Обещание Газизов Ренат

Непонятно только – бывает ли им когда-нибудь стыдно?

(Бывает.)

Один мой знакомый сказал мне,
что формулы отрицанья —
в моей речи похожи – на формулы утвержденья.
Другой мой знакомый сказал мне,
что на все предложенья —
я всегда отвечаю – категоричным отказом...
Не уверен.
Не знаю.
Никогда не думал – об этом.
Однако – с тех пор —
на все предложенья и просьбы
(вольныя
и невольныя,
личные и не очень) —
ДА, – отвечаю я, – ДА, ДА, ДА, ДА!
ДА!
НЕТ!
(Не – царское это – дело.)

КАК ИЗВЕСТНО – Я ЧАСТО ВИЖУ ВО СНЕ КАТАСТРОФЫ

Пронзенный оскорбительным страхом, я хватаю предметы, детей (часто чужих), а про многих родных – забываю...

Когда-нибудь – кто-нибудь – пронзенный этим же страхом, схватит (чтоб вынести) кого-то другого, но не меня.

Все справедливо.

Кричи – как шапка,
бывшая куницей,
скрипи во тьме – как полинялый шкаф, –
а что ты думал:
можно – сохраниться? –
себя на божий промысел отдав...
Ты ласкаешь меня – как скаковую лошадь,
я же ласкаю тебя – как весенние гроздья
(мну, как осенние гроздья —
ртом, животом
и руками).
Ты же – нас – забиваешь,
как теплые, мягкие гвозди.
Спасибо еще —
что гвозди.
...Сапогами бы,
сапогами...

Без названия

Любовь –
то с нежностью,
то с грустью:
то поскребет, то ковырнет, –
но – не надейся – не отпустит,
пока всю шкурку не сотрет.

Так безымянно погибает —
но – как достойно – гибнет сад —
ему плевать: он облетает,
он – падает – спиной назад.
Вот так и мне – в моем блаженстве
(когда – живот и жизнь поют!) —
какая разница —
как в детстве —
тебя назвали – и зовут.
Но эта гибель – без названья —
имеет множество причин,
чтоб мы – в конце концов – назвали
всех наших женщин и мужчин.
А то и нас —
потом —
попросят
(когда отшкурят и съедят),
а как фамилия – не спросят. —
Не захотят.

ИЗ – ПОСЛЕДНИХ МОИХ – РАЗГОВОРОВ

...Ну, да, говорю, – надорвался
Ну, да, говорю, – совсем обалдел
Но ТЫ-ТО – чему радуешься?
ТЕБЕ-ТО – какая корысть?
а, говоришь,
радуешься бескорыстно...
ну-ну
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК! –
(тот, – который обдумывает – письмо)
я сейчас покажу вам несколько мест,
которые – можно занять,
и которые – можно – присвоить:
первое место – ПИСАТЬ О СЕБЕ,
второе место – ПИСАТЬ ДЛЯ СВОИХ,
третье – ПИСАТЬ ДЛЯ ДРУГИХ И ДЛЯ ВСЕХ.
...правда, есть еще один вариант:
ЕДИНСТВЕННЫЙ,
БЛАГОУХАННЫЙ,
НЕСРАВНЕННЫЙ, –
но ЭТО место,
mal’tchik,
пока что – ЗАНЯТО.
Так неудобно жизнь – во мне лежала,
что до сих пор —
все невпопад лежит:
все трогали меня – она дрожала,
уже не трогают – она еще дрожит.
И, тем не менее – пытаясь петь и жалить,
срывая голос,
выступленье, медь, –
вообще-то мы тебе не разрешали
на нашу смерть – так пристально – глядеть.
Что было медом – обернулось жалом,
что было жалом – сжалилось в груди:
вообще-то мы тебя
предупреждали,
но если очень надо, – на! гляди...
...О, я отлично помню – как с экрана
живых людей, не знаю почему —
поодиночке,
пачками,
попарно
(под фотовспышку Баха Иоганна)
поочередно – сбрасывали – в тьму.
Но также помню я – как шла себе старуха,
вот именно – не падала, а шла,
и было ей начхать
на ваших внуков.
Но даже – в этом – логика была...
А в этой дрожи, в этом исступленье
(всех наших жил —
вдруг захотевших здесь
еще продлить дрожанье и паденье!)
нет – логики,
нет – пользы,
нет – спасенья.
А счастье – есть.
Так – постепенно —
выкарабкиваясь – из-под завалов —
упорно, угрюмо – я повторяю:
Искусство принадлежит народу.
Жизнь священна.
Стихи должны помогать людям жить.
Катарсис – неизбежен.
Нас так учили.
А я всегда был – первым учеником.

Вся моя пресловутая искренность –

от нежелания подыскивать

тему для разговора.

Раньше – в подобных случаях –

я сразу ложился в постель.

Теперь – говорю правду.

Хорошо это, плохо, –

не мне судить.

Но людям – НРАВИТСЯ.

Я не кормил – с руки – литературу,
ее бесстыжих и стыдливых птиц.
Я расписал себя – как партитуру
желез, ушибов, запахов, ресниц.
Как куст – в луче прожектора кромешном —
осенний, – я изрядно видел тут,
откуда – шапками – растут стихотворенья,
(а многие – вглубь шапками растут).
Я разыграл себя – как карту, как спектакль
зерна в кармане, – и – что выше сил!
(нет, не моих! – моих на много хватит) —
я раскроил себя – как ткань, как шелк, как штапель
(однажды даже череп раскроил).
Я раскроил, а ты меня заштопал,
так просто – наизнанку, напоказ, —
чтоб легче – было – жить,
чтоб жизнь была – по росту,
на вырост – значит, вровень, в самый раз!
Я превратил себя —
в паршивую канистру,
в бикфордов шнур, в бандитский Петербург.
Я заказал себя – как столик, как убийство, —
но как-то – слишком громко, чересчур.
Я – чересчур, а ты меня – поправишь:
как позвонок жемчужный – обновишь,
где было слишком много – там убавишь,
где было слишком мало – там прибавишь.
Но главное – отпустишь и оставишь
(меня, меня! – отпустишь и оставишь),
не выхватишь, –
не станешь! – не простишь...

ОЖИДАНИЕ ПЕРВОГО СНЕГА

Но – мне! – не нравится
так поступать с тобой:
о, как ужасна жизнь мужского пола –
ты все еще, – а я уже живой,
ты все как девочка, – а я уже тяжелый
(неповторимый, ласковый, тупой,
бессмысленный, ореховый, сосновый),
самоуверенный, как завуч средней школы, –
нет, выпускник – лесной воскресной – школы,
ее закончивший – с медалью золотой.

Любая женщина – как свежая могила:
из снов, из родственников,
сладкого, детей...
Прости ее. Она тебя любила.
А ты кормил – здоровых лебедей.
Но детским призракам (я это точно знаю) —
не достучаться им —
до умного – меня...
А ты – их слышишь – теплая, тупая,
непоправимая – как клумба, полынья.
Стихотворение – простое, как объятье —
гогочет, но не может говорить.
Но у мужчин – зато —
есть вечное занятье:
жен, как детей, – из мрака – выводить.
И каждый год – крикливым, птичьим торгом
я занимаюсь в их – живой – груди:
ту женщину,
наевшуюся тортом,
от мук, пожалуйста, – избавь и огради!
Все стихтворения —
как руки, как объятья.
(...от пуха, перьев их – прикрой меня – двумя!)
Да, у мужчин – другие есть занятья,
но нет других – стихотворений – у меня.
...Ты мне протягиваешь – руку наудачу,
а я тебе – дырявых лебедей.
Прости меня.
Я не пишу, я плачу —
над бедной-бедной – девочкой – моей...

ТРЕТЬЯ МИРОВАЯ

...а теперь – все, что хочешь,
но только не эти «Итоги»,
и не этот политик – с растрепанными глазами,
и уж точно не эти солдаты,
солдаты – в кровавой пыли, –
но их,
кто простит – их –
за их некрасивые ноги
(и что я все время суюсь – со своими ногами?),
за их – некрасивые ноги,
за красивые их – сапоги.

Ты – тот, который ходит враскоряк,
потом потеет – в нас,
потом – лежит, как студень.
Я понял, что ты хочешь – только так.
Но так – не будет.
Нас не для этого – просили не орать,
кормили сахаром, а накормили – солью:
ни унижать людей,
ни бить, ни убивать —
я не позволю.
О, этот алый, грубый, свежий сок, —
он так летит, как яблоня в апреле!
(...а нам покажется: еще один хлопок...)
– Что, на подошвах, дядя?
– Грязь, с-сынок. —
Да неужели...
Ну, – встаньте же, –
Архаров, Барсуков,
Воденников, Ершова,
Садретдинов,
Хохлова, Холомейцер, Хохляков,
Хмелева, Яцуки... – НЕВЫНОСИМО!
Ты – вот где – мне,
а я – в твоих руках,
ты – как желе (сидеть!..),
а я – как батарея,
ты – в замечательных – сегодня сапогах
(все – в замечательных сегодня сапогах!) —
а я без них,
и я – тебя – сильнее.

ПЕРВЫЙ СНЕГ

Он делал все – с таким видом,
будто хотел сказать:
«...вот как щас подойду,
и как дам по башке этим микрофоном, –
будет тебе и ка€тарсис и ката€рсис
и все, что захочешь...»
Однако на самом деле – хотел он сказать совсем про другое.
«Место поэта, – хотел он сказать, – в рабочем строю,
место поэта – в рабочем столе,
место поэта – во мне и в тебе
ЖИЗНЬ ЗАЩИЩАЕТ – твою и мою».
...И в этом смысле – я с ним – абсолютно согласен.

...а кто-то ведь пытался жить —
в моих стихах, в моих осинах.
А я все спал – в руках твоих —
невыносимых.
Но надоело мне – как раненая птица,
спасать птенцов, камлать – как на войне —
ведь я хочу еще —
тебе, тебе! – присниться:
в очках и без очков – в предельной наготе.
Ведь я и сам еще – хочу себя увидеть
без книг и без стихов (в них – невозможно – жить!). —
Я это говорю
не чтобы их – обидеть,
а чтобы – оскорбить.
Чтоб их – ликующая, смешанная – стая
обрушилась, упала (гогоча),
мне прям на голову —
так – чтоб меня не стало,
точней: не стало – прежнего – меня.
...Я это говорю, как водится,
раздельно,
понятно, образно, на русском языке.
Я это говорю
не для кого – отдельно,
а всем – конкретно, каждому, тебе!
Да, я хочу кому-нибудь присниться —
в очках и без очков, без челки, в пиджаке, —
как белый лист,
как чистая страница,
как первый снег – в предельной простоте.
Вот будет номер! – если (будто в детстве)
с открытым лбом
я вдруг пойму тогда,
что – и одетому – мне никуда не деться
от проступающего, как пятно, – стыда.
...Но тут же! —
негодующая стая
моих стихов,
простившая меня, –
ты! – защитишь меня,
со всех сторон – сжимая,
вытягивая шеи,
выгибая —
галдя, топча, калеча, гогоча...

А снег летел – до покрасненья

костяшек, пальцев, крыльев носа, глаз.

ЕЩЕ ВСЕГО ОДНО ПРИКОСНОВЕНЬЕ.

В ПОСЛЕДНИЙ – РАЗ.

Как куст – в луче прожектора, осенний,

я чувствую разлуку – впереди.

ЕЩЕ ВСЕГО ОДНО СТИХОТВОРЕНЬЕ.

НЕ УХОДИ.

А кажется – нельзя еще теснее,

а кажется, еще прочней – нельзя...

ЕЩЕ ОДНО ТАКОЕ ПОТРЯСЕНЬЕ,

И ВСЕ – И БАЦ! – И БОЛЬШЕ НЕТ МЕНЯ.

Но – размыкая руки, – без сомненья,

я все перенесу, но и запомню – все.

...еще одно мое стихотворенье...

...еще одно твое прикосновенье...

...еще одно – такое – потрясенье...

НУ, ВОТ И ВСЁ.

* * *

...только, может быть,
сразу, сразу?..
– Не распробовал я, не смог:
соловьиное твое мясо,
густо-розовую заразу,
соболиный твой крик,
сынок...

ЧЕТВЕРТОЕ ДЫХАНИЕ

Но что-то, видно, есть во мне такое,
что я никак смириться не могу,
что больше нету – никого со мною,
ни соболя, ни соловья в снегу.

А то, что мне объятий не хватало,
так это, деточка, все как бы да кабы. —
Зато хватило – голоса, металла,
таблеток, алкоголя, мужества, судьбы...
Зато хватило мне – метафор и деталей,
ума хватило – все перебелить:
что ни строфа – желание ударить,
что ни абзац – то просьба пристрелить.
Несешь себя – как вывих, как припадок
(два соболя + соловей – внутри),
несешь себя – как соловья – в подарок! —
глядишь, – уже обратно принесли.
Я уговаривал: давай еще, подтянем,
ну что же ты? – ведь Ты ж меня любил! —
я говорил: царапается, тянет...
(Я все это напрасно говорил).
Не бойся, соболь, – я тебя не выдам,
я больше никого не выдаю.
Но ты, ты должен знать, где есть отдельный выход,
в густые заросли, в высокую траву.
Как быстро ты – скребешься, роешь, лаешь,
как будто чуешь пулю – между глаз!
Не рой так быстро (ты же мой – товарищ),
но, видно, нет – товарищей – у нас.
А если нет – за синею горою
найдешь себе – другую западню!
Беги отсюда, я тебя – не скрою,
я сам тебя, как выкуп, выдаю...
Они убьют тебя, они тебя – не знают
(как облаком – накрыв твою семью),
здесь травят – грамотно, здесь – правильно стреляют
(я, кстати, многим здрасте – говорю).
О, как же он бежал,
с беременной женою,
с летящим соловьем – по млечному пути!..
Не бойся, мальчик, – я тебя прикрою.
Я пошутил (...чтоб ты – успел – уйти...).
...Что ни строка – то приступ и припадок,
что ни рука – то выстрел и отстрел.
Ты извини, что скромный мой подарок
от крови внутренней набряк и отсырел.
Да, были безобразны – эти роды,
но я горжусь, что сексуальный голос мой
был утешеньем моего народа
(а мой народ – за синею горой!).
Я счастлив – оттого, что в общей куче
они прогрызли, как рюкзак, – меня,
и что они (не я!) бессмертны и живучи,
как жизнь, как мужество, как молодость моя.
...Но что же делать мне теперь –
с самим собою
(уже без всех метафор), боже мой,
и что это за облако такое? –
как облако, – нависло – надо мной...
А, что – я, собственно, здесь собираюсь делать,
и для чего? – стихи свои читать?
Стихотворение – качнулось, как поэма.
Мне все равно, как это называть...
Четвертый день (при этом хорошея)
я задыхаюсь, глядя в темноту,
я чувствую – испарину на шее, –
не ту я чувствую испарину, не ту!
Я – спас тебя: мой соловьиный вывих,
соболий выдох, лошадиный храп. —
Теперь я должен знать, где мой – отдельный! – выход,
стоп-кран, трамплин,
огнетушитель, трап.
Я должен знать, где мой – прощальный – выход,
высокий купол, ноги – в темноту.
...Стихотворение кончается – как выхлоп.
Я с этим – согласиться – не могу.
Стихотворение кончается – как тара,
его нельзя до неприличья длить.
Ты извини, что терпкий мой подарок
осыпался – пока его несли.
...Четвертого дыханья – не бывает,
но – мы узнали это – только что.
Ты спрячь меня, как доллары – в кармане
(как неисполненное обещанье),
Ты убери меня, как варежки – в пальто.
А я – прощу – Тебе, что этот воздух хлипкий
раскрылся будто парашют во рту. –
...Стихотворение кончается – как всхлипы.
Я с этим – тоже – примириться не могу!
Я знаю, что мы этого не любим,
но я люблю (точней, любил – тогда):
строфа всегда —
как обращенье к людям,
строка всегда – как помощь, как рука!
...Стихотворение – кончается как выпад
(не ты – его, оно – тебя – жует),
стихотворение кончается как выбор!
...как человек, как воздух, как живот...
Стихотворение кончается – как счастье
(...как убедительно меня устроил ты,
из мелких роз, из позвонков хрустящих,
из жирных хризантем, молочной кислоты.
Я – бело-красная поленница живая,
там, на морозе, ты сложил – меня,
а мне – без разницы, я пальцы – разжимаю:
хреновая! – поленница Твоя!).
...О, как же он летел,
как падал – постепенно,
как стукался о выступ, воздух, наст!..
И это больше – всех стихотворений,
всех наших жалких – говорений, фраз!
Но я скажу! – Никто, никто не падал,
а просто – жизнь, цветная наша жизнь
качнулась на краю – а никому не надо,
в буквальном смысле: даже нам – не надо.
А ты – буквально! – падай, – но держись!
Ну, что же ты, давай – иначе не исправишь:
вставай, иди, гляди! –
я говорю себе —
я говорю тебе (ведь я же твой товарищ!) —
да нет, не на меня! – на свет гляди, на свет!
Как и обещано – ни поздно и ни рано
(...во что – Ты превращаешь
жизнь мою!) —
стихотворение – кончается – как драма,
творожным облаком
качнувшись – на краю...
...Еще успеем мы (и Ты еще успеешь!) —
свою цветущую поленницу свалить,
и я успею – эту жизнь и шею
как грубую одежду доносить.
Когда же нас – обыщут и разденут,
положат на носилки – понесут,
тогда – узнаем мы,
какие хризантемы —
какими шапками —
в твоем снегу – растут!
Жизнь – нам подсовывает смерть,
как быстрый выход,
смерть – нам подсовывает жизнь,
как свой итог:
стихотворенье – начинается как выдох,
стихотворение – кончается как вздох.
То как испарина, предсмертная ночная,
а то, как утренняя радость – в первый раз!
Я ничего про выходы – не знаю.
Я знаю, что все – кончилось! – сейчас.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А я еще ловлю себя – как выкуп,
а я держу себя – за соловья в снегу.
...А Ты меня несешь как долгий вдох и выдох, —
(и как не устаешь – так долго! – на весу).
А я он вот – твой кожаный подарок,
возьми меня – за горло, за крыло...
Стихотворение —
кончается ударом.
Нет, этой нежностью – кончается оно.
август – октябрь 2001

«НОВЫЙ БОЛЬШОЙ РУССКИЙ СТИЛЬ»
(стихи 2002 – 2004)

Я – так несовершенен,
язык так несовершенен,
мир – так несовершенен,
а главное, люди, живущие в нем,
так ленивы и неблагодарны,
что, разумеется, никакое прямое
высказывание невозможно.
Только оно – ЕСТЬ.

* * *

Я был – в ослепительных джинсах,
в густой ярко-синей рубашке,
было мне – тридцать три года,
и сердце мое –
разрывалось – от счастья.

1.

...Мама! и как так случилось,
что я – написавший свои знаменитые книги:
о смерти, о страхе, о прахе (о пыли), о комплексе жертвы —
умудрился
все ж таки стать
таким совершенно здоровым,
таким невозможно счастливым
и таким – абсолютно – бессмертным?
А вот так и случилось! – что, глядя однажды
в ваши милые-милые лица,
с плохо скрываемой злобой, отчаяньем и раздраженьем,
я вдруг вспомнил,
как нынешний мой арт-директор,
а раньше – флористка,
тоже, видимо, глядя – в не менее! – милые лица своих
постоянных клиентов,
вдруг сказала,
сбивая с колен непокорную, грубую землю:
Извините меня,
но японского сада – НЕ БУДЕТ.

2.

Вот и вы извините меня, ибо мне – не хватило любви,
этой грубой пахучей любви,
а вот вам, как ни странно, – хватило!
...о, как долго, как долго –
в сиреневых сумерках – тридцать четвертой весны
голубая лисица – в моих переулках – бродила.
А теперь все иначе – я сегодня проснулся от счастья,
с сильно бьющимся сердцем – и, глядя в апрельский
рассвет, в загустевшую зелень,
вдруг засмеялся,
потому что опять-таки вспомнил:
и свое прошлогоднее пьяное зимнее буйство,
и себя самого – в окруженье каких-то подонков,
и мужские, надежные руки подоспевшей охраны,
но главное —
голос,
ЖИВОЙ ОСЛЕПИТЕЛЬНЫЙ голос,
с таким неподдельным участьем спросивший меня:
«Ну, что, Дима, уже не можете – без скандала?»
Ну, почему же – МОГУ.

3.

Ибо – как сказала бы Дебби Джилински,
(еще один – буйнопомешанный ангел
из любимого мной голливудского фильма),
превращаясь у всех на глазах – в кучку пепла и в ворох
кредиток:
«Я НИКОМУ НЕ ХОТЕЛА ВРЕДА,
МНЕ – НЕ НРАВИЛОСЬ! –
ДЕЛАТЬ КОМУ-ЛИБО БОЛЬНО.
НО ВРЕМЕНАМИ – ЛЮДИ
ПРОСТО ОТКАЗЫВАЛИСЬ СЛУШАТЬ, ЧТО ИМ ГОВОРЯТ,
И ТОГДА – Я ВЫНУЖДЕНА БЫЛА
ПРИМЕНЯТЬ УБЕЖДЕНЬЕ, УГРОЗЫ... И – СЛЕЗОТОЧИВЫЕ
СРЕДСТВА»

4.

Так что ты не сердись, – а приди на меня поглазеть
через год или два (лучше десять!) – и то, что осталось,
будет так же плясать для тебя,
будет так же стесняться и петь...
Что ж поделать, ну нравится мне – эта первая мелкая взвесь,
этот быстрый апрельский пожар,
эта нежно-салатная жалость!

5.

...И за это за все —
за твою несказанную щедрость,
за твою беспощадную трезвость,
за минутную слабость твою —
будет, будет тебе
твой обещанный праздник:
этот буйнопомешанный прах
легендарная пыль
черемуха счастья
бесстыдно раскрытая жизнь
ВЕСЬ ЭТОТ ГРУБЫЙ АПРЕЛЬСКИЙ
БЕССМЕРТНЫЙ ПИАР
вечный воденников

ШИПОВНИК

И мальчиком, и дядечкой – нельзя:
кусаю губы, потому что знаю,
что – вот она! – не первая весна
и не последняя... а так, очередная...

Я – сбрасываю кожу, как змея,
я – как крапива, прожигаю платье,
но то, что щас шипит в твоих объятьях,
кричит и жжется – разве это я?
Нет, в том шиповнике, что цвел до издыханья,
до черноты, до угля – у забора
я до сих пор стою, как тот невзрачный мальчик
за пять минут – до счастья и позора.
Ну что ж поделать, если не совпавший
ни там, ни здесь – со мной, по крайней мере —
ты пах моей щекой, моей мужской рубашкой
еще до всех моих стихотворений.
– За все про все одна лишь просьба есть:
за то, что мы не были и не будем –
люби меня таким, каким я есть,
таким-каким-я-нет – меня другие любят.
...Я не надеюсь, ни с одним из вас
ни там, ни здесь совпасть, – но в это лето
мне кажется, что кто-то любит нас,
имперских, взрослых, солнечных, раздетых.
Из душного цветочного огня
он нас прижмет к себе, а мы – ему ответим...
Еще я знаю, что на целом свете,
уже лет десять, больше нет тебя.

* * *

Только что ж мне так тошно
в моем ослепительном сне –
по колено в песке, на участке из солнца и пыли –
знать, что всех схоронили, устроили в этой земле
(и тебя в том числе), а меня почему-то забыли.

...Ты мне приснилась постаревшей,
какой-то желтой, неуверенной в себе,
и все, что есть во мне мужского, содрогнулось
от жалости и нелюбви к тебе.
Однако все это – значенья не имело,
по крайней мере,
по сравненью с тем – как ты,
с каким-то детским вызовом сидела —
на самом краешке куриной слепоты...
Но я не выдержал – свою мужскую муку,
и вот тогда – из солнечного сна —
ты – старой девочкой, безвременной старухой,
ты так внимательно взглянула – на меня.
Но все сама отлично понимая,
ты поперхнулась собственной судьбой —
и засмеялась – вечно молодая —
над нашей пошлостью и трусостью мужской.
...Мой сон прошел, но я не просыпался,
и снилось мне, что я плыву во сне,
как и положено мужчине, содрогаясь
от отвращенья – к самому себе.
Надеюсь, верю, знаю – непременно
настанет день, когда при свете дня,
с таким же ласковым, бесстыжим сожаленьем
один из вас – посмотрит на меня,
и станет мне так ясно и понятно,
что все, что есть, – не стыд, не пыль, не прах,
а только – розовые голубые пятна
в моих смеющихся – еще живых – глазах.

ШИПОВНИК – РАСПАДАЮЩИЙСЯ НА ЧАСТИ

Все сбудется – не завтра, не сегодня,
не в этой жизни и не после смерти...
Но боже, как горит твоя изнанка,
что мне все кажется, что мы с тобой бессмертны.
Как тот – другой – трепещущий у школы,
измятый весь, с пурпурной головой
(да не измятый ты – лиловый ты, лиловый,
вульгарный, страшный,
черный, черный – мой!).
А был еще один – с чуть розоватой кожей,
когда я тоже выбился из сил
и только повторял: о боже, боже, боже...
Мне кажется, что был еще – четвертый,
но я его забыл.
Да нет же, вот и ты —
меня в конце предавший
(ну, пусть на площади, ну, пусть перед народом),
зато я помню, как ты сладко пахнешь —
то кашей гречневой, то молоком, то медом.
– Я, столько лет к вам всем протягивавший руки,
как будто требовавший не любви, а денег, —
да неужели я не вынесу разлуки,
особенно когда она – навеки.
За то, что вы – своей мужской работой
меня с ума сводили ежедневно,
за то, что пахли вы – мужским и крепким потом,
мы с вами встретимся – (все сразу!) непременно.
...Но что-то мне сегодня подсказало:
не в этот раз и не на этом свете.
Нет, мой бесценный, это ты – бессмертен,
а я в тебе – умру, тридцатилетним.
За вас за всех —
трепещущих у школы,
сгоревший весь, с изнанкою лица...
– Да не сгоревший я, – лиловый я, лиловый,
пурпурный, розовый, багровый – до конца...

* * *

Кс. Р. и Е. Р.

В тот год, когда мы жили на земле
(и никогда об этом не жалели),
на черной, круглой, выспренной – в апреле
ты почему-то думал обо мне.
Как раз мать-мачеха так дымно зацвела,
и в длинных сумерках я вышел из машины
(она была чужая, но была!)...
...И в этот год, и в этот синий час
(как водится со мной: в последний раз )
мне снова захотелось быть – любимым.
Но я растер на пыльные ладони
весь это первый, мокрый, лживый цвет:
того, что надо мне, – того на свете нет,
но я хочу, чтоб ты меня – запомнил...
– Ведь это я, я десять раз на дню,
катавший пальцами, как мякиш или глину,
одну большую мысль, что я тебя люблю,
(хоть эта мысль мне – невыносима),
стою сейчас – в куриной слепоте
(я, понимавший все так медленно, но ясно)
в протертых джинсах,
не в своем уме.
...в тот год, когда мы жили на земле —
на этой подлой, подлой, но – прекрасной.
Апрель 2004

ШИПОВНИК FOREVER

в первый раз я увидел тебя – в шесть лет,
второй раз – когда мне стукнуло 35,
в третий раз я увижу тебя – перед смертью,
а больше я тебя уже никогда не увижу.

1.

За то, что ты – не абы как, а трижды —
вдруг вспыхнувший в моей июньской тьме,
я все равно тебя – когда-нибудь увижу:
в гробу, в России, в дочери, во сне.

2.

Я тебя обожаю... За то, что – имперский, тяжелый,
засучив рукава, так насмешливо, так безнадежно
ты смотрел на меня
(слишком красный и слишком лиловый) —
ты за это за все
мне приснился вчера – белоснежным.

3.

Дорогой мой, желанный, единственный, счастье мое! —
все, что я обещал, – все сбылось (только все как-то
слиплось, слежалось...).
...Но зато – о, как долго томилось
мужское твое молоко,
как смешно и по-детски оно
на твои рукава – проливалось.

4.

Я искал тебя – всю свою жизнь на таком подмосковном ветру,
я писал тебе длинные письма, но все бесполезно.
– Я увидел тебя в первый раз – в одна тыща затертом году,
а теперь ты меня положил
на лопатки – на теплую землю.

5.

Так что – я ненавижу тебя...
И за весь мой истерзанный вид,
за шиповник, несбывшийся мой, и за весь твой volksvagen
позорный...
(...дорогой мой,
бесценный,
родной —
у тебя ничего не болит?)
– У меня ничего не болит,
я хотел бы – в четвертый, в четвертый!..

* * *

Мужает голос, и грубеет тело,
но все по-прежнему во мне – свежо и звонко.
Я подниму себя – привычно, между делом,
легко и убежденно, как ребенка.
А ранней осенью – жизнь зацветет, как школа,
начнет букетами и ранцами кидаться,
но зрелость с юностью – как школьник и дошкольник,
все меж собой никак не сговорятся.
Но – солнце – правду – выскажет в упор
и также в зеркале, как зелень, отразится,
когда из ванны выйдешь в коридор
ты – с мокрой головою, как лисица.
...Чем ближе осень – ярче подоконник,
чем дальше школа – тем еще ужасней,
и я сижу в углу, как второгодник,
и свет стоит столбом – как старшеклассник.
Мне нравится, что жизнь со мной – груба
и так насмешлива, подробна и невместна:
я подниму своим привычным жестом
легко и убежденно – прядь со лба.
Ведь сколько раз уже – в очередном аду —
я прижимал к лицу свои мужские руки
и полагал, что я иду – к концу,
а шел, как правило, к какой-то новой муке.
Ну так простимся же – по-царски, без обид,
здесь и сейчас, откинув одеяло, —
нам только жизнь и зрелость – предстоит,
как раньше смерть и детство предстояло.

ЧЕРНОВИК

ЕДИНСТВЕННОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ 2005 ГОДА

О, эта мука детских фотографий
людей, которых мы любили или любим
(все эти уши, ежики и лбы),
она не в том, что все они – жемчужны,
не в том она, что мы им – не нужны,
а в том, что мы про них уже все знаем,
а им не видно – собственной судьбы.

Ну, вот я и вернулся сюда – в тридесятую эту весну,
в тридцатисемилетнюю пыль, в лопоухие столбики счастья...
– Я хотел рассказать тебе там,
а теперь расскажу тебе тут,
про двух мальчиков, двух медвежат, про двух девочек,
Рому и Настю...
Всех прекрасных, сопливых, больных, безработных,
нездешних, не наших,
я собрал на апрельском, на майском своем корабле —
бедный мальчик в крапиве (с мечом деревянным)
+ Света, и Саша,
бурундук сумасшедший и девочка на колесе...
Только не было сил у меня быть огромной дощатой
скворешней
и тянуть соловьиный кадык в лопушнях золотых неудач...
– Это кто ж, интересно, у нас
тут такой неземной и нездешний?
– Это я, это я тут у вас – весь такой неземной и нездешний,
потетешкай меня, послюни, ткни мне в пузо цветной
карандаш.
Потому что я тоже смотрю из своей лопоухой весны
на ужасную взрослую жизнь – и никак не могу наглядеться:
сколько разных, прекрасных, родных —
я когда-то любил и забыл,
в 21-м столетье своем, в ненасытном твоем королевстве.
...Бурундук малахольный помрет, мы схороним его на углу
на медвежьем июньском углу, где сцепились малина
с крапивой...
– Я вернулся сюда посмотреть
(потому что потом не смогу)
на корабль, на двух медвежат, на двух мальчиков – Олю
и Диму.

ЧЕРНОВИК

потому что стихи не растут, как приличные дети,
а прорастают ночью, между ног,
и только раз рождаются в столетье
поэт-дурак, поэт-отец, поэт-цветок

1.

Да, вот именно так (а никак по-другому)
ушла, расплевавшись со всеми, моя затяжная весна,
и пришла – наконец-то – моя долгожданная зрелость.
Только что ж ты так билось вчера, мое сытое хитрое сердце,
только что ж ты так билось, как будто свихнулось с ума?
...Я стою на апрельской горе – в крепкосшитом военном
пальто,
у меня есть четыре жизни (в запасе), у меня есть письмо
от тебя:
«Здравствуй, – пишешь мне ты, – я серьезно больна,
И у меня нет жизни в запасе. Завтра у меня химиотерапия.
Однако я постараюсь выжить, я буду бороться.
Ты же – постарайся быть счастлив.
Живи, по возможности радостно.
И ничего не бойся». – Ну вот я и стараюсь.

2.

Ну так вот и старайся – вспотевший, воскресший, больной
записать эту линию жизни на рваной бумаге
(электронной, древесной, зеленой, небесной, любой),
и за это я буду тебе – как и все – благодарен.
Сколько счастья вокруг, сколько сильных людей и зверей! —
...вот приходит Антон Очиров, вот стрекочет Кирилл
Медведев,
а вот человек (пригревшийся на раскаленном камне), несколько лет несший возле меня свою добровольную
гауптвахту,
с переломанной в детстве спиной, сам похожий
на солнечную саламандру,
на мое неизменное: «бедный мой мальчик»,
отвечавший —
«нет, я счастливый»...

3.

Эти люди стоят у меня в голове,
кто по пояс в земле, кто по плечи в рыжей траве,
кто по маковку в смерти, кто в победе своей – без следа.
Эти люди не скоро оставят меня навсегда.
Ну а тех, кто профукал свою основную житейскую битву,
кто остался в Израиле, в Латвии, в Польше, в полях под
Москвой,
мы их тоже возьмем – как расcтрелянную голубику
на ладонях, на солнечных брюках и юбках, – с собой.

4.

... Мы стоим на апрельской горе – в крепко сшитых
дурацких пальто,
Оля, Настя, и Рома, и Петя, и Саша, и хрен знает кто:
с ноутбуком, с мобильным, в березовой роще, небесным
столбом,
с запрокинутым к небу прозрачным любимым лицом
(потому что все люди – с любимыми лицами – в небо
столбы).
Я вас всех научу – говорить с воробьиной горы.

5.

– Здравствуйте, – скажет один. – Я – единственный
в этой стране
защищавший поэзию от унижения,
наконец-то готов подписаться под тем, в чем меня
упрекали:
– Да, это все не стихи,
это мой живой, столько-то-летний голос,
обещавший женщине, которую я любил, сделать ее
бессмертной,
а не сумевший сделать ее даже мало-мальски счастливой...
– Здравствуйте, – скажет второй, – если когда-нибудь
в дымный апрель
выпив полбутылки мартини (или чего вы там пьете?)
вы вдруг вспомните обо мне, затосковав о своей
несбывшейся жизни, —
НЕ СМЕЙТЕ ОТКРЫВАТЬ МОИ КНИГИ,
НЕ СМЕЙТЕ ВОСКРЕШАТЬ МОЙ РАССЫПАННЫЙ ГОЛОС,
НЕ НАДО БУДОРАЖИТЬ МОЙ ПРАХ.
– Потому что я любил вас гораздо больше, чем
вы меня, – скажет четвертый, —
да и нужны вы мне были гораздо больше, чем я был вам
нужен,
и поэтому я не буду вырывать у вас палочку победителя.
(да и какой из меня теперь победитель?).

6.

...Однако,
так как на роль человека с трудной мужской судьбой
претендую все-таки я,
то все, что останется мне, – это выйти вперед,
наклониться к людям (ближе других) и сказать:
– Дорогие мои, бедные, добрые, полуживые...
Все мы немного мертвы, все мы бессмертны и лживы.
Так что постарайтесь жить – по возможности – радостно,
будьте, пожалуйста, счастливы и ничего не бойтесь
(кроме унижения, дряхлости и собачьей смерти,
но и этого тоже не бойтесь).

7.

Потому что всех тех, кто не выдержал главную битву,
кто остался в Париже, в больнице, в землянке, в стихах
под Москвой,
все равно соберут, как рассыпанную землянику,
а потом унесут – на зеленых ладонях – домой.

МОИ ТЕБЕ ЧУЖИЕ ПИСЬМА

Один человек, страстный садовод, пытался натянуть нити вдоль грядок, на которых он посеял салат-латук, для того чтобы защитить его от птиц.
Его жена вернулась из магазина и обнаружила паутину из нитей, завязанных сложным и бессмысленным образом, вне зависимости от направления грядок.
Это был первый признак того, что в последующем оказалось слабоумием.
(Из книги по психиатрии)

– Закрыв глаза и посмотрев на свет, на белый свет, продольный и огромный, скажу:
– Мне было шесть, а стало тридцать шесть, а что там между – я уже не помню.

1.

...........................................................
...........................................................
...........................................................
......................................................................................................................
......................................................................................................................
......................................................................................................................
......................................................................................................................
......................................................................................................................
......................................................................................................................

2.

Есть такое понятие «открытые блоги», электронные дневники.
Раньше были дневники Шелли, Байрона, потом Марины Цветаевой, потом Анны Франк
(девочки, спасавшейся от фашистов в нидерландском
подполье),
а вот теперь наши —
открытые всем ветрам: простые, загадочные, тупые,
как лопухи у дороги...
Вот девушка пишет: о как я хочу уехать отсюда! –
а потом узнаешь, что это была ее последняя запись
(ее вроде изнасиловали и убили),
а вот уже взрослая женщина пишет,
вспоминая свое детство в советской больнице (ей нет
еще 40):
«..я подошла к ней ночью и положила ей на лицо подушку,
потому что это был мой единственный выход,
так как я не могла больше терпеть их унижения и побои,
но я и теперь ни о чем не жалею» –
но все не так страшно (как же не страшно?),
чаще смешно, вызывающе, неинтересно...

3.

Едва осознана мужская красота,
но тут же схвачена и заперта в подвале.
– Скажи, что там осталось от тебя,
нецарский сын, князеныш и царевич,
в 1492 году, 20 сентября,
четырнадцатилетний Иван, семилетний Дмитрий Андреич?
– Ничего я вам не скажу, гуси-лебеди вы, дураки, —
отвечает князеныш (наверное, кареглазый),
во влажной рубахе, истлевший, из самой земли...
...А я пишу тебе второе письмо: «Здравствуй,
видно, чего-то сильно мне не хватило в этой жизни
(или хватило выше крыши),
если я – к человеку, который к тому же и младше меня —
обращаюсь с приказом, нет, с требованием —
понимания и пощады».

4.

В этом смысле – открытая жизнь, подорожники, лопухи
становятся невиданным опытом (всем предшественникам
непонятным):
– Все тайное когда-то становится явным, – говорят нам они.
– Нет, все тайное становится явным сегодня, – им
отвечаем мы
из лопухов подзаборных, из-под лютиков неопрятных.
– Сам подумай, что именно ты много-много столетий
спустя
перепутаешь леску, морковку от птиц охраняя,
оглянешься, увидишь: стоит у калитки твоя молодая жена,
а ты даже не вспомнишь, как звать ее – Наденька? Рая?

5.

Ты мне пишешь: «...Я тебе не нужна как женщина, как живое тело, как живая душа. Я тебе нужна как стихотворенье. И ты, не осознавая в полной мере силу своего могущества, сделал этим своим стихотворением так, что я в сознании других стала «умирать на глазах», или – что я уже вообще кладбищенская «статуя».

Удивляются, увидев живой.

Чего уж тут спорить, мраморное надгробие может быть настоящим шедевром. Твоя роль «пигмалиона-наоборот» меня не обижает, нет. Ты на самом деле не виноват. Я не хочу, чтобы ты за прошлое винил себя. Просто имей в виду – мне вполне хватит одного надгробия. И больше не надо, договорились?»

6.

Я тебе пишу: «... Мне очень понятна тоска Тютчева, когда он идет вдоль большой дороги. Потому что он взывает к костям и праху. Или к ангелу, что в сущности неважно. Он хочет не потереться причинным местом через фланельку брюк об этот призрак, если бы тот явился на мгновение. Он просто хочет его обнять. НО НЕ МОЖЕТ.

А я мог. Как я мог обнять Олю, когда она уходила по улице после вечера 22 декабря в ОГИ, когда мы увиделись первый раз после разрыва. Мы стояли, замерев, какие-то 10 секунд на темной улице, чувствуя, как бьется у нас человечье сердце, но мы знали, что ближе нас уже никого не будет. И что изменить ничего невозможно.

И СЕРДЦЕ НА КЛОЧКИ НЕ РАЗОРВАЛОСЬ, – как сказал тот же Тютчев.

Ну что ж, зато теперь оно разрывается постоянно».

7.

Ты – мне пишешь: « ...и вот, в куче старых штрафов за неуставную парковку нашел твое раритетное письмо. От 15 июля 2003 года. Распечатка на принтере. Письмо, понятное дело, было прощальным. Зачем я его некогда распечатал – не знаю. Наверное, хотел порыдать над ним в лопухах, но по живости натуры отвлекся и забыл.

А может, все же и порыдал, потому что оно было в каких-то разводах (я люблю разбирать почту в росистых полях).

Кто знает – уже не вспомнить. И что я подумал?

Что это твое старинное со мной прощание номер три тыщи сорок семь так же соотносится к нашему настоящему прощанию, как тот черновик к готовому продукту».

8.

Вот и мы точно так же строчим эти письма – к тебе,
ни к кому,
к никуда, в ни зачем – как китайские Gucci и Prada.
– Жизнь прожить, не запачкав подошвы, нельзя никому,
у меня на подошвах – две бабушки, мама и Прага.

9.

Но покуда – в 12 раз, поименно (имейте в виду)
огрубевший, медовый, июльский, тупой и медвежий —
в 21-м столетье цветет, распускаясь у всех на виду,
мой единственный письменный ты,
мой бессмысленный стихотворешник,

10.

и покуда над этим над всем – над проплешинами земли,

над Древней Русью, над петровской Россией, над Советским Союзом, над новой Россией плывет, неважно кому адресованное (да я и не помню): маме ли, Лене, отцу ли, сестре или Коле, (потому что все это сейчас мне важнее – всех наших любовных историй), – мое золотое письмо, я сажусь и пишу:

...И вот только тогда через сутки, уже в Москве,
за минуту, как пришла твоя эсэмэска,
я вдруг понял, ЗАЧЕМ Я ЕХАЛ ТУДА.
Через все месяцы, все километры, через эти три дня.
Я ехал, чтоб посмотреть на тебя в упор.
И чтобы обнять.
Очень может быть, что в последний раз.
Как тогда на улице, в поднебесном аэропорту.
Просто так: не по-братски, не по-дружески, не как
любовник и не как бывший любовник.
А так просто – на десять секунд, как будто бы навсегда.
Вот интересно, стоит вся эта груда времени, все эти безумные километры одного десятисекундного объятья.
апрель – июнь 2006

* * *

Я душный воздух пил в советской школьной форме,
а через двадцать лет в июле шла гроза,
а я сидел и рвал – с тоской и c корнем
из наших писем наши имена.
Я с кровью рвал, что было между нами,
как сорняки, когда в руках – земля:
фиолетово-желтый воденников, васильковая мелкая Аля,
подзаборная Лена – и красного с черным тебя.
Я всех швырял – перед грозой, в июле,
без права переписки, так сказать:
папу, мачеху, маму, Андрюшу, Полину и Юлю
(почему-то мне именно Юлю особенно страшно швырять).
Но я сказал сестре: – Не бойся, дорогая,
сестра моя и брат, я – уходящий в тьму,
всех тех, кто жил со мной, благословляю
лиловым брюхом, синеглазым краем,
грозой, ползущей в письма и в листву.
Наоборот – сквозь сон прерывистый и лживый,
под стук мяча и визги во дворе —
я слышу все: вы счастливы и живы,
и вы намерены жить долго на земле.
Но что же делать мне с обрывком и осколком,
с куском, изорванным в сиреневую мглу,
от Сени, мальчика, от моего ребенка:
– ....меня, и глупую любовь мою.

СТИХИ К СЫНУ

Мне приснился сегодня ночью (ну почти приснился) перед страшной душной грозой очень странный цикл.
Я сразу увидел его как некий многоярусный компактный куст, обсыпанный белоснежными, синими и розовыми цветками.
Цветки были мелкими, а строфы короткими.
Сам же куст – был какой-то праздничный и веселый.
А главным героем этого цикла-куста был ты.

1.

Мне этой ночью вдруг приснился этот цикл:
и куст – квадратный, праздничный и мелкий,
и папы с мамами, висящие на ветке
(как новогодние конфеты или белки),
и ты, придирчиво не выбиравший их.
– Чего мудришь? – (мне было непонятно
и я сказал тебе об этом со спины), —
ты повернулся и сказал мне: «Папа,
как хорошо, что ты со всеми не висишь».

2.

В 25 лет мне уже однажды снилось, что у меня есть сын, но я не умею его пеленать. Неосторожным движением я поворачиваю его головку так, что у него с отвратительным хрустом ломается шейный позвонок. Я слышу, как к закрытой двери с топотом приближаются люди, и меня охватывает страх перед расплатой.

А он сидит у меня на руках – мертвый, какой-то неестественно прямой, голый (я держу его под попку, как младенцев вообще-то не держат, но он на самом деле очень удобно сидит), смотрит на меня какими-то взрослыми встревоженными глазами, гладит меня своей маленькой ладонью по лицу, как будто бы успокаивая: «Не бойся, папа, не бойся, все обойдется. Они подумают, что я сам умер».

3.

Ты ждал меня среди взрослеющих детей,
единственный не прибавляя в росте
(не то чтоб маленький, а просто как подросток).
...Обидно, мне б хотелось повзрослей.
Я вижу куст из роз и незабудок синих,
из крупных катышков, из мелкого огня:
я говорю с тобой, как с мальчиком и сыном,
а ты, как взрослый, смотришь на меня.
Я говорю тебе: – Мне правда непонятно,
зачем сейчас, в июле, пред грозой
ко мне пришел трехлетний, неприятный
немецкий мальчик, не рожденный мной.
Ведь мне не жаль тебя, я знать тебя не знаю,
мне только интересно, сколько ты
пытался вырваться из этого китая
(толкая мальчиков и девочек толкая),
чтоб дотянуться до меня – из темноты.
Но куст дрожит, и сыпет дождик мелкий,
на нем ни пап, ни мам, ни даже белок нет.
Среди других детей ты не в своей тарелке:
тебе сегодня – девятнадцать лет.
С тех пор – как выпускник, надев дурацкий галстук,
у мертвого куста, сожженного живьем
(в тот год июль гремел – и грозы были часты), —
все разошлись, а ты стоишь столбом.
Но новый куст зацвел, сгоревшему на смену,
12 лет прошло, но вас на свете нет:
– Ну как мне звать тебя хотя бы, недомерок? —
я говорю, а он молчит в ответ.
Когда-нибудь, нажравшийся цветами,
я выплыву к тебе – не тем концом,
вертлявой белкой и вперед ногами,
с счастливым и бессмысленным лицом.
К тебе, – мой старший, некрасивый мальчик,
чтоб для тебя быть вечно молодым
высоким немцем, розовым китайцем,
таким же, как и ты, глухонемым.

4.

– Сразу хочу заявить, что это не война, не гибель мира, не фашизм и даже не хоспис. Но сегодня я попросил Настю и Рому завезти мне еды (потому что я сегодня не хотел выходить из дому)... Но ровно в 11 вечера выяснилось, что Настя не получила мое смс, а Рома уехал в Питер. Вывод: нужно было заводить семью, Дима. Потому что любая ажурность – всегда останется только ажурностью. Рано или поздно ты окажешься один, без продуктов, без взаимных иллюзий и, главное, без предупреждения.

Невинный случай, который даже репетицией старости и безработицы не назовешь. Так... предзакатный пустячок. На почве разбаловавшегося самосознания. Однако я ни о чем не жалею. К тому же я всегда любил одиночество.

– Папа, о каком одиночестве ты говоришь? В морозилке есть замороженные овощи, я принес их еще вчера. И готовое мясо. Хлеб ты не ешь, я знаю. Но все же – замечу в скобках – там есть хлебцы и еще пюре одноразовое.

– Это просто поразительно. Я им про то, что я космическая сирота в этом мире насилия и наживы, а они мне – о каких-то овощах и про одноразовое пюре.

5.

А девочка еврейского народа
(и русского) сказала в сентябре,
что если и убьет ее природа,
то только яблоком по голове.

Страницы: «« « 1 234 5 » »»