Безумие Куприн Александр

«Где тебя искать?» – ответил он тут же Шиле.

«Там, где мне хорошо».

«Я так и знал. Ты всё ещё валяешься в постели», – смотрел он в открывавшийся на него рот девушки, которая увлечённо говорила о пожарной безопасности.

«Если бы словами можно было тушить пожары», – представил себе такую картинку Артур. Горит борт, и все пассажиры дружно начинают трещать о своём, о наболевшем, а экипаж сбивает пламя с высоты крепкого многоэтажного мата. Согласно протоколам, перед катастрофой никто из пилотов не прощается и не просит прощения у близких, все тупо матерятся грубо.

За бортом пылала весенним солнцем суббота. В окно просилась весна. Эти трое: солнце суббота и весна, тянули канат времяпровождения изо всех сил, но вставать всё равно было лень. Лень побеждала, не предпринимая для этого никаких видимых усилий. Я закрыла глаза и провалилась обратно в сон.

Выходной выдался жаркий. В мечтах её были паруса яхт, а на деле сушилось на верёвке бельё. Шила смотрела сквозь стекло, на балконе напротив трепыхались чьи-то белые государственные флаги. Будто люди всё ещё сомневались, гражданство какой страны им принять, чтобы начать с чистого листа. Сколько можно было смотреть на чужое бельё, пусть даже чистое? Её хватило минут на пять. Она налила себе чаю, тот ещё не остыл, и взяла в руки телефон. Когда нечего было делать, Шила звонила Джульетте, даже сама не понимала зачем, то ли по привычке, то ли от скуки, разговоры были самые обычные, вроде этого:

– Мне нравилось, как он готовил. Бывает, приготовит меня и ест. Знаешь, какой это кайф, когда тебя едят, ты кричишь, будто зовёшь на помощь, тебя слышат, и тебе завидуют.

– Тогда что тебя в нём не устраивает?

– Да всё устраивает. Кроме запаха. От него несёт воспоминаниями прошлой семейной жизни.

– Понимаю.

– Ничего ты не понимаешь. Сидишь там себе замужем. Тупеешь.

«Точно, тупею», – заметила про себя Шила.

– А жизнь тем временем проходит. Да что жизнь, лето проходит.

– Не волнуйтесь, девушка, кругом лето! А ты слишком требовательна к нему.

– Я? Нет. Летом мне ничего не нужно, разве что щедрого мужчину, чтобы вывез на берег моря, бросил на песок, принёс стакан коктейля из свежего манго, а сам пошёл купаться, переплыл бы море, совершил подвиг, стал бы известным, потом вернулся обратно, принеся немного морской прохлады на своей коже.

Ну, и всё в таком же духе, летом все были помешаны на море, на отпусках и на чемоданах. Проболтали с подругой час, ни о чём. Она час потеряла, подруга – час, итого два часа коту под хвост. Только начало остывать ухо, Джульетта звонила сама. Теперь уже Шила решила примерить на себя роль жертвы, изнывающей от нехватки морской воды:

– Скучно, жарко, и хочется в отпуск.

– Отпусти себя – выпей холодного шампанского.

– Я бы выпила, так не наливают.

– Вот и у меня то же самое: я бы налила, так никто не пьёт.

Если одна из подруг шутила, то другая непременно должна была посмеяться, невзирая на качество шутки, поочерёдно, каждая в свою трубку, словно в этот момент была её очередь подбросить дров в костёр, чтобы огонёк задора не погас. Это смахивало на смех за кадром в комедийных сериалах, только домашнего производства.

– Как у тебя с твоим? Ты ещё встречаешься?

– Нам трудно строить отношения, мы закипаем из-за мелочей.

– Вам надо больше целоваться.

– Зачем?

– Чтобы научиться закрывать глаза.

– Я устала от компромиссов.

«Знала бы ты, как я устала от них», – вздохнула про себя Шила.

– Мне не компромиссы нужны, а мужчина, – добавила Джульетта.

«Точно», – снова прокомментировала про себя Шила.

– Как я тебя понимаю, Джульетта. Летом, когда тепло, мне ничего не нужно, кроме надёжного мужчины на своей яхте успеха, наполненной парусами моих надежд.

– Где бы мне такого взять? – вздохнула Джульетта.

– Его надо вырастить.

– Дашь рассаду?

– В понедельник? Откуда?

– Понедельник никогда не был добр к людям, у него и без того хватало забот. Тем более что за доброту отвечает суббота. А до неё ещё целая пропасть. Я… Хочу на море.

– Зачем?

– Я чувствую, как оно волнуется без меня.

– Ещё бы, красивая ты, Джульеттка! – делала приятное подруге Шила. Она понимала, что её слова не кунилингус, конечно, но всё же.

– Что ни говори, а красота отпугивает, как яркая опасная рыбка в Красном море, которую боятся трогать. Вот, к примеру, в выходные, когда я высплюсь и выгляжу очаровательно, никому нет до этого дела, а посреди недели, когда возвращаюсь с работы усталой и измученной, обязательно кто-нибудь приклеится.

– Какой вывод?

– Мужчины любят работящих.

– Вот поэтому сейчас мы встанем и пойдём работать. Мы же должны быть любимыми, красивыми, верными.

– Никто никому ничего не должен.

– Так говорят обычно те, кто уже исчерпал кредит доверия.

– Какое счастье, что за машину я выплатила, пока была замужем. Что бы я ни говорила, как бы я ни феминизировала, Шила, а бабе всё равно нужен какой-никакой, а муж.

Потом я услышала какое-то замешательство:

– Бл… молоко убежало, хотела себе эспрессо сделать по рецепту. Рукожопая и есть рукожопая, – это было в духе Джульетты, которая лихо мешала красноречие с матом, в зависимости от обстоятельств. Красноречивый человек красноречив во всём. Так же её и по жизни болтало, то вверх, то вниз. Весы.

– Далеко убежало?

– Что убежало?

– Молоко.

– Кончай издеваться. Хочешь помочь, приходи, плиту помоешь.

– Муж помоет.

– Какой муж?

– Следующий. Какой-никакой, а муж тебе нужен.

– Мне нужен такой мой муж, с которым я всегда буду чувствовать себя невестой.

Если же дел было невпроворот, Шила звонила мужу, чтобы чувствовать поддержку. Когда ей очень хотелось сказать ему нечто важное. Она писала… Стирала… Опять что-то набирала в столбик:

Не заходи Вконтакт, в Фейсбук не заходи,

Подумай о себе,

О близких,

О душе.

Возьми бокал мартини,

Чтоб мысли были беспосадочно легки.

Писать не надо,

Лучше позвони.

«Нет. Всё удалила. Пообщалась. Блин!» – крутила она про себя после очередной неудачной попытки написать.

Артур позвонил сам. Именно за это она его ценила. Он был очень чувствителен ко всем её колебаниям, буквам, точкам и запятым.

Часа через два после звонка они встретились. Если тела всё ещё пытались пристроиться друг к другу, выискивая позу наибольшего прикосновения, то души всё ещё играли в догонялки, кружась где-то под коваными фонарями, словно мотыльки, всё ещё рискуя обжечься. Этим риском были наполнены их крылья. Сердца читали между строк. Целоваться – всё равно что читать между строк. Двух влажных розовых строк. Желание читалось ниже, меж ног.

Солнце клонилось к весне. Мы шли, взявшись за руки. И болтали на разные темы:

– Иногда я думаю, чем я хуже других? Почему некоторые счастливее меня.

– С чего ты взяла, что они счастливее?

– Я ведь думаю о них. Кстати, куда мы идём?

– Ко мне, я знаю короткий путь через двор… Что ты остановилась?

– К тебе я бы предпочла через сердце.

– Твои стройные ножки там уже потоптались, если ты не заметила.

– Предложил бы тапочки, я бы не наследила.

– Как же я робок. Робость меня когда-нибудь погубит… или сделает роботом.

– Моим?

– Посмотрим. Может, останешься на ночь?

– Я не умею.

Так она ответила, но потом быстро научилась. Тогда она осталась у меня впервые:

– А кто это там у тебя скулит?

– Поставил стиральную машину.

– Я тоже боюсь темноты.

Сначала мы долго пили чай на кухне, смеялись и целовались с него, как с марихуаны. Не знаю, почему нам так было смешно, ржачно, заразно, возможно, весна. Её прибавилось в крови, и гормоны начали выползать из своих нор, нарушая привычный порядок вещей. Голоса наши становились всё беззвучнее, потому что их связки уже были сорваны приступами смеха, губы стёрты поцелуями.

– Тихо!.. Слышишь… этот зловещий… смешок? – стала прислушиваться Шила, разделяя свои слова поцелуями. – Слышишь? У тебя даже мебель смеётся. – Начала она раскачивать своё тело всё сильнее на кухонном уголке. Из которого, действительно, просачивался скрипучий мебельный хохоток.

– Ты смеёшься под фанеру. Шила, где твоя искренность?

– Там.

– Где там?

– Догадайся.

Мы лежали в ней, в темноте, в бассейне постели, полного хлопка. То и дело наплывая друг на друга, словно котики, в беспощадном желании спариваться.

Женщине надо знать точно, кем она будет чувствовать себя наутро: дурой или любимой дурой, если останется на ночь. Это была одна ночь, а потом тысяча других, и каждая из них вешала на наши отношения звезду, словно награду за постоянство. Скоро их была целая плеяда. Мне казалось, меня кто-то вёл по этому млечному пути то медленно, то страстно:

– Я испытываю к тебе точно такую же жажду, которую испытывал разве что в детстве, наигравшись на улице. Да, я, пожалуй, наигрался и готов начать серьёзную семейную жизнь.

– Ты опоздал.

– В смысле? Разве не ты всё время тянула меня в загс? Я образно.

– Хорошо, тогда я тоже образно: то было зимой. Кто тебе сказал, что хочу серьёзной жизни? Тем более на улице весна. Сейчас, как никогда, я хочу жизни лёгкой, бесшабашной, безумной.

– Предлагаешь мне ещё поиграть на улице?

– Конечно. Потом утолим жажду вместе.

– Мне будет страшно за тебя. На улице так много безумцев. Тебе не кажется, что в городе все немного сошли с ума?

– Так солнце вышло.

– Похоже, у тебя тоже?

– Вообще-то, я на луну смотрю.

– Актуально, – посмотрел я на часы, которые поставили мне двойку за предложение.

Она оставалась у меня до тех пор, пока мне не надоело, не надоело, что она уходит.

Артур склонял меня к сожительству, весна – к свободе, самолюбие – к браку. Я была слишком юной, чтобы понимать, что в любой бытовой весне не хватает свободы. Однако надо было решаться. Тем более, многие из подруг давно замужем. Поживу, а там видно будет. «Хочешь узнать человека поближе, приди к нему с вещами», – приехала она однажды с ними.

«Мужчины, мужчины. Бестолково спорить с женщиной, которую любишь, всё равно придётся мириться». Кофе улыбался. Глядя на эту улыбку, я понимала, что умение радоваться жизни – самое необходимое из всех. Никто не сможет этому научить, только сама себя. «Мужчины, мужчины, как плохо вы нас знаете. У каждой женщины есть свои плюсы и свои минусы. Женщина – ток, ни дать ни взять. Кого-то ударит, а кто-то сможет от этой розетки светиться всю свою жизнь».

В это время Артур смотрел в потолок, он знал, что в ожидании главное – дождаться. Когда он спорил с женой, одна часть его тела была полностью с ним солидарна, другая же сомневалась, у неё уже были совсем другие планы на эту ночь. В ссорах имелась своя особая романтика. Несмотря на скандалы, мы были надушены любовью. «Романтика – это духи любви», – соглашался он, но всё ещё не мог заставить себя подняться и пойти к Шиле на кухню, откуда несло кофе.

– Злой ты какой-то, едкий.

Глаза её были, как две большие маслины, в которых сейчас вместо меня отражался совсем другой человек. Она будто смотрелась в зеркало, когда выкладывала свои аргументы. Как мало надо, чтобы помнить, как много надо, чтоб забыть. Женщины – существа злопамятные, но меня это не пугало.

– Чего же не ешь?

– Пить хочу.

– Кофе будете?

– Кофе на ночь не хочу.

– А что вы предпочитаете на ночь?

– Одеяло.

– Ты веришь в любовь с первого взгляда?

– Да… и в секс с первого прикосновения.

– Правильно, мужчину надо любить, очень любить, так, чтобы у него не оставалось сил на глупости. Глупости – женская прерогатива.

Горизонт хотел склонить солнце к сожительству, но оно не склонялось. По крайней мере в нашем языке. Оно долго гуляло с горизонтом, пока, наконец, не добилось своего и не вышло за него.

Коты играли, собака тявкала и тоже просилась в игру, но её брали неохотно. Ребёнок в люльке в соседней комнате. Я наблюдал за зверинцем, между тем Вика рассказывала о своей любви к животным так страстно, что мне показалось, как последние вдруг полезли у неё отовсюду, я чувствовал, как набухают с каждым словом её соски и открывается течь, и вот уже щенки лезли у неё из всех щелей. Марс занимался кофе, выставляя на стол чашку за чашкой. Высокий, красивый, с сильными волосатыми руками, которые сейчас добывали кофе. Марс был планетой во всех отношениях. Его появление, словно шампанское, поднимало всем настроение, что дома, что на работе, что на земле, что в воздухе. Все мечтали попасть в его отряд, зная, что в этом случае полёты наяву пройдут, как во сне. Кофе-машина была на пределе, она гнала, словно боялась опоздать. Кофе-машина гнала нам самое дорогое кофейное дерьмо в мире, мы пили лювак. Я вчитывался во вкус, проворачивая в голове технологию его приготовления на фабрике. А фабрикой был мангуст, кофе проходил, как по конвейеру, сквозь зверька, ферментируясь, потом его собирали, сушили и жарили люди. «Для полного комплекта в комнате не хватало только мангустов». Вкус у кофе сладковатый, навязчивый, как всякое дерьмо, вино пошло бы лучше, но я был за рулём.

– Разве ты не понимаешь, что первый сын бывает только раз? – пытался совратить меня Марс.

– Но почему из-за этого надо упиваться вусмерть? – вмешалась в мою защиту Вика.

– Почему вусмерть? По бокальчику.

– Как ты?

– Мне можно, – усмехнулся пьяным скрипом Марс. – Мне можно, я отец.

– Долго будешь гордиться?

– Всю жизнь, – махнул рукой на нас Марс и прикончил очередной бокальчик.

Я стал законопослушным. И уже не хотел рисковать, как мог себе позволить года три назад. Что-то случилось. Шабаш бесшабашности, авось в авоську, экстрим в экскременты. Полный лювак.

Вика болтала без умолку, было слышно, что у неё накопилось, а излить особо некому, так как Марс разговорчив, только когда выпьет. Стоило ей только остановиться на каком-нибудь предмете, как она начинала во всех подробностях освещать, откуда он у неё взялся и куда делся, будто это был не обычный трёп, а роман с предисловием, в котором автор хотел напомнить во всех красках содержание предыдущих серий. Сейчас мы остановились на холодильнике, который они купили недавно (где, как, когда и почему) и который теперь было не закрыть. Я внимал. Где-то рядом я услышал странные хлюпающие звуки, потом потянулось нытьё.

– Это откуда?

Мама показала мне на трубку. Которая уже совсем разрыдалась.

– А, удобно.

«Какое счастье». Вике пришлось свернуть тему холодильника: быстренько покидать туда всё своё барахло и захлопнуть. Она тяжело встала и вышла в другую комнату, чтобы успокоить малыша.

– Скоро их тоже начнут таскать за хвост, – указал я на котов, которые никак не могли угомониться.

– Ага, скоро у них начнётся настоящая жизнь. Скоро они поймут, кто в доме хозяин. Маленький Фёдор, который сейчас ноет в коляске. Это и будет ваш новый хозяин.

Кот навострил уши, будто понял, что дело пахнет жареным.

– О, по-моему, он понимает? – взяла кота на руки Шила, несмотря на то, что у неё была жуткая аллергия на кошек. Она не могла себе отказать в этом удовольствии.

Шила так ласково гладила кота, что ему захотелось поменяться с ним местами или хотя бы шкурами. Марс посмотрел внимательно на Шилу: «Она была стройна, как юное цветущее растение. Я никак не мог понять, как в этом тонком девичьем стебельке умещается такая большая душа».

– Ещё как, – глотнул он вина. – Смотри, чтобы не раскусил. – Марс уставился на Шилу так, будто решил продать ей свои глаза не за дорого, в крайнем случае, подарить. Она же никогда не требовала от людей взаимности… если очень надо, она брала сама.

– Может, пойдём покурим? – встал Марс с кресла, подошёл ко мне.

– Пошли, – поднялся я вслед за ним.

По пути он успел зайти в детскую. Там рыдал Фёдор.

– Ну, что? Что случилось, Федя? Ты же часть меня? Часть моего ребра, моего тепла, моего мирка. – Марс подошёл к кроватке, рядом с которой готовила бутылочку с молоком Вика, и качнул детское ложе.

– О, видала? Замолк. Вот что значит отец, – поднял он вверх многозначительно палец, посмотрел на Вику, прижал палец к губам. «Всё ухожу, тихо», – и удалился из комнаты. Я ждал его в прихожей, он тихо затворил за нами дверь, за которой нас оглушила звёздная ночь. Она обрушилась на нас всей своей красотой. Стая белых чаек, словно стая писем, выхваченная фонарём во мгле, показалась бумажной. Скоро почта канула во тьму, а звёзды остались.

Когда за рулём была Шила, я, конечно, напивался с Марсом. И мы выходили покурить в ту же ночь, с теми же звёздами, сместив угол зрения на несколько градусов, которые позволяли нам посмотреть на происходящее с нами из-за угла.

Мы вышли на улицу и провалились в кромешную темноту. Скоро проявились детская площадка и парковка. Губы наши молча мяли фильтры.

– Чего так темно-то? Ночь, что ли?

– Она. Что-то накидались на ночь глядя. Сколько сейчас? – спросил я, абсолютно незаинтересованный в ответе.

– Неважно, который час, если есть вино, то его надо выпить.

– Мне кажется, я уже и вкуса вина не чувствую. Всё равно что целовать красивую женщину, едва пережив страстную ночь с другой. Жалко добро переводить.

– Да ладно тебе, завтра суббота, выспишься, – курил в небо Марс, задрав голову, будто искал там тёзку.

– Чувствую, завтра буду болеть, – улыбнулся я.

– Хватит ныть, Артур. Хорошо же посидели. Тебе надо чаще практиковать, хотя бы по выходным. В субботу полезно выпить бокал хорошего вина.

– А если не с кем?

– Тогда два.

– Смогу ли я ему завтра посмотреть в глаза?

– Кому?

– Зеркалу. Вот в чём вопрос.

– Шила твоё зеркало.

– А твоё – Вика?

– Редко. Когда не в рейсе. Тебе хорошо, ты теперь вечерами дома. Кстати, что вы делаете вечерами?

– Молчим.

– Вам с женой не о чем поговорить?

– Нет, просто есть о чём полежать, – засмеялся я.

– Только не говори мне, что вы без ума друг от друга.

– Нет, без ума только я.

– Значит, медики не ошиблись, шучу. Безумие прекрасно. Это единственная форма существования, при которой можно быть счастливым всегда, остаётся только выбрать, чем наполнить содержание.

– Предлагаешь ещё по бокалу на посашок?

Марс не ответил мне, только выдохнул порцию дыма и ушёл в облако, будто я последним вопросом использовал функцию «скачать в облако».

Я тоже ушёл ненадолго в себя, в своё, в его, в наше общее: по окончании школы Артур всё ещё не знал, кем он хочет стать, в отличие от своего друга Марса, который постоянно твердил, что обязательно будет лётчиком. Когда они шли из школы, бросая вверх то портфели, то сменку, а потом ловили, если получалось поймать, либо подбирали с земли и, не отряхивая, снова запускали в космос, они жонглировали мечтами. Весенний порывистый ветер играл вместе с ними.

«Я тоже буду так летать когда-нибудь, даже выше», – кричал Марс. Он бросал слова на ветер. Тот схватывал всё на лету, будто пытался их сдержать. И сдержал. В итоге в лётную школу Артур и Марс поступили вместе, вместе влюбились в одно небо, в одну Шилу, вместе сделали ей предложение, но ответила она Артуру, а Марс довольствовался Венерой. Именно так Марс звал иногда Вику. «Я с Марса, она с Венеры».

– Садик? – спросил я, пытаясь вернуть себя обратно, и указал на детскую площадку. Мой взгляд нашёл этот объект внимания, потому что чувствовал, ещё чуть-чуть, и речь пойдёт о работе. Снова придётся говорить, за что отстранили и на сколько. Что он преподаёт в школе гражданской авиации, и хороши ли там девочки, не закрутил ли он с кем-нибудь из учениц, и почему. Артуру не хотелось говорить об этом. Сейчас, лишённый неба, он будто в ссылке, очень переживал, что не может летать на него, а Марс мог. Теперь они были в разных плоскостях, точнее сказать, Артур в плоскости, а Марс в небе. Артур ревновал небо. «Чушь какая-то», – остановил свой млечный путь мыслей я и вернулся на Землю.

– Да, для продвинутых, для детей индиго.

– Твой-то индиго?

– Само собой, как у всех.

– Значит, своего отдашь туда.

– Да, думаю, в понедельник отведу.

– В понедельник он уже сам дойдёт, – подхватил я его шутку. Губы наши, пытаясь сесть на шпагат, доверили на время сигареты зубам, те, в свою очередь, отдали их скоро в добрые руки. Хлопки смеха гулко отдавались в колодце двора. Двое мужчин затушили сигареты и, бросив их в урну, вернулись в дом.

– Я бы на твоём месте так не переживал, если ты из-за работы.

– А как бы ты переживал?

– Ну, хватит. Считай, что тебе дали отпуск и путёвку на курорт с молодыми девчонками. Пей, гуляй, веселись, тем более скоро у тебя начнётся совсем другая жизнь… совсем другая маленькая жизнь, – приобнял меня Марс, когда мы уже были в парадной.

– Ты не понимаешь.

– Артур, ты Артур или не Артур? Ну? – прихватил мои руки сзади под локти Марс. «Артур, Артур, это ты ничего не понимаешь. Я же хотел, чтобы ты всегда был с ней, а не только когда ты на работе. Мне бы такую бабу, как у тебя, я бы жил не тужил, на х… работу, небо, на х… общение, книги, жену, детей, даже кино на х…, пусть оно само смотрит нас… только я и она!»

– Да, Артур я, Артур.

– Вот и отлично, – отпустил он меня. – Давай лучше вспомним что-нибудь приятное. Помнишь наш выпускной? Мост помнишь?

– Ещё бы. Как на рассвете мы прыгали с моста, дураки. Сейчас такое никому и в голову не придёт, воды не так много теперь в реке, да и жизнь подорожала.

– Мне всегда нравился этот висячий мост, словно соединивший природу и город. Удивительное ощущение, смотреть с него на ледоход весной, будто летишь над землёй, льдины белыми облаками проносятся под ногами. Чёрт, опять я про небо. Извини, – снимал туфли в коридоре Марс.

– Не смотри так на меня, – лежала Шила, широко расправив свои крылья, брошенные на кровати хаотично. Она будто кого-то ждала.

– А что? Нельзя? – взял я её правую ногу за лодыжку и начал целовать.

– У меня на белок аллергия.

– Так пойдёт? – закрыл я глаза, губами продолжая путь.

– Что ты выделываешься, закрылся, пусти в себя человека.

– Шила, будь человеком, тогда пущу.

– Это вряд ли.

– Что ты из себя возомнила?

– Женщину.

– Мою?

– Твою, твою. Можешь открыть окно?

Открытое окно дыхнуло на меня свежим апрелем, будто природа почистила зубы. Захотелось её поцеловать.

Я оглянулся и посмотрел на Шилу. Она лежала без настроения. Настроение Шилы служило камертоном и для меня. Гормональные всплески расходились кругами вокруг озера её глаз, стоило ей только их открыть. Одних ласк было мало. Лёгкого безумия, этого всегда не хватало Шиле весной. Взять его было неоткуда, чтобы поднять настроение, мало было шкалы Цельсия, Артуру приходилось импровизировать, но выходило паршиво: