему отметается версия взрослого… или зрелого, или старого, или как там у вас? – ожесточенно выговорил Курт, вдруг осознав, что в данную минуту злится на Вегерхофа не за то, кем он является, а за то, что стриг спокойно попивает вино, в то время как ему самому позволено лишь обонять терпкие ароматы. – Почему не древняя особь вроде тебя – как ты сам сказал, с голодухи?
– Я не древняя особь, – возразил тот со своей неизменной полуусмешкой. – Я, если сравнивать, скорее особь зрелая. Не столь давно покинувшая пределы юности. Зрелая же особь, майстер инквизитор, как правило, имеет на подхвате тех, кто доставит ему обед в постель, как и полагается ослабленному тяжелобольному. Но даже если слуг, друзей, помощников и прочих соучастников нет, опытный стриг не совершил бы такой ошибки, как оставление тела на виду. Даже если предположить, что от голода временно помутился разум, утратился самоконтроль, и жертва была убита так… неэстетично, после насыщения, когда нервы успокоятся, за собою все равно следует прибрать.
– Быть может, кто-то ему помешал? Прохожий припозднившийся, к примеру. Спугнул.
– Спугнуть стрига… это занятно, – хмыкнул фон Вегерхоф, неспешно отхлебывая из стакана, и, посерьезнев, тяжело вздохнул: – Господи Иисусе, все сначала… Вот почему я работал лишь с Эрнстом: он уже имел опыт, уже знал подобные мелочи, тебе же все придется растолковывать снова.
– Если твои слова правда, – заметил Курт, – если ты действительно сотрудничаешь с нами – таких «снова» у тебя будет еще немало. Люди, знаешь ли, смертны.
– Все смертны, – отрезал стриг. – Вопрос лишь в способах… А теперь к делу. Спугнуть возможно лишь, опять же, новичка, который пока не знает своих сил; а это – только подтверждение моей версии. Средств же избавиться от лишних глаз, случайно застукавших тебя над трупом, множество. Если нет желания убивать свидетеля, что проще всего, то можно попросту сделать шаг в сторону, в тень, и никто, пусть самый зоркий и чуткий, тебя не заметит; разумеется, он заметит тело, но это легко исправляется ударом по голове. Даже если успеет что-то увидеть – пускай, когда очнется, думает, что ему пригрезилось, а что нет.
– Хорошо, – допустил Курт. – Тогда такой вопрос – так, ради любопытства и общего развития: куда деть тело?
– В реку – проще всего, – пожал плечами фон Вегерхоф. – Благо большинство городов стоит на них. Даже если найдут после, труп будет в таком виде, что ни опознание, ни версии убийства не будут иметь смысла. Можно сжечь… Однако это удобно для тех, кто питается дома. Закопать, в конце концов.
– Тебе самому не противно? – неожиданно для себя самого вдруг прервал его Курт и прикусил язык, ожидая вспышки ярости, быть может, даже и того, что стриг, вспылив, плюнет на навязавшегося ему следователя и, махнув рукой на попытки завязать контакт, попросту встанет и уйдет прочь.
Фон Вегерхоф, однако, не двинулся с места, не впал в буйство, не приступил к гневной отповеди, даже не нахмурился – лишь прежняя усмешка стала чуть более заметной.
– Юность… – вздохнул стриг ностальгически, смерив собеседника взглядом почти отеческим, отчего внезапно стало не по себе. – Я не намерен оправдываться – во-первых, бессмысленно, во-вторых, порядком поднадоело. Я вполне трезво оцениваю собственный жизненный путь, однако же не имею тяги к публичному самоистязанию и не намерен быть смиренной мишенью для обвинительно-высокомерных острот, а посему – так, смеха ради – припомню одну историю, имевшую место быть лет так тринадцать-четырнадцать назад. История эта о маленьком мальчике, который, не колеблясь, убивал не желавших поделиться с ним своим добром; к одиннадцати годам в его активе было трое.
– Четверо, – сумрачно поправил Курт; стриг поморщился:
– Четвертый был таким же, как ты, малолетним преступником, и убит был, насколько мне известно, в честной драке за право жить вообще. Ты сам, часом, не флагеллант?.. Теперь этот мальчик носит Знак, отправляет на костер малефиков и относится к правонарушениям столь нетерпимо, что временами оторопь берет.
– Может быть, стоит мое жизнеописание переписать с буквицами и миниатюрами, – хмуро предположил Курт, – и расклеить на каждом доме в каждом городе? И без того оно ведомо всем, кому не лень.
– Не станем углубляться в прегрешения прошлого, – предложил фон Вегерхоф, и на сей раз Курт промолчал, ни словом не возразив. – Вернемся к делу. Итак, первый вывод: опытный – не стал бы так неаккуратно рвать артерии, не стал бы бросать тело на улице и не стал бы опустошать жертву. Подумай сам: если бы для полноценного питания всякий раз требовалось убивать, сколько утопленных, пропавших без вести и погибших загадочным образом обнаруживалось бы ежегодно? Для того, чтобы быть в норме, достаточно одного раза в две недели, и требуется для этого не пять кружек, а одна, а то и половина. После такого события человек самое большее проспит лишних часа три и съест лишний кусок. Неприятно, признаю, однако не смертельно.
– А ты сам? – все же не сдержался Курт. – Ты – как часто это делаешь?
– Я вино пью, не заметил? – благодушно отозвался фон Вегерхоф. – Мясо ем. Рыбку. От хорошо приготовленного овощного блюда и доброго куска хлеба тоже не откажусь… Мне для того, чтобы жить, этого довольно.
– И много вас таких?
– Таких, как я, нет, – коротко ответил стриг. – Есть те, кто не разучился принимать обычную пищу, кто сохранил к ней тягу и вкус, но не те, кому иного не требуется. Без крови они слабеют, чахнут и, в конце концов, впадают в спячку.
– А ты?
– Я теряю в скорости, в силе. В регенерации.
– Сколько откровенности, – заметил Курт; стриг с улыбкой пожал плечами:
– Чем я рискую? Даже в таком состоянии я быстрее и сильнее тебя или любого другого. Сегодня ты не мог этого не заметить.
– Не хочешь ли ты сказать, что отказался от крови вовсе?
– Не вовсе, – согласился фон Вегерхоф, наполнив свой стакан снова. – Но сейчас – Великий пост. И для меня тоже.
– А когда он закончится? – не унимался Курт; тот пожал плечами:
– Сейчас я в деле. И слабостей себе позволить не могу; если случится противостоять кому-то из подобных мне – да, придется отойти от рыбной диеты. Но за мною не остается трупов, – напомнил фон Вегерхоф наставительно. – Как я только что упомянул – это лишнее. В таком случае, что тебя так раздражает?
– Неприятно думать о том, что сидящий рядом рассматривает тебя как снедь, – пояснил Курт с преувеличенно дружелюбной улыбкой. – Как ты попал в Конгрегацию? На ком-то погорел? Не в того зубы запустил? Чем тебя прижали?
– Это история длинная, майстер инквизитор, – выговорил стриг, как ему показалось, с неудовольствием. – Однако для разговора по душам мы еще слишком мало знакомы; кроме того, не мое печальное прошлое сейчас имеет значение, а – наше не менее удручающее настоящее. Ты намереваешься слушать дальше, или тебя постоянно будет сносить в пространные и несвоевременные рассуждения?
– Не сказал бы, что они столь уж неуместны, – возразил Курт настойчиво. – Ты назвал меня запальчивым юнцом со склонностью к авантюрам; чем лучше такая…
– …тварь, – подсказал фон Вегерхоф снисходительно; он поджал губы.
– …личность, – докончил он с усилием, – которая живет среди говорящих кусков ветчины?
– Говорящая ветчина, – задумчиво вымолвил стриг, – это, скорее, к ликантропам.
– Мне отчего-то не так весело, – оборвал Курт хмуро. – Быть может, гордыня и относится к грехам, и даже грехам смертным, однако мое самолюбие решительно восстает против подобного ко мне отношения. Ergo, вопрос: чем надежнее меня личность, постоянно примеривающаяся ко мне и окружающим – как бы так посподручней…
– Твое самолюбие утешается при мысли о том, что старый больной человек оправдывается перед тобой? – усмехнулся фон Вегерхоф и, не дав возразить, повторил, чуть повысив голос: – Человек. Не станем устраивать диспутов о видовом различии; эти диспуты ведутся и более светлыми головами Конгрегации, нежели твоя. Это во-первых; во-вторых же – я ни к кому не примериваюсь. Если ты из чего-то вывел заключение (скорее всего – из сказок, слышанных в раннем детстве), что я всеми силами сдерживаю нервную дрожь, чуя кровавые ароматы, доносящиеся сквозь кожу и плоть до моего чрезвычайно тонкого обоняния, и всякую минуту помышляю о том, как бы этак испить, – ты ошибаешься. Спорить, доказывать, оправдываться снова – тоже не буду; прими это как факт. Из-за моих гастрономических предпочтений дознание не сорвется, и это главное. А вот твои горячность и упертость вполне способны причинить массу неприятностей как делу, так и тебе лично. И последнее: не нравится – не ешь.
– Да, – с неожиданным для себя самого внезапным спокойствием подтвердил Курт, – человек; ты прав. И ничто человеческое не чуждо… Я полагал, что существа подобного типа должны испытывать к прочему человечеству, возможно, и разнообразные чувства, однако в некотором роде одного порядка – от презрения, пренебрежения и высокомерия до снисхождения и покровительственности. И дело не в видовом различии, все те же чувства по отношению к молодежи живут в любом старике. Но ты – разозлен; ты крепился до последнего и пытался не выказать этого, ибо злиться на простого смертного смешно и бессмысленно, но сейчас сдержаться не смог. И дело не в том, что я цепляюсь к тебе, ты злишься на меня не за мое неприятие, а за то, что я не он. Тебя выводит из себя мысль о том, что человек, чье благополучие тебя тревожило – мертв, а я, на кого тебе наплевать, жив. Что повезло мне, а не ему. Что не он сидит с тобой за столом, что – я. Тебя бесит, что ты не можешь высказать мне, как тебя это злит, потому что сам понимаешь, насколько это глупо: я не виноват в том, что оказался счастливее Эрнста Хоффманна, что не работал с тобою семь лет, что мне надо втолковывать все то, что ты уже говорил ему. И я ничего не могу поделать с тем, что его смерть не затронула меня так глубоко, как тебя – я едва знал этого человека. Есть желание поплакаться – выслушаю, это моя работа; но прекрати на мне отыгрываться. И последнее: если возраст, по-твоему, изъян – со временем, можешь мне поверить, он исправится.
– Да… – не сразу отозвался фон Вегерхоф, медленно подняв взгляд от стакана в своей руке к собеседнику. – Я и забыл. Великий Hexenhammer[30], знаток душ человеческих, второй Альберт Майнц…
– Прекрати, – поморщился Курт раздраженно.
– Ты прав, – решительно бросил стриг, одним глотком опустошив стакан и со стуком отставив его в сторону. – Прекратить на сегодня – это мысль неплохая. Ты прав и в другом; я ждал не тебя, и я… разозлен?.. нет, скорее – расстроен тем, что здесь именно ты. Но прав и я: ты и сам не в особенно безмятежном расположении духа, и меня – ты тоже не ждал. Заключение? заключение следующее: сегодня мы оба получили нежданные вести, которые надо переварить и осмыслить. Ты, ко всему прочему, утомлен и все еще болен, посему наилучшим выходом будет пока разойтись по домам; полагаю, твоя комната уже готова. Отоспись и остынь, – чуть повысил голос стриг, когда Курт попытался возразить, сам еще толком не успев понять, чем и как именно. – Остынь, – повторил фон Вегерхоф настоятельно, поднявшись из-за стола и изобразив дипломатичную и неправдоподобно белоснежную улыбку. – Договорим завтра.
Глава 7
Комната впрямь оказалась уже приготовленной по высшему разряду, и Курт вынужден был признать, что своей цены здешнее обслуживание стоило – вопреки опасениям, на узкой кровати обнаружилась простыня, причем чистая, причем, что удивительно, не латаная; изнутри двери к услугам безопасности постояльца был внушительный засов, вдвигающийся в петли, и, в дополнение к нему, крючок из толстой проволоки. Врезной замок, выглядящий так, словно был переставлен с двери местной тюрьмы для особо опасных преступников, уже казался чем-то само собой разумеющимся.
Прежде, нежели основательно устроиться в своем новом жилище, Курт воспользовался всем вышеперечисленным. Это давно стало обыденным действием – запереть дверь, войдя в комнату или покинув ее, однако сегодня не оставляло смутное чувство, что его нынешняя скрупулезность в этом вопросе имеет и иную причину, выглядящую как юнец ста лет от роду со своеобразными привычками в питании. Конечно, вряд ли эти засовы остановят подлинного стрига, буде тот возжелает их преодолеть, и в истинности преданий, согласно коим подобная тварь не может переступить порога без приглашения хозяина, Курт сильно сомневался. Вместе с тем он понимал, что вряд ли стриг станет прорываться в запертую комнату, поднимая шум, и вряд ли, в конце концов, барон Александер фон Вегерхоф солгал о себе, хотя поверить в подобное и было непросто. До чрезвычайности непросто, предельно сложно, однако же, следовало признать, не невозможно. Вероятно, в первое время своей работы, в первые месяцы после выпуска, Курт бы и не поверил – не поверил бы ни единому слову, приняв как единственно верное объяснение хорошо поставленную разведку противников Конгрегации. Сейчас он готов был поверить. Готов, однако… однако…
Оная разведка оставалась основным подозрением и теперь, и теперь казалась объяснением наиболее верным. Знание его биографии, как показали прошлые дела, не являлось доказательством близости знающего к высшим сферам Конгрегации, технику изготовления Знака, гарантирующую установление его подлинности, вполне можно было выведать, а личность новоявленного агента даже не довершала – возглавляла список странностей, укрепляющих подозрение. На противной чаше весов возлежало предупреждение, данное следователем Хоффманном перед смертью, а также покинутая майстером инквизитором несколько дней назад вполне классическая представительница тех, из-за кого, собственно, и создавалась Конгрегация как таковая – представительница, в целом, вполне лояльная к прочему человечеству. На какую из чаш следует положить тот факт, что фон Вегерхоф, имея такую возможность, не лишил его жизни любым приглянувшимся способом, Курт еще не определился.
Уснул он, невзирая на довольно бурно проведенный вечер, практически в тот же миг, как, устроившись на подушке, накрылся одеялом; засыпая, Курт успел подумать о том, что при иных обстоятельствах немалое время перед сном было бы посвящено обдумыванию сообщенной ему информации, а также составлению плана действий в грядущем расследовании. Неведомо, что именно было тому причиной – усталость после долгого пути, не покинувшая его до конца болезнь или же сегодняшнее нервное утомление – однако мыслей по делу в голове не появилось вовсе…
Курт проспал не более четверти часа до того внезапного мига, когда словно щелкнуло что-то в мозгу, и глаза сами собою раскрылись, уставясь в темный потолок комнаты.
Все сложилось.
Если в один день с тобою произошли две странности, говорил наставник в следовательских науках, пойми, как они связаны…
Не в один день, и странностей куда более двух, но – одна за другой, стремительно и неожиданно, не оставив ему времени на раздумья…
Начинать ход своих размышлений надо было с самого истока – не с момента встречи с фон Вегерхофом, даже не с той минуты, когда умирающий Эрнст Хоффманн потребовал ослушаться указаний начальства и направиться не в Аугсбург. Начинать надо с того дня, когда старый дознаватель явился за ним в далекий альпийский лагерь.
Это было просто, это было сложно и – просто. Указания вышестоящих, согласно коему Хоффманн должен был проделать часть пути вместе с ним, Курт не читал и не видел, как не видел и не знал до сих пор самого следователя. Не видел он, строго говоря, и его тела. Видел, как тот упал, как умолк, оборвав разговор, как закрыл глаза и обмяк, но не видел, как перестал дышать, – к тому моменту он уже почти не владел собственным телом. Эта девчонка Готтер, она же Нессель, по ее словам, похоронила погибшего – но это лишь слова. Безымянный и безликий холм земли – вот что он видел. Был ли под этим холмиком человек, какой именно, да и была ли вообще эта гибель, или же все, произошедшее на той дороге, было хорошо сыграно? Курту самому вполне могли подлить, подсыпать или каким угодно иным путем, вплоть до простого прикосновения отравой к коже, ввести снадобье, вызвавшее боль, беспамятство и слабость, но не смерть, после чего (случайно?..) он был обнаружен так кстати подвернувшейся ведьмой, излечившей его и (якобы) спасшей от верной гибели. «Излечение», к слову заметить, было нетрадиционным для лекаря, но вполне традиционным для агента. Такое с ним уже проделывали. Мало того – они несложным и испытанным путем получили для своего агента разрешение на свободу действий за подписью инквизитора. Ничему его жизнь не учит – знаменитого Молота Ведьм снова развели, как младенца. И вот – он в Ульме, исполнил указания Эрнста Хоффманна, встретился с Александером фон Вегерхофом. Стригом. Предатель-следователь, лесная ведьма, стриг с поддельным Знаком – одна шайка; и все для того, чтобы заманить и удержать его, Курта Гессе, в приграничном городе Ульме… Для чего, чего от него ждут, чего хотят добиться – неизвестно, однако и нечто подобное тоже уже бывало, взять хотя бы прошлое расследование, когда его руками подобные же личности пытались отыскать и присвоить опасный артефакт. Есть ли в этот раз нечто схожее?
Или это паранойя, и он попросту не в курсе еще всего, происходящего в Конгрегации, невзирая на все те знания, какие наставникам пришлось ему открыть после пары расследований…
– О, Господи… – простонал Курт зло, перевернулся лицом вниз и накрылся подушкой; неистово разболелась голова, и это выводило из себя совершенно.
Головная боль одолевала всегда – всегда, когда вот такие смутные догадки проскальзывали где-то в глубине мыслей, но боль появлялась до того, как предположения эти оформятся в четкие выводы, сейчас же это была просто боль в висках от усталости, свалившихся на него внезапных волнений и избытка событий и противоречивой информации, требующей разрешения. Именно тот факт, что во все предшествующее время та самая, неестественная, рвущая боль над переносицей не преследовала его, не пыталась обратить внимание на упущенные мелочи, и бесил всего более, более всего раздражал и настораживал.
Последней каплей было то, что теперь сон упрямо не шел.
Утро Курт встретил тяжело. Нельзя было сказать, что болезненное ощущение в груди возвратилось в прежней силе, однако же неприятная пустота и слабое жжение в желудке заставили спуститься и потребовать завтрака в комнату как можно скорее. Явившемуся представителю обслуги, важному и учтивому, словно чужеземный посол, он препоручил заботу о своей дорожной одежде, вчерашним вечером повергшей в шок представителей местного трактирного света. Пропыленную потрепанную кожу слуга принял с видом крайней брезгливости, скрытой, к его чести сказать, довольно неплохо. Возвратить майстеру инквизитору его одеяние он пообещал спустя час, испытав явное облегчение, когда Курт милостиво позволил не спешить.
Он не сомневался в том, что, пусть не шок, но все те же косые взгляды будет вызывать и его сменное облачение, приберегаемое для ношения не в дороге, бою или прочих вредоносных для одежды обстоятельствах – в последние годы кожа исподволь, но непреклонно вышла из употребления среди всех, кроме солдат, курьеров и прочих представителей подобных же служб, по опыту знающих, что от полотна, сколь угодно дорогостоящего и качественного, в их работе толку мало. Объяснить нынешнему щеголю, что одни только штаны, красующиеся сегодня на майстере инквизиторе, стоят дороже всего его платья вместе взятого, было невозможно, да и не нужно, а Знак позволял зверски удавить еще в зародыше любую пренебрежительную усмешку.
Надев куртку, новенькую, почти ни разу не ношеную, еще скрипящую при каждом движении, Курт вздохнул с тоской. Если взять во внимание завершение его предыдущих расследований, то и на ней вскоре появится пара порезов, прожогов, ссадин или еще какой пакости, благодаря которой и это его одеяние постепенно перейдет в статус дорожно-боевого…
На стук в дверь Курт обернулся с раздражением, отперев не сразу, и застыл на пороге, вцепившись в начищенную медную ручку окаменевшими пальцами – по ту сторону, осиянный падающим из окна ярким весенним солнцем, стоял Александер фон Вегерхоф, приветственно улыбаясь и явно наслаждаясь оторопевшим видом майстера инквизитора.
– Bonjour[31], – пожелал стриг, шагнув глубже в широкий солнечный луч. – Замечательная сегодня погода, верно? Наконец-то настоящее весеннее солнце.
Курт молчал, осознавая, что выглядит до крайности нелепо, но не находя в себе сил выговорить хоть слово, все так же глядя на ночную бестию, красующуюся в дневном свете, долженствующем убить ее на месте одним лишь касанием…
– Войти – не пригласишь? – вкрадчиво осведомился фон Вегерхоф, и он, наконец, коротко выцедил:
– Нет.
– Что ж, придется без приглашения, – пожал плечами стриг и, отстранив хозяина локтем, неспешно прошагал в комнату, остановясь у окна и подставив солнцу лицо с подчеркнутым блаженством. – Нет, положительно, погодка отменная.
– Что ты делаешь… здесь? – с грохотом захлопнув дверь, выговорил Курт, окончательно справившись с первой растерянностью; стриг усмехнулся, обернувшись.
– Ты хотел сказать «сейчас», – уточнил фон Вегерхоф снисходительно и пояснил: – Не смог отказать себе в удовольствии увидеть твое лицо. Надо признать, ты меня немного разочаровал – Эрнст в этой же ситуации отпрыгнул, как от огня, и едва не загремел на пол… О, – хмыкнул стриг, окинув новое облачение хмурого майстера инквизитора придирчивым взглядом, и отступил назад, словно живописец, оценивающий только что набросанный ландшафт. – Стильненько. Брутальненько. Местный свет будет сражен наповал. Особенно дамы. Особенно замужние… Нечего на меня коситься, Молот Ведьм; здесь тебе не Кельн. Там – Вавилон, и стерпят все.
– А здесь?
– И здесь – Вавилон, – согласился фон Вегерхоф и, подумав, докончил: – Только после столпокрушения. В Ульме подобает блюсти некие правила – негласные, однако от этого не менее значимые, и от твоего облика будет зависеть первое впечатление о тебе – и оно останется навеки. Да, конечно, город пограничный, и повстречать здесь можно всякое, всякий наряд, говор и всякую разновидность, но это все проезжие, пришлые et cetera, и отношение к ним соответственное – словно к плесени, которая пройдет сама весною. На сословия здесь смотрят мало, но местную моду ты блюсти обязан, иначе сочтут неуважением, а за сим следует строгая кара в виде неприятия и нежелания общаться, что для следователя, согласись, довольно удручающая будущность. Посему жечь меня взглядом не стоит, а стоит слушать моих советов.
– Улиток есть не стану, – предупредил Курт, и фон Вегерхоф рассмеялся, отмахнувшись:
– Станешь. И есть улиток, и появляться в ульмском свете, и корчить из себя имперского рыцаря, и дамам улыбаться – все будет, Гессе; если дело потребует.
– В данный момент дело требует явления в магистрат, посему…
На недвусмысленный кивок в сторону двери стриг внимания не обратил, с готовностью отозвавшись:
– Разумеется, требует; идем – представлю. Кстати замечу, имей в виду: здесь ратушу магистратом не называют. Не принято.
– Благодарю за ценные указания, однако в конвое не нуждаюсь, – не скрывая неудовольствия, покривился Курт; фон Вегерхоф усмехнулся:
– Я помню, на чем мы условились, Гессе: ты действуешь так, будто внедрен в среду враждебных сил, представителем коих я являюсь, и per definitionem[32] предполагаешь, что я не тот, за кого себя выдаю. Ты мне не веришь и разрываешься между желанием начать, наконец, расследование и практической невозможностью работать; и каждое мое слово пробуждает в тебе массу подозрений… Сейчас я усугублю эти подозрения, ибо скажу, для чего мне нужно появиться в ратуше с тобой вместе. Размахивать моим Знаком у носа ульмских бюргермайстеров – это уже non-sens, а я должен принимать участие в расследовании так, чтобы никто не смотрел на это косо. Приятель-инквизитор, который поручится за мою благонадежность – это и есть то, что нужно.
На глумливо усмехающегося стрига Курт взглянул мельком, отвернулся к окну, с интересом рассматривая галдящую улицу, спиной продолжая ощущать снисходительный любопытствующий взгляд, явно отслеживающий, какую реакцию вызвали произнесенные слова.
Вот оно?.. Вот то, что им надо? Вмешаться в дело… для чего? Замять ошибку кого-то из своих? Или убийство и впрямь совершил некто, не известный фон Вегерхофу, и его хозяева, покровители или приятели дали ему поручение отыскать собрата раньше Инквизиции, дабы прибрать к рукам? Навряд ли стриг попросту допустил оплошность и теперь исправляет собственную ошибку…
Стриг…
Стриг?
Курт осторожно перевел дыхание, уставясь в уличную суету с еще большей заинтересованностью и стараясь не замечать направленного в спину взгляда, захваченный внезапно возникшей мыслью. А с чего, собственно говоря, он решил, что Александер фон Вегерхоф – стриг? Незаметно подкрался… Ерунда. Кое-кто из воспитанников Хауэра наверняка может и не такое. Удержал с необыкновенной силой… Да, слово «нечеловеческие», несомненно, зарождается при воспоминании о каменных тисках, захвативших его вчерашним вечером, однако – неделю назад Курт видел обыкновенного человека, гасящего пустой ладонью огонь на расстоянии трех шагов. В Конгрегации – чего только теперь не увидишь, что же говорить о ее противниках?.. Бледен… И вовсе не доказательство. Бесцветные волосы и почти прозрачные глаза – у человека это всего лишь черты вырождения, типичные для германских родов, свято блюдущих знатность и «чистоту крови», либо же признаки болезни этой же самой крови. А вот свидетельств, говорящих в пользу человечности барона фон Вегерхофа, довольно. Он принимает обычную пищу, пресловутых клыков не имеет, а главное – самое главное! – свободно разгуливает при дневном свете…
– Что за сенсационная мысль осенила? – с неподдельным интересом осведомился фон Вегерхоф, демонстративно втянув воздух и прислушавшись. – Сердце заколотилось, давление подскочило… Поделись, какие ужасы вообразились на сей раз?
– Припомнил, – отозвался Курт, вновь обернувшись, – твою весьма познавательную лекцию о зубовных отметинах. Того, чем можно эти отметины оставить, я у тебя, к слову заметить, не вижу. У тебя я не вижу вообще многого из того, что должен бы видеть.
– Ах, вот оно что. Внезапно усомнился в собственных выводах… Откровенно говоря, я был удивлен уже тем фактом, что вчера ты сумел эти выводы сделать. Приметы моей сущности были и впрямь довольно смутные.
– Так что скажешь? – оборвал Курт нетерпеливо. – Уж коли я допускаю твою неблагонадежность, отчего не допустить и мысль о том, что ты ввел меня в заблуждение относительно этой самой сущности?
– Для чего?
– Почем мне знать. Хоть бы и развлечения ради. Приятно иметь дело с болваном – ощущаешь собственную важность.
– Словом, тебе нужны доказательства? – спросил фон Вегерхоф уже почти серьезно. – Хочешь видеть эту сущность въяве?
– Хочу, – кивнул Курт, и тот вздохнул.
– Как угодно, – коротко вымолвил стриг.
Стриг. Теперь сомнений не осталось – сомнения разлетелись в прах, как сожженная до пепла бумага под порывом ветра.
Голос не изменился, но все же что-то иное явилось в произносимых звуках, словно в стальной коробке перекатывались ледяные осколки, и тот же лед застыл в глазах, похожих теперь на прихваченную морозом воду в пруду ранним зимним утром, и эта невидимая, неощутимая стужа приковывала к месту, не давая шевельнуться, мешая мыслить…
– Это ты хотел увидеть? – со змеиным шуршанием прозвенели ледяные осколки, и фон Вегерхоф подступил на шаг ближе, растянув в показательно широкой улыбке бледные губы, демонстрируя верхнюю пару клыков во всей их красе. – Смотри. Смотри внимательно. Это еще доведется увидеть, если ты доживешь до конца расследования. И, если успеешь, это будет последнее, что ты увидишь, если не доживешь… Ты удовлетворен?
– Вполне.
На то, чтобы удержать голос у предела дрожи, ушло не меньше сил, чем мгновения назад – на то, чтобы не попятиться, вжавшись лопатками в стену, этой детской привычкой сотворив иллюзию защищенности от того, что впереди. Фон Вегерхоф тихо выдохнул, прикрыл на миг глаза, и на тонкие губы вновь возвратилась прежняя легкомысленная усмешка.
– В темноте, – заметил он беспечно, – это и вовсе bien imposant[33]. Имей это в виду – на случай, когда повстречаешься с нашим подозреваемым.
– Французские корни? – заметил Курт, и стриг вяло отмахнулся:
– Факультет права в Пуатье. Весьма познавательно, невыносимо утомительно и местами предосудительно. Кроме того, в Орлеане я принимал участие в одном расследовании… однако же, в эту тему мы углубляться не станем – ведь я агент твоих страшных врагов, выдающий себя за союзника, а стало быть, беспременно солгу. А главное, мне покуда неизвестна степень посвященности, коей ты обладаешь.
– Ну, знаешь ли… – не сдержался Курт, запнувшись и не находя слов, дабы выразить возмущение; фон Вегерхоф покровительственно улыбнулся:
– Не сокрушайся. Ты непременно достигнешь моего уровня доступа – у тебя еще все впереди. К слову, впереди у тебя посещение местных властей, посему предлагаю завершить словопрения и демонстрации и перейти к делу. Поразмыслить о несправедливости того, что какая-то кровососущая пакость спорит с тобою рангом, ты сможешь и по пути в ратушу. Идти недалеко, – сообщил стриг уже за дверью гостиницы, когда они окунулись в гомон и шум давно пробудившегося города. – Если отвлечешь свой взор от оскорбленного самолюбия и устремишь его одесную себя, будешь иметь удовольствие лицезреть кровлю этого прибежища законности и порядка. Выстроено совсем недавно. Прошу обратить внимание – типичный образчик романского стиля; на мой вкус, непомерно выспренне, однако теперь люди разучились ценить простоту и строгость, и именно подобная прихотливость облика отчего-то вызывает в них ощущение значимости. Когда в Ульме будет выстроено здание, где разместится новообразованное отделение Конгрегации, полагаю, существующий архитектурный ensemble будет существенно расстроен, если приверженности высшего руководства по сию пору не претерпели существенных изменений.
– И когда же оное здание будет выстроено?
– Смета фактически утверждена, строители найдены, осталась пара-другая формальностей, – пояснил стриг охотно. – Вся эта суета с образованием здешнего отделения до удачного неудачно попала на некие перестановки сил в Ульме. За последние почти двести лет местный фогт впервые не выбран и приглашен городом, а назначен Императором. К прочему – он ландсфогт, а Ульм по всем законам город вольный, хотя, по все тем же законам, и стоит на земле, подвластной юрисдикции ландсфогта. Посему надлежит прежде дождаться, пока утрясется пересмотр проблем собственности, полномочий и прочих увлекательных вещей, и вопрос о выкупе городской земли под строительство – одна из них. В подобных вопросах имперские города до чрезвычайности императивны.
– Надеюсь, не с вышеупомянутым фогтом я сейчас говорю? – уточнил Курт; стриг пренебрежительно покривился:
– Я, разумеется, принимаю некоторое участие в бытии города – мне здесь жить, и жить долго – однако, pardon[34], впрячься в подобное ярмо – благодарю покорно. Такое предложение мне, признаюсь, поступало от избранных властей пару лет назад, когда они еще пребывали в блаженном неведении относительно ожидающих их политических перемен. Вероятно, отцы города решили, что юнец со средствами и ветром в голове – неплохое приобретение для Ульма; в соответствии с городскими законами, у меня была бы уйма обязанностей и миниатюрный перечень прав. Однако столь щедрое предложение мною было отвергнуто.
– Что ж так? – усмехнулся Курт недоверчиво. – Такой потенциал. Столько власти. Неужто твои руководители… кем бы они ни были, пусть даже (допустим) и конгрегатское начальство… не повелели воспользоваться возможностью?
– Будь я членом подполья стригов и малефиков, я бы, разумеется, этой возможностью не пренебрег, – согласился фон Вегерхоф. – Свой человек в таких сферах – это недурно, и лет через сто Ульм стал бы прибежищем всевозможной нечисти, кишмя киша мне подобными. Однако для Конгрегации фогт-стриг – скорее проблема, нежели подспорье. Свой человек куда практичнее. Сейчас я фактически волен поступать, как мне взбредет в голову, сообразуясь лишь с собственными желаниями и продиктованной вышестоящими необходимостью, любой же более или менее официальный пост лишит меня значительной доли этой независимости, а в сложных случаях – привлечет ненужное внимание окружающих. В данный же момент мое положение крайне благоприятно. У меня замок неподалеку, в Ульме – дом, взятый в аренду на тридцать пять лет, некоторые знакомства, кое-какие деловые связи и существенная свобода действий.
А у меня – дырка от кренделя, подумал Курт мрачно, сворачивая на относительно широкую улицу вслед за своим проводником…
В отличие от стрига, майстер инквизитор пребывал в полном одиночестве. В Аугсбурге он должен был работать в сотрудничестве с местным обер-инквизитором, в чьем распоряжении при необходимости был бы по меньшей мере один курьер, а то и голубиная почта, и, реши он связаться с макаритским руководством даже и через голову начальника, при большом желании и небольшом усилии это вполне можно было бы сделать. Кстати заметить, не в том ли их план – не удержать его в Ульме, а не допустить в Аугсбург?.. Быть может, никакого стрига нет и вовсе, кроме лишь вот этого, идущего рядом и беззаботно повествующего об истории архитектуры города? Быть может, все расследование это – всего лишь игра, инсценировка, исполненная для того, чтобы он оставался здесь как можно дольше? Или же распроклятая тварь говорит правду, и начальство у них одно…
Следовало бы обратиться с этим вопросом к упомянутому начальству; но как? Голубей в его распоряжении нет; ранг позволял запросить подобный инструмент работы, однако, вообразив ежедневную возню с этими славными гадящими созданиями, Курт подобную мысль отбросил еще в момент ее зарождения, и сейчас жалел об этом как никогда. Курьеров, что понятно, под рукой также не имеется; воспользоваться же гонцами, состоящими на службе местного магистрата, опасно. Факт взаимодействия светских властей или даже служителей Конгрегации с упомянутыми фон Вегерхофом малефиками есть res probata[35], и – как знать, нет ли среди ратманов[36] подобной личности? Согласно всем законам бытия, именно на такого Курт и попадет, обратившись за помощью. Да и, пусть бы даже местные власти оказались самыми искренними и невинными ревнителями веры и порядка – это все равно не выход. Любой гонец пробудет в пути столько времени, что вся эта затея окажется попросту бессмысленной. Хотя, конечно, успеть описать руководству события, предшествующие безвременной кончине майстера инквизитора первого ранга – уже немало…
– Нам направо, – на миг оборвав повествование о сложностях, связанных с мощением улиц, бросил стриг мимоходом, и Курт молча свернул вслед за ним.
Интересно, что скажет фон Вегерхоф, если прямо потребовать связи с вышестоящими? Если на минуту принять как истину его служение в Конгрегации, то отсюда проистекает следующее: агент такого уровня и подобной уникальности должен иметь хоть что-то, хоть какое-то средство, дабы в случае надобности быстро снестись с руководством. Если барон Александер фон Вегерхоф и впрямь из числа служителей – а такой вариант допускать приходится – такое средство у него есть наверняка, и он предоставит оное по первому требованию. Если же выкладки, произведенные минувшей ночью, имеют под собою основание, то стриг из кожи вывернется, чтобы не оказать инквизитору ни малейшей помощи, что и будет нагляднейшим доказательством справедливости сделанных выводов.
– Прошу, – торжественно объявил стриг, когда Курт остановился у первой ступени широкого каменного подъема. – Оплот порядка сего славного града. Имей в виду еще кое-что, – продолжил фон Вегерхоф уже чуть серьезнее, ступив на лестницу первым. – Зная ситуацию, к каковой ты наверняка привык, а оттого и избаловался, хочу предупредить: здешние бюргермайстеры – не то, что в Кельне. Ульмские, как и полагается по закону, избраны на год. И их двое. Как и полагается по закону. Воли у них немного, с прибытием же в эти места поставленного Императором фогта от нее и вовсе мало что осталось, а посему на особенно большую помощь от них не надейся. Кроме того, светские власти Ульма к Конгрегации относятся не столь радушно, и все, на что ты можешь уповать, это расчетливая учтивость. В лучшем случае. И самое главное: нынешние бюргермайстеры – оба полные болваны. Городу на это наплевать, ибо в дела горожан они не мешаются, добра не делают, однако и худа не творят, переизбрание уже на носу, посему никто и не суетится. Говорить тебе надо не с ними. Твоя цель – благоволение канцлера. Это единственный, кто знает свое дело, знает город и горожан. Полагаю, это – оттого, что письмоводитель не избирается на столь короткий срок, а служит многие годы до конца дней своих… Однако, не станем сейчас погружаться в общественно-политические диспуты, – повысил голос стриг, когда Курт поморщился и попытался было возразить. – Иоахим Зальц. Вот кто тебе нужен. Подводя итог сказанному, я бы заметил, что он единственный, кто имеет в этом городе истинное влияние и положение – не столько de jure, сколько de facto. Если в данный момент не проводится какое-нибудь сложное судебное заседание, где необходим нотариус, он сейчас свободен, а посему, минуя главную залу, мы направимся прямиком в его рабочую комнату. Нет, – удержав Курта за локоть, одернул стриг, когда тот двинулся вперед по широкому освещенному коридору. – Не сюда. Этим путем ты попадаешь именно в главную залу; а там, судя по тому, что я слышу, сейчас вовсю идет обсуждение горестной судьбы какого-то нечестного торгаша. Стало быть, народу – не протолкнуться: эти заседания обыкновенно заканчиваются чем-нибудь любопытным вроде запускания подсудимого в воды Донау или изгнания nglig[37], а то и nu[38] за городские ворота… Сюда.
Не будь рядом фон Вегерхофа, Курт ни за что бы не подумал отворить маленькую дверцу, с виду ведущую никак не более чем в кладовую; за дверцей, однако, открылся другой коридор, чуть уже, освещенный не факелами, а рядом частых окошек не шире средней бойницы. Стриг шагал вперед уверенно и не задерживаясь подле дверей, остающихся по левую руку, не озираясь и не припоминая пути.
Читать бесплатно другие книги:
