Люблю твои воспоминания Ахерн Сесилия
– Папа, – разочарованно говорю я, – я думала, ты меня понял, когда мы говорили по телефону. Мы с Конором разошлись.
– Разо… что?
– Разошлись.
– С кем?
– Друг с другом.
– Что ты такое говоришь, Грейси?
– Джойс. Мы больше не вместе. Мы расстались.
Он ставит чемоданы у завешанной фотографиями стены, которая должна представить любому посетителю, переступившему порог, краткий курс истории семьи Конвей. Папа в детстве, мама в детстве, папа с мамой, когда они начали встречаться, свадьба, мои крестины, причастие, бал дебютанток и свадьба. Поймай мгновение, вложи в рамку и выстави на всеобщее обозрение – таков образ мыслей моих родителей. Интересно, какие критерии люди выбирают, чтобы решить, какое мгновение значит больше, чем все остальные? Ведь вся жизнь состоит из мгновений! Мне нравится думать, что лучшие моменты моей жизни из головы текут по моей крови в свое собственное хранилище памяти, где их никто не сможет увидеть, кроме меня.
Папа не реагирует на упоминание о моем распавшемся браке. Он проходит на кухню и спрашивает оттуда:
– Чаю?
Я стою в прихожей, глядя на фотографии вокруг, и вдыхаю этот запах. Запах, который каждый день носит за собой папа, как улитка носит свой дом. Я всегда думала, что это запах маминой готовки, разнесшийся по комнатам и проникший во все вокруг, включая обои, но после ее смерти прошло уже десять лет. Может быть, этим запахом была она, может быть, это все еще она.
– Скажи на милость, зачем ты нюхаешь стены?
Я подпрыгиваю, испуганная и смущенная тем, что меня застукали, и прохожу на кухню. Она не изменилась с тех пор, как я здесь жила: такая же чистая, как и в тот день, когда мама покинула ее, ничто не передвинуто, даже ради удобства. Я смотрю, как папа медленно передвигается по ней, опирается на правую ногу, чтобы залезть в нижний шкаф, а потом использует лишние дюймы своей левой ноги как персональную скамеечку, чтобы достать что-то сверху. Чайник шумит, закипая, слишком громко, делая разговоры невозможными, и я рада этому, потому что папа сжимает ручку так сильно, что у него белеют костяшки пальцев. В левой руке, которой он упирается в бок, зажата чайная ложка, и это напоминает мне, как раньше он так же держал сигарету, прикрывая ее рукой, покрытой желтыми никотиновыми пятнами. Он смотрит в свой идеальный сад и скрежещет зубами. Он зол, и я снова чувствую себя подростком, ожидающим выговора.
– О чем ты думаешь, папа? – спрашиваю я, лишь только чайник перестает подпрыгивать, как фанаты на переполненных трибунах стадиона Крок-парк во время финала чемпионата Ирландии по футболу.
– О саде, – отвечает он, стискивая зубы.
– О саде?
– Эта проклятая соседская кошка все время писает на розы твоей матери. – Он сердито трясет головой. – Пушистик! – Он вскидывает вверх руки. – Так она его зовет. Что ж, Пушистик не будет таким пушистым, когда попадет мне в руки. Я буду носить одну из тех красивых меховых шапок, которые носят русские, и станцую гопак перед домом миссис Хендерсон, пока она в спальне будет заворачивать дрожащего Лысика в одеяло.
– Ты действительно думаешь об этом? – недоверчиво спрашиваю я.
– Ну, не только, дорогая, – признается он, успокаиваясь. – Об этом и о нарциссах. Недолго осталось до времени весенних посадок. И немного крокусов. Мне нужно достать несколько луковиц.
Приятно сознавать, что конец моего брака не стоит для моего отца на первом месте. Как и на втором. В списке он после крокусов.
– И подснежники тоже, – добавляет он.
Я редко бываю в этом районе в столь ранний час. Обычно в это время я на работе, показываю здания в городе. Сейчас, когда все на службе, здесь так тихо, и мне интересно, чем папа может заниматься в этой тишине.
– Что ты делал до того, как я появилась?
– Тридцать три года назад или сегодня?
– Сегодня. – Я стараюсь не улыбаться, потому что знаю, что он говорит серьезно.
– Кроссворд разгадывал. – Он кивает на кухонный стол, где лежит газетный лист, полный головоломок и загадок. Половина уже решена. – Я застрял на шестом. Посмотри на него. – Он приносит на стол чашки чая, умудряясь не пролить ни капли. Всегда устойчивый.
– Кто из влиятельных критиков сказал про одну из опер Моцарта, что в ней «слишком много нот»? – читаю я вслух.
– Моцарт! – Папа пожимает плечами. – Вообще про этого парня ничего не знаю.
– Император Иосиф второй, – говорю я.
– Ничего себе! – Папины брови-гусеницы от удивления поднимаются вверх. – Откуда ты это знаешь?
Я хмурюсь:
– Наверное, слышала об этом где-нибу… это дымом пахнет?
Он выпрямляется и нюхает воздух, как ищейка:
– Тост подгорел. Поставил на слишком сильный нагрев и сжег его. А больше хлеба нет.
– Вот незадача! – Я качаю головой. – Где мамина фотография из прихожей?
– Которая? Там тридцать ее фотографий.
– Ты считал? – смеюсь я.
– Я же их все прибивал! Всего сорок четыре фотографии, так что мне нужны были сорок четыре гвоздя. Я пошел в скобяную лавку и купил пачку гвоздей. В ней было сорок гвоздей. Они заставили меня купить вторую пачку всего из-за четырех лишних гвоздей. – Он поднимает вверх четыре пальца и качает головой. – У меня до сих пор лежат оставшиеся тридцать шесть в коробке с инструментами. Куда, куда катится этот мир?..
Забудьте про терроризм, преступность и глобальное потепление. Доказательство крушения мира, по его мнению, заключается в тридцати шести гвоздях в коробке с инструментами. Возможно, в этом он прав.
– Так где она?
– Там, где и всегда, – говорит он неубедительно.
Мы оба смотрим на закрытую дверь кухни. Я встаю, чтобы пойти в прихожую и проверить. Такие вещи делаешь, когда в твоем распоряжении много свободного времени.
– Стой! – Он резко протягивает ко мне дрожащую руку. – Садись, я сам проверю. – Он закрывает за собой дверь кухни, чтобы я не видела, что за ней происходит. – С ней все в порядке! – кричит он мне. – Привет, Грейси, твоя дочь беспокоилась о тебе. Думала, что не видит тебя, но ведь ты же была все время тут, наблюдая за тем, как она нюхает стены и подозревает, что в доме пахнет сгоревшей бумагой. Она совсем с ума сошла – оставила мужа и отказалась от работы.
Я ничего не сказала об уходе с работы, значит, Конор говорил с ним, значит, папа знал, с какой целью я приехала сюда, знал с той самой минуты, когда в первый раз услышал дверной звонок. Я должна отдать ему должное, он прекрасно прикидывается дурачком. Он возвращается в кухню, и я успеваю увидеть кусочек фотографии на столике в прихожей.
– Ой! – Он с тревогой смотрит на свои часы. – Почти половина одиннадцатого! Быстро пошли в комнату! – Давно я не видела, чтобы он передвигался так стремительно, хватая телепрограмму и свою чашку чая на пути в гостиную.
– Что мы смотрим? – Я иду за папой в гостиную, с изумлением наблюдая за ним.
– «Она написала убийство», знаешь этот сериал?
– Никогда не видела.
– Сейчас увидишь, Грейси. Эта Джессика Флетчер – мастер по ловле убийц. Потом по другому каналу мы посмотрим «Диагноз: убийство», где танцор раскрывает преступления. – Папа берет ручку и обводит этот сериал в программе.
Папино волнение увлекает меня. Он в нос подпевает идущей заставке.
– Иди сюда и ложись на диван, я накрою тебя вот этим. – Папа поднимает шотландский плед, лежащий на спинке зеленого бархатного дивана, и осторожно укрывает меня им, подтыкая его так плотно, что я не могу пошевелить руками. Это тот же самый плед, на котором я лежала младенцем, тот же плед, которым они накрывали меня, когда я школьницей болела и мне разрешалось смотреть телевизор на диване. Я с любовью смотрю на папу, вспоминая нежность, которую он всегда проявлял ко мне, когда я была ребенком, чувствуя себя вернувшейся в детство.
До того момента, пока он не садится на край дивана прямо на мои ноги.
Глава одиннадцатая
– Как ты думаешь, Грейси, в конце передачи Бетти станет миллионершей?
За последние несколько дней я высидела бесконечную череду получасовых утренних передач, и теперь мы смотрим «Антиквариат под носом».
Бетти из Уорикшира семьдесят лет, и сейчас она с нетерпением ждет, пока эксперт пытается оценить старый заварочный чайник, который она привезла с собой.
Я вижу, как эксперт осторожно осматривает чайник, и знакомое чувство уверенности переполняет меня.
– Прости, Бетти, – говорю я телевизору, – но это реплика[5] французского фарфора восемнадцатого века. Чайник сделан в начале двадцатого. Это видно по форме ручки. Грубая работа.
– Правда? – Папа с интересом смотрит на меня.
Мы сосредоточенно пялимся в экран и слушаем, как эксперт повторяет мои замечания. Бедная Бетти просто убита этим известием, но пытается сделать вид, что чайник в любом случае слишком дорогой подарок от ее бабушки, чтобы она могла его продать.
– Лгунья! – восклицает папа. – Продавать она его не хотела! А сама уже забронировала билеты в круиз и купила бикини. Откуда ты все это знаешь про чайники и французов, Грейси? Может, прочла в какой-то книге?
– Может быть. – Я в полном недоумении. У меня болит голова от мыслей об этом недавно приобретенном знании.
Папа успевает заметить выражение моего лица.
– Может, позвонишь подруге или кому-нибудь еще? Поболтали бы.
Я не хочу, но знаю, что должна.
– Наверное, я должна позвонить Кейт.
– Широкоплечей девице? Той, что накачала тебя виски, когда тебе было шестнадцать?
– Да, этой Кейт, – смеюсь я. Он так ей этого и не простил.
– Что это вообще за имя такое? Эта девица была ходячей неприятностью. Она хоть чего-нибудь достигла в жизни?
– Нет, совсем ничего. Она просто продала свой магазин за два миллиона, чтобы стать неработающей матерью. – Я пытаюсь не улыбнуться потрясенному выражению его лица.
Он говорит заинтересованно:
– Конечно, позвони ей. Поболтаете. Вы, женщины, любите это делать. Это хорошо для души, как говаривала мама. Твоя мама обожала чесать языком, всегда с кем-то о чем-то болтала.
– Интересно, откуда в ней это? – спрашиваю вполголоса, но, как по волшебству, уши отца вытягиваются в мою сторону, не пропуская ни слова.
– От ее знака зодиака, вот откуда. Телец. Несла кучу чуши.
– Папа!
– Что? Думаешь, это признание в том, что я ее ненавидел? Нет. Ничего подобного. Я любил ее всем сердцем, но эта женщина несла кучу чуши. Ей было недостаточно просто рассказать что-то. Я должен был также выслушать, что она по этому поводу чувствует. Десять раз подряд.
– Ты же не веришь в знаки зодиака. – Я толкаю его локтем.
– Еще как верю. Мой знак – Весы. – Он покачивается из стороны в сторону. – Видишь, как я прекрасно сбалансирован.
Я смеюсь и иду в свою комнату, чтобы позвонить Кейт. Вхожу в спальню, практически не изменившуюся с того дня, как я отсюда уехала. Несмотря на редких гостей, приезжавших после моего отъезда, родители так и не убрали оставшиеся после меня вещи. Наклейки группы «Кьюэ» так и остались на двери, кусочки обоев оторваны вместе со скотчем, державшим на стене плакаты. В виде наказания за порчу стен папа заставил меня стричь траву в саду за домом, но в процессе я проехала газонокосилкой по какому-то кустику. Он не разговаривал со мной до конца дня. Оказалось, что в том году куст расцвел в первый раз с тех пор, как он его посадил. Тогда я не могла понять его печали, но после многих лет, потраченных на тяжкий труд выращивания брака, в результате чего он только завял и умер, вполне понимаю его состояние. В одном я уверена: он не испытывал облегчения, которое сейчас чувствую я.
Моя крошечная спальня вмещала только кровать и шкаф, но для меня это был целый мир. Личное пространство, где я могла думать и мечтать, плакать и смеяться и ждать, когда стану достаточно взрослой, чтобы делать все те вещи, которые мне делать не разрешали. Мое единственное место на земле тогда и – тридцать три года спустя – мое единственное место теперь. Кто мог знать, что я снова окажусь здесь, не обретя ничего, о чем мечтала и, что еще хуже, мечтаю до сих пор? Я не стала членом группы «Кьюэ», не вышла замуж за ее лидера Роберта Смита, да и никакого другого мужа у меня нет. Как нет и ребенка. Обои покрыты диким цветочным рисунком, совершенно не располагающим к отдыху и покою. Миллионы крошечных коричневых цветочков на крошечных выцветших зеленых стебельках. Ничего удивительного, что я закрыла их плакатами. Коричневый ковер со светло-коричневыми завитушками покрыт пятнами от пролитых духов и косметики. Новые предметы в комнате – старые и выцветшие кожаные чемоданы, лежащие на шкафу и собирающие пыль со времени смерти мамы. Папа никогда никуда не ездит: он давно решил, что жизнь без мамы для него – само по себе путешествие.
Последнее приобретение – новое покрывало. Новое в том смысле, что мама купила его, когда моя комната стала гостевой, а это уж больше, чем десять лет назад. Мы с Кейт решили вместе снимать квартиру, и за год до маминой смерти я съехала. Сколько раз потом я жалела об этом! Я сама у себя отняла все эти бесценные дни, когда не просыпалась под ее долгие зевки, похожие на песни, не слышала ее бормотания себе под нос, когда она обсуждала планы на день, пока на заднем фоне звучало радио-шоу Гея Берна. Мама обожала Гея Берна, ее единственным желанием было познакомиться с ним. Она сумела приблизиться к исполнению этой мечты, когда они с папой достали билеты в зрительный зал на «Позднее-позднее шоу», и она многие годы рассказывала об этом. Думаю, она была немножко в него влюблена. Папа его ненавидел. Вероятно, он знал о ее влюбленности.
Правда, теперь папа слушает все программы Гея Берна. Он напоминает папе о драгоценном времени, проведенном с мамой, как будто, пока слышится голос Гея Берна, он слышит мамин голос. Когда она умерла, он окружил себя всем тем, что она обожала. Каждое утро слушал по радио Гея, смотрел мамины телепередачи, во время еженедельного похода за покупками покупал ее любимое печенье, хотя никогда его не ел. Ему нравилось видеть его на полке, когда он открывал шкаф, любил видеть ее журналы рядом со своей газетой. Любил, чтобы ее тапочки стояли рядом с ее креслом у камина. Папа постоянно напоминал себе, что его мир не рухнул. Не важно, к каким средствам он для этого прибегал.
В шестьдесят пять лет он был слишком молод, чтобы потерять жену. В двадцать три года я была слишком молода, чтобы потерять мать. В пятьдесят пять она не должна была потерять свою жизнь, но рак, похититель секунд, обнаруженный слишком поздно, украл эту жизнь у нее и у всех нас. Папа женился по тем временам довольно поздно, и ему было уже сорок два года, когда появилась я. Мне кажется, в юности какая-то девушка разбила его сердце, но он никогда не говорил об этом, а я не спрашивала. Зато он неоднократно повторял, что провел больше дней своей жизни в ожидании мамы, чем вместе с ней, но что каждая секунда, проведенная в поисках ее, а после – в воспоминаниях о ней, стоила вечности.
Мама так и не познакомилась с Конором, и я не знаю, понравился бы он ей или нет. Даже если бы и не понравился, она была слишком вежливой, чтобы это показать. Мама любила всех людей, но особенно веселых и энергичных, людей, которые жили взахлеб и чем-то отличались от всех остальных. Конор милый. Бурное проявление чувств ему не свойственно. «Милый» – всего лишь еще один синоним слова «приятный». Замужество с приятным человеком дает вам приятный брак, но ничего больше. Быть приятным неплохо, но лишь когда это качество – одно из многих, а не единственное в человеке.
Папа не из тех людей, которые осуждают своего ближнего. Единственная негативная характеристика, данная папой Конору, была такая: «Что это, черт возьми, за мужчина, который любит теннис?» Истинный фанат Гаэльской спортивной ассоциации и футбола, папа выплюнул это слово так, как будто оно пачкало ему рот.
Наша неспособность произвести на свет ребенка не слишком изменила папино мнение. Всякий раз, когда тест на беременность отказывался показать две полоски, папа винил в этом теннис и особенно маленькие белые шорты, которые Конор иногда носил. Я знаю, он говорил все это для того, чтобы заставить меня улыбнуться, иногда это срабатывало, иногда – нет, но это была безопасная шутка, потому что мы все понимали, что проблема не в теннисных шортах и не в мужчине, который их носит.
Я сажусь на купленное мамой покрывало, боясь его помять. Комплект из двух подушек и покрывала, приобретенный в супермаркете «Даннес» вместе с узорной ароматической свечой, которую так никогда и не зажигали и которая уже утратила свой аромат. На ней собралась пыль – доказательство того, что папа не справляется с домашними делами. Но ведь папе семьдесят пять, ему бы справиться с уборкой пыли из собственной памяти! А свеча – бог с ней, со свечой.
Я включаю мобильник, который выключен уже много дней, и он начинает пикать, оповещая о наличии дюжины сообщений. Родным и друзьям я уже позвонила. Решительно, как делаешь, когда срываешь пластырь: не думай об этом, быстро дерни, и больно почти не будет. Открой телефонную книжку, и – бам-бам-бам – по три минуты на каждого. По три, не больше. Короткие остроумные телефонные звонки от странно оптимистичной женщины, которая на мгновение поселилась в моем теле. Это и правда была потрясающая женщина: уверенная в себе и веселая, хотя в нужные моменты взволнованная и мудрая. Она даже пытается немного шутить, что некоторые родственники и друзья воспринимают с пониманием, тогда как другие кажутся чуть ли не оскорбленными, хотя ей на это наплевать. Это ее дело – шутить или плакать. Конечно, я встречала эту женщину и раньше, она со свистом влетает в окно в самые тяжелые минуты, становится мной и берет самое трудное на себя. Без сомнения, она еще вернется.
Да, еще много времени должно пройти, пока я смогу говорить своим собственным голосом с остальными людьми, за исключением той женщины, которой звоню сейчас.
Кейт поднимает трубку на четвертом гудке.
– Алло! – кричит она, и я подпрыгиваю. На заднем фоне раздаются жуткие звуки, как будто началась небольшая война.
– Джойс! – кричит она, и я понимаю, что говорю по громкой связи. – Я тебе сто раз звонила! Дерек, сядь на место, мамочка недовольна! Прости, я везу детей из школы. Должна привезти шестерых детей домой и быстро покормить, перед тем как отвезти Эрика на баскетбол, а Джейду в бассейн. Хочешь, встретимся там в семь? Джейда получает сегодня значок за то, что проплывет десять метров.
На заднем плане Джейда кричит, что ненавидит значки за заплыв на десять метров.
– Как ты можешь их ненавидеть, когда у тебя никогда ни одного не было! – огрызается Кейт. Джейда кричит еще громче, и мне приходится отодвинуть телефон от уха. – Джейда! Оставь мамочку в покое! Дерек, пристегнись! Если я неожиданно заторможу, ты вылетишь через лобовое стекло и разобьешь себе лицо. Подожди, Джойс.
Я жду в наступившей тишине.
– Грейси!! – кричит папа. В панике я бегу на лестницу, я не помню, чтобы он так кричал с тех пор, как я была ребенком.
– Да? Папа! Ты в порядке?
– Я угадал семь букв! – кричит он.
– Что ты угадал?
– Семь букв!
– Что это значит?
– Семь букв в «Обратном отсчете»!
Я перестаю паниковать и в раздражении сажусь на верхнюю ступеньку. Неожиданно голос Кейт возвращается и звучит так, будто порядок восстановлен.
– Так, ты больше не на громкой связи. Меня, наверное, арестуют за то, что я держу в руке телефон, не говоря уже о том, что вычеркнут из списка родителей, поочередно развозящих детей в школу, как будто мне на это не насрать.
– Я скажу своей мамочке, что ты сказала это слово, – слышу я детский голос.
– Отлично, я уже многие годы хочу ей это сказать, – шепчет мне Кейт, и я смеюсь.
– Насрать! Насрать! Насрать! – слышу я пение детей.
– Господи, Джойс, мне нужно заканчивать. Увидимся в центре досуга в семь? Это мой единственный перерыв. Или могу еще завтра. Теннис в три или гимнастика в шесть? Я узнаю, сможет ли Фрэнки тоже с нами там встретиться.
Фрэнки. Крещенная Франческой, она отказывается отзываться на это имя. Папа не прав насчет Кейт. Хотя Кейт раздобыла бутылку, но формально виновата именно Фрэнки: это она держала открытым мой рот и залила туда виски. Поскольку эта версия так никогда и не была обнародована, папа считает, что Фрэнки святая, к большой досаде Кейт.
– Я выбираю гимнастику завтра, – улыбаюсь я, слыша, что пение детей становится все громче. Кейт замолкает, и наступает тишина.
– Грейси! – опять кричит папа.
– Папа, меня зовут Джойс.
– Я разгадал загадку!
Я иду обратно к своей кровати и накрываю голову подушкой.
Через несколько минут папа появляется в дверях, испугав меня до смерти.
– Только я разгадал загадку, участники даже не догадывались. Саймон все равно выиграл, будет участвовать в завтрашней передаче. Он уже три дня подряд выигрывает, и мне уже немного надоело на него смотреть. У него смешное выражение лица, ты бы посмеялась, если бы увидела. Ты хочешь печенье? Я собираюсь выпить еще чаю.
– Нет, спасибо. – Я снова накрываю голову подушкой. Он говорит так много слов.
– Ну а я съем. Мне нужно есть, когда пью таблетки. Должен был выпить одну за ланчем, но забыл.
– Ты же пил таблетку во время ланча, помнишь?
– Та была для сердца. А эта для памяти. Таблетки от плохой памяти.
Я убираю подушку, чтобы посмотреть, серьезно ли он говорит.
– И ты забыл ее выпить?
Он кивает.
– Ох, папа! – Меня разбирает смех, а он смотрит на меня как на сумасшедшую. – Ты сам для меня прекрасная таблетка. А тебе нужны более сильные. Эти же не работают, правда?
Он отворачивается и идет к лестнице, ворча:
– Они бы, черт возьми, работали, если бы я не забыл их принять.
– Папа! – кричу я, и он останавливается на верхней ступеньке. – Спасибо, что не задаешь вопросы про Конора.
– А мне это и не нужно. Я знаю, что вы уже скоро снова будете вместе.
– Нет, не будем, – тихо говорю я.
Он делает несколько шагов в сторону моей комнаты:
– Он тебе с кем-то изменяет?
– Нет, не изменяет. И я тоже этого не делаю. Мы больше не любим друг друга. И уже давно.
– Но ты замужем за ним, Джойс. Разве не я сам вел тебя к алтарю? – Папа выглядит сбитым с толку.
– А это здесь при чем?
– Вы обещали себя друг другу в доме нашего Господа, я сам это слышал, своими собственными ушами. Что это с вами, молодыми людьми, происходит в наше время, что вы постоянно расстаетесь и снова женитесь? Почему теперь не держат обещания?
Я вздыхаю. Что я могу на это ответить? Он начинает спускаться.
– Папа.
Он останавливается, но не оборачивается.
– По-твоему, было бы лучше, если бы я сдержала обещание прожить всю свою жизнь с Конором, но не любила бы его и была несчастна?
– Если ты думаешь, что у нас с твоей матерью был идеальный брак, ты ошибаешься, потому что таких не бывает. Никто не может быть счастливым все время, дорогая.
– Я это понимаю. Но что, если никогда не бываешь счастливым? Вообще никогда?
Он задумывается об этом, судя по всему, первый раз в жизни, и я жду, задерживая дыхание. Наконец папа сообщает:
– Пойду-ка съем печенье.
Пройдя половину лестницы, он мстительно добавляет:
– Шоколадное!
Глава двенадцатая
– У меня отпуск, братишка, зачем ты тащишь меня в тренажерный зал? – Эл полуидет-полуподпрыгивает рядом с Джастином, пытаясь приспособиться к длинным шагам своего худого брата.
– На следующей неделе у меня свидание с Сарой. – Джастин выходит из станции метро, энергично размахивая руками. – Мне нужно вернуть форму.
– Я и не знал, что ты не в форме, – пыхтит Эл и вытирает с бровей капельки пота.
– Пелена развода не давала мне заниматься.
– Пелена развода?
– Никогда о такой не слышал?
Эл не в состоянии говорить, так что он качает головой, и его подбородки трясутся, как у индюка.
– Пелена плотно оборачивается вокруг твоего тела, принимает его форму, так что ты почти не можешь двигаться. Или дышать. Или делать упражнения. Или даже ходить на свидания, не говоря уже о том, чтобы спать с другими женщинами.
– Твоя пелена развода – примерно то же самое, что моя пелена брака.
– Да, но теперь она спала. – Джастин смотрит вверх на серое лондонское небо, на мгновение закрывает глаза и делает глубокий вдох. – Пришло время снова ринуться в бой. – Он открывает глаза и сразу же врезается в фонарный столб. – Черт возьми, Эл! – Он скрючивается от боли, держась руками за голову. – Спасибо за предупреждение.
Побагровевший Эл тяжело дышит в ответ, ему трудно говорить. Или даже невозможно.
– Кстати, забудем о том, что заниматься нужно мне, посмотри на себя. Доктор уже велел тебе сбросить несколько сотен фунтов.
– Пятьдесят фунтов, – вздох, – не равны, – вздох, – нескольким сотням. И не вздумай тоже на меня наседать, – вздох, – одной Дорис уже вполне достаточно! – Он хрипит, кашляет. – Что она может понимать в диетах?! Эта женщина вообще не ест. Она боится грызть ногти, потому что в них может оказаться слишком много калорий.
– Ногти у Дорис настоящие?
– Ногти и волосы – больше ничего. Хоть в этом-то я уверен. – Эл беспокойно оглядывается по сторонам.
– Что-то непохоже, что волосы настоящие.
– Настоящие, – заверяет Эл. – Ну, кроме цвета. Она брюнетка. Конечно, она же итальянка. Голова кружится.
– Да, от нее и правда немного кружится голова. Все эти разговоры о прошлой жизни применительно к женщине из парикмахерской! – смеется Джастин. А как ты это объяснишь?
– Я говорю, что у меня кружится голова. – Эл бросает на него сердитый взгляд и вытягивает руку, чтобы схватиться за ближайшие перила.
– О… я понял, я шутил. Кажется, мы почти пришли. Как ты думаешь, сможешь пройти еще сотню ярдов или около того?
– Зависит от масштабов «около того», – буркает Эл.
– Ну это как та неделя или около того, которую вы с Дорис собирались у меня провести. Кажется, она превращается в месяц.
– Мы хотели сделать тебе сюрприз, а Даг вполне может сам справиться с магазином, пока меня нет. Доктор посоветовал мне не напрягаться, Джастин. Учитывая случаи сердечных заболеваний в нашей семье, мне, правда, нужно отдохнуть.
– Ты сказал доктору, что в нашей семье есть случаи сердечных заболеваний?
– Ага. Папа ведь умер от сердечного приступа. Разве нужно было это скрывать?
Джастин молчит.
– Кроме того, тебе не о чем переживать. Дорис сделает из твоей квартиры конфетку, так что ты еще будешь рад, что мы остались. Ты знаешь, что она сама оформила свою парикмахерскую для собак?
Глаза Джастина широко раскрываются.
– Ага! – Эл сияет от гордости. – Кстати, сколько еще занятий ты должен провести в Дублине? Может, мы с Дорис составим тебе компанию в одной из этих поездок, чтобы посмотреть на то место, откуда родом папа.
– Папа был из Корка.
– Вот как! А там у него еще остались родственники? Мы могли бы поехать и проследить наши корни, как ты считаешь?
– Это не такая уж плохая идея. – Джастин думает о своем расписании. – У меня осталось еще несколько занятий. Впрочем, может быть, вы здесь так надолго не задержитесь. – Краем глаза он смотрит на Эла, проверяя его реакцию. – На следующей неделе вы со мной поехать не можете, потому что я объединяю эту поездку со свиданием с Сарой.
– Ты действительно тащишься от этой девчонки?
Словарный запас брата никогда не перестает удивлять Джастина.
– Тащусь ли я от этой девчонки? – повторяет он весело и вместе с тем озадаченно. Хороший вопрос. Не очень, но с ней я не один. Годится такой ответ?
– Она зацепила тебя фразой «Я хочу твоей крови, Джастин»? – хихикает Эл.
– Да уж, это звучало зловеще, – отзывается Джастин. – Сара – кровавый вампир из Трансильвании. Пошли на час в тренажерный зал, Эл, – меняет он тему. – Отдых за кружкой пива не пойдет тебе на пользу. Ведь именно он и привел тебя в такое состояние.
– Целый час? – Эл почти взрывается. – Чем ты планируешь заниматься на свидании, скалолазанием?
– Мы собираемся вместе пообедать.
Эл закатывает глаза:
– Вам что, нужно будет преследовать и убивать свою еду? Поверь, завтра, после первой за целый год тренировки, ты будешь не в состоянии ходить, не то что трахаться.
Я просыпаюсь под грохот кастрюль и сковородок, раздающийся снизу, из кухни. Мне нужно несколько секунд, чтобы сообразить, где я нахожусь. А потом я вспоминаю все, с самого начала. Первая утренняя таблетка реальности, которую трудно проглотить. Недалек тот день, когда, проснувшись, я буду сразу знать – вспоминать не придется. А ведь моменты беспамятства – это такое блаженство.
Я плохо спала прошлой ночью, мне мешали мысли и звук спускаемой воды после папиных ежечасных походов в туалет. Когда он наконец заснул, от его храпа начали сотрясаться стены.
И все же сны, которые я видела во время редких минут забытья, отчетливо отпечатались в моей голове. Они кажутся почти реальными, как воспоминания, хотя кто знает, насколько наши воспоминания реальны? Помню, что была в парке, хотя не думаю, что это была я. Я кружила на руках маленькую девочку с белоснежными волосами, а рыжеволосая женщина, улыбаясь, смотрела на нас, держа в руках видеокамеру. Сад был красочным, с множеством цветов, и мы устроили пикник… Пытаюсь вспомнить песенку, которую слышала всю ночь, но не могу. Папа внизу поет «Старый треугольник», старинную ирландскую песню, которую он пел по праздникам всю мою жизнь. Стоя с закрытыми глазами и кружкой в руке – олицетворение абсолютного блаженства, – он пел о том, как «старый треугольник звенел-бренчал».
Свешиваю ноги с кровати и охаю от боли, неожиданно чувствуя, как они болят – от бедер до икроножных мышц. Я пытаюсь пошевелить остальными частями тела и снова чувствую парализующую боль, болит все – плечи, бицепсы, трицепсы, мышцы спины и живота. В замешательстве растираю мышцы и отмечаю про себя, что нужно сходить к врачу: вдруг это что-то серьезное. Я уверена, что это болит мое сердце, то ли требуя больше внимания, то ли стремясь распространить переполняющую его боль на оставшиеся части тела, чтобы облегчить свои страдания. Каждая пульсирующая мышца – это продолжение боли, которую я чувствую внутри, хотя доктор, конечно, скажет, что виной всему кровать, на которой я спала, сделанная за тридцать лет до того, как люди начали считать ночную заботу мебели об их спине своим законным правом. Бла-бла-бла.
Я накидываю халат и медленно и осторожно спускаюсь вниз, делая все возможное, чтобы не сгибать ноги.
В воздухе снова стоит запах дыма, и, проходя мимо столика в прихожей, я замечаю, что на нем опять нет маминой фотографии. Что-то заставляет меня открыть расположенный под столиком ящик – вот она, фотография, лежит в нем лицом вниз. Сердитые слезы накатывают на глаза: разве что-то настолько драгоценное может быть спрятано? Она всегда значила больше, чем просто фотография, для нас обоих, она символизировала мамино присутствие в доме, стояла на самом видном месте, чтобы поприветствовать нас, когда мы входили в дом или спускались по лестнице. Я делаю несколько глубоких вздохов и решаю пока ничего не спрашивать, предполагая, что так поступать у папы есть свои причины. Но какие же? Не могу придумать ничего подходящего. Я закрываю ящик и оставляю фотографию там, куда папа ее положил, чувствуя, будто снова ее хороню.
Когда я, хромая, вхожу в кухню, меня приветствует хаос. Повсюду кастрюли и сковородки, кухонные полотенца, яичная скорлупа и вывернутое содержимое шкафов. У папы поверх его обычного свитера, рубашки и брюк повязан фартук с изображением женщины в красном белье и подвязках. На ногах тапочки «Манчестер Юнайтед» в виде огромных футбольных мячей.
– Доброе утро, дорогая, – говорит он и наступает на правую ногу, чтобы поцеловать меня в лоб.
Сегодня необычный день: первый раз за много лет кто-то готовит для меня завтрак. И у папы день нерядовой: первый раз за много лет ему есть для кого готовить завтрак. Неожиданно пение, шум, громыхание кастрюль и сковородок перестают меня раздражать. Папа пребывает в радостном возбуждении.
– Я делаю вафли! – говорит он с американским акцентом.
– О, очень мило.
– Так говорил осел, да?
– Какой осел?
Читать бесплатно другие книги:
