Люблю твои воспоминания Ахерн Сесилия
Порывами налетает октябрьский ветер, пытаясь сорвать с деревьев последние листья. Они держатся крепко, подобно няням из «Мэри Поппинс», отчаянно цеплявшимся за фонарные столбы на Вишневой улице, чтобы их летучая соперница не сдула их подальше от дома Бэнксов. Листья, как и люди, еще не готовы сдаться. Они крепко держатся за прошлое, и пусть не в их силах остаться зелеными, клянусь, они до последнего сражаются за место, которое так долго служило им домом. Я вижу, как один из них прекращает борьбу и недолго кружится в воздухе, прежде чем упасть на землю. Я подбираю его и медленно верчу за черенок. Я не люблю осень. Не люблю смотреть, как вянут полные жизни листья, проиграв битву с природой, высшей силой, которую им не одолеть.
– А вот и машина, – сообщаю я Кейт.
Мы стоим через дорогу от Национальной галереи, за припаркованными машинами, в тени деревьев, нависших над воротами площади Меррион.
– И ты за это заплатила? – возмущается Кейт. – Ты и впрямь сумасшедшая.
– А то я сама не знаю. Вообще-то я заплатила половину. Фрэнки – племянница водителя, а он – хозяин фирмы. Сделай вид, что ты его не знаешь, если он посмотрит в нашу сторону.
– А я и не знаю.
– Отлично, очень убедительно.
– Джойс, я в жизни его не видела.
– Просто здорово.
– Сколько ты еще намерена играть в эти игры, Джойс? То, что ты вытворяла там, в Лондоне, казалось веселой шуткой, но ведь мы знаем только то, что он сдал кровь.
– Для меня.
– Этого мы не знаем.
– Я знаю.
– Откуда тебе знать?
– Знаю. Как ни странно.
Она смотрит на меня с таким сомнением и жалостью, что я выхожу из себя.
– Кейт, вчера на ужин я ела карпаччо и фенхель, а вечером подпевала чуть ли не всем ариям из полного собрания записей Паваротти.
– Все равно не понимаю, с чего ты взяла, что всем этим ты обязана мужчине по имени Джастин Хичкок. Помнишь тот фильм – «Феномен»? Там Джон Траволта за одну ночь становится гением.
– У него была опухоль мозга, которая увеличила его способности к обучению, – огрызаюсь я.
«Мерседес» останавливается у ворот галереи. Водитель открывает Джастину дверь, и вот он выходит из машины, широко улыбаясь, а я радуюсь, что не зря потратила деньги, предназначенные для выплаты по закладной на следующий месяц. Об этом, как и обо всем остальном, я позабочусь позже, когда придет время.
У него все та же аура, которую я заметила в первый же день, увидев его в парикмахерской, – то обаяние, от которого мое сердце взлетает вверх, на десятиметровую вышку для прыжков в воду в финале Олимпийских игр. Он окидывает взглядом здание галереи и парк, и его улыбка еще больше подчеркивает четкую линию подбородка, заставляя мое сердце несколько раз подпрыгнуть, прежде чем попытаться исполнить сальто высшей сложности, чтобы потом неловко плюхнуться в воду. Неуклюжий прыжок доказывает, что я еще не вполне оправилась от нервного срыва. Ощущение пугающее, но приятное, и я готова пережить его снова.
Ветерок снова шуршит листьями, я не уверена, но кажется, он доносит до меня запах его лосьона после бритья, тот самый, что я ощутила в первую встречу, в парикмахерской. У меня перед глазами тут же возникает картина: он берет сверток из изумрудно-зеленой бумаги, в которой отражаются елочные огоньки и горящие свечи. На свертке большой красный бант, и, когда он медленно развязывает его, аккуратно, чтобы не порвать, отклеивает от бумаги скотч, мои руки словно становятся его руками. Я поражена его бережным отношением к бумаге, пока не понимаю, что в эту бумагу завернут подарок. Этот лосьон – рождественский подарок от Бэа.
– А он симпатичный, – шепчет Кейт. – Я понимаю, почему ты его преследуешь, Джойс.
– Я его не преследую, – протестую я. – И я бы поступила так же, будь он уродом.
– Можно мне пойти послушать его доклад? – спрашивает Кейт.
– Нет!
– Почему? Он никогда меня не видел, а значит, и не узнает. Пожалуйста, Джойс. Моя лучшая подруга верит, что она как-то связана с совершенно незнакомым человеком. Могу я хотя бы послушать его, чтобы понять, что он из себя представляет?
– А как же Сэм?
– Ты за ним не присмотришь?
Я замираю.
– Ой, забудь об этом, – быстро говорит она. – Я возьму его с собой. Встану сзади и уйду, если он будет мешать.
– Нет-нет, все в порядке. Я за ним присмотрю, – сглотнув, я выдавливаю из себя улыбку.
– Ты уверена? – переспрашивает она. – Я не стану слушать весь доклад. Просто хочу посмотреть, что он из себя представляет.
– Со мной все в порядке. Ступай. – Я нежно подталкиваю ее. – Иди и получи удовольствие. Мы справимся, правда?
В ответ Сэм засовывает в рот большой палец в носке.
– Обещаю, я недолго. – Кейт наклоняется к коляске, целует сына и бежит через дорогу в галерею.
– Итак… – Я нервно оглядываюсь по сторонам. – Вот мы и остались вдвоем, Шон.
Он смотрит на меня большими голубыми глазами, и мне тут же хочется заплакать.
Я оглядываюсь, чтобы убедиться, что меня никто не слышал. Я хотела сказать: «Сэм».
Джастин поднимается на трибуну лекционного зала в подвальном этаже Национальной галереи. К нему обращены все лица, и он чувствует себя в своей стихии. Входит опоздавшая молодая женщина, извиняется и быстро садится на свободное место.
– Доброе утро, дамы и господа, благодарю за то, что пришли сюда, несмотря на дождь. Сегодня я расскажу вам о картине «Женщина, пишущая письмо». Терборх, голландский художник семнадцатого века, работавший в стиле барокко, сделал модным этот жанр – картины с письмами. «Женщина, пишущая письмо», как, впрочем, и другие картины на эту тему, особенно нравится мне еще и потому, что в наше время личные письма, кажется, почти забытый жанр. – Он замолкает.
Почти, но не совсем, ведь мне кто-то посылает записки.
Он сходит с трибуны, делает шаг к аудитории и подозрительно вглядывается в толпу. Прищурившись, он изучает лица сидящих перед ним людей. Внимательно осматривает ряды, зная, что где-то здесь может находиться таинственный автор записок.
Чей-то кашель выводит его из оцепенения, и он возвращается к реальности. Он волнуется, но продолжает с того места, на котором остановился.
– Сейчас, когда личные письма – почти забытый жанр, эта картина напоминает нам о том, как великие мастера золотого века умели изображать едва различимые переливы человеческих чувств, связанных с этим, казалось бы, обыденным занятием. Терборх не единственный художник, разрабатывавший эту тему. Я не могу не упомянуть имена Вермеера, Метсю и де Хоха – все они написали прекрасные картины, изобразив людей читающими, пишущими, получающими и отправляющими письма, о чем я рассказал в книге «Золотой век голландской живописи: Вермеер, Метсю и Терборх». У Терборха написание письма служит центром, вокруг которого разворачиваются сложные психологические коллизии. Его работы – одни из первых, где влюбленных связывает тема письма.
Во время первой части этой тирады он рассматривает опоздавшую молодую женщину, во время второй – ее соседку, пытаясь понять, не улавливают ли они в его словах скрытый смысл. Он едва не смеется над своим предположением, что спасенный им человек находится в этом зале и что это непременно молодая привлекательная женщина. И спрашивает себя, как же ему выпутаться из создавшейся ситуации.
Я толкаю коляску Сэма на площадь Меррион, и мы немедленно переносимся из георгианского центра города в другой мир, затененный вековыми деревьями и очерченный многоцветной листвой. Осенние листья, оранжевые, красные и желтые, застилают землю и с каждым легким дуновением ветра подпрыгивают, как стайка любопытных малиновок. Я выбираю скамейку на пустынной тропинке и поворачиваю коляску Сэма так, чтобы он смотрел на меня. Слышу, как трещат ветки в кронах деревьев, как будто там строят дома и готовят обед.
Я наблюдаю за тем, как Сэм тянет шейку, чтобы разглядеть листья, которые все еще цепляются за свою ветку, расположенную высоко над ним. Он указывает крошечным пальчиком на небо и что-то лопочет.
– Дерево, – говорю я ему, и он улыбается мне в ответ, становясь невероятно похожим на свою мать.
Меня словно пнули ногой в живот. Чтобы отдышаться, мне требуется время.
– Сэм, пока мы тут, нам нужно кое-что обсудить, – говорю я.
Его улыбка становится шире.
– Мне нужно перед тобой извиниться, – я прочищаю горло. – В последнее время я не уделяла тебе много внимания, правда? Дело в том, что… – Я замолкаю и жду, пока мимо нас пройдет какой-то мужчина, прежде чем продолжить: – Дело в том… – Я понижаю голос. – Я не могла найти в себе силы посмотреть на тебя. – Его улыбка становится еще шире, и я умолкаю.
– Давай, иди ко мне. – Я наклоняюсь, откидываю одеяльце и нажимаю на кнопку, чтобы расстегнуть предохранительные ремни. Вынимаю его из коляски и сажаю на колени. Он теплый, и я крепко прижимаю его к себе. Утыкаюсь носом в макушку и вдыхаю сладкий запах его тонких шелковистых волос. Тельце такое пухлое и теплое, что мне хочется сжать его еще крепче. – Дело в том, – шепчу я ему в макушку, – что мое сердце разбилось, если бы я смотрела на тебя, обнималась с тобой, как раньше, потому что каждый раз, видя тебя, я вспоминала о том, что потеряла. – Он смотрит на меня и что-то лепечет в ответ. – Хотя как я вообще могла бояться на тебя смотреть? – Я целую его в нос. – Нельзя было вымещать это на тебе, но ты не мой, и это так тяжело. – Мои глаза наполняются слезами, и я позволяю им пролиться. – Мне хотелось, чтобы у меня был маленький мальчик или девочка и чтобы при виде его улыбки люди тоже говорили: «Смотри, вылитая мама», чтобы у ребенка был мой нос или мои глаза, потому что разные люди часто говорят, что я похожа на свою маму. И мне так приятно это слышать, Сэм, очень приятно, ведь я скучаю по маме, и мне всегда хочется быть живым напоминанием о ней. Но смотреть на тебя – это совсем другое. Я не хотела каждый день вспоминать о том, что потеряла своего ребенка.
– Ба-ба, – говорит он.
Я хлюпаю носом:
– Ба-бы больше нет, Сэм. Шон, если бы родился мальчик, Грейс, если девочка. – Я вытираю нос.
Сэму не интересны мои слезы, он отворачивается и смотрит на птичку. Снова вытягивает пухлый пальчик.
– Птичка, – говорю я сквозь слезы.
– Ба-ба, – отвечает он.
Я улыбаюсь и вытираю слезы, хотя от этого они текут еще сильнее.
– Но теперь нет ни Шона, ни Грейс. – Я обнимаю его покрепче и даю волю слезам, зная, что Сэм никому не расскажет о моей слабости.
Попрыгав, птичка взлетает и исчезает в небе.
– Нет ба-бы, – говорит Сэм, вытягивая руки ладошками вверх.
Я смотрю, как она улетает вдаль, – пылинка на фоне бледно-голубого неба. Мои слезы высохли.
– Нет ба-бы, – повторяю я.
– Что же изображено на этой картине? – спрашивает Джастин.
Все молча рассматривают слайд.
– Начнем с очевидного. Молодая женщина сидит за столом и мирно пишет письмо. Мы видим, как перо двигается по бумаге. Мы не знаем, кому она пишет, но по ее мягкой улыбке можем предположить, что любимому, а возможно, и любовнику. Голова склонилась над письмом, открывая изящный изгиб шеи…
Сэм снова сидит в коляске и рисует синим карандашом круги или скорее с силой ставит на бумаге точки, так что кусочки грифеля разлетаются во все стороны. Я тоже достаю из сумки ручку и бумагу. Беру в руку перьевую ручку и представляю, что слова Джастина доносятся до меня из здания на той стороне улицы. Мне не нужно видеть «Женщину, пишущую письмо»: после нескольких лет напряженных занятий Джастина в колледже и его работы над книгой она навеки отпечаталась у меня в мозгу. Я начинаю писать.
Когда мне было семнадцать лет и я переживала готическую фазу с волосами, выкрашенными в черный цвет, мертвенно-белым лицом и красными губами, павшими жертвой пирсинга, мама, стараясь наладить со мной отношения, записала нас обеих на занятия по каллиграфии в местной начальной школе. В семь часов вечера по средам.
Мама вычитала в книге, которую с некоторой натяжкой можно было отнести к направлению нью-эйдж и с которой папа не соглашался, что, если родители участвуют в занятиях своих детей, те легче и охотнее идут на контакт и рассказывают о своей жизни, чем когда их принуждают к формальным, напоминающим допрос разговорам, более привычным для папы.
Но это сработало, и хотя, услышав об этих некрутых уроках, я стонала и жаловалась, контакт был налажен, и я ей все выложила. Ну почти все. У нее хватило интуиции, чтобы догадаться об остальном. После этих занятий я еще больше полюбила маму и стала лучше понимать ее как человека и женщину. К тому же я овладела навыками каллиграфии.
Водя ручкой по бумаге и попадая в ритм быстрых взмахов, которым нас учили, я переношусь на те уроки, где я сидела рядом с мамой.
Снова слышу ее голос, вдыхаю ее запах и переживаю наши разговоры, иногда неловкие – ведь мне было семнадцать, – когда мы касались личного, но нам всегда удавалось найти нужные слова, чтобы понять друг друга. Тогда она не могла подобрать для меня лучшего занятия. В нем был ритм, готические корни, оно отвечало духу времени и обладало характером. Стиль письма единообразный, но уникальный. Эти уроки научили меня, что подчинение нормам – не всегда то, что я тогда думала, потому что есть много способов выразить себя в мире с ограничениями, не нарушая их.
Вдруг я отрываю глаза от бумаги и улыбаюсь.
– Тромплёй, – произношу я вслух.
Сэм прекращает стучать карандашом и смотрит на меня с любопытством.
– Что это значит? – спрашивает Кейт.
– Тромплёй – это художественный прием, изображение, создающее у зрителя иллюзию реальности. Этот термин происходит от французского «trompe-l’il»: «trompe» означает «обманывает», а «l’il» – «глаз», – поясняет Джастин. – Обман зрения, – говорит он, обводя глазами все лица в зале.
Где же ты?
Глава тридцать четвертая
– И как все прошло? – спрашивает Томас, когда Джастин возвращается в машину после доклада.
– Я видел вас в дальней части зала. Вот вы мне и скажите.
– Ну, я мало разбираюсь в искусстве, а вы здорово сумели рассказать о «Женщине, пишущей письмо».
Джастин улыбается и тянется за очередной бутылкой воды. Он не хочет пить, но вода-то под рукой, и к тому же бесплатная.
– Там впереди сидела одна заноза. – Томас внимательно взглянул на него в зеркало.
– О! Это была вовсе не заноза, а милая пожилая дама. – Джастин улыбнулся, но складка на лбу не разгладилась. – Хотя она мне кого-то напомнила, я даже хотел спросить, нет ли у нее дочери.
– Дочь сидела рядом с ней, разве нет?
– Да, но вспомнилась мне не она. – Он с силой потер лоб. – Все это было так давно… Я не уверен, что узнал бы ее в уличной толпе.
Томас смотрит на него в зеркало внимательно, но с какой-то неловкостью.
Джастин улыбается и качает головой:
– Неважно. Если бы я вам об этом рассказал, вы бы решили, что я сумасшедший.
– Ну и что ты думаешь? – спрашиваю я Кейт – мы гуляем по площади Меррион, и она рассказывает мне о лекции Джастина.
– Что я думаю? – повторяет она, медленно шагая рядом со мной за коляской, где спит Сэм. – Я думаю, что не имеет значения, ел он вчера карпаччо и фенхель или нет, потому что он кажется прекрасным человеком. Я думаю, что вне зависимости от того, по каким причинам ты чувствуешь связь с ним или влечение к нему – это не имеет значения, – ты должна перестать ходить вокруг да около и просто представиться.
Я качаю головой:
– Я не могу этого сделать.
– Почему? Он ведь казался весьма заинтересованным, когда бежал за твоим автобусом или когда увидел тебя на балете. Что изменилось-то?
– Ему теперь не до меня.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю.
– Откуда? И не ссылайся на гадания по чаинкам на дне твоей чашки.
– Я теперь пью кофе.
– Ты же ненавидишь кофе!
– А он, очевидно, нет.
Она изо всех сил сдерживается, чтобы не сказать резкость, даже в сторону отворачивается.
– Он слишком занят поисками женщины, чью жизнь он спас, я его больше не интересую. У него был записан мой телефон, Кейт, а он так и не позвонил. Ни разу. Ему до такой степени нет до меня дела, что он выбросил листок с моим номером в мусорный контейнер. И не спрашивай, как я об этом узнала!
– Зная тебя, могу предположить, что ты затаилась на дне мусоросборника.
Я молчу.
Кейт вздыхает:
– Долго ты еще собираешься дурью мучиться?
Я пожимаю плечами:
– Не очень.
– А что с работой? Что с Конором?
– Между мной и Конором все кончено. Больше не о чем говорить. Четыре года раздельного проживания, после чего нас разведут. Что до работы, то я уже сообщила, что выйду на следующей неделе, мой ежедневник заполнен встречами, а насчет нашего дома… Черт! – Я поднимаю руку и смотрю на часы. – Мне нужно возвращаться. Через час я показываю дом. – Чмокаю ее в щеку и бегу к ближайшей автобусной остановке.
– Остановите здесь, пожалуйста. – Джастин смотрит из окна машины вверх, на второй этаж, который занимает Центр переливания крови.
– Вы собираетесь сдать кровь? – спрашивает Томас.
– Ни в коем случае! Просто хочу кое-кого навестить. Я недолго. Если вы увидите, что подъезжают полицейские машины, заводите мотор. – Джастин улыбается, но улыбка выглядит довольно жалкой.
В приемной он нервно спрашивает о Саре, и его просят подождать. Вокруг него сидят мужчины и женщины в деловых костюмах, отлучившиеся с работы на обеденный перерыв, читают газеты, ожидая, когда их позовут сдавать кровь.
Джастин придвигается ближе к женщине, листающей журнал рядом с ним, наклоняется, и, когда задает шепотом вопрос, она подпрыгивает от неожиданности.
– Вы уверены, что хотите это сделать?
Все присутствующие опускают газеты и журналы, чтобы взглянуть на него. Он кашляет и смотрит в сторону, делая вид, что говорил не он. На стенах висят плакаты, убеждающие сдавать кровь, фотографии маленьких детей, выживших после лейкемии и других заболеваний.
Он уже прождал полчаса и каждую минуту, нервничая, смотрит на часы: ему нужно успеть на самолет. Когда уходит последний человек, в дверях появляется Сара:
– Джастин!
Она не холодна и не рассержена. Молчалива. Обижена. Это хуже. Он бы предпочел, чтобы она сердилась.
– Сара. – Он встает ей навстречу, неловко приобнимает, целует в одну щеку, в другую, затем почти касается ее губ. Она отстраняется, обрывая этот фарс.
– Я ненадолго, мне нужно успеть на самолет, но я хотел зайти повидаться с тобой. Мы можем поговорить несколько минут?
– Да, конечно. – Она выходит в приемную, садится, руки скрещены на груди.
Он озирается по сторонам:
– А у тебя нет кабинета или чего-то в этом роде?
– Здесь приятно и тихо.
– Где твой кабинет?
Она прищуривается, и он прекращает расспросы и быстро садится рядом с ней.
– Я здесь, чтобы извиниться за свое поведение во время нашей последней встречи и за все, что произошло после. Мне правда очень жаль.
Она кивает, ожидая продолжения.
Черт! Это все, что я заготовил! Думай, думай! Тебе очень жаль и…
– Я не хотел тебя обидеть. В тот день мои мысли были заняты всеми этими сумасшедшими викингами. На самом деле можно сказать, что мои мысли были заняты ими почти каждый день в течение последнего месяца или двух, и м-м… – Думай! – Можно мне сходить в туалет? Если ты не против. Пожалуйста.
Она выглядит немного сбитой столку, но говорит:
– Конечно. Прямо по коридору в самом конце.
Стоя рядом с домом, перед которым совсем недавно установили табличку «Продается», Линда и ее муж Джо прижимаются носами к окну и заглядывают в гостиную. Меня внезапно охватывает желание защитить дом. И так же внезапно исчезает.
– Джойс? Это ты? – Линда медленно снимает темные очки.
Я широко улыбаюсь им дрожащими губами и лезу в карман за связкой ключей.
– Твои волосы… Ты выглядишь другим человеком!
– Привет, Линда, привет Джо. – Я протягиваю руку, чтобы поздороваться с ними.
Но у Линды другие намерения, она желает обнять меня, крепко обнять. Очень мило, конечно, но все наше знакомство ограничивается тем, что более месяца назад я показала ей три дома, и уже тогда она меня удивила: потрогала мой практически плоский живот, узнав, что я беременна. Это было неприятно – мое тело перестало принадлежать только мне, стало собственностью чужого человека. Меня это ужасно раздражало весь месяц.
Я поворачиваю ключ в замке, пропускаю их вперед.
– О! – радостно выдыхает она, а ее муж улыбается и берет ее за руку.
Я вспоминаю, как мы с Конором десять лет назад приехали посмотреть этот дом, который только что освободила пожилая женщина, обитавшая здесь в одиночестве двадцать лет. Я все вспоминаю, и неожиданно прошлое будто становится настоящим, а я сама – привидением.
В доме тогда стоял ужасный запах старых ковров. Полы скрипели. Мы увидели гниющие оконные рамы и такие старые обои, что они успели не один раз выйти из моды, снова войти в нее и опять выйти. Было понятно, что на ремонт уйдет прорва денег, но мы полюбили этот дом, как только очутились там, где сейчас стоят Линда и ее муж.
Тогда у нас все было впереди, Конор был Конором, которого я любила, а я была прежней – идеальная пара. Потом Конор превратился в того, кем он является сейчас, а я стала той Джойс, которую он больше не любит. По мере того как дом делался все комфортабельнее и красивее, наши отношения становились все хуже и хуже. Первую ночь в нашем доме мы провели на ковре, покрытом кошачьей шерстью, и были совершенно счастливы. Позже каждый изъян нашего брака мы пытались исправить, покупая новый диван, заменяя двери и щелястые рамы. Если бы мы потратили столько же времени и сил на поддержание наших отношений, вместо того чтобы украшать дом! Никто из нас не подумал о том, как избавиться от холодных ветров, разрушающих наш брак. Они свистели сквозь расширяющиеся щели, но мы не обращали на это внимания, пока однажды утром оба не проснулись в ледяном холоде.
– Я покажу вам первый этаж, но… э-э… – Я смотрю на дверь детской, больше не пульсирующей как в тот день, когда я вернулась домой. Теперь это просто дверь, безмолвная и неподвижная. Выполняющая свою функцию. И все. – А второй этаж вы осмотрите сами.
– Хозяева все еще живут здесь? – спрашивает Линда.
Я смотрю по сторонам:
– Нет. Нет, они давно уехали.
Пока Джастин идет по коридору в туалет, он читает таблички на каждой двери в поисках кабинета Сары. Он не знает, с чего начать, но, может быть, если он найдет папку, в которой находятся документы, касающиеся сдачи крови в Тринити-колледже в начале осени, он будет ближе к разгадке.
Он видит ее имя на двери и осторожно стучит. Не получив ответа, он входит и тихо закрывает ее за собой. Быстро оглядывается по сторонам: на полках лежат стопки папок. Он бросается к ним и лихорадочно перебирает, пытаясь найти нужную. Через несколько секунд ручка двери поворачивается. Он бросает папку и замирает. На него смотрит изумленная Сара:
– Джастин? Что ты делаешь в моем кабинете?
Ты умный человек, придумай что-нибудь!
– Я заблудился.
Она скрещивает руки на груди:
– Почему бы тебе не сказать мне правду?
– Я шел обратно, увидел твое имя на двери и подумал: дай-ка зайду и посмотрю, как выглядит ее кабинет. Понимаешь, у меня есть такой пунктик – я верю, что кабинет отражает личность своего хозяина. И я подумал, что, если у нас есть будущ…
– У нас нет будущего.
– О, понимаю. Но если бы мы были вмест…
– Нет.
Он рассматривает ее стол и замечает фотографию, на которой Сара обнимает маленькую светловолосую девочку и мужчину. Они радостно позируют все вместе на пляже.
Она следует за его взглядом:
– Это моя дочь Молли. – И сжимает губы, злясь на себя: зачем сказала?
– У тебя есть дочь? – Джастин тянется к рамке, замирает перед тем, как дотронуться до нее, и взглядом спрашивает у Сары разрешения.
Она кивает, и он берет рамку в руки:
– Красивая девочка.
– Да.
– Сколько ей лет?
– Шесть.
– Не знал, что у тебя есть дочь.
– Ты многого обо мне не знаешь. На свиданиях тебе никогда не хватало времени поговорить о чем-нибудь, кроме себя самого.
Джастин внутренне сжимается:
– Сара, мне так жаль.
– Ты это уже сказал, и очень искренне, прямо перед тем, как пришел в мой кабинет и начал что-то вынюхивать.
– Я не вынюх…
Взглядом она пресекает его вранье, осторожно берет фотографию у него из рук. Ее переполняет разочарование, но это не первый раз, когда ее ожидания обманывает идиот вроде Джастина.
– А мужчина на фотографии?
Она выглядит печальной, когда рассматривает снимок, потом ставит его на стол и тихо говорит:
– Раньше я была бы рада рассказать тебе о нем. По крайней мере два раза я пыталась это сделать.
– Мне очень жаль, – в который уже раз повторяет он, чувствуя себя полным ничтожеством. – Теперь я слушаю.
– Кажется, ты говорил, что тебе нужно успеть на самолет, – бросает она.
– Верно. – Он кивает и идет к двери. – Мне очень, очень жаль и ужасно стыдно, я сам себе противен. – И Джастин вдруг понимает, что говорит это от чистого сердца. – Со мной сейчас происходят очень странные вещи.
– А ты знаешь хоть одного человека без проблем? Мы все время от времени вынуждены окунаться в дерь-мо, Джастин. Только, пожалуйста, не надо погружать меня в свое.
– Все правильно. – Он снова кивает и еще раз смотрит на нее с извиняющейся и смущенной улыбкой, затем выходит из ее кабинета и бежит вниз по лестнице к машине, продолжая ощущать собственное ничтожество.
Глава тридцать пятая
– Что это?
– Не знаю.
– Просто протри его.
– Нет, сам протри.
– Ты когда-нибудь видела что-нибудь подобное?
– Да, возможно.
– Что значит «возможно»? Либо видела, либо нет.
– Не умничай!
– Я не умничаю, просто пытаюсь понять, что это. Думаешь, это можно отчистить?
– Не знаю, давай спросим Джойс.
Читать бесплатно другие книги:
