Атлант расправил плечи Рэнд Айн

– В любом случае. Никто не может заранее сказать, по какому пути пойдет страна дальше. Здесь дело не в просчитываемых тенденциях, мы имеем дело с хаосом, требованиями момента, который может сделать возможным все.

– Доктор Стэдлер, вы согласны с тем, что производство необходимо для существования страны?

– Ну да… да, конечно.

– Строительство этой линии было остановлено в результате заключения, сделанного вашим институтом.

Стэдлер не улыбнулся и промолчал.

– Соответствует ли это заключение вашему мнению о природе риарден-металла? – спросила она.

– Я уже говорил, что не читал его, – в голосе Стэдлера мелькнуло легкое неудовольствие.

Открыв сумочку, Дагни вынула из нее газетную вырезку и протянула своему собеседнику.

– Не хотите ли прочесть, а потом сказать мне, на таком ли языке должна изъясняться наука?

Пробежав вырезку взглядом, Стэдлер пренебрежительно улыбнулся и отбросил ее.

– Отвратительно, – проговорил он. – Но что поделать, когда имеешь дело с людьми?

Она посмотрела на него полным недоумения взглядом.

– Так, значит, вы не одобряете это заявление?

– Мое одобрение, как и неодобрение, не имеет никакого отношения к делу, – пожал плечами Стэдлер.

– А вы сформировали собственное мнение в отношении риарден-металла?

– Ну, скажем так: металлургия несколько выходит за рамки моей научной специализации.

– Вам известны характеристики риарден-металла?

– Мисс Таггерт, я не вижу смысла в ваших вопросах, – в голосе его промелькнуло нетерпение.

– Мне хотелось бы услышать ваше личное заключение по поводу риарден-металла.

– Для какой цели?

– Чтобы я могла обратиться с ним к прессе.

Стэдлер встал.

– Это невозможно.

Дагни произнесла, стараясь вложить в свой голос всю силу убеждения:

– Я передам вам всю информацию, необходимую для формирования обоснованного суждения.

– Я не могу выступать с публичными заявлениями на эту тему.

– Почему же?

– Ситуация слишком сложна, чтобы ее можно было объяснить при поверхностной беседе.

– Но если окажется, что риарден-металл на самом деле представляет собой чрезвычайно ценный материал, который…

– Это не относится к делу.

– Истинная ценность риарден-металла не относится к делу?

– Помимо констатации факта здесь следует учитывать и другие вопросы.

Дагни спросила, не будучи уверена, что не ослышалась:

– С какими другими вопросами может иметь дело наука помимо прямой констатации факта?

Горькие линии в уголках губ Стэдлера сложились в подобие улыбки:

– Мисс Таггерт, вы и понятия не имеете о проблемах, стоящих сейчас перед наукой.

Дагни неторопливо, словно поняв это только что, сказала:

– Мне кажется, вам прекрасно известно, что представляет собой на самом деле риарден-металл.

Стэдлер снова пожал плечами:

– Да. Я это знаю. Из той информации, которой я располагаю, следует, что это удивительный материал, блестящее достижение нашей технологии.

Он нетерпеливо прошелся по кабинету:

– На самом деле мне бы хотелось иметь возможность однажды заказать специальный лабораторный двигатель, способный выдерживать такие же высокие температуры, как риарден-металл. Он чрезвычайно нужен мне для изучения ряда конкретных явлений. Я обнаружил, что когда частицы разгоняются до скоростей, близких к скорости света, они…

– Доктор Стэдлер, – сухо перебила его Дагни, – если вам известна истина, почему вы не можете изложить свое мнение публично?

– Мисс Таггерт, вы пользуетесь абстрактной терминологией, в то время как нам приходится иметь дело с реальностью.

– Мы говорим сейчас о науке.

– О науке? Не путаете ли вы определения? Истина является абсолютным критерием только в области чистой науки. Если речь заходит о прикладных дисциплинах, о технике, нам приходится иметь дело с людьми. A имея дело с людьми, мы вынуждены принимать во внимание и другие соображения, помимо истины.

– Какие же именно?

– Я не имею представления о мире техники, мисс Таггерт. У меня нет ни способностей, ни желания общаться с людьми. Я не могу уделять внимание так называемым практическим вопросам.

– Но это заявление было сделано от вашего имени.

– Я не имею к нему никакого отношения!

– Вы несете ответственность за весь институт.

– Это ничем не обоснованное утверждение.

– Люди считают, что ваше честное имя дает гарантию объективности и безупречности всякому действию института.

– Я никак не могу повлиять на мысли людей – если только они думают вообще!

– Они приняли ваше заявление за истину, хотя оно лживо.

– Разве можно говорить об истине, имея дело с людьми?

– Не понимаю вас, – стараясь сохранить невозмутимый тон, ответила Дагни.

– Вопрос об истине не имеет отношения к обществу как таковому. Никакие принципы никогда не оказывали на общество никакого воздействия.

– Тогда чем же руководствуются люди в своих поступках?

Он, в который уже раз, пожал плечами.

– Сиюминутными потребностями.

– Доктор Стэдлер, – проговорила Дагни, – по-моему, я должна объяснить вам те последствия, к которым приведет прекращение строительства моей ветки. Меня останавливают, ссылаясь на общественную безопасность, потому что я воспользовалась самыми лучшими из производившихся когда-либо рельсов. Если я не закончу строительство этой линии через шесть месяцев, крупнейший промышленный район страны окажется без транспорта. Он погибнет, потому что оказался лучшим, и нашлись люди, посчитавшие возможным приложить руку к разграблению его богатств.

– Что ж, возможно, это плохо, несправедливо, возмутительно, но такова жизнь общества. Кого-то всегда приносят в жертву, причем, как правило, несправедливо; но так принято среди людей. Что может сделать с этим один человек?

– Вы можете сказать правду о риарден-металле.

Стэдлер не ответил.

– Я могла бы умолять вас сделать это, чтобы спасти свое дело. Я могла бы просить вас сделать это, чтобы избежать национальной катастрофы. Но я не буду прибегать к этим причинам. Они могут оказаться недостаточно вескими. Остается одна-единственная причина: вы должны сказать правду, просто потому, что это правда.

– Со мной не консультировались по поводу этого заявления! – возглас вырвался непроизвольно. – Я не позволил бы сделать его! И мне оно нравится не больше, чем вам! Но я не могу выступить с публичным опровержением!

– С вами не консультировались? Тогда не стоит ли выяснить, что на самом деле стоит за этим заявлением?

– Я не могу погубить институт именно теперь!

– Но разве вам не хотелось бы выяснить причины?

– Я знаю их! Они не говорили мне, но я знаю. И не могу сказать, что осуждаю их.

– А мне скажете?

– Скажу, если хотите. Вам же нужна истина, не так ли? И доктор Феррис также не в силах ничего сделать, когда голосующие за выделение средств институту идиоты берутся настаивать на том, что они называют результатами. Они неспособны понять такую простую вещь, как абстрактная наука. Они воспринимают ее только через те последние побрякушки, которые удалось получить с ее помощью. Не знаю, каким образом доктору Феррису удается поддерживать жизнь в этом институте, я могу только удивляться его практическому дарованию. Не думаю, чтобы он когда-то был крупным ученым, – я вижу в нем в первую очередь бесценного слугу науки! Мне известно, что недавно он столкнулся с серьезной проблемой. Он старается не вмешивать меня в нее, избавляет от всего этого, но слухи доходят и до меня. Люди критикуют институт, потому что, по их мнению, от нас нет достаточной отдачи. Общество требует экономии. И в такие времена, когда ставятся под угрозу все их мелкие удобства, можете не сомневаться, что люди в первую очередь пожертвуют наукой. Наш институт остался в этой сфере практически в одиночестве. Частных исследовательских фондов почти не осталось. Посмотрите только на алчных негодяев, управляющих нашей промышленностью! Как можно предполагать, что кто-то из них будет поддерживать науку?

– А кто сейчас финансирует вас? – негромко спросила Дагни.

– Общество, – почти небрежно ответил Стэдлер.

Она произнесла напряженным тоном:

– Вы хотели перечислить мне причины, стоящие за этим заявлением.

– Не думаю, чтобы вам было трудно догадаться. Если учесть, что в нашем институте тринадцать лет существует отдел металлургических исследований, израсходовавший более двадцати миллионов долларов и не давший ничего, кроме нового способа серебрения изделий и нового антикоррозийного покрытия, которое, на мой взгляд, уступает существовавшим прежде, вы можете представить реакцию публики на частную фирму, выступающую с материалом, способным учинить подлинную революцию в металлургии, произвести настоящую сенсацию!

Дагни опустила голову. Говорить было нечего.

– Я не виню наш металлургический отдел! – раздраженным тоном сказал Стэдлер. – Мне известно, что результаты подобного рода не относятся к числу предсказуемых. Но публика этого не поймет. И кого тогда нам остается принести в жертву? Великолепную металлургическую находку или последний оставшийся на цивилизованной земле научно-исследовательский центр вкупе со всем будущим человеческого познания? Такова альтернатива.

Она сидела, опустив голову. И после некоторой паузы проговорила:

– Хорошо, доктор Стэдлер. Мне нечего возразить.

Он увидел, как она судорожно хватается за сумочку, словно пытаясь припомнить всю последовательность движений, необходимую, чтобы встать.

– Мисс Таггерт, – негромко проговорил он. В голосе его угадывалась едва ли не мольба. Дагни подняла голову.

Сосредоточенное лицо ее ничего не выражало.

Подойдя ближе, он уперся ладонью в стену над ее головой, будто намереваясь обнять ее за плечи.

– Мисс Таггерт, – повторил Стэдлер голосом мягким, убедительным, полным сожаления, – я старше вас. Поверьте мне, на земле нельзя жить иначе. Люди не воспринимают истину или доводы рассудка. Им не нужны рациональные аргументы. Разум для них ничто. И тем не менее нам приходится иметь с ними дело. Если мы хотим совершить что бы то ни было, нам необходимо обмануть их, дабы они позволили нам сделать свое дело. Или заставить их. Ничего другого они не понимают. Мы не можем ждать их поддержки в любом усилии разума, в стремлении к любой поставленной разумом цели. Люди – это всего лишь злобные животные. Жадные, самодовольные, хищные охотники за долларами, которые…

– Я тоже принадлежу к числу охотников за долларами, доктор Стэдлер, – вставила Дагни негромко.

– Вы – необыкновенное, блистательное дитя, не успевшее ознакомиться с жизнью в достаточной степени, чтобы познать полную меру человеческой тупости. Я сражался с ней всю свою жизнь. И очень устал… – голос Стэдлера наполняла неподдельная искренность. Он неторопливо отошел от Дагни. – Было время, когда я смотрел на ту трагическую неразбериху, которую они учинили на этой земле, и мне хотелось кричать, молить их прислушаться… ведь я мог научить их жить много лучше и полноценней, но никто не желал меня слушать, им попросту нечем было слушать меня… Интеллект? Эта редкая и ненадежная искра вспыхивает на мгновение в мире людей и гаснет. И никто не может определить его природу, будущее… определить отпущенное ему время…

Она попыталась встать.

– Не уходите вот так, мисс Таггерт. Я хочу, чтобы вы поняли меня.

Дагни посмотрела на него с полным безразличием. Она побледнела, черты обострились.

– Вы еще молоды, – проговорил Стэдлер. – В вашем возрасте я также верил в беспредельную силу разума. В этот блистательный облик человека рационального. С тех пор я многое повидал. И так часто расставался с иллюзиями… Мне бы хотелось кое-что рассказать вам.

Он стоял у окна своего кабинета. Снаружи успело стемнеть. Ночь будто поднималась от черной прорези оставшейся далеко внизу реки. На воде уже трепетали отражения редких огоньков, светивших на холмах противоположного берега. Небо еще хранило густую вечернюю синеву. Низко над землей висела неестественно большая одинокая звезда, заставлявшая небо выглядеть темнее, чем на самом деле.

– Когда я преподавал в университете Патрика Генри, – начал Стэдлер, – у меня было трое учеников. В прошлом у меня было много талантливых студентов, но эти трое явились истинной наградой для преподавателя. Если ты мечтаешь получить в свое распоряжение высший дар – человеческий разум в пору его расцвета, юный и отданный тебе в обучение, – таким именно даром они и оказались. Это был тот тип интеллекта, от которого ждешь, что когда-нибудь он изменит движение мира. Происхождения они были самого разного, однако же дружили так, что водой не разольешь. Они избрали странное сочетание интересов. Их интересовали два предмета – мой и Хью Экстона. Физика и философия. Редкая для сегодняшнего дня комбинация стремлений… Хью Экстон был человеком достойным, человеком великого ума… совершенно не похожим на то немыслимое создание, которое университет ныне поставил на его место… Мы с Экстоном даже чуть ревновали друг друга к этим студентам. У нас даже возникло нечто вроде соревнования, дружеского соревнования, потому что интересы-то у нас были общие. Экстон однажды даже сказал, что видит в них своих сыновей. Я был этим несколько раздражен… потому что считал этих юношей своими детьми… – повернувшись, Стэдлер посмотрел на нее. Оставленные возрастом горькие морщины пересекали его щеки. – Когда я начал ходатайствовать об учреждении этого института, один из них резко выступил против. С тех пор я не видел его. Память об этом в первые годы смущала меня. Со временем я начал иногда задумываться о том, не был ли он прав… Но воспоминание это перестало волновать меня достаточно давно, – он улыбнулся. На лице его и в этой улыбке не было теперь ничего, кроме горечи. – И кем же стали эти трое парней, воплощавших в себе все надежды, которые может даровать разум, кем же стали эти трое, которым мы сулили столь великолепное будущее… Одним из них был Франсиско д’Анкония, превратившийся в порочного плейбоя. Второй, Рагнар Даннескьолд, стал обыкновенным бандитом. Такова цена посулам человеческого ума.

– А кто был третьим? – спросила она.

Стэдлер пожал плечами:

– Третий не достиг даже печальной известности. Он исчез без следа – в великом море посредственности. Должно быть, служит сейчас где-нибудь вторым помощником счетовода.

– Это ложь! Я не сбежал! – вскричал Джеймс Таггерт. – Я отправился сюда, почувствовав, что заболел. Спроси доктора Уилсона. У меня было что-то вроде гриппа. Он подтвердит. Потом, как ты узнала, что я здесь?

Дагни стояла посреди комнаты. На воротнике ее пальто и на полях шляпки таял снег. Она огляделась с чувством, которое вполне могло бы перерасти в печаль, если бы у нее было для этого время.

Она находилась в старом доме Таггертов на Гудзоне. Дом по наследству достался Джиму, который редко приезжал сюда. В их детстве комната эта была кабинетом отца. Теперь в ней царил унылый дух помещения, которым только изредка пользуются, но не живут в нем. Мебель, кроме двух кресел, прикрыта чехлами, холодный камин, унылое тепло электрического нагревателя, провод, протянутый от него к стене, пустая стеклянная поверхность стола.

Джим лежал на кушетке, шея его была обмотана полотенцем наподобие шарфа. На стуле возле него рядом с бутылкой виски стояла полная старых окурков пепельница, с ней соседствовал мятый бумажный стаканчик; по полу разбросаны позавчерашние газеты. Над камином висел сделанный в полный рост выцветший портрет их деда на фоне железнодорожного моста.

– У меня нет времени на разговоры, Джим.

– Это была твоя идея! Надеюсь, ты признаешь перед всем правлением, что идея принадлежала тебе. Вот что сделал с нами твой проклятый риарден-металл! Если бы мы подождали Оррена Бойля… – Небритое лицо искажала сложная смесь эмоций: паники, ненависти, мстительного триумфа, возможности накричать на побежденного. К этому добавлялся взгляд, осторожный, робко пытающий нащупать надежду на спасение.

Джим смолк, однако Дагни не торопилась с ответом. Она молча смотрела на него, опустив руки в карманы пальто.

– Больше мы ничего не можем сделать! – простонал он. – Я пытался позвонить в Вашингтон, чтобы там отобрали «Феникс-Дуранго» и передали эту дорогу нам по соображениям национальной безопасности, но со мной на эту тему даже разговаривать не стали! Слишком, мол, многие будут против, слишком опасный прецедент!.. Я просил Национальный железнодорожный альянс дать нам отсрочку и позволить Дэну Конвею работать на своей дороге еще год – тогда мы получили бы необходимое время, – но он сам отказался от такого предложения! Я попытался связаться с Эллисом Уайэттом и его друзьями в Колорадо – пусть потребуют от Вашингтона особого указания на этот счет, чтобы Конвей продолжил работу, – но все они, и сам Уайэтт, и все остальные сукины дети, не согласились! А ведь речь идет об их собственной шкуре, их положение хуже нашего, они вылетят в трубу – и все-таки они отказались!!!

Коротко улыбнувшись, Дагни промолчала.

– И теперь мы ничего больше не можем сделать! Мы в западне. Мы не можем достроить эту ветку и не можем отказаться от нее. Мы не можем ни идти, ни стоять. У нас нет денег. Мы никому не интересны! Что осталось у нас без линии Рио-Норте? Но мы не можем достроить ее. Нас будут бойкотировать. Мы попадем в черный список. Профсоюз железнодорожных рабочих подаст на нас в суд. Непременно подаст, на этот случай есть особый закон. Мы не можем достроить эту линию! Господи! Что нам теперь делать?

Дождавшись паузы, Дагни проговорила ледяным тоном:

– Ты закончил, Джим? Если да, то я расскажу тебе, что нам делать.

Он молчал, разглядывая ее из-под тяжелых век.

– Это не предложение, Джим. Это ультиматум. Слушай и думай. Я намереваюсь завершить сооружение линии Рио-Норте. Я лично, а не «Таггерт Трансконтинентал». Я временно оставляю пост вице-президента и образую собственную компанию. Твое правление передает мне линию Рио-Норте. Я буду исполнять роль подрядчика. Подрядчика для самой себя. Я обеспечу собственное финансирование. Я приму на себя все обязанности вместе со всей ответственностью. Я дострою линию вовремя. И после того как вы убедитесь в полной работоспособности рельсов из риарден-металла, я передаю Рио-Норте назад «Таггерт Трансконтинентал» и возвращаюсь на свою работу. Это все.

Таггерт молча смотрел на нее, покачивая шлепанцем на ноге. Дагни даже не подозревала, что надежда может столь уродливым образом исказить лицо человека: к болезненному облегчению тут же примешалось коварство. Она отвела глаза, не понимая, как можно в такой момент первым делом думать о том, какую еще выгоду можно выжать.

Но ее ждала еще большая нелепость – голосом, полным тревоги, он пролепетал:

– Но кто будет тем временем управлять делами «Таггерт Трансконтинентал»?

Дагни усмехнулась – собственный смех изумил ее, показавшись горьким старческим кряхтеньем, – и проговорила:

– Эдди Уиллерс.

– O нет! Он не справится!

Дагни снова рассмеялась, столь же отрывисто и безрадостно:

– Я думала, что тебе хватит ума понять: Эдди займет пост исполняющего обязанности вице-президента. Он переберется в мой кабинет и будет сидеть за моим столом. Но кто, по-твоему, будет руководить делами «Таггерт Трансконтинентал»?

– Но… я не вижу, как…

– Я буду постоянно летать между кабинетом Эдди и Колорадо. А для чего еще существует самолет? Кроме того, остаются междугородные разговоры. Я буду делать только то, чем занимаюсь сейчас. Ничто не переменится, и ты получишь возможность устроить представление для своих друзей… ну, а мне станет несколько тяжелее.

– О каком представлении ты говоришь?

– Ты прекрасно понимаешь меня, Джим. Я понятия не имею, в какого рода играх замешаны вы – ты и твое правление. Я не знаю, сколько партий разыгрывается у вас одновременно против всех остальных и друг против друга и сколько взаимоисключающих претензий вам приходится учитывать. Я этого не знаю и знать не хочу. Все вы можете спрятаться за мной. Если ты боишься, потому что заключал сделки с друзьями, которым риарден-металл опасен, что ж, ты получаешь шанс уверить их в том, что ты здесь ни при чем, что все это делаю я и только я. Можешь помогат им, можешь проклинать и поносить меня. Все вы можете оставаться при своем, ничем не рисковать и не наживать врагов. Просто не становитесь на моем пути.

– Что ж… – неторопливо произнес он, – конечно, политические проблемы, стоящие перед крупной железнодорожной компанией, достаточно сложны… в то время как маленькая и независимая фирма, действующая от частного лица, может…

– Да, Джим, да, я понимаю все это. В тот самый момент, когда ты объявишь, что передаешь мне линию Рио-Норте, акции «Таггерт» пойдут вверх. Перестанут выползать из разных углов клопы, поскольку им незачем будет кусать крупную компанию. И я дострою линию еще до того, как они решат, что делать со мной. Ну а мне самой не придется иметь дело с тобой и твоим правлением, убеждать вас, просить разрешения. Для этого просто нет времени, если мы хотим, чтобы работа была закончена. Поэтому я намереваюсь сделать все сама… одна.

– Ну… а если ты потерпишь неудачу?

– Это будут мои поражение и падение.

– Ты понимаешь, что в таком случае «Таггерт Трансконтинентал» ничем не сможет помочь тебе?

– Понимаю.

– И ты не будешь рассчитывать на нас?

– Нет.

– Ты прекратишь все официальные сношения с нами, чтобы твои действия не отразились на репутации компании?

– Да.

– Думаю, мы должны заранее обговорить и то, что в случае неудачи или крупного скандала… твой временный отпуск сделается постоянным… то есть ты не сможешь рассчитывать на возвращение на пост вице-президента компании.

Дагни на мгновение прикрыла глаза.

– Хорошо, Джим. В таком случае я не вернусь.

– И прежде чем мы передадим тебе Рио-Норте, ты должна будешь подписать соглашение о том, что вернешь ее нам вместе с контрольным пакетом, если линия начнет приносить доход. Иначе ты можешь попытаться лишить нас непросчитанной прибыли, поскольку эта линия нам нужна.

Негодование лишь на миг промелькнуло в глазах Дагни, и она безразличным тоном произнесла, словно бросая нищему подаяние:

– Безусловно, Джим. Изложи все это в письменном виде. Я подпишу.

– Что касается твоего временного преемника…

– Да?

– Ты и в самом деле хочешь, чтобы это место занял Эдди Уиллерс?

– Да, хочу.

– Но он просто не сможет исполнять обязанности вице-президента! У него нет должной осанки, манер…

– Он знает свою работу… и мою. Он знает, что мне нужно. Я доверяю ему. Я смогу сотрудничать с ним.

– А ты не думаешь, что следовало бы выбрать достойного молодого человека из хорошей семьи, обладающей большим общественным весом и…

– Это будет Эдди Уиллерс, Джим.

Таггерт вздохнул:

– Ну хорошо. Только… только нам придется проявлять осторожность… Люди не должны заподозрить, что ты по-прежнему руководишь «Таггерт Трансконтинентал». Этого никто не должен знать.

– Это будут знать все, Джим. Но открыто не признает никто, и все будут довольны.

– Нам нужно сохранить свое лицо.

– O, конечно! Можешь не узнавать меня на улице, если не хочешь. Можешь говорить, что никогда не видел меня, а я скажу, что и слыхом не слыхивала про «Таггерт Трансконтинентал».

Джеймс молчал, в задумчивости разглядывая пол.

Дагни повернулась к окну. Серое небо отливало ровной зимней пеленой. Далеко внизу, по берегу Гудзона, тянулась дорога, по которой приезжал автомобиль Франсиско… над рекой поднимался утес, на который они забирались, чтобы посмотреть на башни Нью-Йорка… где-то за лесом прятались рельсы, уходившие к станции Рокдейл. Припорошенная снегом земля напоминала набросок того родного края – бледный рисунок, на котором из снега тянутся к небу голые ветви. Это был серо-белый снимок, мертвая фотография, которую хранят на память, но которая ничего не может вернуть.

– Как ты хочешь назвать ее?

Удивленная Дагни обернулась.

– Что?

– Как ты хочешь назвать свою компанию?

– Ах да… Ну, наверно, «Линия Дагни Таггерт».

– Но… По-твоему, это разумно? Подобный факт нетрудно истолковать превратно. Могут решить, что «Таггерт» …

– И как ты хочешь, чтобы я ее назвала? – отрезала утомленная до предела Дагни. – «Линия Мисс Никто»? Или «Мадам Икс»? Или «Джона Голта»?.. – Дагни смолкла и вдруг улыбнулась – холодной, блестящей и опасной улыбкой. – Так я ее и назову: «Линия Джона Голта».

– Великий Боже, нет!

– Да.

– Но это же… просто дешевый трюк, дань городским низам!

– Да.

– Ты не можешь превратить в шутку такой серьезный проект!.. Ты не можешь вести себя столь вульгарно и… недостойно!

– Ты так считаешь?

– Но скажи мне, бога ради, почему?

– Потому что все вокруг будут шокированы – как и ты сам.

– Я никогда не думал, что ты способна на показуху.

– В данном случае способна.

– Но… – Джеймс понизил голос до едва ли не суеверного шепота. – Видишь ли, Дагни, это же… такое имя накличет беду… Оно означает…

Он умолк.

– И что же оно означает?

– Не знаю… Но когда люди произносят его, это всегда бывает из…

– Страха? Отчаяния? Безысходности?

– Да… да, именно так.

– Я хочу, чтобы они понимали это!

Наполненные гневными искрами глаза сестры, неожиданный проблеск веселья в них подсказали Джеймсу, что ему лучше помалкивать.

– Пиши во всех документах и ваших бюрократических бумажках название: «Линия Джона Голта».

– Что ж, это твоя линия, – вздохнул он.

– Ей-богу, моя!

Джеймс с удивлением посмотрел на сестру. Дагни отбросила все приличествующие вице-президенту манеры, в полном блаженстве нисходя до уровня рабочих-путейцев.

– Кстати, о бумагах и юридической стороне дела, – проговорил он, – у нас могут возникнуть некоторые трудности. Нам придется обратиться за разрешением…

Дагни рывком повернулась к нему. Часть прежнего энтузиазма еще читалась на ее лице. Однако на нем более не было веселья, Дагни не улыбалась. Лицо ее странным образом сделалось жестким и непреклонным. Увидев это выражение, Джеймс подумал, что не хотел бы увидеть его снова.

– Слушай меня, Джим, – произнесла Дагни; такой интонации ему еще не приходилось слышать ни от кого. – Есть одна вещь, которую ты должен выполнить как свою часть сделки, так что внимательно следи за этим: держи своих вашингтонских приятелей подальше от меня. Позаботься, чтобы они давали мне все необходимые разрешения, акты, справки и прочий бумажный хлам, которого требует их законодательство. Только не позволяй им пытаться остановить меня. Если они только попробуют… Джим, люди говорят, что наш предок, Нат Таггерт, убил политикана, попытавшегося отказать ему в разрешении, которого тот не имел права не дать. Не знаю, было ли это на самом деле. Но говорю тебе честно: если он и сделал это, я вполне понимаю его чувства. А если он все-таки не был грешен, я вполне могу сделать это за него, чтобы оправдать семейную легенду. Я не шучу, Джим.

Франсиско д’Анкония сидел перед ее столом. Лицо его ничего не выражало. Оно оставалось бесстрастным, когда Дагни четким и бесцветным тоном деловой беседы объясняла ему цели и задачи своей железнодорожной компании. Франсиско выслушал, но не произнес ни слова.

Она еще не видела его лица таким опустошенным; на нем не было насмешки, удивления, противоречия; просто казалось, что все происходящее не имеет к нему никакого отношения. Тем не менее Франсиско смотрел на нее с интересом; видимо, он замечал больше, чем ей казалось.

– Франсиско, я попросила тебя приехать, потому что хотела увидеть тебя в моем кабинете. Ты здесь впервые. А некогда он мог бы многое значить для тебя.

Франсиско неторопливо обвел помещение взглядом. На стенах не было ничего, кроме трех вещей: карты линий «Таггерт Трансконтинентал», оригинала карандашного портрета Ната Таггерта, послужившего моделью для статуи, и большого железнодорожного календаря из тех, что выпускались каждый год, броского и яркого, с картинками, изображавшими станции сети Таггертов; такой же когда-то висел над ее первым рабочим столом в Рокдейле.

Франсиско однялся и негромко произнес:

– Дагни, ради себя самой, и… – голос его на мгновение нерешительно замер, – и во имя той жалости, которую ты, может быть, еще испытываешь ко мне, не проси того, что ты намереваешься попросить. Не надо. Позволь мне уйти прямо сейчас.

Фраза эта была для него столь не характерна, что Дагни просто не ожидала услышать ничего подобного. И после недолгой паузы произнесла:

– Почему же?

– Я не могу ответить тебе. Я не могу отвечать ни на какие вопросы. Вот почему об этом лучше вообще не говорить.

– Ты знаешь, что я собиралась попросить у тебя?

– Да.

Она посмотрела на него с настолько красноречивым, настолько отчаянным недоумением, что ему пришлось добавить.

– А еще мне известно, что я откажу тебе.