Люблю твои воспоминания Ахерн Сесилия
– А теперь?
Ответа нет, водитель бросает на него быстрый взгляд в зеркало заднего вида, озадаченно наморщив лоб и одновременно пытаясь следить за дорогой.
Папа фыркает.
Я прячу лицо в ладонях.
– Мы так с Джо поступаем. – Папа озорно смеется. – Иногда он может проходить целый день, так и не поняв, что мы выключили его слуховой аппарат. Он-то думает, что все молчат. Каждые полчаса он кричит: «Господи! Как же здесь тихо!» – Папа смеется и снова нажимает на кнопку. – Здорово, папаша, – весело говорит он.
– Привет, Пэдди[10], – отзывается водитель.
Я жду, что папин кулак метнется сквозь щель в разделяющем их стекле. Но этого не происходит. Вместо этого сквозь нее просачивается папин смех.
Молодой водитель изучает в зеркало папино невинное выражение лица, выражение человека с добрыми намерениями, не желающего никого оскорбить, и молча продолжает вести машину.
Я смотрю в сторону, чтобы не смущать папу, но испытываю при этом некоторое самодовольство и ненавижу себя за это. Через некоторое время, на светофоре, папа нажимает на кнопку и, хитро прищурившись, говорит водителю:
– Не обижайся, приятель, просто вот эта особа… – Он кивает на меня. – …ведет себя как веселая старая душка, если вы понимаете, что я имею в виду.
Водитель смеется и останавливается возле нашего отеля. Я рассматриваю его из машины и остаюсь приятно удивленной. Трехзвездочный отель в самом центре города, в десяти минутах пешком от главных театров, Оксфорд-стрит, Пикадилли и Сохо. Достаточно близко, чтобы мы не успели вляпаться в неприятности, возвращаясь в отель. Или, наоборот, слишком близко от них.
Папа вылезает из машины и везет свой чемодан к вертящимся дверям отеля. Я смотрю ему вслед в ожидании сдачи. Двери вертятся очень быстро, и я вижу, как он топчется, пытаясь рассчитать, когда ему войти. Как собака, боящаяся прыгнуть в холодное море, он делает шажок вперед, замирает, снова резко дергается к двери и останавливается. Наконец он бросается к дверям, и его чемодан застревает снаружи, останавливая двери и блокируя его внутри.
Я не спешу выходить из такси. Слышу, как папа стучит по стеклу двери и вопит: «Помогите!», и, не обращая внимания на крики, спрашиваю у водителя:
– Кстати, как он меня назвал?
– Веселая старая душка? – улыбается он. – Вам вряд ли понравится.
– Все равно скажите, – настаиваю я.
– Это значит задница, – смеется он и уезжает, оставив меня на тротуаре с открытым от удивления ртом.
Я замечаю, что стук прекратился, обернувшись, вижу, что папу наконец освободили, и спешу в отель.
– У меня нет кредитной карты, но я могу дать вам свое слово, – медленно и громко говорит папа женщине за стойкой регистрации. – А мое слово – это моя честь.
– Все в порядке. Вот, пожалуйста. – Я протягиваю карточку.
– Почему в наши дни люди не расплачиваются бумажными деньгами? – вопрошает папа, налегая на стойку. – Современная молодежь вся в долгах, потому что они хотят то, хотят это, но они не хотят работать, и поэтому используют эти пластиковые штучки. Но это не бесплатные деньги, точно вам говорю. – Он решительно кивает. – С такой штукой вы всегда будете должны.
Женщина за стойкой вежливо ему улыбается и продолжает набирать что-то на компьютере.
– Вы будете жить в одном номере? – спрашивает она.
– Да, – с некоторой опаской отвечаю я.
– Два дяди Теда, я надеюсь? – вновь вступает папа.
Она непонимающе хмурится.
– Кровати, – тихо говорю я. – Он имеет в виду кровати.
– Да, это односпальные кровати, – подтверждает папа и наклоняется вперед, пытаясь прочитать имя на ее значке. – Бреда, да? Туалет в номере будет? – спрашивает он.
– Да, сэр, во всех наших номерах есть туалеты, – вежливо отвечает она.
– О! – Видно, что на него это произвело впечатление. – Что ж, я надеюсь, у вас работают лифты, потому что я не могу идти по яблокам, у меня Кэдбери барахлит, – продолжает веселиться он.
Я зажмуриваюсь.
– Яблоки и груши — это лестница, а батончик «Кэдбери» – спина, – говорит он тем же голосом, каким рассказывал мне детские стишки, когда я была маленькой девочкой.
– Понимаю, мистер Конвей.
Я беру ключ и направляюсь к лифту, папа ковыляет за мной через фойе. Я нажимаю на кнопку третьего этажа, и двери закрываются.
Номер стандартный, чистый, и меня это устраивает. Наши кровати, на мой взгляд, стоят друг от друга на достаточном расстоянии, есть телевизор и мини-бар, который привлекает внимание папы, пока я наполняю ванну.
– Я бы не отказался от капли штрафа. – Его голова исчезает в мини-баре.
– Ты хочешь сказать вина?
– Нет, бренди.
Наконец я погружаюсь в горячую успокаивающую воду, пена поднимается как взбитые сливки на мороженом. Мыльные пузыри щекочут нос и покрывают тело, соскальзывают через край и опускаются на пол, где, потрескивая, медленно исчезают. Я ложусь и закрываю глаза… Стук в дверь.
Я не обращаю на него внимания.
Опять стук, на этот раз немного громче.
Я опять не отвечаю.
Бабах! Бабах!
– Что? – кричу я.
– Ой, прости, я думал, что ты там уснула, дорогая.
– Я в ванне.
– Я знаю. Ты там поосторожней. Можешь задремать, сползти под воду и захлебнуться. Так случилось с одной из кузин Амелии. Ты знаешь Амелию? Она иногда навещает Джозефа, живущего дальше по улице. Но теперь она не заходит так часто, как раньше, из-за этого несчастного случая в ванной.
– Папа, я ценю твою заботу, но со мной все в порядке.
– Хорошо.
Тишина.
– На самом деле я не это хотел сказать, Грейси. Я хотел узнать, долго ли ты там еще пробудешь.
Я хватаю желтого резинового утенка, стоящего на краю ванной, и душу его.
– Дорогая? – спрашивает он тоненьким голосом.
Я держу утенка под водой, пытаясь его утопить. Потом отпускаю, и он выпрыгивает на поверхность, глядя на меня глупыми глазами. Я делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю.
– Около двадцати минут, папа, это ничего?
Тишина.
Я снова закрываю глаза.
– Э-э, дорогая. Просто ты там уже двадцать минут, а ты знаешь, как моя простата…
Я больше ничего не слышу, потому что вылезаю из ванной, тихо рыча от злости. Ноги скользят по полу ванной, с меня течет мыльная вода. Я накидываю на себя полотенце и открываю дверь.
– А, Вилли свободен, – улыбается он.
Я кланяюсь и показываю рукой на унитаз: «Ваша колесница ждет вас, сэр».
Смущенный, он шаркает внутрь и закрывает за собой дверь.
Мокрая и дрожащая, я перебираю бутылочки красного вина в мини-баре. Беру одну и изучаю этикетку. Тотчас у меня в голове вспыхивает картинка, такая яркая, что я чувствую, как будто переношусь куда-то.
Корзина для пикника, в ней бутылка с такой же этикеткой, красная с белым клетчатая ткань расстелена на траве, светловолосая девочка в розовой пачке кружится в танце. Вино в бокале. Звук ее смеха. Щебет птиц. Детский смех вдалеке, лай собаки. Я лежу на клетчатой ткани, штаны закатаны выше лодыжек. Волосатых лодыжек. Я чувствую, как солнце опаляет мне кожу, под солнцем танцует и кружится маленькая девочка, иногда она заслоняет свет, иногда меня ослепляет сиянием. Передо мной возникает рука с бокалом красного вина. Я смотрю на лицо женщины. Рыжие волосы, немного веснушек, она нежно улыбается. Мне.
– Джастин, – поет она. – Земля вызывает Джастина.
Девочка смеется и вертится, длинные рыжие волосы развеваются от легкого ветерка…
Потом все пропадает. Я снова в номере отеля, стою перед мини-баром, с волос на ковер течет вода. Папа наблюдает за мной, смотрит с любопытством, его рука вытянута вперед, как будто он не знает, прикоснуться ко мне или нет.
– Земля вызывает Джойс, – поет он.
Я откашливаюсь:
– Ты все?
Папа кивает и провожает меня взглядом в ванную. По пути туда я останавливаюсь и оборачиваюсь к нему:
– Да, я забронировала билеты на балет сегодня вечером. Если ты хочешь пойти, нам нужно выходить через час.
– Хорошо, дорогая. – Он медленно кивает и смотрит на меня, в его глазах знакомое выражение беспокойства. Я помню это выражение еще с тех пор, когда была ребенком, – как будто я первый раз сняла дополнительные колеса с велосипеда, и он бежит рядом со мной, крепко держит руль и боится отпустить меня.
Глава двадцать четвертая
Папа тяжело дышит рядом со мной и крепко держит меня под руку, пока мы медленно идем к Ковент-Гардену. Второй рукой я обшариваю свои карманы, пытаясь нащупать его сердечные таблетки.
– Папа, обратно в отель мы точно едем на такси, можешь даже не спорить.
Папа останавливается и смотрит вперед, делая несколько глубоких вдохов.
– Тебе плохо? Сердце? Может, сядем? Остановимся и передохнем? Пойдем обратно в отель?
– Замолчи и посмотри, Грейси. Знаешь, сразить меня может не только сердце.
Я поворачиваю голову – и вот он, Королевский оперный театр, его колонны подсвечены в честь вечернего представления, красная ковровая дорожка покрывает тротуар перед дверью, в которую стремятся толпы людей.
– Нужно уметь остановиться и полюбоваться, дорогая, – говорит папа, вбирая в себя представшую перед нами картину.
Так как я заказала билеты очень поздно, нас посадили под самым потолком огромного театра. Места неудобные, но нам повезло, что нам вообще достались билеты. Обзор сцены ограничен, зато прекрасный вид на ложи напротив. Щурясь в бинокль, я рассматриваю заполняющих свои места людей. Моего американца пока не видно. Земля вызывает Джастина? Я слышу женский голос у себя в голове и размышляю, верна ли теории Фрэнки о том, что я вижу мир его глазами.
Папа в восторге от открывающегося нам зрелища.
– У нас лучшие места во всем театре, дорогая, посмотри. – Он перегибается через край балкона, и твидовая кепка чуть не слетает с его головы. Я хватаю его за руку и тяну обратно. Он достает из кармана мамину фотографию и ставит ее на обитый бархатом бортик балкона.
– Конечно, лучшие, – говорит он, и его глаза наполняются слезами.
Наконец какофония оркестра стихает, свет гаснет, и наступает тишина перед началом волшебства. Дирижер стучит палочкой, и оркестр начинает играть первые такты балета Чайковского. Если не считать папиного фырканья, когда на сцене появляется исполнитель главной мужской роли в трико, все проходит гладко, мы оба околдованы сюжетом «Лебединого озера». Я отвожу взгляд от бала, посвященного совершеннолетию принца, и рассматриваю сидящих в ложах. Их лица освещены, глаза следуют за танцорами. Как будто на сцене открылась музыкальная шкатулка, из нее вырвались музыка и свет, и все зачарованы, захвачены ее волшебством. Я продолжаю следить за ними в бинокль, двигаясь слева направо по ряду незнакомых лиц, пока… Мои глаза широко раскрываются, когда я дохожу до знакомого лица. Это он – мужчина из парикмахерской, которого, как я теперь знаю из биографии Бэа в программке, зовут мистер Хичкок. Джастин Хичкок? Он завороженно, подавшись вперед, смотрит на сцену.
Папа толкает меня локтем:
– Может, ты прекратишь оглядываться по сторонам и будешь смотреть на сцену? Он сейчас ее убьет.
Я поворачиваюсь к сцене и пытаюсь не отводить взгляда от принца, прыгающего со своим арбалетом, но не могу. Как будто магнит тянет глаза к ложе, мне не терпится увидеть, с кем сидит мистер Хичкок. Мое сердце громко колотится, и я только сейчас понимаю, что это не часть партитуры Чайковского. Рядом с ним женщина с длинными рыжими волосами и веснушками на лице, которая в моих снах держит в руках камеру, и симпатичный мужчина, а за ними – молодой человек, неловко оттягивающий галстук, женщина с копной ярко-красных кудрей и крупный мужчина. Я просматриваю свои воспоминания, как фотографии. Пухлый мальчик в сцене с разбрызгивателями и качелями? Может быть. Но остальных я не знаю. Я снова смотрю на Джастина Хичкока и улыбаюсь, его лицо кажется мне более интересным, чем происходящее на сцене.
Неожиданно музыка меняется, свет мигает, и лицо преображается. Я сразу же понимаю, что на сцене появляется Бэа, и поворачиваюсь, чтобы посмотреть. Вот она – грациозно движется в стае лебедей, одета в белое, тугой корсет и длинная пачка, напоминающая перья. Ее светлые волосы завязаны в узел, покрытый шапочкой из перьев. Я вспоминаю ее маленькой девочкой в парке, танцующей в розовой юбочке, и меня переполняет гордость. Какой длинный путь она прошла. Какая она теперь взрослая. Мои глаза наполняются слезами.
– О Джастин, смотри! – хрипло говорит сидящая рядом с ним Дженнифер.
Он смотрит. Он не может оторвать глаз от своей дочери, видения в белом, танцующей со стаей лебедей. Он выглядит такой взрослой… Как это случилось? Кажется, только вчера она вертелась перед ними с Дженнифер в парке напротив их дома, маленькая девочка в пачке, а теперь… Его глаза наполняются слезами, и он поворачивается к Дженнифер, чтобы разделить с ней это переживание, но в этот момент она тянется к руке Лоуренса. Он быстро отводит глаза и смотрит на сцену, на дочь. Слеза катится по щеке, и он лезет в карман за платком.
Поднесенный к лицу платок ловит мою слезу, пока она не скатилась с подбородка.
– Почему ты плачешь? – громко говорит папа, когда в антракте опускается занавес.
– Просто я так горжусь Бэа.
– Кем?
– А, это я так… Я просто думаю, что это красивая история. Как тебе кажется, маме нравится?
Он улыбается и смотрит на фотографию:
– Наверное, она ни разу не обернулась с тех пор, как открылся занавес. В отличие от тебя, которой не сидится на месте. Если бы я знал, что тебе так нравятся бинокли, давно бы уже взял тебя наблюдать за птицами. – Он вздыхает и смотрит вокруг. – Парни из клуба по понедельникам не поверят всему этому. Берегись, Донал Маккарти, – хихикает он.
– Ты скучаешь по ней?
– Дорогая, уже десять лет прошло.
Его признание причиняет мне боль. Я складываю руки на груди и смотрю в сторону, тихо кипя от злости.
Папа наклоняется ко мне и слегка толкает меня локтем:
– И каждый день я скучаю по ней сильнее, чем накануне.
И мне становится стыдно за свои мысли, как я могла подумать?..
– Это как мой сад, дорогая. Все растет. В том числе и любовь. Поэтому как я могу по ней меньше скучать? Все растет, и наша способность справляться с горем. Так мы продолжаем жить дальше.
Я качаю головой, удивляясь его высказываниям.
– А я-то думала, что ты просто любишь копаться в саду, – улыбаюсь я.
– Ну, это тоже непростое занятие. Знаешь, Томас Берри сказал, что работа в саду – это активное участие в самых глубоких тайнах Вселенной. Копание в саду многому нас учит.
– Чему, например? – Я стараюсь сдержать улыбку.
– Ну, даже в саду растут сорняки, дорогая. Они вырастают в нем естественно, сами по себе. Они разрастаются и душат цветы, растущие в той же самой земле, что и они. У всех нас есть свои демоны, свои кнопки самоликвидации. И в садах тоже. Какими бы красивыми они ни были. Если ты не копаешься в саду, то не замечаешь их.
Он смотрит на меня, и я отвожу взгляд, без нужды прочищая горло.
Иногда мне кажется, пусть уж лучше разговаривает на сленге.
– Джастин, мы идем в бар, ты с нами? – спрашивает Дорис.
– Нет, – обижается он, как ребенок, и складывает руки на груди.
– Почему нет? – Эл проходит к первому ряду кресел, чтобы сесть рядом с ним.
– Я не хочу. – Он берет бинокль и начинает вертеть его в руках.
– Чего тебе одному-то сидеть?
– Ну и что?
– Мистер Хичкок, хотите, я принесу вам что-нибудь выпить? – спрашивает Питер, парень Бэа.
– Мистером Хичкоком был мой отец, ты можешь звать меня Эл. – И шутливо толкает его в плечо, из-за чего Питер отлетает на несколько шагов назад.
– Хорошо, Эл, но на самом деле я имел в виду Джастина.
– Ты можешь называть меня мистером Хичкоком. – Джастин смотрит на него так, как будто в помещении вдруг дурно запахло.
– Я считаю, что мы вовсе не должны сидеть вместе с Лоуренсом и Дженнифер, – заявляет Эл.
Лоуренс. Лоуренс Аравийский, Пахово-грыжевый…
– Нет, должны. Эл, не будь смешным, – перебивает его Дорис.
Эл вздыхает:
– Ну что, попросить Пити принести тебе выпить?
Да. Но он не может заставить себя произнести это вслух и вместо этого мрачно качает головой.
– Хорошо, мы вернемся через пятнадцать минут.
Эл по-братски похлопывает его по плечу, перед тем как они все уходят, оставив его одного в ложе переживать из-за Лоуренса, Дженнифер, Бэа, Чикаго, Лондона и Дублина, а теперь еще и из-за Питера и того, как сложилась его, Джастина, жизнь.
Через две минуты ему надоедает жалеть себя, и он наблюдает в бинокль за группками людей, сидящих ниже его, которые остались на своих местах на время антракта. Он видит ругающуюся пару, другая парочка целуется, берет пальто и быстро уходит к выходу. Он смотрит, как мама что-то выговаривает сыну. Несколько женщин, сидящих рядом, дружно смеются. Вот двое, которые молчат, а может, им нечего друг другу сказать. Ничего интересного. Он переводит бинокль к ложам напротив. Они пустые, все решили выпить заранее заказанные напитки в баре неподалеку. Он наклоняется и вытягивает шею.
Вот небольшая группа людей, болтающих, как и все остальные. Он смотрит справа налево. Потом останавливается. Протирает глаза. Разумеется, ему это привиделось. Он, прищурившись, смотрит в бинокль – это она. Со стариком.
Она тоже смотрит в бинокль, рассматривая толпу, находящуюся ниже их обоих. Потом она поднимает бинокль, двигает его направо, и… они оба замирают, глядя друг на друга через линзы. Он медленно поднимает руку. Машет.
Она повторяет его жест. Старик рядом с ней надевает очки и щурится в его сторону, его губы шевелятся – он что-то говорит.
Джастин поднимает руку вверх – подожди, я иду к тебе, указательным пальцем пытается обозначить – одну минуту подожди, буду через минуту.
Она показывает ему два больших пальца – хорошо, и он улыбается.
Он откладывает бинокль, встает, отмечая, где именно она сидит. Дверь в ложу открывается, и входит Лоуренс.
– Джастин, не могли бы мы поговорить? – вежливо спрашивает он, барабаня пальцами по спинке разделяющего их стула.
– Нет, Лоуренс, не сейчас, прости. – Джастин пытается пройти мимо.
– Я обещаю, что не отниму у тебя много времени. Всего несколько минут, пока мы одни. Чтобы разрядить атмосферу, понимаешь? – Он нервничает, теребит узел галстука.
– Да, я ценю твое намерение, дружище, правда, но сейчас я очень спешу. – Джастин пытается осторожно его обогнуть, но Лоуренс не дает ему пройти.
– Спешишь? – спрашивает он, поднимая брови. – Но антракт сейчас закончится и… А! – Он замолкает, понимая. – Ясно. Что ж, я просто хотел попробовать. Если ты пока не готов к разговору, то конечно…
– Дело не в этом! – Джастин смотрит в бинокль вверх, на Джойс, испытывая панику. Она все еще там. – Я действительно очень спешу, надо кое с кем встретиться. Мне нужно идти, Лоуренс.
В ложу входит Дженнифер, слышит последние слова Джастина, ее лицо каменеет.
– Ну как ты можешь, Джастин? Лоуренс хотел поговорить с тобой, чтобы не было никаких недомолвок, вы бы просто все выяснили как взрослые люди. Но, похоже, ты забыл, что это такое. Хотя не знаю, почему меня это по-прежнему удивляет!
– Да я не отказываюсь, Дженнифер! – Раньше я звал ее Джен. Как все изменилось, как будто целая жизнь прошла с того памятного дня в парке, когда мы все были так счастливы, так любили друг друга. – У меня для этого правда сейчас нет времени. Вы не понимаете, мне нужно идти!
– Куда ты пойдешь? Балет начнется через несколько минут, и твоя дочь будет на сцене. Только не говори мне, что ты и ее бросишь из-за какой-то глупой мужской гордости.
В ложу входят Дорис и Эл, последний полностью занимает оставшееся небольшое пространство, закрывая путь к двери. Он держит в руке пинту колы и огромную пачку чипсов.
– Скажи ему, Джастин! – Дорис в возмущении скрещивает тонкие руки на груди.
Джастин стонет:
– Что ему сказать?
– Напомни ему, что у вас в семье были случаи сердечных заболеваний, так что ему стоит два раза подумать, прежде чем есть и пить это дерьмо.
– Какие сердечные заболевания? – Джастин хватается руками за голову, в то время как с другой стороны от него Дженнифер продолжает занудно бубнить что-то, напоминая интонациями учителя Чарли Брауна[11].
– Твой отец умер от сердечного приступа, – нетерпеливо говорит она.
Джастин замирает.
– Док не сказал, что это обязательно случится и со мной, – со стоном говорит жене Эл.
– Он сказал, что это вполне возможно. Если в семье есть подобные случаи.
Джастин слышит свой голос как бы со стороны:
– Нет-нет, и мне не кажется, что ты должен из-за этого переживать, Эл.
– Слышишь? – Эл смотрит на Дорис.
– Доктор сказал, что нужно соблюдать осторожность, если у членов семьи предрасположенность…
– Семья тут ни при… – Джастин замолкает. – Слушайте, мне на самом деле нужно отлучиться. – Он пытается пошевелиться в переполненной ложе.
– Ну уж нет! – Дженнифер загораживает ему путь. – Ты никуда не пойдешь, пока не извинишься перед Лоуренсом.
– Да все в порядке, Джен, правда, – неловко говорит тот.
Я зову ее Джен, не ты!
– Нет, не в порядке, любимый!
Я ее любимый, не ты!
Все что-то говорят, их голоса сливаются в невнятный гул, Джастин не понимает ни слова. Ему жарко, лоб покрывается испариной, у него начинает кружиться голова.
Неожиданно свет гаснет, раздается музыка, и ему приходится сесть на свое место рядом с раздраженной Дженнифер, оскорбленным Лоуренсом, молчащим Питером, озабоченной Дорис и голодным Элом, который начинает громко чавкать в его левое ухо, поглощая картофельные чипсы.
Он вздыхает и смотрит вверх, на Джойс.
Помогите.
Кажется, что ссора в ложе мистера Хичкока закончилась, но вот уже гаснет свет, а они все еще стоят. Когда освещается сцена, они уже сидят с каменными лицами, только крупный мужчина сзади с видимым удовольствием жует чипсы из большой пачки. Последние несколько минут я, не обращая внимания на папу, пыталась научиться читать по губам, но о чем они разговаривали, так и не поняла.
Сердце колотится, как будто кто-то в моей груди усердно бьет в барабан, его удары я ощущаю всем телом. И все только из-за того, что он увидел меня, захотел прийти ко мне. Мне нужно несколько минут, чтобы сосредоточиться на чем-нибудь, кроме Джастина, но, когда я немного успокаиваюсь и снова смотрю на сцену, у меня при виде порхающей Бэа перехватывает дыхание, и я хлюпаю носом на протяжении всего ее выступления, как гордая тетушка. Сейчас мне кажется, что единственные люди, посвященные в те чудесные счастливые воспоминания в парке, – это Бэа, ее мать, отец… и я.
– Папа, я могу тебя кое о чем спросить? – шепчу я, наклоняясь к нему.
– Он только что сказал той девушке, что любит ее, но это не та девушка. – Он закатывает глаза. – Идиот. Девушка-лебедь была в белом, а эта в черном. Они совсем не похожи.
– Она могла переодеться для бала. Никто не носит каждый день одно и то же. Понимаешь, дело в том, что я, э-э… кое-что произошло, и, ну…
Он оглядывает меня с головы до ног:
– Господи, да говори уже, пока я не пропустил еще что-нибудь.
Я перестаю шептать ему на ухо и заглядываю ему в лицо:
– Мне кое-что дали… лучше сказать, что со мной разделили кое-что особенное. Это совершенно необъяснимо и вообще не имеет смысла, что-то вроде Девы Марии у нас в Ноке, понимаешь? – Я начинаю нервно смеяться, но быстро останавливаюсь, увидев выражение его лица.
Нет, он не понимает. Папа выглядит сердитым, оттого что я использовала явление Богоматери в графстве Мейо в 1870-х годах как пример абсурда.
– Хорошо, возможно, это плохой пример. Я имею в виду, что случившееся нарушает все возможные законы. И я не понимаю почему.
– Грейси. – Папа поднимает подбородок. – Нок, как и вся остальная Ирландия, многие века страдал от набегов, выселений и голода, и Наш Господь послал Свою Мать, Благословенную Деву, навестить Его угнетенных детей.
– Нет. – Я прижимаю ладони к лицу. – Я имела в виду не то, почему явилась Мария, а то, почему это… эта вещь случилась со мной. Та вещь, которую мне дали.
– О! Что ж, тебе от этого хуже? Потому что если ее не было, а потом тебе ее дали, я бы перестал называть это «вещью» и стал бы говорить о ней как о «даре». Смотри, как они танцуют. Он думает, что она девушка-лебедь. Странно, он же видит ее лицо. Или это как с Суперменом: он снимает очки и оказывается другим человеком, хотя совершенно очевидно, что это тот же самый?
Дар. Я никогда об этом так не думала. Я смотрю на родителей Бэа, светящихся от гордости, и думаю о ней, плывущей в стае лебедей. Качаю головой: нет, никому от этого не плохо.
– Но я не понимаю почему, и зачем, и…
– Что же это происходит с людьми в наши дни? – шипит папа, и мужчина рядом со мной поворачивает голову в нашу сторону. Я шепчу извинения.
– В мое время что-то просто было. Никаких курсов в колледже, после которых люди выпускались дипломированными специалистами по Почему, Как и Потому что. Дорогая, иногда нужно забыть все эти слова и записаться на небольшой урок под названием «Спасибо». Посмотри на сцену. Ты заметила, чтобы кто-нибудь удивлялся тому, что женщину превратили в лебедя? Ты когда-нибудь в своей жизни слышала что-нибудь более нелепое?
Я смеюсь и шепчу:
– Нет.
– И тем не менее эта чертова вещь несколько веков знаменита во всем мире. Кого в театре только нет, и верующие, и атеисты, и интеллектуалы, и все они хотят увидеть, как этот парень в трико окажется в итоге вместе с этой девушкой-лебедем, чтобы она могла покинуть озеро. Только любовь того, кто никогда не любил, может разрушить чары. Почему? Какая разница почему? Ты думаешь, что эта женщина в перьях спросит почему? Нет. Она скажет спасибо, потому что она может жить дальше, носить красивые платья и гулять, вместо того чтобы клевать промокший хлеб в вонючем озере каждый день до конца своей жизни.
Я ошеломленно молчу.
– А теперь тссс, мы пропускаем представление. Смотри, она что, хочет теперь себя убить? – Он облокачивается на край балкона и наклоняется, чтобы лучше разглядеть происходящее на сцене.
Глава двадцать пятая
Во время бурных аплодисментов Джастин видит, как отец Джойс помогает ей надеть красное пальто, то же, что было на ней, когда он столкнулся с ними на Графтон-стрит. Она начинает двигаться к ближайшему выходу с отцом на буксире.
– Джастин. – Дженнифер сердито смотрит на своего бывшего мужа, который занят тем, что рассматривает в бинокль людей, вместо того чтобы обратить внимание на свою дочь, кланяющуюся на сцене.
Он откладывает бинокль и громко хлопает, одобрительно крича.
– Ну что, я пойду в бар и займу хорошие места. – Джастин начинает двигаться в сторону двери.
Читать бесплатно другие книги:
