Босоногая команда Лукашевич Клавдия
Девочку оставили в семье.
Тетка и Липа не обижали Наташу, т. е. не морили ее голодом, не били, не мучили. Но ведь бывают иные обиды, такие же горькие и чувствительные. Наташу не любили, не жалели, угнетали нравственно; она была в семье лишняя, нежеланная…
– Чего ты тут под ногами вертишься? Отойди, сядь в сторону! – кричала тетка, если девочка попадалась ей на дороге. – Не греми, сиди тише, – говорила она, если Наташа нечаянно производила шум.
– Пожалуйста, не приставай с твоими глупыми вопросами! – обрывала девочку Липа при малейшей попытке говорить. – Ну, чего ты на меня так смотришь? Ведь я не картина! – вдруг набрасывалась она, заметив устремленные на нее большие детские глаза.
Тихо, точно тень, бродила маленькая Наташа по квартире, но всего чаще она сидела за диваном на скамеечке и молча наблюдала за происходившим в доме.
Тетка и Липа считали Наташу глупой, чуть ли не дурочкой. Но если бы они когда-нибудь могли заглянуть в ее маленькую душу, поинтересовались бы, о чем молят ее большие грустные глаза, прислушались бы хоть раз к сиротским слезам в длинные зимние ночи!
Наташа росла, как былинка в поле: до нее никому не было дела. Утром она тихо вставала, сама мылась, одевалась в какое-то старье. Девочку ничему не учили, никто с ней не разговаривал; она знала твердо одно, что ей никогда ничего не позволяют. Если ее посылали в лавку или в булочную, то она шла, оглядываясь по сторонам, и спешила как можно скорее домой, – она была очень пуглива, страшилась уличного шума и даже боялась людей.
Если Наташа заболевала, то ее укладывали в кухне на сундук. Она лежала целыми днями одна, без жалоб, без просьб.
Был, правда, один человек, который как будто и жалел сиротку: дядя Петя изредка украдкой гладил Наташу по голове и просил для нее чего-нибудь у Марьи Ивановны. Но маленькая стриженая головка рано привыкла за всем наблюдать, все обсуждать по-своему. Наташа давно решила в своем умишке, что дядя Петя боится тети Маши и делает все так, как она хочет, а что тетя Маша делает все так, как хочет Липа. «За что обе они терпеть не могут родню дяди Пети? За что?» – спрашивала себя девочка и не находила ответа.
Жизнь в маленькой квартире шла изо дня в день однообразно, пусто и бессодержательно. Такая жизнь там, где есть молодые девушки, уже отходит в область преданий. Теперь молодые девушки стремятся быть полезными, учиться чему-нибудь, трудиться для своих и чужих по мере сил, сделать жизнь по возможности приятнее и счастливее. Липа же представляла собою жалкое исключение: целыми днями она или сидела у окна и что-нибудь жевала, или смотрелась в зеркало, или лежала с книгой на диване… Она полнела, скучала и придиралась к Наташе. А между тем, девушка училась в школе и могла бы жить счастливо, с пользою, и других сделать счастливыми, хотя бы ту же маленькую Наташу…
Лишь изредка молодая девушка принималась делать какие-нибудь никому ненужные бумажные розетки или садилась за рояль.
Наташа выглядывала из-за дивана и за всем наблюдала, даже многое умела угадать. «Сейчас Липочка будет прiеръ дивiеръ (Молитву Девы) играть», – соображала девочка, если двоюродная сестра особенно грациозно поднимала над фортепиано руки. Липа всегда играла одну и ту же пьесу, твердо знакомую Наташе с мудреным названием «прiеръ дивiеръ», как говорила девушка. Иногда Липа откидывала голову назад и поднимала глаза к потолку.
– Сейчас петь будет: «Люди добрые внемлите печали сердца моего», – догадывалась Наташа, и не ошибалась.
Так и тянулась эта пустая жизнь.
Петр Васильевич ходил на службу куда-то в канцелярию и работал с утра до ночи. Марья Ивановна хозяйничала дома: ходила на рынок, стряпала, стирала, гладила, шила и не могла наглядеться на свою любимицу Липочку.
Однообразие жизни Петровых нарушалось изредка, когда они уходили в гости или когда к ним собирались знакомые в торжественные дни. В ожидании гостей в маленькой квартире происходил разгром: все убирали, мыли, стряпали, переносили мебель из комнаты в комнату. Вечером приходили гости. Наташа, одетая почище, в платье, которое ей было по росту, должна была обносить гостей булками. Это были торжественные, неизгладимые из памяти минуты! Как боялась девочка сделать что-нибудь не так. Вытянув худенькую шею, приподняв голову, раскрасневшись, как зарево, она трепетавшими руками держала перед собой сухарницу с нарезанными булками и степенно шла за теткой, обносившей гостей чаем.
– Славная у вас девочка! – говорил кто-нибудь из гостей, погладив Наташу по голове.
– Это у нас сиротка, племянница мужа живет. Нельзя бросить – вот и ростим, воспитываем, жалеем, – нежным голосом отвечала тетя Маша.
– Вас Господь наградит за то, что сироту не покидаете, – говорили гости и снова гладили Наташу по голове, иногда даже целовали в щечку.
Других ласк девочка не видала в жизни и после этих вечеров долго находились как бы в тумане под влиянием радостного воспоминания.
Сидя за диваном или засыпая вечером, Наташа слагала в своей головке нескончаемые мечты и желания. «Когда я вырасту большая, – фантазировала она, – я найму себе точно такую же квартиру, как у тети Маши, и куплю себе точно такую же мебель, посуду и фортепиано и все… Стану играть «прiеръ дивiеръ» и петь «Люди добрые, внемлите печали сердца моего»… Затем позову к себе много-много гостей».
Девочке очень не хотелось бы приглашать тетеньку и Липочку, но на такой своевольный поступок она не решалась.
«Приглашу к себе в гости дядю Петю, тетю Машу и Липочку, куплю поджаристого ситнаго, ливерной колбасы и варенья – черной смородины… много-много… Липочка любит», – мечтала Наташа.
Она хотела в будущем подавить своей щедростью родственников, вероятно оттого, что ее всегда обделяли сладкими кусочками.
Впрочем, детские мечты не уходят дальше обыденной жизни, в которой растет маленький человек. За последнее время Наташа мечтала более всего о том, что, когда она вырастет большая, первым делом возьмет к себе жить «почтенного дядюшку», даст ему много есть и позволит спать в зале на диване, а не в кухне. «Куплю ему такое же пальто и шляпу, как у дяди Пети», – твердо решала Наташа.
Новый жилец
Совершенно неожиданно для себя и для других «почтенный дядюшка» был водворен на жительство в кухне Петровых.
Случилось это вот по какому поводу. Раз ночью Наташа, спавшая очень чутко, услышала какой то странный шорох в прихожей: кто-то осторожно шевелил ручкой и будто что-то строгал. Девочка испугалась, приподнялась на диване и стала прислушиваться… Да, положительно кто-то дергал дверную ручку…
– Тетенька! Тетя Маша! Дядя Петя! – замирающим от страха голосом окликнула Наташа, спустив босые ноги с дивана.
Ответа не последовало. Девочка ощупью пробралась в комнату тетки и, дрожа, как в лихорадке, проговорила: —Тетя Маша, проснитесь!
– Что случилось? Чего тебе не спится? – послышался недовольный сонный голос.
– Тетенька, там в прихожей… Там кто-то стучит…
– Кто еще стучит? Чудится тебе!
– Нет, правда… Вот послушайте сами…
Обе замолчали. В прихожей явственно слышались какое-то глухое царапанье и осторожный стук.
Хозяйка быстро вскочила с кровати, надела туфли, накинула капот и на цыпочках пошла к мужу.
– Не шуми, – сказала она Наташе.
В комнате Петра Васильевича чиркнула спичка и засветился огонь. Наташа как тень скользнула в залу и видела, что дядя, в халате и со свечой в руках, прошел в прихожую.
– Кто там? – громко спросил он у двери.
Никто не ответил.
– Кто же там? – повторил он еще громче.
Опять молчание.
Петр Васильевич быстро отворил дверь в длинные узкие сени и, держа перед собой свечу, прошел до выходной на улицу двери.
Тетка и Наташа стояли в прихожей.
Петр Васильевич обернулся назад. И тут произошло нечто ужасное. Дядя Петя внезапно остановился, побледнел как полотно, рука его со свечей сильно дрогнула. Широко раскрытыми глазами он уставился на что-то страшное, скрывавшееся за дверью, не видное стоявшим в прихожей женщинам.
В то же мгновение мимо Петра Васильевича шмыгнул рослый оборванец детина, вырвал у него подсвечник, толкнул дядю Петю в грудь и скрылся.
Марья Ивановна и Наташа вскрикнули. Из спальни прибежала Липа. Петр Васильевич опомнился. Началась невообразимая суматоха: стучали к соседям, бегали за дворником, судили и рядили, а оборванца, конечно, давно и след простыл. Было ясно, что не с добрыми намерениями хотел проникнуть ночью этот человек в запертую квартиру: ручка у двери оказалась попорченной, и замок почти выколочен. Впрочем, на этот раз, благодаря чуткому сну Наташи, все обошлось благополучно, и все отделались только испугом.
Петровы не могли заснуть до рассвета и всю ночь только и говорили об ужасном происшествии. Сердце Марьи Ивановны смягчилось, и она сказала мужу:
– Петр Васильевич, пожалуй, пусть уж твой брат переедет к нам. Устроим его в кухне… Ты часто по вечерам ходишь в канцелярию… Пожалуй, опять заберется вор… Страшно ведь! Конечно, будет нелегко: взрослый человек в семье дорого стоит… Ну, да уж что делать! Доброе дело вознаградится…
На том и порешили. Даже Липа не возражала, так она была перепугана ночным происшествием.
На другой день к вечеру на кухне поселился новый жилец.
Наташа видела, как пришел Николай Васильевич с небольшим узелком в руках, в порыжелом, заплатанном, узком пальто с короткими рукавами; на шее был намотан темный шарф, на голове одета поярковая с широкими полями шляпа. Вид у него был крайне сконфуженный, и он на цыпочках пробрался в кухню.
– Что же, Машенька, Коля будет на кухне обедать? – спросил Петр Васильевич жену.
Та сделала изумленное лицо.
– Вот вопрос?! Конечно. Не за стол же сажать его с собой?!
И вот в маленькой квартирке потекла иная жизнь, за которой следили любознательные детские глаза.
Наташа часто подолгу рассматривала «почтенного дядюшку». Вероятно, он был болен: глаза у него были такие грустные, голова – всегда набок, что придавало ему умоляющий вид; на шее был намотан большой шарф. Какой он был тихий, безответный, услужливый; с какой готовностью он делал все, что ему приказывала Марья Ивановна: ходил в лавку, убирал посуду, ставил самовары, носил и колол дрова, мыл полы, даже стирал в корыте белье.
Марья Ивановна относилась к нему с обидным пренебрежением, а Липа без злой, презрительной гримасы и видеть его не могла. А Николаю Васильевичу так хотелось услужить им. Если Липа собиралась уходить, он стремглав бежал подать ей пальто.
– Чего вы бросаетесь?! Вас не просят! Оставьте! – не глядя на него, говорила девушка, вырывала пальто и отдавала матери:
– Мама, подержите.
Николай Васильевич, сконфуженный, уходил на кухню.
Что бы ни сделал Николай Васильевич, все было не так, скверно, глупо… То начадил, то грязно вычистил посуду, то не мелко наколол дрова, то перервал, стирая, полотенца. Марья Ивановна каждый вечер пилила мужа: «Да, послал нам Бог наказание в твоем братце. Это такой идиот, ни к чему не способный. Только грязь разводит. С ним надо ангельское терпение… Моего не хватает!»
Петр Васильевич обыкновенно не возражал.
Когда Марья Ивановна бывала в хорошем расположении духа, то шутила с дочерью:
– Смотри, Липочка, твой любимец «почтенный дядюшка» идет.
– Не говорите мне про него, мама… И без того скука смертная! – тянула Липа вялым, гнусливым голосом.
– Нет, ты взгляни… Ну, разве он не душка? Ты должна быть к нему почтительна, называть его «милый дядя Коля», должна ходить с ним под ручку гулять.
– Не говорите, мама, не дразните меня, – отвечала Липа и представлялась, что обижается.
– Посмотри, Липочка, – не унималась развеселившаяся Марья Ивановна, – ну, чем не кавалер? Головка набок, ногами загребает, руки трясутся, пальто и шляпа самые модные, на шее бантик… Просто душка! Смотри, смотри…
Молодая девушка взглядывала в окно. Мать и дочь начинали громко, неудержимо смеяться.
– Вот-то уродина! – говорила Липа, презрительно отворачиваясь.
Наташа тоже взглядывала в окно и понять не могла, чему смеются тетка и сестра, глядя на Николая Васильевича. Он шел по мосткам из лавки и осторожно нес в одной руке чашку с огурцами, а в другой – бутылку квасу… Он, конечно, озяб в своем тонком, холодном пальто; руки его покраснели, глаза слезились. На него было больно смотреть, особенно жаль было Наташе, что он держал набок голову, так грустно смотрел и волочил ногу.
Девочка с изумлением, серьезно устремляла на хохотавших большие глаза. Ребенок еще не знал, что бессердечные люди часто смеются над бедностью, несчастием и уродством, не знала Наташа и того, что по смеху можно узнать характер человека и что нет ничего отвратительнее бессмысленного смеха.
Марья Ивановна несколько раз выгоняла племянницу из кухни, когда та стояла там, глядя на Николая Васильевича, и порывалась с ним заговорить.
– Не смей ходить на кухню! – кричала она. – Чего ты глазеешь на этого идиота? Вот он тебя поколотит. Занятия не можешь себе найти? Чтоб я не видела тебя в кухне. Надоели вы мне оба! Кажется, скоро я выгоню твоего «почтенного дядюшку».
Наташе было жаль его от всего сердца. «Лишь бы не выгнали… Пусть живет в кухне… Бедный! Умрет тогда под забором», – думала стриженая головка.
Музыкальный вечер
Как-то вечером вся семья Петровых собралась в гости.
– Наталья, ложись сейчас же при мне спать, – приказала тетка.
Девочка беспрекословно стала раздеваться.
– Николай Васильевич, а вы, смотрите, будьте осторожнее; не вздумайте уйти из дома, – проговорила хозяйка, приоткрыв в кухню дверь.
– Будьте покойны, Марья Ивановна, все будет хорошо… Пожалуйста, не тревожьте себя, – отвечал Николай Васильевич.
– Знаю я вас… Не особенно можно надеяться, – ворчала Марья Ивановна. – Петр Васильевич, внуши построже своему милому братцу, чтобы он тут чего не натворил… Не напился бы… Чтобы уходить не смел… – шептала она мужу.
– Коля, уж ты, пожалуйста… того…сиди дома. Не выпей, храни Бог… Я надеюсь на тебя… – просил Петр Васильевич, войдя в кухню.
– Полно, Петенька… Неужели я такой беспонятливый! Вы на меня ребенка оставляете… Разве у меня совести нет? Ты не беспокойся и не думай худого… – серьезно возражал Николай Васильевич.
Марья Ивановна потушила в гостиной огонь. Все скоро ушли. Наташе было еще рано спать, и она долго ворочалась на диване, принималась мечтать, как она будет большая, и, наконец, стала дремать… Вдруг сквозь дремоту ее поразили какие-то звуки: нежные, жалобные, дрожащие, – они, казалось, неслись из кухни.
Девочка приподнялась и села на диване. Звуки затихли. Что это такое было? Вот опять! Как жалобно, как хорошо кто-то играет? Да, замирающая, тихая музыка несется из кухни. Сильнейшее, непреодолимое любопытство овладело Наташею. Она встала, проворно оделась и, крадучись в темноте, неслышными шагами пробралась к дверям кухни, остановилась у щелки и замерла в одной позе.
На кухонном столе горела маленькая лампа, стояла кастрюля, а к кастрюле была прислонена узкая тетрадь с нотами. Николай Васильевич сидел на табуретке, держал у рта тоненькую дудочку, перебирал пальцами по отверстиям и заливался – играл с увлечением. То, пригнув низко голову, он пристально смотрел в тетрадь и покачивался из стороны в сторону, то откидывал голову назад и играл с закрытыми глазами, то приподнимался на табурете и вытягивал тонкую, дрожащую ноту.
Наташа никогда еще не слыхивала такой музыки. «Точно птица поет», – думала она, затаив дыхание, полуоткрыв рот и не сводя восторженных глаз с музыканта. А тот, казалось, забыл весь мир и играл песню за песней. Флейта точно плакала; затаенная грусть и жалоба звучали в ее тихих, нежных переливах, и у самого флейтиста капали из глаз слезы.
Вот он кончил, подперев рукой голову, задумался и стал отирать красным ситцевым платком глаза.
В эту минуту Наташа оступилась и стукнулась нечаянно о дверь. Николай Васильевич перепугался, точно его застали на месте преступления, завернул флейту в платок и бросился к дверям.
– Наташенька! Это вы? Простите! Я вас разбудил? Пожалуйста, простите! – растерянно бормотал он.
– Я… ничего… Так… Только послушала, – испуганно твердила девочка, отступая назад.
– Я думал, вы крепко заснули… Соскучился… Немножко поиграл…
– Нет, я не спала… Я все слушала.
Оба смешались и не знали, что говорить.
– Простите, Наташенька! Экий я, право! Разбудил вас… – начал опять Николай Васильевич.
– Как вы хорошо играете, – сказала Наташа, оправившись.
– Что вы, Наташенька! Это я так, для себя… Я ведь совсем не умею…
– Вы очень, очень хорошо играете, – повторила девочка, переступив через порог в кухню и останавливаясь у плиты.
– Я люблю поиграть… Одна в жизни услада… Скучно тоже… Выучился самоучкой… Флейту один старичок подарил… Славный был, царство ему небесное! – говорил Николай Васильевич.
– Сыграйте еще, – попросила робко девочка, подходя к кухонному столу.
– Да я с радостью… Только ведь плохо… Боюсь вот, пожалуй, наши вернутся – рассердятся.
– Они из гостей нескоро приходят, – успокоила его Наташа.
Николай Васильевич перевернул тетрадку и снова заиграл. Наташа села на табурет и не спускала с него глаз. Все песни, одна другой грустнее, доходили до сердца маленькой слушательницы, вся жизнь которой была такая же грустная и заунывная.
Николай Васильевич кончил и стал бережно вытирать свою флейту.
– Теперь я все вам сыграл, Наташенька, больше ничего не знаю… Теперь вы шли бы спать… Неравно, наши вернутся, – сказал он.
– Нет, уж я лучше в кухне посижу… Тут так хорошо, – отвечала Наташа.
Наступило молчание. Дядя и племянница смотрели друг на друга.
– А вы боитесь тети Маши? – спросила серьезно девочка, будто припомнив что-то.
– Нет, не боюсь.
– Я думала, что боитесь, – протянула Наташа и задумалась.
– А вы не можете совсем выпрямить голову? – помолчав, опять спросила Наташа.
– Нет, Наташенька, не могу. Это у меня от болезни.
– А вы знаете «прiеръ дивiеръ»?
– Это что же такое? – удивился Николай Васильевич.
– Это тоже такая музыка… Липочка всегда на фортепиано играет… Сначала так тонко-тонко, а потом толсто. Очень тоже хорошо.
– Нет, я этого не знаю… Я ведь по-настоящему не учился играть.
– А песню «Люди добрые, внемлите» знаете? Липочка поет…
– И песни этой не знаю.
– А вы видели, какой у Липочки красный нос?
– Нет, не замечал… Это от Бога, Наташенька, кому что дано… На это нехорошо смотреть. Что ж за беда!
– Да? А вот Липа все смотрит на свой нос в зеркало и мажет его мазью, – серьезно сказала Наташа и замолчала.
– Липочка очень любит ливерную колбасу, – неожиданно прибавила девочка.
– Ведь оно хорошо… Отчего ж не любить? – отвечал Николай Васильевич.
– Пусть себе кушают на здоровье, Наташенька… На это тоже не надо смотреть…
– А где вы раньше жили? У вас была квартира?
Николай Васильевич смутился.
– Эх, Наташенька, не спрашивайте об этом… Жизнь моя была плохая… Не стоит вспоминать! Судьба-то забивает людей! – печально отвечал он. «То же говорит про судьбу, что и дядя Петя», – подумала Наташа и, качнув головой, со вздохом проговорила:
– Вас тетя Маша ни за что не хотела брать на кухню жить… Дядя Петя из-за этого плакал… Они с Липочкой говорили, что вы помешанный… что вы напьетесь и еще беды наделаете… Еще говорили, что вы меня приколотите.
Николай Васильевич покраснел и, опустив голову, долго молчал.
– Нет, Наташенька, вы не верьте! – наконец тихо заговорил он. – Я вас никогда не обижу… Я человек больной, несчастный… Прежде, давно, и я людей знавал, тоже учился кое-чему… А теперь только горе мыкаю… Вот живу здесь из милости… А выгонят, буду бродить по улицам, как негодная собака.
– Нет, вы хороший! Мне вас жаль! – растроганным голоском проговорила Наташа, скорее в ответ на собственные мысли и с нежностью положила свою худенькую ручку на руку Николая Васильевича.
– Доброе у вас сердечко, – сказал тот. – Только, вижу я, судьба и вас не балует… Малы вы, Наташенька, еще ничего не понимаете…
– Нет, я все понимаю, – возразила девочка.
В это время в сенях послышались шаги.
– Наши!!! – испуганно воскликнул Николай Васильевич и засуетился по кухне.
Наташа, как мышонок шмыгнув в гостиную, дрожащими руками сбросила платье, крепко зажмурила глаза, а сердечко ее било тревогу от полноты новых ощущений. Она слышала голос Николая Васильевича:
– Озябли, Марья Ивановна? – спрашивал он. – Петенька, позволь пальто, я вытряхну. Олимпиада Петровна, я вам сейчас помогу… Кажется, снег идет?
Ни Липа, ни тетка ни слова не ответили ему, только дядя Петя спросил:
– Все у нас благополучно, Коля?
– Все слава Богу… Я и не ложился, вас поджидал, – был тихий ответ.
Наташа стала засыпать… Какие-то приятные грезы туманили стриженую голову. Девочке представлялось, что с ней случилось нечто необыкновенное, что завтра, когда она проснется, у нее будет что-то новое, радостное, хорошее.
Тепло и свет
Со времени случайного «музыкального вечера» для Наташи и Николая Васильевича будто началась новая жизнь. Казалось, в квартире Петровых стало теплее и светлее. Наташа ожила; в ее больших грустных глазах по временам вспыхивали веселые огоньки; она стала двигаться живее, часто порывалась заговаривать с «большими», за что всегда получала сердитые окрики тетки:
– Наталья, ты с ума сошла? Чего ты лезешь с глупыми разговорами? Чему ты все ухмыляешься так же, как и твой идиот дядюшка?! Вот-то наказанье! Нечего сказать, наградил Господь родственничками!
Николай Васильевич все чаще и чаще посматривал на маленькую девочку с отеческой нежностью, молча ей улыбался и кивал головой; иногда он приносил ей из лавки пастилку или леденчик и передавал украдкой. Наташа взглядами благодарила его, думая о том, какой он добрый и хороший: ведь так ее никто еще не баловал.
Однажды тетка застала Наташу на кухне. Она стояла, облокотившись на колени дяди, смотрела ему в глаза и непринужденно болтала.
Разразилась целая буря.
– Наталья, ступай в комнату, – гневно закричала Марья Ивановна, прошла за племянницей, плотно прикрыла дверь и стала ее бранить:
– Ты что, голубушка?! Это еще что за смешки с оборванцем дядюшкой? Что у тебя другого занятия нет?! – Подумай, Липочка, какие нежности! Нашла себе подходящего друга! В глаза этому полупомешанному смотрит, глупости болтают, и оба смеются. Чтобы этих разговоров никогда не было! Слышишь?! А не то не обрадуешься!!!
– Ты, Наталья, становишься совсем нехорошая, своевольная девчонка! – вялым голосом прибавила Липа.
Наташа понять не могла, почему тетенька и двоюродная сестра не позволяют ей говорить с Николаем Васильевичем, и недоумевала, что же тут дурного? Марья Ивановна и Липа тоже, конечно, не могли бы указать тут дурного, но им нравилось проявлять свою власть.
Для Наташи и Николая Васильевича выдавались, хотя и нечасто, веселые, отрадные вечера, которые они потом долго вспоминали. Как только хозяева уходили в гости, Наташа, сияющая, появлялась в кухне.
– Поиграйте на вашей флейте, Николай Васильевич, – просила она.
И Николай Васильевич играл без конца все, что он знал.
– Наташенька, вы, может, знаете какие-нибудь песни? – спросил он раз девочку.
– Знаю «Люди добрые, внемлите печали сердца моего», которую Липочка поет.
– Этой я не могу играть. А еще не знаете ли какой?
– Еще помню немножко: «В селе малом Ваня жил». Давно-давно мне ее папа пел. Я тогда была еще маленькая.
– Вот-вот! Это отличная песня. Послушайте! Так что ли?
Николай Васильевич заиграл.
– Да, она самая, – сказала Наташа. – Дальше там:
- «Ваня дудочку берет,
- Тане песенку поет.
- Ай, люли, ай, люли!
- Тане песенку поет».
– Попробуйте, спойте, Наташенька, – предложил Николай Васильевич.
– Нет. Мне стыдно, – отвечала девочка и застенчиво улыбнулась.
Николай Васильевич тоже улыбнулся.
– Чего же стыдиться-то?! Вот тоже сказали! Тут дурного ничего нет. Певицы поют перед тысячью народа и не стыдятся. Спойте, спойте, Наташенька!
Раздались звуки флейты, наигрывающей «Ваню и Таню». Наташа сначала не пела, а только говорила песню шепотом речитативом, дрожащим голосом, глотая слова.
– Погромче, Наташенька! Чего вы боитесь? – И Николай Васильевич запел сам хриплым, прерывающимся голосом:
- «В селе малом Ваня жил…»
Наташа ему подтягивала.
– Ну, пойте теперь как следует. Ведь у вас голосок есть! Право!
Николай Васильевич снова заиграл на флейте.
Пение стало раздаваться все громче и громче. Свежий чистый голосок маленькой певицы звучал, как серебряный колокольчик, и переливался вместе с флейтой.
– Очень хорошо выходит, Наташенька! Расчудесно! Вы точно настоящая певица! – восторгался Николай Васильевич. – Ну-ка, еще разок!
И ободренная девочка, раскрасневшаяся, улыбающаяся, с блестящими глазами, заливалась, как соловей.
У обоих на душе было хорошо и весело. Песня и музыка находят отклики в сердце каждого человека и будят в душе лучшие чувства и мысли.
После игры и пения в длинные зимние вечера Наташа и Николай Васильевич вели нескончаемые разговоры, и тут девочка узнала много нового: иной мир открывался ее просветлевшим глазам.
Николай Васильевич рассказывал, как живут другие люди за пределами их маленькой квартиры, рассказывал, как учатся дети в школах. Иногда он передавал девочке, что помнил, из Священной истории, говорил стихи или басни.
– Еще, еще скажите, – шепотом просила Наташа, восторженно переживавшая сладость новых познаний.
– Эх, Наташенька, поучил бы я вас, да сам почти все забыл. Не могу! Перезабыл… Так досадно!
– Как мне хочется учиться и про все узнать. Как это хорошо! – мечтательно говорила девочка.
– Надо учиться. Молите Бога, Наташенька, Он услышит детскую молитву. Все будет тогда к лучшему. Может, и учиться станете.
Наташа глубоко задумывалась…
Иногда Николай Васильевич рассказывал девочке про театры, про актеров, про разные представления: как поют певцы и певицы, как играют на разных инструментах, как народ от восторга бьет в ладоши, сколько там горит огней и как бывает весело.
– Вот, Наташенька, может, и вы будете певицей, когда вырастете, – прибавлял он.
– Мы уж лучше вместе. Вы будете играть на флейте, а я стану петь. Это будет очень хорошо! – отвечала девочка.
– Нет, Наташенька, я уж не гожусь! Меня тогда и на свете не будет, – говорил Николай Васильевич.
– Нет, вы годитесь. Я не хочу без вас! Вы всегда будете на свете, – дрожащим голосом возражала Наташа. У нее на глазах навертывались слезы, и она доверчиво прижималась к дяде.
– Хорошая вы девочка, жалостливая! Малы вы еще, Наташенька, ничего не понимаете! – взволнованно шептал Николай Васильевич. – Наши идут! – вдруг неожиданно прерывал он беседу, заслышав шаги.
Музыкальные способности Николая Васильевича скоро открылись и произвели в семье переполох.
Дело было вечером. Марьи Ивановны и Петра Васильевича не было дома. Липа лежала на диване и читала книгу. Наташа сидела в своем обычном уголке.
Совершенно неожиданно в кухне раздались тихие едва слышные звуки флейты.
Липа приподнялась на диване, отложила книгу в сторону и, сдвинув брови, недоумевая, стала прислушиваться; очевидно она не понимала, что это за музыка и откуда она несется.
Наташа привстала и, вытянув худенькую шею, не спускала с двоюродной сестры торжествующего взгляда; ее рот расплылся в улыбку, глазенки блестели; все ее довольное, счастливое личико, казалось, говорило: «Ты удивлена? Ты не понимаешь, что это и откуда? А я знаю и восхищаюсь».
Девочка не выдержала.
– Липочка, ведь это Николай Васильевич играет. Как хорошо! Он может и другие песни сыграть еще лучше. Хотите, я попрошу?
Тут произошло нечто неожиданное. Липа стремительно сорвалась с места, лицо ее стало красное и злое, она распахнула дверь в прихожую и прокричала:
– Николай Васильевич, вы, должно быть, совсем помешались?! Я – дома, занята, читаю, а вы свистите на какой-то дудке?!
– Извините, Олимпиада Петровна! Я думал, что вы не услышите. Я тихонько, – отвечал Николай Васильевич переконфузившись.
Думают только индейские петухи! – отвечала резко Липа и снова легла на диван. – А тебе, Наталья, еще достанется. Ты очень большую волю берешь.
Читать бесплатно другие книги:
