Механизм Жизни Олди Генри
Он взял паузу, дожидаясь ответа. К сожалению, Огюст молчал, и актеру пришлось раскрыть эту невероятную тайну:
– А никто боле, кроме Якова Брянского! Так и запомните: никто! Славь, Муза, героя!
Напор актера потрясал. Такой человек мог быть полезен. Но голос осторожности звучал даже сквозь бурю и натиск подержанного льва.
– Допустим, вы убедили меня. Как дорого вы цените свои услуги, мсье Брянский?
– Ах, оставьте! Кто говорит о деньгах?! Неужели вы так меркантильны, душа моя? Не верю!
Актер тряхнул гривой. Он сделался прям, как столб, упер руку в бок и демонстративно отвернулся от собеседника; верней, повернулся к нему в профиль. Слова сорвались с губ Огюста прежде, чем молодой человек успел оценить театральность позы:
– И в мыслях не имел вас оскорбить!
– Я знал, знал! Ваши помыслы чисты! – воспрял лев, заключая Шевалье в объятия. Треск фрака служил ему аккомпанементом. – Что деньги? Прах! Металл презренный! Моей наградой будет лишь одно – двух любящих сердец соединенье! Но опасенья ваши мне понятны: вокруг кишат мздоимцы и плуты. Я ж не таков! Я злата не ищу. Я вас люблю, как сорок тысяч братьев! А посему отбросьте колебанья! Так трусами нас делает сомненье, и начинания, вознесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой ход, теряют наше к ним расположенье… Вот вам залог моей сердечной дружбы!
Он царственным жестом протянул Огюсту кусок картона.
– Извольте! Контрамарка в Александринку. У меня там пустячная рольца – мизер, не стоит разговора. Но разве ж они могут обойтись без Брянского?! На коленях умоляли: мол, короля играет свита… Ладно, я снизошел. Не все ж представлять благородных отцов? Отыщете меня в антракте, я вам поведаю, что разузнал. Как зовут нашу Джульетту?
– Баронесса Вальдек-Эрмоли, – сдался Шевалье.
Актер его покорил – и темпераментом, и внезапным бескорыстием.
– Портрет есть? – деловито спросил Брянский.
– Увы, – развел руками Огюст.
Лев нахмурился:
– Это осложняет дело. Портрет возлюбленной надо иметь. Лучше в золотом медальоне… – Он ободряюще хлопнул молодого человека по плечу: – Не унывай, душа моя! Мы отыщем вашу возлюбленную! Там подмажем, тут поедем…
– Но вы же говорили…
– Не мне, не мне! Как ты мог подумать, несчастный?! Брянский слов на ветер не бросает! Я помогаю вам из душевного расположения! Мне ль не знать, как тоскует сердце в разлуке? Как тягостен миг вдали от любимой? Но не все вокруг таковы, душа моя. Черная алчность, интриги завистников, корысть… Тому дай, сему поднеси – а в итоге, глядишь: сладилось дело! Встретились два любящих сердца!
– Сколько?
– Сущие пустяки! Разве сорок рублей – деньги?!
– Ну, пожалуй…
Шевалье прикинул, какой наличностью располагает.
– Лишнего не потрачу! Ежели что останется – верну, как Бог свят! Можете считать, ваша суженая уже с вами. А не отужинать ли нам? Время позднее, не грех подкрепить силы телесные!
Лев попал в точку: у Огюста живот сводило от голода.
– С удовольствием!
– Отрадно зреть единение помыслов! Идем, Ромео! В сем богоспасаемом трактире подают отменную хреновуху. Мы скрепим наш союз согласно старинному русскому обычаю! А какая здесь стерлядь…
4
– Прав был князь, – сообщил Огюст платяному шкафу.
Шкаф с сочувствием промолчал.
Вторая попытка стащить панталоны также не увенчалась успехом. Молодой человек оступился, заплясал джигу и едва не растянулся на паркете. Волмонтович как в воду смотрел: «Будет вам кулинария а-ля рюс!» Кулинария – ладно, с трудом, но переживем; зато выпивка… Ну почему бы не взять под дивную стерлядь вина? Хорошего белого вина?! Легкого, нежного, полезного даже невинным младенцам…
Но Брянского разве переспоришь?
Коварная «хреновуха» бултыхалась в желудке. По организму она расползалась неравномерно, смещая равновесие к хаосу. Ноги выписывали кренделя, мостовую штормило. Огюст плохо помнил, как добрался до гостиного дома. Кажется, его довел Брянский. А портье, ласково утешая гостя народными русскими пословицами, помог взобраться по лестнице…
Стыдно-то как!
В какой-то момент Огюст осознал, что сидит на кровати со спущенными панталонами. Тут дело наконец пошло на лад. Минута – и он облегченно рухнул в белый сугроб одеял и простыней. Сугроб взвихрился снежным пухом; Шевалье даже испугался, что порвал подушку. Но подушка оказалась ни при чем. Вокруг мельтешили снежинки, сворачиваясь в знакомую двойную спираль.
Закружилась голова – гораздо хуже, чем прежде. Гигантский штопор увлекал Огюста за собой, ввинчиваясь в черный хрусталь небес. Сил сопротивляться не осталось. Движение ускорилось, перезвон ледяных шестеренок сложился в смутно знакомую мелодию; она убаюкивала, пела колыбельную…
Должно быть, он заснул. А когда очнулся и попытался открыть глаза – ничего не увидел. Его окружала непроглядная тьма. Тьма еле слышно вздыхала и шевелилась. К горлу подкатил комок тошноты. Это сон? Он умер? Ослеп?
Его похоронили заживо?!
– Приношу извинения. У нас маленькие неполадки. Внеплановая суперпозиция солитонных полей. Не волнуйтесь, сейчас все исправим.
Голос был знакомый. Глаз-Переговорщик?
У Огюста отлегло от сердца.
– Это я виноват, – ляпнул он первое, что пришло на ум. – Хватил лишку. Стерлядь, сами понимаете… ох, и стерлядь!.. Надеюсь, я у вас ничего серьезного не повредил?
Повисла долгая пауза. Шевалье даже успел забеспокоиться: не обидел ли он Переговорщика? – но тут глаз заговорил вновь:
– Удивительно! Вы правы! Опьянение меняет метаболизм организма, а это, в свою очередь, сказывается на волновой структуре супергена. Приемный комплекс был настроен на вашу стандарт-матрицу, вот и случился сбой. Обычно ясновидцы не злоупотребляют… Впрочем, это не мое дело. Извините за вторжение в частную жизнь. Сейчас операторы наладят связь; заодно и вас приведем в норму. Ну как? Чувствуете?
Головокружение исчезло. Мысль о «хреновухе» больше не влекла за собой желание удавиться.
– Здорово! – восхитился Шевалье, счастлив от такого благотворного вторжения в его частную жизнь. – А я, когда обратно вернусь, тоже буду трезвый?
– Гарантий дать не рискну, – замялся глаз. – Есть некий шанс…
Особой уверенности в его голосе не ощущалось.
– Ладно, так просплюсь. Кстати, у меня до сих пор темно, как в угольном мешке… Ой!
Яркий свет обрушился без предупреждения. Шевалье отчаянно заморгал (чем, прости Господи?!) – и зрение пришло в норму. Перед ним торчал волосатый ствол пальмы, уходя ввысь.
– Все в порядке?
– Д-да…
– Вы не против, если мы совершим прогулку по острову?
– Н-нет… не против…
Эту пальмовую рощу он до сих пор видел лишь издали. Перламутровый песок, обломки раковин блестят на солнце; в вышине – шелест тюрбанов резных листьев. Шум прибоя действовал успокаивающе. Лабиринт отсюда был едва различим. Его местоположение определялось по синим огням, время от времени вспыхивавшим на вершинах пирамидок.
– Рад, что вы снова навестили нас. Еще раз простите за доставленные неудобства.
– Да ладно, я сам виноват… – Если бы мог, Огюст расшаркался бы и потупил взор. Угораздило же вломиться в Грядущее пьяным в стельку! Что подумают потомки о буйном предке?! – Знаете, я вас не вижу. А вы меня? Как вы определяете, что я уже объявился?
– Мы не видим вас. Мы вас ощущаем. Если вы, к примеру, работаете в лаборатории, вы ведь заметите, что… – глаз задумался, подбирая слова. Казалось, Переговорщик лабораторию представлял совсем иначе, чем гость, – что в помещение кто-то вошел?
– Человека – замечу. Призрака – вряд ли.
– Да, пример неудачный, – вздохнув, согласился Переговорщик. – Хорошо, зайдем с другого боку. Как по-вашему, электрический ток – материален?
– Разумеется!
– Но ведь вы его не видите, верно? Как вы определите наличие тока в проводнике?
– По запаху.
– А, вы шутите! – догадался глаз. – Очень смешно. А если всерьез?
– При помощи гальваноскопа. Или по отклонению магнитной стрелки.
– Отлично! Теперь представьте, что гальваноскоп или компас – один из ваших биологических органов. Вам не нужно смотреть на приборы, чтобы определить: рядом объявился новый источник электротока. Вы это просто чувствуете.
– Компас – мой орган? Очень интересно…
Складывалось впечатление, что два философа – бестелесные Сократ с Платоном – прогуливаются меж тропических деревьев, ведя познавательный разговор. Огюст словно оседлал пони-невидимку, повинующегося мысленным приказам всадника-призрака.
Подарить, что ли, идею мэтру Дюма для пьесы?
– Хорошо, наличие тока определяют приборы. А наличие… э-э… в смысле, присутствие души? Она что, тоже…
– Конечно! Материя существует не только в виде корпускул.
– Атомов?
– Да. Атомов и еще более мелких частиц. Каждая частица одновременно является волной. Корпускулярно-волновой дуализм… Ох, простите! В ваше время эта теория еще не создана. Но само понятие электромагнитных волн Фарадей ввел как раз в 1832 году! Если совсем просто: любому вещественному объекту соответствует определенная волновая структура, невидимая глазом. Сложнейшую композицию излучений человеческого организма и можно назвать душой. Волновая матрица личности. В вашем хроносекторе нет приборов, способных ее зафиксировать. А мы умеем воспринимать и корпускулярный, и волновой диапазон.
– И для этого отращиваете себе новые органы?!
Бурлящая жижа, глаз на стебельке, крылатый «демон»; морская тварь исчезает в тошнотворной массе… Люди ли вы, потомки?! – в очередной раз задал себе вопрос Шевалье и не нашел ответа.
Пальмы остались позади. Они выбрались на берег океана. У горизонта по аквамариновой глади скользила темная черточка. Молодой человек вгляделся – и море рванулось навстречу. Казалось, услужливый лакей подал Огюсту подзорную трубу.
Исполинский корабль рассекал волны, оставляя за собой узкий пенный след. Несомненно, это было творение рук человеческих: спиральные башенки, паутина черных проводов, обтекаемые формы надстроек… В то же время корабль напоминал восставшего из глубин библейского Левиафана. Ни парусов, ни мачт; дымящих труб или гребных колес тоже не наблюдалось. Корпус, уходя в воду, лоснился мокрой кожей. По ней часто пробегали неприятные судороги. Неожиданно «корабль» изогнулся всей своей тушей, меняя направление, плеснул хвостом – да-да, мощным китовым хвостом! – и с невероятной скоростью понесся за горизонт.
Шевалье и без встроенного в задницу биокомпаса почуял: Переговорщик с интересом наблюдает за реакцией гостя.
– Новые органы? – как ни в чем не бывало продолжил глаз. – Да, и их тоже. Но не это главное. Все дело в балансе: «волна – корпускула». Мы способны его регулировать. То, что вы называете «душой», – по большей части волновая структура, а тело – по большей части корпускулярная. С появлением хромосомных вычислительных машин это различие перестало быть существенным. Мы научились изменять свои тела, сливать их воедино, воспринимать волновой диапазон непосредственно, общаться в нем…
– Сливать воедино? Этот ваш лабиринт с блевотиной?..
Шевалье с омерзением покосился в глубь острова.
– Экий у вас буйный ассоциативный ряд! – деликатно хихикнул собеседник. – Вы правы, это и есть мы. Объединенные плоть и разум; если угодно – тела и души. В любой момент каждый из нас волен вырастить из общей биомассы индивидуальное тело и разорвать солитонно-волновой контакт.
– Но зачем вам это?!
– Разве в ваше время ученые не работают сообща?
– Да, конечно. Но…
– Вот и мы работаем в коллективе. Лабиринт – это исследовательская лаборатория. А «блевотина», как вы остроумно изволили выразиться, – коллектив сотрудников. В ваше время ученые, чтобы обменяться идеями, собирались в одном месте. В наше время они объединяются в общую биологическую структуру. Поверьте, это намного эффективнее.
«Эффективнее? – Огюст представил себя, растворенного в одной ванне с Кювье, Галуа и Фарадеем. – Кровь Христова! Мы бы такого набулькали! А потом приходят Якоби с Гауссом – и прыг к нам…»
– Над чем вы… э-э… работаете? – осторожно поинтересовался он.
– А вы уверены, что готовы услышать ответ? Боюсь, что нет. То, что вы видите, до сих пор вас шокирует. Значит, имеет место подсознательное отторжение, «футур-шок». Если я отвечу сейчас – вы можете понять меня превратно. Увы, имелись случаи…
На баррикадах было проще, подумал Шевалье. Взять бы ружье на изготовку, поставить хитроумного Переговорщика к ближайшей стенке и спросить в лоб: скрытничаете, гражданин потомок? Запираетесь? А ну-ка излагайте: что у вас в небе за черные ромбы летают? «Накопители душ», да? Зачем вам наши души? Для чего вы их копить собрались?
Так ведь не ответит. Растечется по стенке: стреляй, не стреляй…
– Ладно, буду привыкать. Как насчет более обширной экскурсии? Я ведь, кроме пальм, моря и этой вашей лаборатории, ничего не видел. Или у вас везде так?
– Ну что вы! Уверен, вам… понравится… – голос глаза слабел. – Адаптации это будет… способствовать… извините, мы вас теряем…
Дальнейшие слова утонули в вое бурана. Песок вздыбился, закручиваясь спиралью. Не песчинки – мириады шестиконечных снежинок роились вокруг Шевалье, складываясь в штопор Механизма Времени.
«Дурак я, дурак! – успел подумать молодой человек. – Надо было спросить: где жила в Петербурге осенью 1832-го баронесса Вальдек-Эрмоли! А вдруг сохранилось в архивах…»
Сцена третья
Рисуй, Орловский, ночь и сечу![5]
1
Зеленое стекло брызнуло во все стороны. Осколки, отрикошетив от прочной кладки, со звоном упали на пол. Аминь бутылке!
– Еще, панове?
Князь Волмонтович без особой спешки опустил руку с пистолетом. Оружие было чужим, непривычным; отдача эхом гуляла в плече. Двое, стоявшие у двери, – плечистый и худосочный, – переглянулись. Тот, что пожиже, кивнул, явно желая продолжения. Но его сосед внезапно хмыкнул и огладил пышные седые бакенбарды.
– Не стоит, пожалуй, – плечистый шагнул вперед. – Князь, ваше искусство выше всех похвал. Бардзо добже! Панове, самое время подняться наверх. Там тоже будут бутылки, но, слово чести, не пустые. Вы нас поразили, князь, только и мы вас удивим. Такого вина вы не пили нигде!
– Даже в Париже? – усомнился Волмонтович.
– Что Париж! В раю – и то не поднесут!
Усмехались полные, сочные губы. Ноздри большого породистого носа с наслаждением втягивали воздух, словно дышали теплыми ароматами Италии, а не сыростью промозглого Санкт-Петербурга. Взгляд глаз-вишен лучился радушием. Гостя развлекали от чистого сердца, истинно по-шляхетски. Побились на саблях, бутылки пулями покрошили; теперь к вину приступим… Князю вспомнился Марко – лихой гайдук из его четы. Такой же был веселый и улыбчивый, душа-парень. И убивал со смаком, ухмыляясь и отпуская немудреные шутки. Времени хватало – жертвы Марко умирали долго, радуя и выдумщика, и благодарных зрителей.
Арам-баши Казимир Черные Очи пыток не одобрял. Запрещал, карой грозил; кое-кого избил в хлам за непокорство. Но разве за всем уследишь?
– А стреляете вы, князь, славно, ой, славно! У нас в отряде под Рацлавицами тоже один мастак был. За сто шагов гусар из седла вышибал. На траву валились – что твои тетерева!
Сухо поклонившись в ответ, Волмонтович в очередной раз пожалел, что ввязался в это темное дело. Никаких заслуг он за собой не числил. Пустая бутылка – не царский гусар. Если и была трудность, то в оружии. Молчун-слуга – глухонемой? – каждый раз подавал новый пистолет. Начал с дуэльных – тяжелых «кюхенрейтеров»; закончил седельными «туляками», из тех, что берут в дорогу опытные путешественники.
Может, в этом и задумка?
Стрелять многие умеют. А с незнакомым оружием совладать, всадить пулю без пристрелки – пусть не в человека, в бутылку – одного искусства мало. Тут чутье требуется. Пистолет не во всякой руке арию запоет.
– Милости прошу, ясновельможные! Интересно, князь, а вино вы сумеете на вкус распознать? Наверх и налево, пожалуйста! Ступеньки, ступеньки!..
Вообще-то хозяин дома в силу скромного происхождения не имел права звать гостя как равного – просто князем. Должен был титуловать с уважением: «ваше сиятельство». Дружескую фамильярность Волмонтович позволял немногим; например, полковнику Андерсу Эрстеду, сыну аптекаря.
Холера ясна! – что же, теперь позволить и сыну корчмаря?
Подумал князь, еще раз подумал, цыкнул на свой гонор – и решил не заострять вопрос. Куда уж острей? И так по бритве ходим.
Петербург он знал скверно. Невский проспект и соседние улицы – еще так-сяк. Но за серой, вечно угрюмой Невой для Волмонтовича начиналось Тридевятое королевство. Кажется, район назывался Каменный остров. Ничего особенного, только вместо многоэтажных громадин с безвкусной лепниной на фасадах – аккуратные домики среди жидких садов. Улицы, впрочем, остались прежними – ровными и прямыми, как шеренги солдат на параде в высочайшем присутствии.
Прав, сто раз прав Адам Мицкевич, ненавистник царской столицы! «Всё скучной поражает прямотой. В самих домах военный виден строй…»
- – …Рим создан человеческой рукою,
- Венеция богами создана,
- Но каждый согласился бы со мною,
- Что Петербург построил Сатана.
То, что без пана Нечистого не обошлось, князь понял, когда карета, в которой его везли, остановилась возле скромного особняка. Дом как дом, копия соседей – желтая штукатурка, красная немецкая черепица, литая калитка из чугуна ведет в сад.
Зато хозяин – плечистый здоровяк с седыми бакенбардами…
Письмо Чарторыйского, привезенное князем из Парижа, было адресовано «Мonsieur А.». В тексте также не фигурировало никаких имен. Предосторожность разумная, но Волмонтовича устно предупредили, с кем он будет иметь дело. Доверенным лицом «польского короля де-факто» в Северной Пальмире был человек, чье имя действительно начиналось на «А», – Александр Орловский. О нем князь слыхал, да и немудрено – «Мonsieur А.» числился в людях известных.
Волмонтович даже подумал, что резиденту следует жить скромнее.
Сын корчмаря из провинциального Седлица, Орловский с юных лет возлюбил двух прекрасных панёнок – Живопись и Войну. С первой его свела княгиня Изабелла Чарторыйская, случайно увидав рисунки молодого Александра. Паренька отправили в Варшаву, в мастерскую Норблина, придворного живописца Чарторыйских. Там Орловский и познакомился с будущим «королем де-факто», князем Адамом. Учение шло успешно – пейзажи, натюрморты, верины. Но более всего начинающему живописцу нравились батальные работы – походы и сражения. Гусары в атаке, уланы с пиками наперевес, огонь бивачных костров. Он словно кликал панёнку Войну; манил о свидании, звал быстрыми взмахами свинцового карандаша…
Вызвал!
Война не стала томить верного поклонника. Над гибнущей Польшей ударил набат – Тадеуш Костюшко звал соотечественников под свои знамена.
Восстание!
Орловский поклонился нежной панне Живописи, поцеловал ей белые ручки – и сел на коня. Он стал уланом, как и сам Волмонтович двадцать лет спустя. Герой мчался на встречу со своей любовью. Панёнка Война улыбалась кавалеру сквозь пороховой дым.
- – Уланы, уланы,
- Малеванны дети,
- Не одна панёнка
- Попадет к вам в сети…
Под Рацлавицами уланы атаковали батарею пушек. Картечь ударила в упор – первый поцелуй возлюбленной. Орловский выжил, отплевался кровью; скрипнув зубами, перенес страшную весть о падении Варшавы и плене Костюшко. Прощай, свобода!
Польша, прощай!
От кандалов и Сибири спасло негласное заступничество покровителя – слово князя Чарторыйского тогда еще имело вес. С горя художник ушел в загул, скитался, пристал к труппе бродячего фокусника; затем опомнился, внял уговорам – переехал в Петербург, где возобновил роман с панной Живописью. Он по-прежнему рисовал уланов и гусар, сражения и бивуаки повстанцев, гордые лица полководцев. Романтизм входил в моду, рисунки шли нарасхват. Опекун художника Чарторыйский набирал силу, заведя дружбу с тезкой Орловского – цесаревичем Александром Павловичем, а также с его братом, великим князем Константином, «другом поляков».
Ходили слухи, будто сыновья императора поклялись на иконе Божьей Матери – восстановить Польшу. Вот станет Александр императором, разберется с российским хаосом, даст крестьянам свободу…
Возлюбленные панёнки не обманули, щедро наградили своего рыцаря. Орловский стал знаменит, вышел в академики. Комнаты в Мраморном дворце, выставки, щедрые гонорары, восторги и хвалы. И панна Война была рядом – согревала жарким дыханием. Дважды поднималась Польша, пытаясь отвоевать утерянную свободу. Последний раз – недавно, в 1830-м. Чарторыйский уже тянул руку к древнему венцу Пястов…
Не сложилось.
Видать, мало молились поляки Черной Богородице Ченстоховской. Пали красно-белые знамена, загремели стальные кандалы. Вместо мечтателя Александра на русский престол воссел жестокосердный Николай. Пушками расчистил путь к власти. Великий князь Константин отсиживался в Варшаве, забыв все обещания, данные друзьям-полякам. А потом и его не стало – в разгар восстания холера забрала царского брата. Поговаривали, холера та была в больших чинах и при хорошей должности.
Слишком многим мешал цесаревич Константин.
После его смерти Орловский лишился службы и крова над головой. Шептались, что художник, мужчина в летах, серьезно болен. Князь Чарторыйский, отправляя Волмонтовича в Россию, особо просил справиться о здоровье «Мonsieur А.».
Навести в Петербурге справки несложно. Услужливый половой в Демутовом трактире, куда Волмонтович заглянул на часок, сообщил, что «Орловский, который академик и рисует», тяжко захворал еще в мае, съехал с казенной квартиры и пропал. Вроде бы даже помер.
Где отпевали? – говорят, в костеле Святой Екатерины.
Где похоронили? – говорят, на Выборгском кладбище, где католики…
Если Сатана и не строил Петербург, то лапу когтистую определенно приложил. Возле чугунной калитки особняка на Каменном острове Волмонтовича встречал сам Александр Орловский. Ошибка исключалась – лицо художника-воина князь видел на портретах. Широкоплечий здоровяк с густыми бакенбардами, надо лбом взбит пышный кок; темные брови, пронзительный взгляд хищной птицы… Седины и морщин прибавилось – шестой десяток близился к завершению, – но о болезни не шло и речи. Более того, проводив гостя в маленькую залу, пан Александр предложил размяться по случаю холодного утра. Две сабли, старинные «корабелки», были уже приготовлены. Потом они спустились в подвал, и слуга выставил первую бутылку.
Ogie! Рierwszy… Drugi…
Огонь! Третья…
Расшибая беззащитные скляницы, Волмонтович прикидывал: следует ли спросить пана Орловского о панихиде и Выборгском кладбище? Рассудил: не стоит. Чарторыйский не ошибся в старом друге. Кто станет следить за тяжко хворым, а тем паче – покойником? Знакомым же легко объяснить, что беспокоились они зря: на Выборгском похоронили другого Александра Орловского римско-католического исповедания. Имя и фамилия не редкие, спутать просто…
Задумка была хороша. Именно это и смутило. Александр Орловский дружил с Живописью и Войной. Казимир Волмонтович был не разлей вода с Вражьей Молодицей – той, что берет в плен храбрейших уланов. И отчетливо слышал ее шепот.
Ясновельможная панна Smier гуляла рядом. Не поймешь, за кем пришла, по чью проклятую душу…
2
– «Асу», токайское. Если поставщик не врет, с самой Токай-горы.
– Этим вы меня не удивите, пан Орловский. – Волмонтович отставил бокал, не почувствовав вкуса. – У меня были кое-какие дела в Трансильвании. Там токай, даже наилучший – не редкость. Гордость Венгрии!
– России, пан Волмонтович, – уточнил пан Пупек. – Виноградник на склоне Токая куплен царем Петром больше века тому назад. Даже Токай под москалями.
На худосочного пана Пупека князь вначале и внимания не обратил. Принял если не за лакея, так за дворецкого. Немудрено – сам Пан Бог распорядился, чтобы пана Пупека в упор не замечали. Телом тощ, лицом неказист, голосом тих. Разве что фамилия завидная, без смеха не выговоришь. Господин Пупок, мелкая фитюлька рядом с грозным Орловским.
Только в зале, за вином, Волмонтович начал понимать, что не всяк пуп – прост.
– Европейцы слишком поздно замечают опасность, – вел далее пан со смешной фамилией. – Это, увы, традиция. Венгров они заметили, когда те уже обосновались в Моравии. И на монголов сперва поплевывали. Тогда им повезло, наши предки оказались молодцами, прикрыли от беды. А вот турки чуть не взяли Вену…
– И вновь наши подсобили, – хмыкнул Орловский. – Без короля Яна Собесского пропала бы Европа. Глядишь, до Парижа османы бы добежали. Прыткие, пся крев, что твои блохи!
Пан Пупек кивнул.
– С русскими та же история. Они-то уже брали Париж. И вновь Польша закрывает собой Европу от смертной беды. А французы с англичанами царю Николаю разве что дупу его августейшую не целуют… – Тихий голос окреп, вскипел яростью. – Видит Матка Боска! Все видит, Заступница!
Орловский встал, расправил плечи, сжал крепкие кулаки.
– Всю жизнь я посвятил борьбе за свободу Польши. Это не хвастовство, панове. На Суде Страшном мне есть чем оправдаться. Мы пробовали всё, что может изобрести разум, что подсказывали нам любовь и ненависть. Готовили рокоши и заговоры, интриговали, льстили, обольщали. Когда Наполеон взял Москву, на миг поверилось… Но мы проиграли все войны и все сражения. Не стану спрашивать – почему. Спрошу иное: как действовать дальше? Вас не зря прислали из Парижа, князь. Что нам делать?
Волмонтович почувствовал себя самозванцем, Отрепьевым, которого его гоноровые предки пытались впихнуть на московский престол. От него ждут совета? Не скажет ли пан зацный, только что из Парижа, как нам матку Польшу из праха поднять?
– Я – армейский надпоручник, паове, – взвешивая каждое слово, начал князь. – Вам же нужен скорее фельдмаршал или гетман коронный. Могу лишь пересказать, что слыхал от его милости Чарторыйского. Все он мне поведал или малый краешек открыл – судите сами.
Помолчал, собрался с мыслями.
– Наши друзья в Париже и Лондоне считают, что возрождение Польши возможно лишь после военного разгрома Российской империи. Для этого уже сейчас следует создавать основы будущей коалиции – и широко пропагандировать наши идеи среди европейской общественности. Лозунг «Свобода Польше!» должен быть на слуху у каждого, кто считает себя цивилизованным человеком…
Да, именно так рассуждал «король де-факто». Да, Лондон и Париж приняли решение о подготовке всеевропейской войны против варварской России. Поляки в их раскладе – колесная спица, но спица острая. Борьба за Вольную Польшу объединит всех – и крикунов-революционеров, и пугливых либералов, и мудрых консерваторов. Невидимые колеса вертятся, невидимые часы отсчитывают время, оставшееся до первых залпов.
Чарторыйский сказал своему курьеру многое. Сам же Волмонтович не спешил откровенничать с новыми знакомыми. Об Орловском он по крайней мере наслышан, а вот невзрачный пан Пупек оставался загадкой. Мало ли? Лишним ушам ни к чему слышать о таинственном «Клабе», взявшем на себя координацию будущего похода, о планах создания «твердой власти» во Франции взамен скомпрометированного режима короля-гражданина, о козырной «турецкой карте», которую предстоит бросить на стол в решающий момент. Им, полякам, помогают – этого достаточно.
Кто помогает?
Само собой, иезуиты. У Черного Папежа к России нежная любовь. Не верите? Ну тогда масоны – эти всюду пролезут. Говорят, даже на Северном полюсе открыли для самых-самых избранных Арктическую ложу – «Полярная звезда» называется.
Вопросов, впрочем, не задавали. Орловский слушал, не пропуская ни звука. Глаза горели темным огнем, костяшки на сжатых кулаках побелели. Пан Пупек остался невозмутим, как манекен в модной лавке. Взгляд в мировое пространство, подбородок вздернут, словно пану-грубияну приспичило харкнуть в лепной потолок. Безликий скучал. Студент университета забрел к школярам, постигающим азы наук. Дважды два – четыре…
Похоже, про закулисный «Клаб» он знал больше Волмонтовича.
– Подготовка займет лет пятнадцать-двадцать, – подвел князь итог. – Эти годы не должны пройти даром.
В ответ прозвучал тяжкий вздох.
– Пятнадцать? Двадцать? – Орловский провел широкой ладонью по лицу. – Не доживу, не увижу. Холера, жаль! Вы правы, князь. Время не терпит отлагательств. В письме говорится о посылке наших агентов в Киев, Вильно и Минск…
– И в Петербург, – уточнил пан Пупек.
Следовало лучше думать, соглашаясь на роль гонца, понял Волмонтович. Вражья Молодица, незримо стоявшая у стола, с одобрением кивнула, улыбнулась жарким ртом. Или ты, хлопец, думал, что меня минуешь? Ой, зря думал! От меня сам Калиостро не убежал со всеми его чудесами египетскими. А ты, надпоручник, считай, второй срок по земле ходишь.
Не жирно ли будет?
Накатил страх – такой, что смерти пуще. Собрал князь силы в единый узел, выдохнул:
- – Захрестили мы смерть, захрестили старую,
- До завтра, до пислязавтра, до свитлого свята…
Беззвучно двигались губы, роняя слова древнего заклинания, прозрачные до немоты. Услыхал он их в детстве от бабки-ворожеи. Память у мальчонки, что грифель у Орловского, – ошибок не ведает. Не знал лишь маленький Казимир, что пригодится ему бабкино наследство – ой, пригодится!
- – Смерть, выйди геть,
- Выйди з нашего села…
Отпустило, хвала Пресвятой Деве. Собеседники ничего не заметили – задумались. За рубежом коалицию сколачивают, смерть Империи куют. А им чем заняться?
– Послал я двух верных парней в Малороссию, – заговорил Орловский. – По селам проехаться. Наречие хохляцкое им ведомо, за поляков не примут. Послушают, о чем хлопы толкуют, да и прикинут: можно ли тех хлопов на рокош против царя поднять? «За нашу и вашу свободу!» – такие слова дорогого стоят. Отняли москали у хохлов вольности казачьи, на панщину погнали. Есть у меня один сорви-голова на примете – Устим Кармалюк из-под Каменца. Заризяка, из Сибири сбежал, кандалы порвал. Таких бы Кармалюков с дюжину!..
– Этого мало! Мало!
Умолк вояка-художник. Пан Пупек же сверкнул ледяным глазом. Куда только скука девалась?
– Панове! Европейская или нет, война нам не поможет. Наполеон уже брал Москву – и что? Мы тоже приходили в Москву двести лет назад, сажая на русский трон Владислава Вазу. Мы были сильнее, грамотнее, богаче. Но победили не мы – и не круль Бонапарт. Не пора ли сделать выводы?
Он оглядел присутствующих, ожидая ответа.
– «Не ходи на Москву!» – Волмонтович отпил еще глоток токайского. – Карл Клаузевиц сказал, что в Книге Войны эту заповедь должно записать на первой странице. Россию следует бить на окраинах, чтобы хлопы-рекруты не понимали, зачем царь их туда послал. А еще лучше за границей, под Аустерлицем или Фридландом…
…Или в Турции, подумал он. Под Карсом и Плевной, среди голых холмов, где хорошо живется лишь холере. Но про «турецкую карту» решил пока молчать.
– Именно так, – согласился пан Пупек. – Вы правы. Нельзя делать русских жертвами и героями, нельзя будить народ. Героями и жертвами должны быть мы, поляки. Пока москаль спит, Империя не страшна. Дряхлые мушкеты, парусные фрегаты; уральские заводы поставлены еще при Петре. Империя – не народ! – не выдержит напора, если сюда придет Европа. Удар по Финляндии, освобождение Польши, высадка в Крыму, на Камчатке; бунт в Малороссии и в Белой Руси… Надо отбросить Империю в Азию, оставив наедине с кочевыми ордами. И это можно сделать, панове!
Был пан скучен, стал страшен. Ликом прежний, голосом – тот же, а приглядишься, и дрожь по хребту. В Трансильвании князь точно бы уверился – упырь, мертвяк без погребения.
Чур меня, чур!
– Россия идет вперед семимильными шагами, – вел дальше пан Пупек, нимало о своем упырстве не подозревая. – Заложены на верфях первые пароходы. Принято решение о строительстве железных дорог. Со всей Европы сманивают лучших специалистов. Я уже не говорю о школах и университетах. На днях состоится открытие филиала Общества по распространению естествознания. «Свадебным генералом» приглашен ученый варяг, брат самого Эрстеда. Через двадцать лет Россия станет закованным в сталь монстром…
– Не станет.
Все как есть переменилось. Пан Пупек только что не горит и пар из ушей не пускает. Орловский же спокоен и тверд, будто сталь.
– К нашему великому счастью, панове, – не станет. При царе Петре страна разделилась на новых и старых. Последних – море, первых – горсть. Большинству русских не нужны пароходы и научные общества. Они их ненавидят. На что православная церковь послушна трону, но и она выступает против школ. Александр Пушкин, мой хороший друг, как-то сказал: правительство – единственный европеец в России. Он ошибся – министры с фельдмаршалами тоже не желают перемен. Сегодня построят завод, а завтра придется освобождать хлопов, чтобы было кому работать на том заводе…
Художник оправил фрак. Жестом остановил пана Пупека: я не закончил!
– Не правительство опасно. И даже не ужасный шут Бенкендорф с его жандармами. Только один человек способен вести Россию в Европу – и против Европы. Он велит строить пароходы, приглашать ученых и открывать секретные лаборатории. Не делай он этого – Россия оставалась бы сонным ленивым медведем. Без него страна остановится. Преемник молод, а родичи слабы и враждуют…
– Чтобы погубить корабль, не обязательно брать его на абордаж, – поразмыслив, согласился пан Пупек. – Достаточно выбросить за борт капитана.
– А знаете, панове, – Волмонтович глянул на бутылку с токайским, словно хотел пальнуть по ней из пистолета. – Был у меня приятель, ротмистр Джигунский. Занесло его как-то под Аустерлиц, на высоты Праттена. Москалей там крепко потрепали, это всем известно. Но не все знают, что царь Александр в тот день едва не угодил в плен. Его отбили казаки, хотя Джигунский, если верить ротмистру, уже держал пана царя за ворот. Я спросил, отчего он Александра не зарубил, раз уж в полон взять не удалось. А ротмистр губу кривит: «Кому он, царишка, нужен? Рубить всяких…»
– Александр нам не мешал, – рассмеялся Орловский. – Он был нерешительней пана Гамлета, на нем играли, как на флейте, все, кому не лень. С таким царем можно было спокойно готовить воскрешение Польши. Его брат Константин нам даже помогал. Проживи он чуть дольше – кто знает? Но этот, нынешний…
Называть вслух имя не требовалось. Палача и губителя Отчизны знал каждый поляк – и каждый проклинал. Боже, покарай krwawy pies, царя Николая! Матка Боска, отвернись на миг!
– Смерть тирану!
В три голоса выдохнули – дружно, страшно.
Вражья Молодица, четвертая в компании, равнодушно кивнула. Отчего бы и нет? В ее хороводе каждому найдется место, будь ты хоть царь, хоть пастух, хоть уланский надпоручник.
– Погодите! – опомнился Волмонтович. – Командование повстанцев в 1830 году запретило всякие покушения. Если русского царя убьет поляк… Николай станет мучеником! Начнется священная война, нам не простят его кровь и через тысячу лет. Мы не сумеем прикончить каждого москаля!
– Увы, – не без сожаления согласился пан Пупек. – Но почему обязательно поляк, дорогой князь? Император Петр Федорович, дед нынешнего, поссорился с датчанами, а убила беднягу собственная жена. Царя Павла, врага Британии, помог отправить на тот свет душка-царевич Александр. Наши друзья-декабристы были в шаге от успеха, если бы Булатович не струсил… Кто сейчас остался из царской родни?
Художник качнул седой головой:
– Мать-императрица, брат Михаил, дети… Не выйдет, панове. Бояре нынешние не чета прежним. Немцы, остзейцы – вот кто стоит у трона. Швабы не предадут. А посылать наемника опасно – раскопают…
Читать бесплатно другие книги:
