Конкурс Дорошевич Влас

14. Вдова братьев Гримм

Вдова братьев Гримм, как всегда, нагруженная какими-то аксессуарами для съемок, – старинные веера, бутафорский головной убор типа древнеегипетских фараоновских, полосатых или нечто, напоминающее то, что украшало изящную головку Нефертити, сломанный граммофон, сумасшедшего анилинового цвета боа, для удобства обмотанное вокруг ее шеи, «чтобы руки не занимать». И всякая всячина для антуража, которую она суетливо засовывала в багажник машины. А что не умещалось в салон машины, за рулем которой сидел Геннадий, она засовывала в багажник, утрамбовывая и уминая вещи так, словно никогда в жизни больше не надеялась ими воспользоваться. Обычная рабочая погрузка, которая за многие годы ее проживания в этом доме давно перестала удивлять соседей, давно усвоивших: «Художница, с нее и не такое станется…»

Наконец, все умяв и загрузив, она и сама уселась на заднее сиденье, придерживая боком осветительные приборы, чтобы не сильно гремели и болтались по дороге. И, когда Геннадий тронулся с места, с удовольствием открыла ноутбук, лежащий на ее коленях. Ехать предстояло через центр. А это означает, что впереди пробки, пробки и пробки.

Гена, как обычно, за рулем. Вдова братьев Гримм последнее время очень довольна, что с ноутбуком и вставленным в него скайлинком ей все пробки нипочем. Так и в этот день, преодолевая московские пробки, они едут к известному, суперэлитному найт-клубу «Вилла Радзивилла», в котором Вдова братьев Гримм должна провести фотосъемки, чтобы осуществить свой арт-проект:

– В этих пробках Толстым и Достоевским можно успеть стать! Так рада, что купила, легкий такой, удобно. А то я так давно не писала «для себя». С тех пор, как стали работать и пошли дела с фотографией. Когда я «выписалась» из сценаристов. Только заказные статьи, как эта, для которой сегодня нужно поспеть сделать фотосессию.

Геннадий, посмотрев на нее в зеркало водителя, как увлеченно она пишет, ответил ей:

– Здорово ты этот конкурс придумала: «Вспомнить самое жуткое в своей жизни и сделать из этого сценарий». Вот и у меня разное крутится… Но придумывать еще ладно… Ну, скажем, рассказывать… тоже можно.

Но как ты, сидеть и писать? Ну, нет… Даже в пробке!

Вдова братьев Гримм удивилась его наблюдательности:

– Ты не все трудности перечислил. Еще слушать или читать других! И писать рецензии на их опусы! Тоже нелегко порой. А это, кстати, условие конкурса: мы все – участники, должны читать друг у друга все написанное и рецензировать. Написанное и рецензировать, оценивать и давать советы. Только вот что странно. Куда-то все подевались. Бур, у него потрясающий триллер получался, но вдруг исчез. Да мало того – весь текст стер и не откликается. Потом, совсем умолкла Миралинда. Но ее история еще слишком туманна и откровенно романтична для триллера. Я ей написала об этом. Вежливо, не задевая амбиции автора. Но, быть может, она все же обиделась. Потому что тоже не откликается. – Вдова братьев Гримм подключила планшетник и нашла свой сайт. Очень обрадовалась, что кто-то что-то написал новенькое. И от удовольствия воскликнула: – А вот и появился Йёльс. О! Он дописал концовку своего триллера!

Вдова братьев Гримм умолкла, погрузившись в чтение того, что написал Йёльс. Посмеиваясь время от времени. И время от времени обсуждая прочитанное с Геннадием, томящимся в бесконечной пробке за рулем. После прочтения Вдова братьев Гримм обсуждала со своим другом, что она напишет Йёльсу в рецензии. Но Геннадий, зная характер давней своей подруги, заметил ей:

– А мне история этого Йёльса очень симпатична. Элегантна… Подумаешь, ведь Джеймс Бонд сейчас тоже старомоден с его тонкой иронией, но он не стал хуже! Поэтому столько любителей «старого кино». Не критикуй слишком резко, он ведь, судя по тексту, немолод. – Но, увидев гримасу на ее лице, отраженную в зеркальце, добавил:

– Да уж! Ты язва, и покритиковать кого-нибудь у тебя не заржавеет. О… двинулись!

Редкий случай, но Вдова братьев Гримм на этот раз на удивление легко с ним согласилась:

– Да, мне и самой нравится его синопсис, но для триллера недобирает его история, какая-то незавершенность в ней есть. А главное – неправдоподобно все с этим переходом по подоконнику. Проход по подоконнику – избитый и затасканный прием! Ну, не сочетается – смрад коммуналки и рыцарство ради чести прекрасной дамы. Нет! Фильма здесь не вижу! Фильма нет!!! Собственно, это я и напишу! О! А похоже, это у вас мужская солидарность! А ведь ты с ним и незнаком! Ну вот! Опять встали! Опять пробка! В этих пробках и Толстым, и Достоевским успеешь стать!

Вдова братьев Гримм набирала текст с рецензией на сценарий триллера Йёльса. Её пальцы с ярким маникюром проворно пробегали по клавиатуре. И, как только она допечатала свою рецензию, сразу же отослала Йёльсу.

15. Йёльс

Йёльс только что появился на дисплее компьютера. Он прочитал ее пост с критикой в его адрес. Он как раз ждал, как будет воспринято его воспоминание-триллер.

Йёльса огорчила жесткость ее негативной оценки. Но еще больше его задело то, что последние годы он жил с сознанием того, что его воспоминания – память о тех, кто остался в прошлом, – имеет человеческую ценность и значимость. И он как некий архивариус-хранитель и, в сущности, защитник их памяти, а значит, продолжения их жизни в нем самом. Это было его внутреннее королевство, которым он владел. А оказалось, что он не заметил, как сам оказался никому не нужным и неинтересным прошлым. Лишним, ненужным в наступившей реальности новых, других и совершенно чужих ему людей. В задумчивости он подошел к окну и долго смотрел на окаменевшую автомобильную пробку, эту замершую толпу машин, как дикие животные на водопое, сгрудившиеся и не дающие друг другу пробиться к спасительной воде.

Это была та самая пробка, в которой застряла Вдова братьев Гримм.

Он оглянулся и словно увидел, как полупрозрачным наложением на современный интерьер его квартиры скользят те, его прежние соседи по коммуналке. Вот кто-то дерется пьяный, вот соседка в бигуди уныло идет в комнату с чайником. Проплывает сквозь старого Йёльса прекрасная Нонка в наспех запахнутом халатике, в высоко взбитой прическе под названием «начес», покачиваясь на тонких «шпильках». Каждодневная ее шагистика по длинному коридору коммуналки, круглый год заставленному лыжами, санками, запасенными на весь год мешками картошки и оцинкованными детскими корытцами, в которых когда-то купали уже выросших давно детей, но держали в ожидании внуков. Шагистика, эта ее почти каждодневная репетиция и заучивание походок Мэрилин Монро и особого завораживающе сексуального покачивания бедрами «от Софи Лорен», почерпнутое на закрытых просмотрах «заграничного кино» в Домжуре, ЦДЛ и других элитных местах того времени. Где было событием появление нового фильма с участием заграничных звезд экрана. В руках у Нонки, как всегда, – яблоко и книга. Она, репетируя эти роскошные походки, проходя по коридору туда-обратно бесчисленное количество раз, старательно заучивала новые модные имена – Хемингуэй, Экзюпери, Ремарк, Фитцджеральд… Чтобы не перепутать в компании интеллектуалов, куда она, девчонка из Ефремова, так стремилась попасть… вернее – стремилась вырваться из этого коридора. А пока металась по нему, как пантера по загаженной клетке в зоопарке.

Йёльс сам почувствовал, что эти зримые воспоминания пробудили улыбку на его губах. По коридору идет с развернутым, как знамя, «Кодексом строителя коммунизма» Эсфирь Давыдовна – призрачный, плавно тающий перфоманс. И вскоре Йёльс опять остался один со своими мыслями.

Йёльс, припоминая прочитанное послание Вдовы братьев Гримм, с грустью произнес написанную ею критику в его адрес:

– «Не сочетается: смрад коммуналки и рыцарство в честь прекрасной дамы»! «Честь прекрасной дамы и… переход по подоконнику – забитый и затасканный прием!» А вот мы еще посмотрим, насколько это «затасканный прием»! – словно огрызнувшись невидимой рецензентке под ником «Вдова братьев Гримм», пробурчал он.

После последних слов Йёльс резко открыл настежь окно. Распахнув все створки окон своей квартиры, он залез с каким-то отчаянным куражом на подоконник. И попытался пройти по карнизу и выступам стены дома так, как он сделал это пятьдесят лет тому назад. На мгновение он почувствовал себя счастливым. Ему удалось дойти до открытого окна соседней комнаты, но в последний момент он все же… сделал неуверенный шаг и нечаянно оступился… и вот он падает, падает, падает с пятого этажа дома, рядом с которым стоит машина, в которой Вдова братьев Гримм и Геннадий обсуждают его историю.

Он лежал на асфальте еще живой, стонал. Над ним склонилась какая-то участливая бабка и спросила его:

– Милок, тебя звать-то как?

Йёльс прошептал едва слышно, силы его таяли:

– Триллер… удался…

Застрявшая в этой же пробке «скорая помощь» распахнула дверцы, выбежавшие врач и медбрат побежали туда.

Заботливая бабка, мешая им работать, крутилась под ногами и пыталась рассказать им, как что было. Но всем было не до нее. Но она повествовала, стараясь рассказать как можно громче, чтобы быть услышанной:

– Я его спрашиваю: «Милок, как тебя зовут?» А он ответил, но так тихо, тихо. По-моему, «Триллер» сказал. Еврей, наверно? Ведь нерусская фамилия-то. А мужчина видный! Жалко-то как! И кто ж его довел до такого?

Машина «скорой помощи» и подъехавшая полицейская машина создали дополнительные затруднения на дороге. Среди машин, застрявших в образовавшейся пробке, и была та машина, в которой сидела Вдова братьев Гримм. Но она была слишком увлечена постами на Фейсбуке и увязла в диалогах спорщиков по какому-то горячему вопросу. Поэтому увлечено писала на своем планшетнике, не отвлекаясь на события за окном машины. Она стучала по «клаве» и так и не увидела произошедшего на улице. Геннадий, пристально наблюдавший за всем случившимся, решил не отвлекать ее – просто чтобы не огорчать, не расстраивать ее перед работой.

16. Славик

Сидя в пробке, Вдова братьев Гримм увлеченно печатала синопсис своего триллера. Геннадий, не оборачиваясь, общаясь с нею через зеркало водителя, сказал ей:

– Ну что? Всех там раскритиковала? Хи-хи! Чем же сама блистать будешь? О чем пишешь?

– Это воспоминания молодости одной… молодой и талантливой. И недавние похороны ее друга. Некогда… любовь всей ее жизни.

Эти воспоминания переплетаются с сегодняшним днем.

– Чертовы пробки! А ведь нам еще нужно поспеть за этими дурацкими гадюками! Забрать клетку из серпентария в зоопарке. А Краснопресненскую до рассвета не проехать! А поди неплохо зарабатывает этот охранник и водила из зоопарка. Сдает в аренду казенных гадюк и всяческих рептилий в рабочее время, получает и зарплату, и еще левак за гадюк в карман кладет.

– Это ты о Славике? – включилась в реальность Вдова братьев Гримм, отвлеклась от своего синопсиса.

Геннадий усмехнулся и съязвил, немного передразнивая Вдову братьев Гримм и пародируя ее интонацию:

– Это ты о Славике? Вот Славики, как я заметил, – они такие шустрые! Ведь он, я так понял, он даже не дрессировщик. А занимается левой работой: развозит зверье разное по съемкам. Вот придумал же бизнес втихаря от начальства! И развозит этих гадюк запросто, куда нужно, всем – «пЬжалюста»!

– Эк ты непочтительно! «Гадю-ю-юками!» Это же гюрза! Они еще опаснее! – возразила Вдова братьев Гримм.

– Ну, сама виновата! Замутила бы что-нибудь с хомячками или бурундучками. Сама расписала в сценарии – «Клеопатра с гюрзой на фоне современного танцпола. Поет «Африканское танго». Теперь расхлебываем. Зависим теперь от всяких там Славиков. Удивляюсь, что такая прима согласилась у тебя сниматься. Ведь со змеями – это же всегда экстрим! Вляпалась в такую авантюру! Пела бы себе тихонько посреди сцены! Как обычно!

Вдова братьев Гримм увлеклась своим текстом и потому не сразу ответила:

– Да, это – авантюра! Все великое в жизни начинается с авантюры! К тому же у них зубы ядовитые сразу вырывают. Они не опасны! Они обезврежены! – сказала Вдова братьев Гримм и задумалась. Достала сотовый телефон и позвонила Славику.

– Алло! Славик?! Славик! Привет! Тут такие пробки! Не поспеем! Довези сам! Ну, не вопрос! Доплачу! А? Да, конечно! Посидишь бесплатно до утра в ночном клубе. Да! Договорилась! А! Понятно… давно хотел? Да, цены там! Ну да! Ты как наш сотрудник! Участник съемок. Договорились. Встречаемся там!

Вдова братьев Гримм захлопнула сотовый и сунула сотовый в карман. И теперь уже Геннадию с раздражением заметила:

– Такой сопляк-разгильдяй! Как такому этих рептилий доверяют?!

Геннадий с пониманием вздохнул, разглядывая её в водительское зеркало, то, как она сидит на заднем сиденье машины и всё пишет и пишет, тихо клацкая клавиатурой, в то время как он преодолевает московские пробки.

А в это время в служебном помещении зоопарка суетился Славик.

Он загружал в машину контейнеры, чтобы их никто не увидел. И все шло гладко. Но, как назло, вышла серьезная дама из бухгалтерии – главный бухгалтер Нинель Семеновна.

Дама из бухгалтерии, машинально поправив прическу цвета «пламенный гранат», окликнула Славика:

– Славик! Ты куда это намылился в рабочее время?

Славик ощутил ватную слабость в ногах, но быстро сообразил и выдал удачную импровизацию:

– Я, Нинель Семеновна, этих… гадюку, то есть гюрзу нужно к дантисту отвезти! Зубы выдрать, то есть «обезвредить» нужно.

Дама из бухгалтерии на минуту задумалась и решила все же уточнить:

– А что же пропуск у нас не оформил? А… Николай Петрович лично распорядился?

О таких «поддавках» Славик и не мечтал. И, облегченно выдохнув, молниеносно отбился:

– Ну да, Нинель Семеновна! Он сам лично распорядился!

Дама гордо, как каравелла, проплыла дальше мимо него по своим делам. А Славик суетливо залез в машину и решил поскорее уезжать, пока больше никто не застукал его с его «левой» змеиной арендой. Он проехал зоопарк насквозь. Подъезжая к выходу, сунул денег сторожу. И беспрепятственно выехал с территории.

Он выгрузил оба контейнера и поставил их на асфальт, чтобы разобраться, где какой. Так боялся, что застукают, что грузился в суете, вот и не мог точно запомнить и пометить, где какой. Он, еще новенький сотрудник, Славик при погрузке совсем запутался в этих одинаковых контейнерах со змеями. Тех, что нужно было везти ветеринару-дантисту, чтобы вырвать зубы, чтобы сделать их безопасными, которые по пути нужно было оставить в машине с включенным кондиционером. А тех, что уже обезврежены и профессионально дрессированы, он и должен был доставить на съемку, где работает Вдова братьев Гримм. Но когда он стал загружать после визита к дантисту-ветеринару контейнеры обратно в машину, небрежно приклеенная бирка отвалилась. Недотепа Славик ее подобрал и с размаху приклеил, но… не на тот контейнер. Так контейнеры оказались перепутаны.

Итак, оба контейнера оказались в машине. И, второпях не заехав в зоопарк на работу, не разгрузив машину, он поскорее отправился на халтуру в ночной клуб на съемки с выступлением знаменитой примы шоу-бизнеса к Вдове братьев Гримм: левый заработок на съемках у Вдовы братьев Гримм. Но когда левый по деньгам весомее правого, то уже не суть, какой левый, который правый. И там, и там нужно поспевать. И он поспел к началу съемок. Он подъехал к подъезду служебного входа ночного клуба. Вдова братьев Гримм придирчиво осмотрела привезенных змей и экзотических птиц, так же пристально и придирчиво, как и звезд шоу-бизнеса, будущих участников ее проекта. Припаркованная во дворе здания, на первом этаже которого находился клуб, машина осталась ждать своего хозяина. Славик внес контейнер с необезвреженными змеями в зал со сверкающим танцполом, где уже расположилась в интерьере в стиле хай-тек «звезда» в стилизованном костюме Клеопатры, с кем-то разговаривающая по сотовому в самом хамском тоне. В сердцах распекая какого-то такого же своего «Славика».

Интерьер ночного клуба сиял и сверкал всеми достижениями современного дизайна. Все уже на месте и публика «разогрелась». Тут и появился Славик с контейнерами. Вдова братьев Гримм и нагруженный аппаратурой ее помощник Геннадий. Все разговоры заглушал грохот современной музыки. На фоне танцующей на танцполе современной толпы позируют рок-звезды с дикими зверями. Вдова братьев Гримм с творческим азартом начинала эту диковинную фотосессию. Но ее некстати отвлек владелец клуба с какими-то формальностями, что-то нужно было подписать и объяснить, что затеяла и как долго будут продолжаться ее съемки.

Работа уже началась. Звезды позировали, перекрикивая звуки и шум, Вдова братьев Гримм объясняла владельцу клуба свою творческую концепцию, за спиной которого маячили мрачные охранники и пара журналистов, протягивающих ей микрофон:

– Они загримированы и одеты в костюмы разных эпох. Образы, созданные стилистами в соответствии с их характерами и образом их личности. Задача – «сопряжение эпох»! – объясняла Вдова братьев Гримм свою задачу владельцу клуба, медлительному и обстоятельному прибалту, когда они обсуждали с ним, где и когда в кадре ее съемок появится реклама его клуба с броской, мелькающей неоновой вывеской «Вилла Радзивилла».

Но реагирующая на них толпа современности – уже праздновала что-то, мешая своим шумом в ее работе. Но их изумление и бравурное приветствие возникших, словно вторгшихся в нынешнюю реальность исторических персонажей, – это тоже часть замысла съемок. Живая, а не постановочная реакция зрителей – это было то, что нужно для ее замысла. И Вдова братьев Гримм очень досадовала про себя на занудного владельца клуба, отвлекающего ее от съемок. Тигров, страусов и прочую живность, прибывших со своими персональными «Славиками» – все то, что отобрала Вдова братьев Гримм для съемок в зоопарке, – успели привезти на съемки другие сотрудники зоопарка из разделов «Млекопитающие», «Хищники», «Орнитология – страусы, павлины».

– Этот клип будет хитом. А фотографии должны будут украсить мою будущую статью, которую недавно заказал весьма престижный и гламурный журнал, – почти кричала ему Вдова братьев Гримм, стараясь перекричать шум.

А Геннадий в это время выстраивал в пространстве ночного клуба, где ей будут позировать звезды шоу-бизнеса, выгородку с пальмами и египетскими пирамидами. Вдова братьев Гримм делала последние распоряжения. Ее замечания по освещению и обстановке выполняли работники танцпола, увлеченно работая с камерой; она почувствовала, что погружается в тот особый, пьянящий драйв интересной ей работы. Осложняли настроение и процесс работы только истеричные выпады примы, которую явно накрыло волной ревности из-за того, что все вокруг увлечены и всем хорошо в работе, где она оказалась в неинтересной ей роли рядовой статистки. Ее раздражало то, что, по ее мнению, подготовительный период затянулся. Ее выпады и спор с примой по поводу нужной позы становился все напряженнее и даже агрессивнее. Вдова братьев Гримм сама встала в нужную позу в головном уборе Клеопатры. Геннадий, уже загримированный под древнеегипетского раба, стоял рядом с опахалом и пытался их примирить. Вот тут и вспыхнула ссора. Неожиданно началась драка между охранниками примы и работниками танцпола. Они задели декоративную пальму. Пальма упала прямо на пластиковый короб, поставленный в углу Славиком. Тот самый короб, в котором находилась гюрза. Да так, что пластиковая крышка с отверстиями для воздуха треснула. И неожиданно гюрза вылезла из своего убежища. Она с шипением распахнула свой капюшон. И стремительно бросилась и укусила Вдову братьев Гримм. Теперь гюрзу увидели все! В один общий крик слились голоса тех, кто это видел, и тех, кто не успел разобраться, но оказался вовлечен в общий хаос и панику.

Переполох и хаос овладели всеми мгновенно. Все пытались бежать прочь, отхлынув от того места, где лежала распластанная на полу Вдова братьев Гримм. Над нею в отчаянии склонился Геннадий. Только тут стало ясно, что его с нею связывало нечто гораздо более значимое, чем отношение типа «подчиненный – леди-босс». Их многолетние взаимоотношения оказались с годами перегружены многозначительными недомолвками, недосказанностью, которые мешали вырасти их отношениям до ясных и спокойных. Когда простые и долгожданные слова заменяют игрой слов, слишком изысканной, многозначительной для человеческой жизни, как многочисленные приобретения в какой-то момент не создают уют и не украшают дом и жизнь хозяев, а лишь захламляют дом, превращаются в бессмысленные нагромождения, мешающие жить. Но Вдова братьев Гримм была уже так далеко, что все ее прошлое стремительно отдалялось от нее молниеносно удаляющимся берегом, тающим вдали.

Гюрза ползла в сторону толпы, бегущей из зала, словно завороженная сверкающим платьем примы, украшенным стразами, ставшим для гюрзы ориентиром, куда дальше ползти. Прима в золотом платье Клеопатры в ужасе убежала, протискиваясь к выходу в общей давке, сгрудившейся у входа. Но в этом месиве тел все были равны перед этим ужасом. За нею ползла гюрза медленно, но неотвратимо. Чудовищная давка на танцполе привела к возникновению истерической паники. Стоны, крики, мольбы о помощи оглушали и переполняли пространство.

Где-то в давке мелькнуло и лицо перепуганного Славика. Ужас, гибель молодых посетителей найт-клуба заполнил все пространство, как густой дым на пожаре. Но через весь этот ужас Славику удалось пробраться и вырваться.

Истекающий кровью, оборванный, он выбрался на темную улицу, под дождем, смывающим кровь с его расцарапанного лица. Он то держась за стены домов, то падая, то ползком добрался до своей машины. Его трясло и рвало на асфальт. Но он достал трясущимися руками ключи от машины. Открыл ее. Сел в машину. Но и тут его не покидало чувство, что он не спасся от преследования.

Чувствовал на себе взгляд преследовательницы-гюрзы. И не ошибся. На него действительно пристально смотрела гюрза, не познавшая еще ужаса безжалостных рук дантиста. Она, притаившаяся у стены злосчастного ночного клуба, наблюдала, как Славик залез под звуки сирен «неотложек» и криков пострадавших в свою машину. Но сильные и мучительные рвотные позывы опять вернулись. Он вылез и наклонился над асфальтом… и тут заметил гюрзу. Она приподнялась, опираясь на свой хвост, и зловеще распахнула свой капюшон смерти. Славик буквально впрыгнул обратно в машину.

Завел машину и дважды на скорости наехал на змею со всей силы, вдребезги разбив правую фару, чтобы наверняка добить ее.

К счастью, после этого машина все же завелась. И Славик рванул домой, вернее, к своей подружке, у которой он проживал уже несколько лет.

Славик, спотыкаясь, добрался до дверей квартиры. Руки его дрожали так, как ни пытался он вставить ключ в замочную скважину – ничего не получалось. Ключ не попадал, соскальзывает мимо ячейки.

Он прислонился к входной двери спиной, чтобы отдохнуть. Но дверь оказалась не заперта. И дверь, предательски не поддержав его, плавно распахнулась вовнутрь квартиры, увлекая за собой дрожащего Славика. Отчего он упал навзничь уже внутри квартиры.

Он попал прямо в квартиру, свалившись в коридоре, это насторожило его. Голова так кружилась, что не было сил даже встать и зажечь свет в коридоре. Попытался встать на ноги, но дрожь только усилилась. Он вполз в комнату на четвереньках. В квартире было темно.

Ему было страшновато. Он прислушивается, но, несмотря на страх, все же вполз на четвереньках в комнату.

Это была родительская квартира Вируса и его сестры Катерины, подружки Славика. Вернее – квартира родителей его подруги Катерины, которая перешла к ней, минуя второго наследника, ее брата, она ловко обошла родного брата с наследством. Нисколько не печалясь и не озадачиваясь тем, что сделала брата бомжом.

Славик толкнул вытянутой рукой дверь, и она со скрипом, но плавно раскрылась. Посреди темной комнаты на своем старом чемодане сидел Саша – Вирус. Перед ним на паркете мерцала откупоренная бутылка водки. Увидев ползущего на четвереньках Славика, Вирус удивился и, не здороваясь, сразу же просто предложил ему выпить.

– Будешь? – мрачно спросил его Вирус. Славик, все еще дрожа от пережитого ужаса, смог только тихо произнести:

– Не-а…

– Это тебя Катька приучила так в дом входить? Ты теперь всегда на четвереньках к ней являешься? Понимаю, она может. Да, сестрица моя… Такая Бугримова! Да! Ну, я один.

Славик сел на паркет и, опустив голову, оцепенел, пытаясь осознать, что же произошло. Он задумался, вернее, попытался задуматься. Но поймал себя на том, что не думает, а считает его булькающие глотки. И это единственное, на что он в этот момент способен, и что ему от этого становится легче. Потом подполз к Вирусу, протянул руку и молча взял у Саши бутылку. Пил «с горла». Горлышко стучало о зубы Славика. Вирус смотрел на него с изумлением. Он никогда Славика таким не видел.

– Что это ты так?

– А ты что так? – переспросил его Славик, явно не желая откровенничать.

– Да вот! Сунул ключ, открыть открыл. Да только ключ в скважине так и застрял. Уже не запереть. Старый замок. Еще мы с отцом его вставляли, я тогда на первом курсе был. Катька маленькая была. Словно вчера, а… – продолжил он, протягивая руку к бутылке. – Хозяйка квартиры меня… попросила. «На выход с вещами!» – сказал он, резко выдернув у Славика бутылку. Сделав глоток, продолжил: – Я работу потерял. Полный «алес капут»! Жить негде! Некуда мне идти! Денег нет. Пришел вот! Ведь это – родительская квартира. Все ж я тут прописан… Я не стал оспаривать завещание мамы, не разменял квартиру, хотел, чтобы все осталось, как раньше было. И – voila – исполнилось! Все осталось, как и было, но только без меня! Я бомж! Я бомж… Пустите?

– Да я… – пролепетал Славик, все так же сидя на полу перед Сашей.

– Понимаю, Славик! Знаю, тут Катька командир. Да я сам знаю, не пустит. Слушай, а как ты с такой стервой, с моей сестрицей, живешь?

– Ну… – отмахнулся от него рукой Славик.

– Славик! Дай мне ключи от дачи. Пока осень, там перекантуюсь. Запасные дай! Я Катьке не скажу, что ты выручил. Дубликаты сделаю, потом передам тебе. Шито-крыто будет.

– Если не скажешь Катьке, я сейчас. Дубликаты верни, я на место положу.

Славик встал, потянулся и пошел в другую комнату, чтобы поискать ключи.

Вдруг зажегся свет и раздался резкий крик Катерины из коридора. Катерина вошла в комнату. Она оторопела, увидев брата:

– Так, принесла нелегкая! Сам хоть упейся, а Славика не спаивай! И катись отсюда! Моя квартира! Понял!!!

Вирус попытался погасить скандал:

– Мне негде жить, Катя! Это наша родительская квартира! И я имею право тут жить! Я с детства тут прописан! Я не стал опротестовывать завещание, не разменивал квартиру, потому что… Я так хотел сохранить тот мир… Мир дома наших родителей без изменений. Мы могли бы здесь…

Но его сестра явно не была настроена на миролюбивые беседы:

– Ну и дурак, что не опротестовал вовремя завещание. А теперь срок претензий сгорел! И катись отсюда!

– Кать, ты родного брата бомжом делаешь? На улицу гонишь…

– Ты сам себя бомжом сделал! Сам ушел из дома и женился на этой пьянчуге Таньке! Вот и покатился!

– Конечно, это была ошибка… Страшная ошибка. Но вы все, и мама, и ты – все радовались, что я женюсь на ней, так ее принимали. А Танька так трамбовала меня, чтобы я женился на ней.

– Конечно, радовались! Ведь мама всегда хотела, чтобы наша трешка досталась мне. А у Таньки была квартира. Нам было выгодно, чтобы ты на этой дуре женился! А ты… дурак!

– Да… мама умерла, когда я был женат на Таньке. Вроде бы… обеспечен жильем. Вот она и подмахнула завещание на тебя. Кто знал, что так все повернется? Только через два года после смерти мамы Танька выгнала меня. А квартира уже целиком твоя…

– Вот именно! Да, моя! Срок опротестования завещания прошел! И катись отсюда! И на даче не показывайся, не забывай – дача тоже моя! А Танька твоя потому и выгнала тебя, что поначалу ты был «перспективный московский мальчик» из трехкомнатной квартиры. Только нужно было дождаться смерти наших родителей. Но она не дожидалась! Меня с мамой трамбовала после папиной смерти, чтобы вы с нею и ее дочкой Алиной переехали в нашу трешку, а мы – в ее двушку!

– Что??? Я ничего не знал! Почему вы все молчали? И Танька все делала за моей спиной?! – ужаснулся Саша.

– Так… мне это все неинтересно! Пошел вон! Квартира моя! – безапелляционно закончила его сестра Катерина.

Славик, молча слушая их перепалку, тихонько, несколько воровато достал из шкафа свою одежду. Но что-то ему не понравилось. И он стянул с себя свитер так, чтобы Катерина не видела. Уложил его в этот пакет, туда же ключи от дачи, батон хлеба с кухни, посылочку с едой, стараясь не шуметь – не шуршать пакетом, он положил у порога квартиры, чтобы Саше было удобно взять, когда будет уходить, покидая поле боя. Потом пошарил по карманам и достал деньги. Сунул деньги туда же в пакет и стал терпеливо ждать, когда эта ситуация закончится. Катерина злобно ударила ногой по чемодану, на котором сидел Вирус.

– А за два года после смерти мамы Танька поняла, что полквартирки ей не обломится, вот и послала тебя! Я же всегда говорила, что ты дурак!

Саша, цепляясь, как утопающий, тихо и униженно все же попросил ее:

– Но я найду работу. Сниму комнату. Уйду! Дай перекантоваться! Дай встать на ноги! Действительно, я дурак!

Но чугунное молчание было безжалостным и безапелляционным. Он встал, поднял стоящий на полу чемодан. На мгновение замер, оглядывая квартиру, явно прощаясь с домом детства. И молча пошел к двери.

– Спасибо, Славка! А ты – человек! – поблагодарил его Саша, не оглядываясь.

Вирус уходил в темный проем входной двери. Уходил навсегда. Уходил в никуда. Навсегда в никуда.

17. Наталья

Наталья набросила на плечи бабушке плед и подошла к компьютеру.

«Как время и пережитое меняет смысл всего, – подумалось Наталье, бегло прочитав ею же написанное на этом конкурсе «Триллер». – Никто ничего не пишет. Конкурс выдохся… Странно, Йёльс молчит, Вдова братьев Гримм – модератор этого форума – совсем забросила конкурс. И на форуме не появляется, Бур тоже не откликается. Ну вот! Похоже, отпал и этот Вирус. Кончился конкурс «Что такое триллер»! А жаль!»

Наташа не заметила, что размышляла вслух. Бабушка удивилась, о чем это она, и спросила Наталью:

– Что… кто отпал? Вирус? Это ты о своем, о фармацевтическом?

– Нет, это я о своем, о девичьем… Да, Вирус. Помнишь, тот, который галиматью написал про омоложенных до детского возраста агентов-шпионов? Я прочитала его опус и спросила: «А вы, собственно, кто в вашем триллере?» А он мне ответил, что он, кажется: «Я – африканец, умерший от излишнего усердия в любви»… Или его африканское сердце… или что-то в этом духе. Правильно Вдова братьев Гримм сделала, что забанила его! Да. Явно отпал. Давно молчит.

– «Я умерший африканец от излишнего усердия в любви»? А по-моему, это мило и остроумно! – рассмеялась бабушка.

– Да! Ты у нас видная авангардистка, бабуля! – рассмеялась в ответ Наталья.

18. Саша

На даче в Апрелевке, построенной Сашкиным дедом в начале шестидесятых к его рождению – появлению первого внука, к счастью, в эту зиму не отключили электричество. Даже теперь дача еще хранила родные запахи их семейного обихода, уклада жизни. То, что невозможно было перепутать с другими домами. Какой-то особый запах маминых пирогов, смешанный с запахами сигарет родителей. Дачи в это время года все пустые. Холодно, все перебрались в город. Оставшееся яблоко на сбросившей листву яблоне, как привет из прошлого, еще висело и словно ждало его. Вирус жадно бросился к яблоку и, сначала поцеловав его, съел, корчась от его жесткой, но сладкой обледенелости. Но вдруг он начал рыдать, обнимая ствол старой яблони, посаженной еще дедом в солнечном, бесконечно далеком мае. Тогда он, пятилетний, с маленькой леечкой с веселой надписью в цветочках «1 Мая», помогал деду, стоявшему рядом с большой, полной воды лейкой из нержавейки, поливал только что посаженный саженец яблони. Сначала Саша поливал чуть-чуть из своей веселой первомайской игрушечной леечки, а потом – дедушка поливал. А потом – опять Саша, а потом – опять дедушка. И дедушка, как следует поливая саженец яблони, рассказывал маленькому Саше о том, какая большая вырастет эта яблоня. И Саша слушал дедушку, высоко задрав голову, внимательно глядя в его лицо, и думал, что и он сам вырастет с этой яблонькой вместе и станет таким же большим и высоким, как дедушка. Эта яблоня единственная уцелела, не вымерзла в морозные зимы. И она оказалась единственной яблоней, накормившей Сашу в этот вечер, ледяной и одинокий, когда он стал ровесником деда, посадившего в этом возрасте эту яблоню – сорокадевятилетним мужчиной. Но деду, прошедшему всю войну, после своих сорока девяти было еще жить и жить. А он, Саша, – бомж. Просто никому не нужный бомж…

Хорошо, что в их садовом товариществе после окончания дачного сезона не отключили электричество. Не так страшно одному ночью, когда знаешь, что можешь зажечь свет. Саша растопил печь. Взял с книжной полки бархатный с фольговым тиснением фотоальбом. Вынул из него несколько любимых фотографий. Достал из самой глубины дачного буфета чашки и заварил в них чай из дачных заначек, притаившихся в глубине буфета. Поглаживая их с нежностью, потому что это уцелевшие за многие десятилетия – еще бабушкины чашки. Приставил к красной в крупный горошек чашке фотографию бабушки в нарядном платье, к синей кобальтовой с потускневшей стершейся позолотой – военную фотографию деда. К чашке дулевского фарфора с крупными размашистыми розами – фото родителей.

Сам уселся, улыбаясь им, напротив. Перед расставленными фотографиями близких, которых уже нет на свете. Но оставшихся и ставших в беде еще ближе ему и пронзительно роднее; бабушка, дед, мать, отец– такие близкие и такие далекие теперь. Саша поставил и себе алюминиевую кружку с горячим, но быстро остывающим в холодный чаем. Он прихлебывал свой чай, мысленно здороваясь и беседуя с родными, смотрящими на него с черно-белых фотографий. Он заснул, уронив голову на руки, лежащие на столе.

Снег шел, мягко оседая на предыдущие слои снега. Того редкого – искрящегося, радостного, чистого снега, какой был только в детстве. Тихо заметая дремлющие шестисоточные эдемы советских времен, не рассчитанные в те совковые времена на настоящие зимовки и потому пустующие в ожидании весеннего тепла нового дачного сезона. Оконные стекла были густо облеплены снегом, белым, белым, белым… так что если бы кто-то и заглянул в окно, вряд ли разглядел бы с улицы сидящего за столом мужчину, положившего голову на скрещенные на столе руки.

С черно-белыми фотографиями, прислоненными к чашкам с обледеневшим чаем внутри. В недопитых чашках с чаем до самой весны стоял бурый лед.

С тех пор, как он стал бомжом, всякий раз засыпая, он надеялся не проснуться. Исполнение желаний порой сбывается.

19. Stylo

Stylo охватило с юности забытое чувство легкости, пьянящей радости удачи. Победы, как бывало во времена студенческой сессии после удачно сданного экзамена. В голове ярким вихрем проносились «веселые картинки» – поток всех давно желанных покупок, которые она давно не могла позволить себе купить. Но это обновление гардероба она, мысленно обласкав, погладив, прижав к себе то одну, то другую вещицу, – резко зачеркнула, вообразив… Вовсе не кольцо с изумрудом, не сладость и прохладу десерта на пляже вечного лета Доминиканы. Нет… Она вообразила простую, самую обыкновенную платежку. Банковский перевод с оплатой обучения сына в следующем году. И она сама ощутила, как по ее лицу расплылась улыбка удовольствия, как бывало в детстве, когда хвалят за хорошую отметку в школе или вовремя вымытую посуду к возвращению мамы с работы. Потому что лежащий в ее сумочке договор, только что подписанный с нею одной известной телестудией на ее новый сценарий «Что такое триллер?» превращал все эти мечты в реальность. С таким настроением Stylo усаживалась в свою машину после подписания договора, выпорхнула со студии. Это был договор с гонораром на кругленькую сумму на ее сценарий многосерийного телесериала, который она мастерски собрала из любительских, но трогательных историй, которые она удачно вовремя скопировала из интернета с сайта сценаристов. Вовремя – потому что те истории почему-то стали исчезать вслед за своими авторами, без прощаний, без пожеланий удачи остальным форумчанам – просто молча исчезали. А Stylo, как сценарист-профессионал, помогла окуклиться тем странным историям-воспоминаниям до состояния настоящего, вполне рабочего сценария. По которому уже с понедельника запускают новый проект и начнутся съемки телесериала. Stylo поехала прямо из студии сразу отдохнуть на дачу. Ведь несколько бессонных ночей, когда она приводила в порядок сценарий, очень сказывались. Она уже предвкушала, как отоспится, как суток трое не будет вылезать из постели, а только нежиться и нежиться в постели, когда свернула на проселочную дорогу. Но тотчас раздался звонок сотового. Это звонил режиссер будущего телесериала по ее сценарию «Что такое триллер?» Знаменитость, талант, но редкостная зануда. Режиссер сразу же принялся укорять ее в очевидных только ему недостатках сценария. Главным образом в том, что «это не триллер, а мелодрама», милый современный дамский «Декамерон». Что нужно бы, чтобы Йёлеса зверски запытала-замучила бывшая соседка по коммуналке манекенщица-Нонка из мести за свою любовь-неразделенку времен своей молодости. Что Миралинда должна была в конце концов оказаться тайной лесбиянкой и полюбить мать Витаса, а не самого Витаса. И так режиссер еще долго что-то такое нудел, самозаводясь от своих нездоровых фантазий вечного и недоразвитого подростка. Это привело к тому, что все то, что Stylo мечтала ощущать первые три дня на даче, нежась в постели, неожиданно мягко навалилось на нее облаком-подушкой и окутало ее с головы до пят. Отключая и парализуя ее. И голос режиссера слился с гулом мотора, и Stylo сама не заметила, как глаза ее закрылись.

Она очнулась от боли, вернее – болью стала вся она сама. Валяющийся рядом сотовый, словно издевательство судьбы, работал, из него доносился голос режиссера. Говорившего, говорящего и говорящего… без остановки. Stylo отерла кровь с глаз и тупо уставилась в старый дуб на обочине, в который она только что врезалась, заснув на секунду за рулем.

«Почему? За что? Я незнакома с этим дубом, я ничего плохого ему не сделала… Господи, я рехнулась, как этот идиот-режиссер?» – пронеслось в ее голове. И в этот момент она услышала, что режиссер, почуяв неладное, закричал:

– Вы меня слышите? Почему молчите? Вы слышите меня? Что за треск у вас там был?!

– Триллер… просто триллер… – прошептала Stylo и отключилась.

20. Витас

Заснеженный предновогодний Вильнюс превращается в новогодние дни в шкатулку подарков радости жизни. Вывески магазинов, витрины, украшенные улочки – все превращается в бесконечное праздничное поздравление. Улочки Вильнюса в дни Рождества и Нового года как никогда наполнены светом нарядных витрин, воздухом, пропитанным ароматом теплой, сытной выпечки с корицей и ванилью. И тем особым новогодним смехом прохожих, спешащих выбрать подарки, запасти что-то вкусненькое к праздничному столу, что звучит праздничным гимном в старинном городе. Рождественские распродажи в магазинчиках очаровательны… Какие-то дружеские компании, для которых праздник уже наступил, веселят горожан, увешанных подарочными коробками и пакетами в их руках. Атмосфера Рождества чувствовалась во всем. Поскольку во все времена есть и будет: «Книга – лучший подарок!» – по-советски трогательно эта старомодная реклама, сверкая стильным неоновым дизайном, украшала в эти дни вход в книжный магазин старинного двухэтажного дома. И там было много посетителей, даже в конце дня, выбиравших книги для подарков. Продавщицам пришлось намекнуть задержавшимся посетителям, что и у них тоже Новый год наступит одновременно со всеми. И им хотелось бы успеть домой. Особенно трудно было продавщицам книжного магазина это объяснить основательно загулявшему финну, который, находясь под градусом, шумно требовал, чтобы к нему вышла какая-то продавщица Велта из кондитерского магазина. Он принял книжный магазин за кондитерский. И все попытки объяснить бузотеру, что он перепутал магазины и никакой Велты здесь быть не может – к желаемому результату не привели. А их объяснения только распаляли соискателя Велты из кондитерского магазина одновременно. Но все три продавщицы с трудом все же вытолкали несостоявшегося Казанову к выходу магазина. Но и тут он кричал и звал неведомую Велту, пытаясь прорваться обратно в магазин. Это привлекло внимание живущего на втором этаже этого же дома мужчины. И он, услышав шум под окном, решительно распахнул окно кухни. И, свесившись из окна, крикнул трем милым немолодым библиограциям, своим давним приятельницам, которые работали в этом книжном магазине еще во времена СССР, когда его матушка работала в этом магазине, вернее – директорствовала в этом милом и старинном книжном мирке.

Он спросил их, нужна ли им мужская помощь, чем очень обрадовал их.

– Да, Витас! Помоги нам его угомонить! Финн явно перебрал. А ты же переводчик, объясни ему, чтобы он от нас отстал! Объясни ты ему, что это книжный магазин, а не кондитерский! И скажи ему, что никакой Велты у нас нет! Не работает у нас Велта! Магазин закрывать пора! А он привязался…

Витас неожиданно для себя даже обрадовался этой нелепой истории, очень кстати развеявшей его обычную предновогоднюю хандру.

Он перешел на финский язык и объяснил финну, уже успокоенному самим появлением Витаса в окне. Витас объяснил ему, где находится тот самый кондитерский магазин, в котором действительно работает милая хохотушка Велта. Всегда наряженная в стиле октоберфест, в ярких жилетках с туго-пикантной шнуровкой – она была чертовски хороша. На старинный манер кружевной чепец этой 20-летней красотке тоже был очень к лицу.

Посмотрев на пушистый медленно падающий снег, Витас захотел прогуляться, подышать праздничным воздухом родного Вильнюса. Чтобы сбежать от одиночества, которое особенно гнетет сердце и душу в такие семейные праздники, как Новый год. Поэтому он предложил финну подождать его пару минут, пока Витас потеплее оденется, чтобы спуститься и проводить его до заветного магазинчика, который находился на расстоянии 20-минутной прогулки. Продавщицы магазина были просто счастливы и признательны Витасу – спасителю и избавителю. Они вернулись в магазин, чтобы подготовить его к закрытию. А финн, протрезвевший на свежем воздухе и спокойный, оказался нормальным и даже симпатичным парнем лет тридцати. Он остался у входа в магазин, чтобы дождаться Витаса.

Финн был удивлен и умилен такой готовностью незнакомца помочь заплутавшему иностранцу. И был обрадован тому, что Витас свободно говорил на его родном финском языке. Витас объяснил ему, что он филолог, вернее, в прошлом был филологом, занимался переводами статей о современной культуре и литературе Финляндии и других Скандинавский стран, словом, тем, что после распада СССР в новой реальности оказалось совершенно лишним.

С тех пор он работал переводчиком в Финляндии в качестве гида, водил туристов, встречал в аэропортах группы, развозил по гостиницам, продавал туры по достопримечательностям и водил приезжих по супермаркетам, помогая покупать сувениры и прочее. Все как обычно.

Он расспросил Витаса о том, что ему показалось, что продавщицы в книжном разговаривали с ним как любящие тетушки, словно давно знают друг друга.

И Витас рассмеялся по поводу «любящих тетушек» и сказал ему, что это финн верно заметил. И рассказал, что его матушка всю жизнь работала в этом книжном магазине, вернее, как ему казалось в детстве, она там царила. Просто жила и царила, встречая посетителей магазина, как путников, наконец-то достигших главной заветной цели. Ее книжного магазина и находящихся в нем книг. А эти три библиограции работали при ней еще девчонками. Время летит, и вот они уже «любящие тетушки», что в сущности так и было, потому что Витас знал их с детства. Это чудо, что книжный магазин все еще жив. После распада СССР магазин был куплен каким-то предпринимателем и стал его собственностью. Это был первый удар, разрушивший устоявшийся мир его матери, в котором ценности исторических преданий из истории страны и Польши, с которыми тесно переплелись и ее семейная хроника, и вынесенный из нее, порой нарочито приукрашенный, декор для облагораживания повседневности – все то, что составляю основу ее жизни. Она с гордостью и чувством мифического долга перед образами родовитых предков носила фамилию Радзивилл. Она жила, словно всю жизнь работала служительницей музея, экспозицию которого составляли галереи судеб предков и ее собственной, подчиненной их памяти.

Обширный инсульт у нее случился, когда новый владелец книжного магазина, купивший магазин, решил придумать название для ее любимого книжного. Нужно было сменить вывеску на современную. Неоновую, броскую, вместо прежней – скромной советской, чтобы ничто не напоминало о прежней – советской действительности.

И мать Витаса предложила назвать магазин – «Радзивилл», словно одаривая по-королевски щедро и доверительно этого предпринимателя нового времени. Но он переспросил ее:

– Радзивилл… хм. А это кто такой? Космонавт? Кто-то из истории??? Артист?

У госпожи Радзивилл от этих вопросов мир перевернулся. Каждый из этих вопросов – был смертельным выстрелом во всю ее жизнь, во все, что было дорого и ценно для нее. У нее в глазах потемнело, предательски зашумело в ушах, и стремительно закружилась голова.

Но, подумав немного, предприниматель, не обращая внимания на побледневшую старушку, уцепившуюся в стоящий перед нею стул, он вдруг чему-то обрадовался, повторяя «Радзивилл», «Радзивилла», «Горилла, вилла»! Вилла Радзивилла!»

Это название так понравилось владельцу – новому хозяину магазина, что окрылило его настолько, что название понравилось ему больше самого магазина. И вскоре вход в магазин смелая сверкающая вывеска с надписью: «Вилла Радзивилла». Но украшала она вовсе не книжный магазин, как прежде, а кафе с игровыми автоматами, которому эта новая вывеска больше соответствовала. Так госпожа Радзивилл, как и другие, работавшие вместе с нею продавщицы, осталась не у дел, лишней в наступивших новых временах. Ей трудно было вжиться, принять, перешагнуть, чтобы идти дальше через этот исторический разлом между прежней жизнью в советской реальности, где она жила в ореоле причастности и мифической значимости, опираясь на знатность рода Радзивиллов. А в новой жизни призрачно-историческое из преданий о былом, как при смене хозяев квартиры – все оказалось хламом. Словом, как это ни парадоксально, но «в каретах прошлого» покататься ей пришлось только при советской власти, а в капиталистической Литве остановка «карет прошлого» оказалась последней и прощальной. Странно, но все то трепетное и многозначительное с ореолом исторической значимости отношение к генеалогическим древам прошлого высоко ценилось лишь в стране победившего пролетариата. А в свергнувшей этот пролетарский режим действительности все это потеряло свою значимость. В нынешней реальности правил лишь капитал, и неважно было, какими путями сколоченный.

Этот не первый инсульт, разбивший ее после всех переживаний из-за непосильно резких для ее возраста перемен, оставил страшные последствия, она стала лежачей больной. Хорошо, что Витас, ее добрый сын Витас, преданно ухаживал за нею.

Но кое-что в жизни ей все же удалось, даже когда она стала инвалидом, – женить сына на девушке из такого же достопочтенного и исторически значимого рода. А значит – не допустить брака с какой-нибудь простолюдинкой, что было фобией всей ее жизни.

Тем более что многолетний роман ее сына Витаса с москвичкой, так долго огорчавший ее, сломался, вернее, стал невозможен из-за болезни матери, из-за рухнувшей страны. В одночасье оказавшейся другой страной, всего того, что перемололо много судеб в те времена Перестройки.

И нашлась девушка с исторически весомой фамилией – Лещинская. И с такой же зеркальной проблемой, как и у Витаса. Она так же, как лис охотниками, была обложена со всех сторон именитой родней, так же несшей знатную фамилию, как знамя великого протеста в чужеродной советской действительности. И ей так же, как и Витасу, внушали с детства о значении ее исключительности и ответственности, которую накладывала на ее жизнь венценосная тень фамилии «Лещинские». И тень эта давила всей тяжестью французского престола, музейным нафталином в любой самый солнечный весенний день. И так же, как и в судьбе Витаса, ее мама, тетушки и бабушка – хранительницы фамильной чести – рушили и крушили с удивительным единодушием и азартом как первую ее любовь, так и первый брак. Как, впрочем, и все последующие ее романы и попытки брака по любви. Словно фамилия польского короля на французском престоле могла получить увечья в 17 веке через будущие века от мезальянса-брака кого-нибудь из потомков по любви с простолюдином или простолюдинкой.

Оба они, к удивлению близких, легко согласились и на сватовство, устроенное аристократической родней, и на скорый брак. Но это был не вполне брак, а дружески-договорная попытка побега от затянувшейся опеки со стороны их близких. Прокладывая через брак путь к свободе. Брак, в котором по их тайной договоренности они оба были свободны. Быть может, эта общая тайна, озорство затеи, разрушавшей осточертевшие обоим догматы незыблемости добропорядочности, придало некоей легкости и даже остроты с привкусом авантюры их браку.

Отчего лет на пять они действительно прожили в браке. Она – супруга Витаса, вырвалась от навязанных родней стереотипов поведения носительницы королевской фамилии, смогла отмахнуться от химер предрассудков ее близких. И даже смогла приструнить свою родню, приучив их не лезть в ее личную жизнь. Строжайше запретила в своем доме развешивать по дому репродукции с изображением генеалогических древ Лещинских и Радзивиллов. Поэтому и их развод не был чем-то трагическим для обоих, а просто взаимно удобным выходом из вынужденной ситуации, в которую их загнали родные. И их семейная пирушка в ресторанчике, где их семья с их двумя детьми отпраздновала вчетвером родительский развод, – была очень мила. И вполне могла показаться со стороны обычным тихим семейным праздником. Все было спокойно, потому что и дети чувствовали и знали, что отношения с родителями останутся прежними, все просто будут жить каждый своей жизнью. Встречаясь с обоими родителями, зная, что родительской любви к ним новые обстоятельства нисколько не уменьшат. А Витасу не пришлось никого строить и перестраивать. Его мама в последние годы не узнавала даже его – родного сына Витаса. И не могла вспомнить, как ее зовут, не то чтобы вспоминать хитросплетения генеалогического древа Радзивиллов, которые в их семействе было принято заучивать с детства, как таблицу умножения. И она всегда помнила каждый узел нового брака, каждую новую ветвь на том древе всю жизнь. Но Альцгеймер все забрал, отнял воспоминания, как игрушки, уже не нужные взрослому человеку. Не обрадовало ее даже то, что однажды с радостной вестью к ним с цветами пришла навестить одна из продавщиц ее бывшего магазина. Это была новость о том, что она работала почти 10 лет, «челночничая», не щадя своих сил. Перевозила разные прибалтийские товары в Россию. И ей удалось сколотить некий капитал, который позволил ей перекупить, то есть – выкупить магазин у владельца «Вилла Радзивилла». Чтобы опять открыть, как прежде, – книжный магазин. Но когда она сказала лежащей с блуждающей улыбкой на лице госпоже Радзивилл, что сожалеет, что не сохранилась старая, еще советская вывеска «Книжный магазин». Но будет еще лучше сделать новую вывеску с названием магазина – «Радзивилл». Но в ответ госпожа Радзивилл лишь прошелестела, как осенняя листва, тихим старческим шепотом:

– А кто это?

И смелая предпринимательница, храбрая амазонка возрожденного постперестроечного капитализма расплакалась в ответ, не уточняя, к кому относился этот вопрос старушки – лично к ней или к некому Радзивиллу.

Потому что и без объяснений было ясно, что госпожа Радзивилл совсем плоха и совершенно потеряла память, поэтому ни ее не узнала, ни о Радзивиллах ничего уже не помнила. Но Витасу было очень приятно, что его маму, уже стоящую на пороге прожитой жизни, так тепло помнят. И идея восстановить прежний книжный магазин очень обрадовала его.

Но замысел свой амазонка-«челночница» все же осуществила. Подняла магазин практически из руин, которые ей оставил ее предшественник, увезя свою вывеску «Вилла Радзивилла» вместе с выломанной сантехникой и оборудованием в Россию, где и открыл свое новое дело.

А она и воссоздала магазинчик и, как и обещала госпоже Радзивилл, украсила магазин новой вывеской «Радзивилл».

В нем она продавала книги и аудиодиски, диски с новыми и старыми фильмами из России, черный хлеб, икру, разную косметику, водку всех новых сортов и, конечно, «Советское шампанское». Словом, все то, что теперь по старинке называли «советское». Нашлась тут и для Витаса работа, он привозил товары из Финляндии. Жизнь продолжалась.

Воспоминания об этом нахлынули на Витаса после того, как он попрощался с финном у кондитерского магазина, к которому тот не напрасно так стремился. Потому что промерзшая Велта, основательно раздраженная опозданием финна, тем не менее пока еще ждала его.

Витас очень обрадовался странному теплому чувству, возникшему в его душе, когда он на мгновенье почувствовал себя Санта Клаусом, исполнившим чье-то желание, в тот момент, когда помогал как переводчик своим финским им обоим объясниться. И рассказал Велте, как ее дружок отчаянно искал ее в книжном магазине вместо кондитерского.

Глядя на них, он вдруг подумал, что хорошо заканчивается год, может быть, и ему повезет, и в его жизни случится что-то хорошее. И он поскорее ушел, не желая отвлекать их друг от друга. Да и к тому же шанс, что к 9-ти вечера все же забегут, как обещали, его дети – дочь и сын, тоже поторапливал Витаса поскорее вернуться домой.

На втором этаже, над уже закрытым книжным магазином, светилось его окно.

Он вошел в квартиру. Она не казалась пустой, потому что с тех пор как год тому назад умерла его мать, госпожа Радзивилл, у него выработалась странная привычка – не выключать телевизор. Эта нелепая иллюзия семьи, шумящей, иной раз стреляющей или вопящей, отгоняла тоску одиночества. Витас вошел в дом. Мелькание кадров отбрасывало разноцветные блики на стену кухни. Витас включил чайник. Протянул руку к заварке, и тут раздался звонок в дверь. По звонку, как по почерку, он сразу узнал, что это пришла дочка Ната. Он открыл дверь дочери. И она как всегда порывисто бросилась к нему с поздравлениями, ловко набросив ему на шею новый теплый шарф. Ее новогодний подарок – подарок дочери отцу к Новому году:

– Привет! Пап! С Рождеством! Не болей – много не пей! Ну, и всякое такое! Нет!

Я сегодня заходить не буду. После праздника посидим. Ладно?

– А мама с вами? – кутаясь в тепло нового шарфа, спросил довольный Витас.

– Да нет, пап! Вернее, и я с друзьями буду встречать. Слушай, пап… а?

– Понял! – заговорщически подмигнул ей Витас и полез в карман висящей на вешалке дубленки:

– Вот! Хватит, чтобы праздник был праздником?

– Ой! Нормально! Спасибо тебе! Ты не обижайся, побегу. Меня ждут!

Витас обнял дочь. В этот момент раздался звонок в дверь. Витас протянул руку и открыл дверь. Это пришел его сын – Радз.

– А, Натка, опередила! Привет, пап! С Рождеством тебя! Не пей – не болей! Мама привет тебе передала! Они с Юргеном встречают Рождество и Новый год в Париже. Класс! Обзавидуешься!

Витас, обняв сына, быстро полез в другой карман той же дубленки и пошутил:

– Вот поэтому у меня только двое детей! Ведь по бокам только два кармана. Что бы доставалось третьему?

Радз искренно обрадовался и даже как-то расслабился, что не пришлось просить:

– Папка! Ты титан человечества! Как раз сколько мне недоставало на рождественский подарок Дзинтре! Ты извини, мне еще подарок выбрать нужно! Побегу, но на неделе обязательно загляну!

Дернув за волосы сестру и обняв отца, Радз, уходя, полуобернувшись, сказал отцу: