Невидимки Успенский Глеб

— Это детектив. Он здесь не из-за Джей-Джея. Хватит…

— Мистер Смит, в чем дело? Что-то случилось? — спрашиваю я.

Джимми кивком делает мне знак выйти из машины.

— Ее мальчишка сбежал. Она с ума сходит от страха.

— Ох, господи, какая неприятность… В общем, Иво тоже сбежал. Оставил Кристо у врача. Я позвонил вашей невестке. Она сейчас с ним. В больнице.

— Кто?

— Лулу. Луэлла.

— Зачем вы ее в это втянули?

— Ну, она ваша единственная родственница, у которой есть телефон. Во всяком случае, других я не знаю.

Джимми смотрит на меня с таким видом, как будто не в состоянии переварить всю эту информацию, и ведет меня к трейлеру Тене.

Я начинаю подозревать, что где-то в материи вселенной на территории Англии образовалась дыра, в которую один за другим проваливаются все Янко.

Теперь мы ждем возвращения Иво. Я не осмеливаюсь вернуться в Лондон и предстать перед Лулу хотя бы без какой-то информации. Тене сама любезность. Он настоял на том, чтобы посидеть со мной, и теперь беспрестанно подливает мне виски, утверждая, что все равно не уснет, пока не объявятся «мальчики». Впрочем, он, похоже, уверен в том, что они скоро будут здесь и что его сестра, пусть они с ней сто лет не общались, позаботится о Кристо.

Проходит час. За ним другой. У нас исчерпались все темы для разговора. Тене курит трубку. Дождь барабанит по крыше. Не представляю, как кто-то может спать в таком шуме, это ведь все равно что находиться внутри барабана.

Помолчав, Тене интересуется, знаю ли я цыганские сказки. Я качаю головой. Если мой отец и знал какие-то, нам он их не рассказывал. Он хотел, чтобы его сыновья стали почтальонами, как он сам, или продавцами пылесосов, как мой брат.

— У меня из головы не выходит одна сказка, — говорит Тене. — Я слышал ее от отца. Хотите, расскажу?

— Конечно.

Тене откашливается, голос его становится на пару тонов ниже. Он опускает глаза, а когда поднимает их вновь, его лицо преображается, оно словно озарено изнутри. Да, он прирожденный рассказчик.

— Давным-давно царствовали в одной стране король и королева. Королева фей была красавица и жила в хрустальном замке на вершине горы, а под горой жил король демонов, и был он настолько же зол, насколько королева — добра.

Увидел король прекрасную королеву и влюбился в нее. Стал он просить ее руки, но она отказала ему. Разгневанный король объявил войну феям и принялся истреблять их. Чтобы спасти своих подданных, королева согласилась выйти за него, но супруг оказался ей настолько отвратителен, что ему приходилось опаивать ее сонным зельем, прежде чем он мог коснуться ее хотя бы пальцем. Так появилось у них девять отпрысков, но таких ужасных детей не видывал свет, ибо они вызывали все человеческие недуги.

Первым появился на свет Мелало, птица о двух головах, которая проникает в сердца людей и наполняет их злобой и яростью; четвертой родилась дочь, Цариди, червь, вызывающий лихорадку, а восьмой стала Минсескро, от которой пошли все болезни крови. Но ужасней всего было девятое дитя, Порескоро, и было оно не мужского пола и не женского, но обоих сразу, и с его рождением на свете появилась чума. Это дитя напугало даже короля демонов, и тогда наконец он позволил королеве уйти, и она удалилась в свое укромное убежище под горой, где льет слезы и по сей день… А каждую сказку папа заканчивал присказкой: «Вот так-то, и не просите меня больше рассказывать вам всякие выдумки!»

Хрипло смеясь, Тене откидывается на спинку кресла. В воздухе висит сизый табачный дым. Старик, похоже, не чувствует холода, но, возможно, это из-за нескольких разномастных свитеров, натянутых один поверх другого, как капуста. У меня зуб на зуб не попадает: промозглый, пронизывающий до костей холод трех утра, кажется, пропитывает меня насквозь.

Тене пытается подлить мне еще виски, но я прикрываю стакан ладонью. Мне еще домой ехать. Уеду же я отсюда когда-нибудь.

— Знаете, почему мне на память пришла эта сказка? Минсескро… я не помню имена всех детей. Папа помнил, но… Поразительно, как быстро все забывается. Моим сестрам это неинтересно. А молодежь… молодежи плевать на старые сказки. Им бы только музыку слушать да в футбол играть, понабрались от горджио…

С улицы доносится шум мотора. Я вскакиваю настолько быстро, насколько мне позволяют скрипящие суставы, и иду к двери. Выражение лица Тене изменяется: в глазах у него плещется тревога.

— Пожалуйста, будьте с ним помягче, — напутствует он меня.

Это фургон Иво. На полпути к нему на меня накатывает злость. Кат, Джимми и Сандра уже окружают фургон. Вид у них тоже взбешенный. Джимми берет Иво за локоть и что-то негромко говорит. Иво с затравленным видом поднимает на меня глаза. Он кажется несчастным и совсем молодым.

— Где вас все это время черти носили?

Не успеваю я произнести это, как понимаю, что дал маху. Все тут же оборачиваются ко мне, заслоняя Иво. Но он протискивается мимо них. Взгляд у него опустошенный.

— А Кристо… С ним все в порядке?

Голос его звучит еще более хрипло, чем обычно, — тень шепота.

— Все в порядке? — изумляюсь я. — Не уверен, что это подходящая формулировка. Гэвин попусту потратил на вас свое драгоценное время. С людьми так не поступают. Думаете, теперь он захочет вам помогать?

Он ничего не отвечает, лишь молча смотрит на меня с умоляющим видом. Я сдаюсь.

— Лулу поехала с Кристо в больницу, его нужно обследовать. Да, у него все в порядке. Хотя, возможно, он не понимает, куда вы подевались. Возможно, он в ужасе.

По лицу Иво пробегает судорога боли.

— Я… я не мог. Простите. Я должен был…

Кат берет его за локоть и без дальнейших церемоний тащит к их трейлеру.

— Мистер Лавелл! — взывает он ко мне, оборачиваясь; в окружении родственников он похож на заключенного, которого уводят прочь. — Спасибо вам за все, что вы для него сделали. Я очень признателен.

Его вталкивают в трейлер, и дверь захлопывается. Я остаюсь один.

— Не напускайтесь на него слишком сильно.

Это Тене стоит у дверей, пытаясь справиться со своим креслом. Меня охватывает сочувствие к нему. Он глава семьи лишь номинально; он не может ни контролировать их, ни даже держаться с ними наравне. Все, что ему остается, — это лишь извиняться.

— Мы с ним разберемся. Все уладим, не волнуйтесь. Не уезжайте пока… посидите.

Когда я захожу в трейлер, он предлагает мне еще виски, пытаясь сгладить неловкость, как-то компенсировать то безобразие, в которое его родственники превращают свою жизнь. А заодно и мою.

— Вы должны понять, он пережил слишком много горя. Знаете, у меня ведь было два брата. Иштван и Матти. Оба умерли. Иштван еще ребенком, так что Иво его не знал, а вот Матти он застал, тот дожил до тридцати.

Тене не знает, что Лулу уже вкратце посвятила меня в их семейную историю. Он-то думает, что для меня это новая информация.

— От чего они умерли?

— Ну, они оба болели. Той самой болезнью. Иштван был хуже, чем Кристо. У него совсем не было сил расти. Матти тоже болел, но не так явно. Просто подхватывал инфекцию за инфекцией: то пневмонию, то еще что-нибудь. Он был очень хороший человек.

— Соболезную.

— Потом Иво потерял братьев. Мило и Стивена. Они умерли совсем маленькими.

Я киваю.

— Но у нас родилась Кристина, а следом Иво. Мы с Мартой уже решили, что наша удача наконец переменилась. Так мы подумали. Но когда Иво было четыре или пять лет, он заболел. Они были как близнецы, эти двое. Потом умерла моя жена. Рак. Еще через два года после нее погибла Кристина.

— Очень вам сочувствую.

Я произношу эти слова шепотом. За последние несколько дней я так часто их повторял, что они стали казаться мне почти оскорблением.

Больше он ничего не рассказывает. Его горе вдруг становится почти ощутимым, оно заполняет собой трейлер, как будто все случилось только вчера.

— Я… я действительно очень вам сочувствую.

Хотя я и должен был сказать это еще раз, после такого количества соболезнований избитая фраза застревает у меня во рту. Столько утрат; я и близко не могу себе представить, каково пришлось Тене. Каково пришлось им всем, если уж на то пошло.

На стене висит черно-белая фотография в серебристой рамке. На ней запечатлена молодая темноволосая женщина, одетая по моде начала шестидесятых. Серьезное восточноевропейское лицо, широкие скулы. Она снята на фоне студийного задника — атласной занавески — рядом с двумя ребятишками. Эта женщина — жена Тене, Марта, а ребятишки — Иво и Кристина. Уцелевшие остатки семьи — на тот момент. Иво меньше сестры — он младший из двоих — и отчаянно худ, но на его лице играет радостная улыбка. На этой фотографии ему лет шесть — как сейчас Кристо. Кристина обнимает его за плечи: решительная старшая сестра, с вызовом смотрящая в камеру. Они очень похожи друг на друга.

Наверное, они тогда уже знали, что Иво болен. Они не знали, сколько еще ему осталось.

Домой я добираюсь на рассвете. На автоответчике мигает лампочка, и хотя я слишком устал, чтобы интересоваться, что там, я машинально нажимаю кнопку воспроизведения. Голос мне не знаком.

— Рэй? Мистер Лавелл? Прошу прощения, что звоню вам домой, но сейчас выходные… Я хотел вам сказать, что… прошу прощения, это Роб говорит. Роб Андерсон из Олдер-вью. Думаю, вам стоит приехать сюда еще раз. Все работы приостановлены. Тут кое-что обнаружили. Человеческие останки.

II

ИСКУССТВО ЗАБВЕНИЯ

32

Больница Святого Луки

Почему-то моя правая рука не подчиняется мне даже после того, как все остальное тело начинает потихоньку оживать. Я правша, но с помощью левой могу поднять правую руку, сжать ее, согнуть пальцы, ущипнуть — и ничего при этом не чувствую. Как будто она перчатка, набитая песком.

Одна из сестричек ежедневно является и колет меня иголкой. Я завороженно смотрю, как металлическое острие вонзается мне под кожу, но ожидаемая боль не приходит.

— А вдруг рука останется такой навсегда? Неужели совсем ничего нельзя сделать? — беспокоюсь я.

Сестричка молоденькая и веселая. У нее розовый румянец на щеках, который она безуспешно пытается замаскировать при помощи зеленоватой корректирующей пудры, и маленький золотой крестик на шее. Он выскальзывает из выреза и болтается надо мной, точно благословение, когда она склоняется над моей постелью. Даже без крестика видно, что она купается в любви Иисуса.

— Мы назначим вам физиотерапию. Но у вас нет никаких внешних повреждений, так что нервы должны восстановиться самостоятельно. Для этого есть все шансы.

Она улыбается мне. Такая молоденькая — года двадцать четыре, — такая уверенная и милая.

Я готов биться об заклад, что она хотела стать медсестрой лет с пяти.

У меня есть все шансы. Звучит обнадеживающе. Хотел бы я, чтобы это оказалось правдой.

Я иду на поправку, это точно. За последние несколько дней — не знаю, сколько их было, — ко мне постепенно вернулись речь и подвижность. Но я до сих пор не помню, как оказался в больнице. И не могу исправить ошибки, которые совершил. Положение жертвы еще не освобождает от ответственности. После фиаско с Джорджией люди утешали меня, что это не моя вина, что я не мог предвидеть того, что случилось потом. Но они ошибались. Я встречался с ее убийцей. Я смотрел ему в глаза. Я должен был догадаться.

В один из дней меня наконец одолевает дрема. Когда я открываю глаза, на пластиковом непромокаемом стуле (они тут что, и посетителей подозревают в недержании?) у моей кровати кто-то сидит. Сначала я понимаю это лишь по тому, что свет, сочащийся сквозь листву вишневого дерева за окном, выглядит как-то не так. Он отливает красным. Лулу Янко. Лулу, с ее красными туфлями и красной помадой, с ее красными обкусанными ногтями. Сегодня на ней еще тонкий алый шарф, кровавым мазком поперек шеи. Я не сразу вспоминаю, почему ее появление здесь должно быть для меня неожиданностью. Мой неповоротливый разум, затуманенный седативными средствами, которые мне дают, чтобы я лучше спал, со скрипом приходит в действие, и я чувствую смутный укол совести. И тем не менее она здесь. Я не очень понимаю, радоваться этому или тревожиться. Наверное, в целом я счастлив.

— Вы не спите? Рэй? Здравствуйте, Рэй!

Вид у нее слегка раздраженный.

— Здравствуйте.

Даже речь у меня выходит вполне разборчивая.

— Вы сегодня выглядите гораздо лучше, — замечает Лулу.

— А вы уже были здесь раньше?

Я напрягаю память, пытаясь восстановить образ Лулу в больничной палате. У меня ничего не выходит.

— Да. Но вы тогда еще не пришли в себя. Не вполне понимали, что происходит. Я пробыла совсем недолго.

Господи! В каком состоянии я находился?! Но она приходила — дважды! Получи, молодой хлыщ в коляске!

— Зрелище, наверное, было то еще.

— Ну да, — улыбается она.

— И что вас сюда привело?

Ее улыбка меркнет. Против воли мои слова прозвучали слишком враждебно.

— Мне уйти?

— Нет. Я не это имел в виду. Я очень рад, что вы пришли. В нашу прошлую встречу… в общем, я прошу прощения — за все. Я бы не удивился, если бы вы больше не пожелали меня видеть.

Зря я сказал «очень рад». Надо было сказать просто «рад». Или «тронут». Или вообще никак не говорить. Но точно не выдавать правды.

— Это уже не важно. Так вам лучше?

— Намного.

— Приятно слышать.

— Значит, вы забежали ко мне по пути куда-нибудь?

Она качает головой:

— Просто хотела узнать, как вы.

— А-а.

Я не знаю, что на это сказать. Вернее, у меня полным-полно вопросов, только все неуместные.

— Мм… Как Кристо?

Какая-то мысль крутится у меня в голове, не дает покоя. Что-то связанное с Лулу.

— Он идет на поправку. Все еще в больнице, но им там серьезно занимаются.

Чем больше я об этом думаю, тем меньше понимаю, почему Лулу здесь, почему она вообще так мила со мной.

Как будто прочитав мои мысли, она произносит:

— Я звонила к вам в контору. Говорила с вашим боссом. Он сказал мне, что вы в больнице, и… вот я пришла.

— С моим боссом? У меня нет босса.

— О… ну, с тем мужчиной. У него был такой голос…

— Начальственный?

Пойманная на слове, Лулу заливается краской. Она не первая, кто принял Хена за босса.

— Он рассказал вам, что произошло?

— С его слов, вам стало плохо за рулем и вы разбили машину. Он не скрывал, что вы в очень тяжелом состоянии.

Лулу меняет положение ног, сидя на стуле.

— Да, — говорю я. — Меня отравили.

Ее глаза расширяются.

— Отравили? Что вы имеете в виду? Вы что-то не то съели?

— Я приехал повидаться с Тене и Иво. Видимо, они чем-то меня угощали. И… вот я здесь.

— Боже мой!

Она наклоняется вперед, ее лоб прорезает морщинка. В глазах ужас.

— Что вы ели? Моллюсков?

— Не знаю. Не помню. Я беспокоился, все ли с ними в порядке. Они тоже могли отравиться.

— О господи… Я не знаю.

Лулу делает глубокий вдох и короткий резкий выдох.

— Мне очень жаль, Рэй, это ужасно.

Она назвала меня Рэем — она не может сердиться на меня слишком сильно.

— Если верить врачам, это были растения, — сообщаю я.

— Растения?

— Да. Ядовитые растения. Кажется, белена… и еще спорынья.

Теперь она на меня не смотрит. Морщинка, прорезавшая ее лоб, становится глубже.

— У вас есть какие-нибудь соображения, как это могло произойти? — произносит Лулу наконец.

— Ну, наверное, они должны были каким-то образом попасть в еду.

Я обращаюсь к макушке собеседницы и впервые за все время замечаю седую прядку, идущую от пробора. Должно быть, Лулу была слишком занята, чтобы ухаживать за волосами. Слишком занята… чем? Сердце у меня почему-то сжимается от почти физической боли.

— Проверили бы вы, как они там, — советую я. — Если они в таком же состоянии, как и я, им нужно в больницу. Особенно Тене.

Лулу кивает и теребит ручки сумочки, которую держит на коленях. Впрочем, «сумочка» — это слишком слабо сказано. В нее вполне поместился бы кокер-спаниель.

Когда Лулу все же поднимает на меня взгляд, — я не уверен, но похоже, что в глазах у нее стоят слезы.

— Рэй, мне очень жаль, что все так случилось. Я… Они действительно иногда собирают всякие грибы и ягоды и едят их потом… Наверное, тут легко ошибиться…

— Ага.

Я минуту лежу с закрытыми глазами. После жгучего солнца передо мной плавают пламенеющие разводы, похожие на чудищ с длинными клыками и грязными когтями.

Лулу мнется, как будто никак не может на что-то решиться. Пару раз она даже слегка заикается. А ведь это первый раз, когда она не занимает свою обычную позицию, которая автоматически ставит меня в невыгодное положение: пренебрежение, подозрительность, негодование, — думаю я.

— Рэй, я правда очень сожалею, что все так произошло. Мои родные сводят меня с ума, но они неплохие люди. Они никогда не причинили бы вам зла намеренно. Иво… я знаю, он порой производит впечатление человека не очень… вежливого, но он любит своего мальчика всей душой. Он искренне признателен вам за все, что вы для него сделали: устроили к специалистам и прочее.

Я не знаю, что сказать. По-моему, я ни в чем напрямую его не обвинял.

У меня мелькает мысль: если Лулу с ними не виделась, откуда она знает, что он признателен?

Она кивает на дверь моей палаты:

— Врачи говорят, вы поправитесь. Надеюсь, вас скоро выпишут.

— Спасибо. Но вы должны предупредить Иво… на тот случай, если он не знает. Это очень опасно.

— Да-да, непременно.

Меня не отпускает ощущение, что нужно вспомнить что-то важное. Что-то, касающееся ее.

Только я, хоть убей, не могу сообразить, что это.

Лулу избегает встречаться со мной глазами и смотрит куда-то перед собой, покусывая ярко накрашенную губу. Сочная красная помада полустерлась, и губы кажутся расплывчатыми и воспаленными. Выбившаяся из заколки прядь темных волос длинным завитком ниспадает вдоль лица — удлиненная S, самая прекрасная из всех линий, если верить китайским философам, абрис бедра и талии женщины, лежащей на боку…

«О, детка, ты не представляешь. Ты не представляешь, что ты со мной делаешь».

— А знаете, я тут кое-что нашел, — выпаливаю я очертя голову, потому что мне вдруг становится страшно, что Лулу сейчас уйдет; я чувствую, как ее внимание ускользает куда-то, норовит улетучиться, а я хочу завладеть им снова. — Я как раз собирался рассказать об этом Тене, но не сложилось…

Я пытаюсь пошевелить правой рукой, но она не повинуется. Все еще бесполезный придаток.

— Это о Розе. О том, что…

На лице Лулу отражается беспокойство, и она наклоняется ко мне. И внезапно, точно ужаленный тысячей электрических ударов, я понимаю, что ее ладонь лежит на моей. На моей правой руке, покоящейся поверх одеяла в пластиковом браслете, точно мертвый освежеванный кролик; обладающей примерно той же степенью чувствительности. Лулу держит меня за руку. Ну, конечно, не держит, но касается ее — я вижу это краешком глаза. Очень в ее духе: она касается меня, когда я парализован — или, возможно, именно по этой причине. Ну конечно, проносится мысль, именно таких она и любит. Я ничего не чувствую. Ничегошеньки. Хотя и воображаю, что чувствую все.

Я дорисовываю чувства в моем воображении.

— О чем? — спрашивает она.

И я вдруг понимаю, что не помню, говорил уже ей об этом или нет. Или это было что-то другое?

— Вы рассказывали мне о костях, которые там нашли. Вы об этом?

Я открываю рот, чтобы что-то объяснить. Человеческие останки… Да. И было что-то еще, я уверен в этом, но мысль ускользает, не успев оформиться. Может, если говорить шепотом, Лулу наклонится ко мне поближе, ее ухо окажется в дюйме от моих губ. Может, я даже смогу уловить ее запах, запах сигарет и духов.

Тут она перехватывает мой взгляд, устремленный на наши руки, и, хотя я пытаюсь никак не реагировать, поспешно убирает свою и принимается рыться в недрах необъятной сумки. Что она там ищет? Ответ? Ее рука выныривает оттуда. Без улова.

— У вас усталый вид. Ладно, не буду больше вам надоедать.

«Нет! Нет! Хотя бы еще немного!»

— Все равно мне уже пора. Скоро надо собираться на работу.

Эти слова действуют на меня как пощечина. Пора. На работу. К нему.

Иллюзия близости между нами испаряется, как дым.

— На работу. Разумеется.

Лулу поднимается, с подозрением глядя на меня, хотя я не вкладывал в эти слова никакого выражения. Она долго стоит у моей постели, словно не решаясь заговорить.

— Рэй, я очень надеюсь, что вас скоро выпишут. Увидимся. Хорошо?

Она выходит из палаты, деловито щелкая каблучками по линолеуму. Я слушаю, как ее шаги удаляются по коридору и наконец стихают. Время возвращается к своему обычному для больницы черепашьему темпу.

После ее ухода у меня есть нескончаемые часы, чтобы все обдумать. Например, что она хотела сказать, пока не передумала? И зачем она приходила навестить меня, да еще дважды? Чтобы удостовериться, что я не собираюсь умирать, и сообщить своим родным, что им нет нужды скрываться из страны? Чтобы успокоить собственную совесть?

И что, черт побери, она держит в этой своей бездонной сумке, что так необходимо таскать с собой с утра до вечера? Кошелек, сигареты, набор красных помад… годовой запас враждебности… экономичную упаковку неодобрения…

Тайную копию моего желания и радости?

Каким образом она там очутилась?

33

Джей-Джей

Просыпаюсь я от боли. Понятия не имею, где я. Я лежу, свернувшись калачиком, на чем-то колючем. Пахнет чем-то непонятным. Что-то твердое впивается в бедро. Правый кулак пульсирует болью. Я пытаюсь разогнуть пальцы, но у меня ничего не выходит.

Я шевелюсь и слышу какое-то шуршание. Вокруг очень тихо. Потом где-то неподалеку, но снаружи заводится машина — судя по звуку двигателя, дорогая и мощная, — она уезжает, и тут я вспоминаю все. Совсем вблизи слышится негромкий перестук копыт: конь бродит по стойлу. Раздается фырканье. Это добрый звук. Я правильно сделал, что пришел сюда, думаю я. Все будет хорошо.

Вчера вечером мне пришлось пробраться в стойло через окно. Дверь оказалась заперта, что стало для меня полной неожиданностью: мне почему-то не приходило в голову, что лошадей на ночь запирают. К счастью, было открыто небольшое окошко, так что я пролез через него, ободрав о раму кожу на бедре.

Конь бродил по конюшне, но мое появление его не встревожило. Во всяком случае, шума он не поднял. Я вполголоса заговорил с ним, чтобы он вспомнил меня. В темноте я мог различить лишь блеск его глаз. Похоже, ему было немного любопытно, и не более того.

Свет я зажигать не стал, чтобы никто меня не увидел, но я помнил, что в конюшне три просторных стойла и есть еще небольшой закуток для припасов. Все они разделены деревянными перегородками, которые не доходят до потолка. В дальнем стойле живет Субадар, среднее пустует, если не считать сваленных там вязанок сена и прочего хлама, а в последнем с противоположного края хранится солома для подстилки, всякая утварь и конский корм. Там лежат сложенные одна на другую сухие вязанки — помню, когда я был здесь в прошлый раз, верхушки не было видно, а теперь их заметно поубавилось. Тем не менее я забрался наверх и устроил себе нечто вроде гнезда, скрытого от глаз входящего. Я устроился там и распушил солому вокруг себя так, чтобы меня сложно было заметить, даже если подойти совсем вплотную. Единственный неприятный момент случился, когда я слез, чтобы позаимствовать у Субадара одну из его полосатых попон. Я решил, что он не станет возражать. В темноте я споткнулся о металлическое ведро, и оно с лязгом и грохотом покатилось по кирпичному полу. Я застыл, покрывшись холодным потом и ожидая, что сейчас везде вспыхнет свет и завоют полицейские сирены, но ничего не произошло. Наверное, Субадар нередко сбивает ведра. Я забрался на соломенный помост, улегся и с головой закутался в попону, пытаясь подавить рвущийся наружу нервный смех — реакцию на ужас от того, что я перевернул ведро.

Наверное, я суеверный. Я твердил себе, что это простое совпадение. Люди — особенно крестьяне — то и дело переворачивают ведра, и никто не умирает. Во всяком случае, прямо там же, на месте. Чтобы успокоиться, я глотнул виски и закинул в рот еще несколько леденцов, растягивая запас… Остальное я не помню.

Чем дольше я бодрствую, тем больше вспоминаю из того, что произошло вчера вечером, и тем больше понимаю, во что вляпался. Правая рука у меня побагровела и опухла: попытка разбить окно машины не прошла даром. На костяшках пальцев запеклась кровь. Саднит ободранная о подоконник кожа на бедрах, на боку откуда-то взялась длинная болезненная ссадина. Понятия не имею, где я умудрился ее заработать. Но хуже всего дело обстоит с левой рукой. Я припоминаю, как воткнул в кожу над запястьем стеклянный кинжал, но отстраненно, как будто это был не я, а кто-то другой, какой-то псих, за которым я почему-то наблюдаю. Я не пытался покончить с собой или выкинуть еще какую-нибудь подобную глупость, это совершенно не то. Я просто знал, что должен это сделать, ну вроде как вскрыть нарыв. Дать выход яду. Это было завораживающе. И очень трудно, несмотря на выпитый виски. Мне пришлось заставлять мою правую руку, как будто кто-то невидимый отталкивал ее прочь.

Помню, как я сцепил зубы.

И помню восторг, который охватил меня, когда кровь выступила из раны и побежала по руке, — это было потрясающе.

Я отчетливо помню все до мельчайших деталей, хотя теперь, при свете дня, эта затея кажется мне довольно дурацкой. Честно говоря, лучше бы я этого не делал. Вряд ли рана сама по себе так серьезна — не настолько она глубока, и кровь уже не идет, но каждое движение причиняет мне сильную боль, а от одного вида собственных внутренностей, торчащих наружу, становится так плохо, что приходится опустить рукав, чтобы прикрыть это. Рука горячая, и ее дергает. Это рукавом не прикроешь.

Я съедаю еще два леденца: оранжевый и не слишком вкусный зеленый. Что у него за вкус? Осталось всего четыре, и три из них зеленые. Страшно хочется пить и в туалет. К счастью, у меня при себе есть часы, поэтому я знаю, что как раз сейчас Кэти должны были повезти в школу и, скорее всего, дома не осталось никого. Разве что один мистер Уильямс. Очень осторожно я выглядываю из своего гнезда и спускаюсь с соломенной кучи вниз. Конюшня Уильямсов такая роскошная, что туда даже проведена вода. Я засовываю голову под кран и жадно пью, а потом пытаюсь кое-как отмыть с себя кровь. Субадар кротко посматривает вокруг. Теперь я вижу, что он привязан к вделанному в стену кольцу — наверное, для того, чтобы не съел все сено в один присест. В яслях у него что-то лежит; видимо, кто-то заходил утром и не заметил ничего необычного. При мысли об этом мне становится горячо. Может, это была Кэти? Она была совсем близко, пока я спал?

Я отхожу справить нужду в желоб, проложенный вдоль конюшни, решив, что, раз конь делает это прямо здесь, значит, ничего плохого в этом нет, и тут посреди бесконечного процесса вспоминаю, что сегодня суббота. С чего я взял, что Кэти в школе? Она может появиться в любую минуту. К счастью, этого не случается; вряд ли я смог бы прерваться, что бы ни происходило. Закончив, я поспешно забираюсь обратно в свое укрытие и ложусь. Чувствую себя неважно. Меня мутит; болит голова, наверное, от виски; ноют и саднят все порезы и ссадины. Скоро я очень захочу есть. И тогда — но только тогда — мне придется задуматься о том, как быть дальше.

Когда я просыпаюсь снова, то понимаю, даже не глядя на часы, что уже день. Где все? Неужели конь целыми днями предоставлен сам себе? Должна же Кэти прийти и выгулять его. Я умираю от голода, поэтому доедаю леденцы подчистую, даже зеленые. Нет смысла беречь их. Но это лишь разжигает мой аппетит. Голова у меня прошла, но рана на левой руке чешется, как бешеная. Я задираю рукав, чтобы взглянуть на нее. Кожа покраснела и опухла, вся рука горит — я чувствую исходящий от нее жар, когда подношу ее к губам. Рана, затянутая мокнущей коркой, выглядит тошнотворно. Я понимаю, что дело труба; надо бы продезинфицировать. А может, и зашить. Правая рука тоже никуда не годится: опухшая, стянутая в клешню, она мне не помощница. Интересно, удастся ли продержаться следующую ночь?

Дело в том, что… в общем, вот в чем дело. Дело в том, что Кэти не моя девушка, а я не ее парень. По сути говоря, за прошедшие две недели я едва ли и словом с ней перекинулся. После того, что случилось тогда в ее кабинете, мы по-прежнему не замечаем друг друга в школе, хотя я по тысяче раз на дню прокручиваю в голове все произошедшее. Собственно, ничего другого я и не ожидал, так что это не стало для меня неожиданностью, да я и не был против. На второй день она бросила на меня взгляд из-под вскинутых бровей, и я не успел сдержать улыбку; тогда Кэти отвернулась от меня, тряхнув волосами, быстрая, точно вспышка. Я понял, что не прошел какую-то проверку, и выругал себя за то, что оказался таким лопухом. Зато Стелла стала больше со мной разговаривать, и я даже подумал, не сболтнула ли ей Кэти что-нибудь. Вообще-то, вряд ли. Стелла не сказала мне ничего такого, что наводило бы на мысли, что она кое-что знает. Нет, она вела себя совершенно нормально и дружелюбно, как было до того, пока она не побывала в гостях у нас в трейлере и все пошло наперекосяк.

Хотя у меня почему-то сложилось такое ощущение, что Кэти тоже обо мне думает. У меня было чувство, что я еще увижу ее вне школы — и не таким образом, как сейчас, когда я тайком пробрался в ее конюшню, — по-нормальному. Уверен, ей бы этого хотелось. Но я отлично понимаю, что набрасываться на нее вот так очень рискованно, потому-то и собирался отложить это на завтра. Но меня беспокоит моя рука. И потом, если я пробуду здесь два дня вместо одного, в ее глазах это никакой погоды не сделает.

Пока я размышляю, дверь открывается и входит Кэти. Я ее не вижу — не решаюсь высунуть голову, но слышу шаги и полагаю, что они должны принадлежать ей. Она принимается что-то шептать Субадару этим своим особенным воркующим голосом, который у нее делается, когда она говорит с ним. Сердце у меня пускается вскачь. Голова идет кругом. Я приподнимаюсь, пока не становится виден ореол девичьих медовых волос, и набираю в грудь побольше воздуха.

— Эй… Кэти!

Я пытаюсь говорить тихо, чтобы расслышать меня могла она одна. И она слышит. И замирает. Я отсюда чую ее страх.

— Кэти… я здесь.

Она крутит головой. В ее широко раскрытых глазах застыло подозрение.

— Стелла?

Вид у нее недовольный. С чего она решила, что это Стелла?

— Кэти, это я, Джей-Джей.

— Сейчас! Уже иду… — раздается в ответ на возглас Кэти.

Стелла ждет ее снаружи, вот почему. Она входит в конюшню; я ныряю в солому, но уже слишком поздно. Кэти понимает, что голос доносился не снаружи, что это была не Стелла.

Я сажусь, яростно отряхивая волосы от соломы, и замечаю, как, переглянувшись, девочки устремляют взгляды на меня — тяжелые, пристальные, недоверчивые.

— Это всего лишь я. Простите, если напугал.

— Черт! — в панике выдыхает Кэти. — Эй, Джей-Джей.

Страницы: «« ... 89101112131415 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Новая книга известного писателя и общественного деятеля Николая Старикова, автора бестселлеров «Геоп...
Когда настоящее приключение, начинающееся с прихода старого приятеля, постучится к тебе в дверь – го...
Первая любовь… Такое фантастическое чувство! Жаль, что она уходит, оставляя лишь горьковатый привкус...
Книга является плодом работы многих подразделений Всемирного банка и отражает усилия, направленные н...
Главный герой, мастер спорта России, мастер исторического фехтования, коллекционер холодного оружия ...
Роман Алекса Савчука, переносит читателя в те благословенные годы, когда автору и его друзьям было н...