Безумие Куприн Александр

– Сыра хочется, а он в мышеловке.

– Почём сыр в мышеловке?

– Ой, дорого. Ты сама знаешь.

– Что показывают? – сел я на колени к жене и обнял её шею. В руке её вместо пульта была телефонная трубка, которая все ещё хранила тепло состоявшегося разговора.

– А, ерунда всякая. Ты как так незаметно пробрался?

– Интересно?

– Тяжеловато.

– Ты про меня или про фильм?

– Про обоих.

– А что за кино?

– Ничего нового. Он смотрел на неё так долго, так испытующе, что бедняжка успела за это время влюбиться, остыть и даже возненавидеть.

– Счастье слишком быстро входит в привычку, войдёт, покрутит своим розовым хвостом, а тот возьми и отвались. Приделывай его обратно, не приделывай, всё б/у.

– Счастье – это когда нигде не болит и во всём прёт.

– Ну, мало ли у кого что не прёт. Это житейское. По виду он уже не мальчик, я бы сказал дед. Откуда взялась ненависть? – всматривался Артур в старика на экране.

– От его бессилия. Он несчастен. Половое бессилие губит в нём всё мужское.

– Я же говорю, что всё дело в хвосте.

– Он, как баба, закатывает скандалы, пытаясь всю вину сложить на неё, на свою женщину. Самый простой способ для этого – ревность.

– Я вижу. Утро застало его врасплох… в одних трусах, – снова посмотрел я на экран и намеренно сполз по ногам Шилы на пол.

– Я вот всё думаю, если к твоим ногам падает мужчина – это сила земного притяжения или неземного обаяния?

– Это от голода. Что у нас на ужин?

– Коньяк. Я уже начала его есть.

– Проблемы?

– Апатия.

– Ещё бы, такие фильмы смотреть, нахватаешься всякой вирусни, – дотянулся я до пульта, который лежал на диване, и вырубил старика. – И хватит уже париться по мелочам!

– Это всё, что ты мне можешь сказать?

– Нет, это всё, что ты должна научиться делать.

– Я смотрела на небо.

Прошло ещё несколько часов, за которые мы успели приготовить еду, я занимался мясом, Шила – салатом, выпить по бокалу красного, поговорить о том о сём, поужинать, сложить посуду в раковину, просмотреть в Инете личное, разобрать постель, снова включить и выключить телевизор.

– Хочу в Италию.

– У меня есть для тебя сюрприз.

– На море поедем?

– С чего ты взяла?

– Я море задницей чувствую.

– Айвазовский что ли?

– При чём здесь Айвазовский?

– Он тоже рисовал море, стоя к нему спиной.

– Это точно про тебя, – засмеялась Шила. – Сначала ты мне рисуешь море, а потом разворачиваешься тылом ко мне и сладко спишь.

– Финский залив тебя устроит?

– Как сахарозаменитель, – ответила она, отвернулась от меня, потом долго лежала в задумчивости. По дыханию я слышал, что не спит. Я её понимал. Она хотела уйти под парусом в море, а я предложил перейти его вброд.

– И вообще, мне нравится Рерих, – подтвердила она мои опасения.

– Это где?

– Не где, а кто.

– Ты думаешь, я не знаю этого художника. Я хотел узнать, насколько далеко.

– Это в Индии, в Гималаях. Я раньше думала, что в жизни так ярко, как на его картинах, не бывает. Оказалось, бывает. В долине цветов.

– В Индию часов девять лететь. Ты же знаешь, мне категорически запрещено летать, даже пассажиром.

– Я знаю, от этого мне ещё больше не спится. Всё какие-то мысли.

– Перевернись на другой бок.

– А смысл?

– Покажи проблемам прекрасную задницу.

Чёрные жемчужины с синим отливом усыпали дно леса. Будто рассыпалось чьё-то великое ожерелье. Кто-то рассыпал, а мы собирали. Лисички выпутываясь из лап зелёного меха, светились от счастья, что наконец выбрались наружу. И теперь отдыхали, утомлённые борьбой, на пушистых волнах зелёного ковролина, под высокими соснами. А здесь мы с ножичками. Артур с Шилой гуляли по лесу, сосредоточившись на грибах и чернике. Богатый воздух, щедрый на кислород, то и дело накатывался волной на лёгкие, оставляя там частичку своей жизненной необходимости, продлевая жизнь, как минимум, ещё на вздох. Иногда я останавливался, наблюдая, как ловкие пальцы Шилы собирали с веток ягоды в небольшое зелёное ведёрко. Особенно крупные она закладывала, словно в ломбард, в свои губы. Я любил её так, что мне и не снилось. Мне снились совсем другие дела. Сон на новом месте всегда был проблемой для меня. Воспоминания, как катушка спиннинга, который я взял с собой и уже успел покидать, разматывалась на бесконечные метры жизни, потом сматывалась обратно. Маленькая золотая рыбка болталась на поводке. Словно испытывая судьбу, я безжалостно выкидывал её в пучину, полную хищников и прочих опасностей, не давая ей полной свободы, управляя ею, то и дело подматывая обратно, тем самым возвращая себя на круги своя. Целью всякой человеческой рыбалки было поймать рыбу покрупнее, среди камней и коряг зацепить нечто большое и прекрасное.

– Ты слышала, как кто-то у соседнего трейлера рыгал с утра? – вырвала неожиданным вопросом меня из чистоты Лапландии Шила.

– Нет. Я, видимо, уснул на тот момент.

– Вчера хорошо посидели.

– Кто?

– Кто-кто? Мы.

– А, я всё думаю о бедняге, которому было плохо с утра.

– Что за дурацкая привычка аккумулировать в себе негатив?

– Ты снова о парне? – засмеялся Артур. Он подошёл к берёзе, которая чудом затесалась среди сосен, и обнял её.

– Я тебя сейчас ударю, – замахнулась на меня Шила зелёной улыбкой ведра.

– Не ревнуй, ягоды рассыплешь. А ёжик был классный. Никогда не видел таких ручных. Я понимаю утки, голуби, но чтобы ёжик за колбасой приходил… Он, наверное, больше нас съел.

– Может, он для детей старался. Они же кормят ежат, отрыгивая.

– Значит, тот финн звал своих на первый завтрак? Дети, сейчас позавтракаем и по машинам.

Шила запустила в меня шишку: «Хватит обнимать берёзу!»

Я успел убрать голову. Шишка попала в ствол.

– Ого, у тебя какой разряд по шишкометанию? – «Она снова меня любит», завибрировало в моей голове.

«Вот такого я тебя люблю, вот такого», – ответила Шила на звонок ещё одной шишкой. Артур снова увернулся.

Вечерами мы гуляли по финским магазинам, просто так, не имея понятия, что может нас там поразить настолько, что захочется оставить себе. Заходили то в один, то в другой.

– Ты ещё не устал? – обращалась Шила ко мне на выходе из очередного магазина.

– Ни в коем случае, – держался я.

– Надо тебе тоже рубашку купить другую.

– Зачем?

– Должна же я тебя за что-то любить.

– Чтобы хоть за что-то его любить, она покупала ему время от времени новую одежду: то рубашку, то перчатки, то шляпу, то кроссовки, – иронизировал Артур. Я следовал по следам Шилы. Иногда она держала меня на своей руке, словно на поводке, иногда отпускала, отвлекаясь на ту или иную тряпку, как сейчас, и я оставался один в гардеробе материального, не зная, как распорядиться этой свободой. Я бродил меж людей-невидимок, висящих на вешалках в ожидании клиента. Бесполезно трогал на ощупь ту или другую ткань. В мужском отделе было прохладно и пусто, зато в женском шла настоящая жатва. Когда женщине плохо, она идёт по магазинам, чтобы никого не видеть, когда женщине хорошо, она идёт по магазинам, чтобы её видели все. Сейчас рядом с ней был мужчина, который подсознательно искал выход. Для женщины магазин – это релакс, для мужчины – работа, женщина ищет в магазине примерочную, мужчина – выход. Я тоже искал его подсознательно.

За этими мыслями меня подкараулила девушка:

– Can I help you?

Я не растерялся:

– Девушка, не могли бы вы мне найти вот это, примерить? – достал я с полки свой запылившийся английский и указал рукой на рубашку с белыми пальмами на чёрном хлопке, которая висела на манекене.

– Такая осталась только у него, – поискав некоторое время необходимое, улыбнулась мне белым полусладким полнотелым лицом продавщица.

– Он не обидится, если мы с него снимем?

– Неужели вас устроит сэконд-хенд? – подхватила моё чувство юмора девушка. Ей не хотелось раздевать манекен.

– А что делать? Очень нужны пальмы. В Финляндии они только у этого симпатичного парня.

– Хорошо, попробую договориться. Давно я не раздевала мужчин, – начала она двигать выставочную статую, чтобы поднять мужчину на руки.

– Ваша миссия – одевать.

– Это точно, – улыбнулась мне девушка, спустив манекен с постамента.

– В Финляндии все девушки такие?

– Какие такие?

– Неожиданно решительные.

– Нет времени ждать, пока он сам разденется, – легким движением своей руки отстегнула она его руку.

– Похоже, ему понравилась ваша бескомпромиссность, он сразу же предложил вам руку?

Девушка сняла с манекена рубашку и, вытащив из неё все булавки, протянула мне кусок ткани:

– Вот, возьмите ваши пальмы.

– Спасибо, – взял я рубашку.

– Штаны не нужны? – засмеялась продавщица, пристёгивая руку обратно к туловищу пластикового парня.

– Пресс взял бы, штаны нет. Это будет перебор, – долго вспоминал я, как будет по-английски перебор, и, не найдя нужного слова, довольствовался «слишком».

– Не волнуйтесь, рубашку я ему сейчас надену другую, с цветочками.

– Завидую вашему мужчине, повезло ему с подругой.

– Этому? – посмотрела она на манекен.

– И этому тоже.

Девушка засмеялась.

– Спасибо вам!

– Не за что, – налила мне ещё бокал полусладкого белого финка и пошла за цветами для менекена. Я с рубашкой в руке начал искать взглядом удовлетворённую трикотажно Шилу.

Когда одежда ей надоела, пошли лавки с домашней утварью, наполненные тёплыми, милыми, вязанными из бежевого уюта вещами. Продавцы улыбались сладко, словно зевали, пытаясь затянуть нас в сказочный сон своих кремовых магазинов.

– Мне очень хочется иметь дом. Такой, чтобы туда всё время хотелось вернуться, чтобы каждая вещь обладала своей силой притяжения, а все вместе они придали бы этой силе столько Ньютонов, что хватило срывать яблоки на любой вкус и цвет.

– Типичная семья фрилансеров или безработных.

– Ты ничего не понимаешь в уюте. – Шила взяла с полки изящную фарфоровую чашку: – Вот, такую хочу, чтобы пить по утрам чай. – Она повертела её в руках, потом перевернула и увидела ценник: – Нет, уже не хочу. Такие жалко будет бить.

– А ты не бей.

– Ты слишком спокойный, чтобы не бить с тобой посуду. А вот это я могла бы сделать сама, – оставила она чашку в покое и переключилась на пустые бутылки, стилизованные под вазы. Потом оглянулась и увидела, что её никто не слушает: – Что ты всё время плетёшься сзади?

– Не хочу забегать вперёд.

– Ты уже забежал, дальше некуда. Наверное, я не буду с тобой больше разводиться.

– Почему ты называешь меня Наверное?

– Кстати, хорошее имя, – улыбнулась она.

– Для сына?

– Да. Наверное, это будет сын. – Она качнула рукой светильник в виде осиного гнезда, который висел на пути её следования, и, извиняюще улыбнувшись продавщице, двинулась к выходу.

– За всю эволюцию суть женщины не изменилась: она хочет родить детей и быть счастливой. Мужчина же просто должен ей в этом помочь, и желательно по любви, а не по скайпу, – шёл я за Шилой. «Ну и что, что мы ничего не купили». Улыбаться мне не хотелось. «Дорого у вас всё». Мы вышли на улицу. Та медленно спускала нас вниз. Магазины стояли в очереди друг за другом вдоль мостовой. Мы здоровались с некоторыми из них за ручку. Потом так же прощались.

– В одну реку хочется войти дважды только в одном случае: если вода тёплая.

– Это ты к чему? – потерял цепочку остроумия Артур.

– Искупаться хочется.

– Мне тоже. В славе, например. Мне почему-то всё время казалось, что я рождён, сделан для чего-то грандиозного, важного, что я обязательно буду известен, но вот время проходит, а известности как не было, так и нет. И скорее всего уже не будет, наверное.

– Наверное обязательно будет знаменит. Вот увидишь.

– А я?

– Ты не одинок, миллионы людей хотят быть известными, конкуренция бешеная.

Скоро магазины нам надоели, мы вышли из них из всех сразу, свернув на улочку, которая спустила нас к зелёному парку, в котором, как заведённые, пели финские птицы. Песни их были о главном, об умении радоваться жизни, переживая невзгоды, а для того, чтобы научиться летать, достаточно расправить крылья. Там мы встретили пустую скамейку и сели. Вспомнили, как праздновали в этом парке, который был одним большим катком, пару лет назад Новый год, как катались здесь на коньках меж деревьев и целовались до посинения.

Сумасшедший поэт читал стихи вслух, стоя рядом с каким-то памятником.

– Я же тебе говорю. Сумасшедшая конкуренция. Готов ли ты сойти с ума ради этого? На полном ходу.

– Пожалуй, нет.

Скоро поэт пропал так же внезапно, как и явился, только шарф зеленел на чьём-то гранитном барельефе. Мы подошли поближе. Тот оказался тоже поэтом.

– Преемственность.

– Думаешь, тоже психопат?

– Стихопат, – поправила меня Шила.

– Стихи на финском звучат как-то иначе. Что-то рифмы я не заметил. Может, это и не стихи были вовсе, а проза жизни.

– Всё зависит от того, как их записать. Стихи мутировали: если вначале они были правильными и в рифму, то постепенно они стали более универсальными, пока в один прекрасный день наконец не обрели независимость от рифмы.

– Выключай филфак.

– Это не филфак, это сенсоры. Хотя пять лет на филфаке, в этом прекрасном курятнике сплетен и рассаднике чувств, где, как известно, один парень на десять девчат, не прошли даром.

– Вижу, они прошли по тебе. Думаешь, тот поэт один из счастливчиков?

– Однозначно, ты видел, как он вдохновенно читал.

– Жаль, непонятно было о чём.

– Все стихи о любви. Отсюда его сенсорное понимание женщин, – начала фантазировать Шила.

– Допустим, что за пять лет учебы он так или иначе был втянут в их личное пространство, в их бабский космос. Что дальше?

– Он даже не сопротивлялся, просто летел по орбите, а вокруг одинокие планеты, загадочные галактики и неприступные звёзды. Он смотрел на них, общался, отрывал их, других, и себя, тоже другого, более чувственного, что ли.

– А потом он встретил её, и пошла поэзия. Страдания, мучения, терзания, сигареты, пиво, вино, спирт, и стихи, стихи, стихи.

– Надо же было чем-то закусывать чувства. В любви всё на грани – реального и вымышленного, рационального и безумного, мужского и женского. Думал, что пишет для себя, на поверку оказывается – для них, для неё. Кто ещё, как не мужчина, должен писать женщину?

– Только он, – погладил я руку памятнику, и, видимо, не первый и не последний, потому что палец, в отличие от остальной бронзы, стал уже золотым от частых прикосновений. – Почему я пошёл на лётчика? Читал бы тебе сейчас стихи.

– Ни в коем случае. Для мужчины филология – это не наука, это чувство женщины.

– А авиация?

– Её возвышение.

В знак одобрения этих слов я обнял за талию Шилу и уткнулся в её копну волос.

– Золотые руки, – тоже не удержалась и взялась за палец поэта Шила. Его указательный палец блестел точно так же, как лапы и морды у бронзовых грифонов на набережной Невы напротив Академии художеств. Тем поклонялись вечные студенты, этим – временные поэты.

– Почему же вы бросили писать в столбик? – поднял Артур голову и обратился к поэту, хитро глядя в его тёмные бронзовые зрачки.

– Метаморфозы творчества привели меня к тому, что, если писать в столбик, это было похоже на стихи, а если экономить на бумаге и тянуть, словно лямку, строчку, то это уже сплошная проза, – ответила за него Шила. – Ну, представьте, едете вы по дороге, а там всё столбы, столбы, – скучно.

– Что для вас литература?

– Если стихотворение для меня – это мгновение, попытка поймать эмоцию, то проза – попытка её удержать и приручить.

– Вы счастливы? – посмотрел я уже на Шилу.

– Разве может поэт быть счастливым? Счастливый поэт – это не поэт.

– Это поэтесса, – обнял я Шилу, поворачивая её от памятника на выход из парка. – Жизнь наладится, стоит только сломать стереотипы.

– Или стереотипа, – поцеловала она меня в щёку.

– Я уже давно сломлен. Смотри, какие на небе облака.

– Да, только не начинай про небо, а то это на два-три дня. Я помню и про перистые, и про кучевые. А мы ещё не всё здесь попробовали.

– Ты спускаешь меня с небес на землю.

– На воду. Слушай, а лебеди, они же и вчера здесь качались на волнах, – стала присматриваться к парочке лебедей, качающихся на глади озера, Шила.

– Какая верная пара. Любо-дорого посмотреть. Смотри, как они привязаны друг к другу?

– Я бы сказала – ко дну. Пластиковые. Бутафория. Я думала, хоть за границей всё настоящее.

– И вправду, синтетические, – стала очевидна подмена… – Не грусти.

– Я им, как дура, хлеба взяла. Покормить.

– Ты так расстроилась, будто никогда в жизни не видела пластиковых союзов, – пытался найти глаза Шилы своими зрачками Артур. Но те смотрели куда-то вдаль, на другой берег озера.

– Я бы так не хотела, – ветерок грусти пробежал по лицу Шилы, когда они уже отошли от воды.

– А что бы хотела от жизни?

– Клубники, – быстренько взяла она себя в руки.

– Я знаю одну полянку.

Встроенные друг в друга, перебирая брусчатку, мы двинулись к рыночной площади, где на прилавках зажигательно клубилась ароматная ягода.

Струны были тяжёлые, но настройщик не сдавался, он настойчиво пытался приручить инструмент. Он тянул арматуру за арматурой, подвязывая их тут и там, делая стяжку под заливку цементом. Сосед строил дом в одиночку и уже вырастил на своём участке второй этаж.

– Сибариты пьют чай и смотрят любимую картину: как надо работать, – смеялся Марс жирным от шашлыка ртом, то и дело подливая вино и успевая переворачивать мясо на костре.

– Ты смеёшься над ним, а ведь скоро он нам закроет небо. И будет уже не до смеха. Либо будем смеяться уже в темноте.

– Ты о политике в общем?

– Я о частном.

– Нам не закроет, мы же лётчики, ты разве забыл? – приобнял он меня по-дружески, потом снял с огня очередной шампур и стянул с него вилкой в тарелку горячее мясо. Затем слизнул жирный жареный сок с пальца и воткнул шпагу в землю.

Мы сидели с Марсом и его женой в их загородном доме. Шила со мной не поехала. С некоторых пор она начала избегать встреч с Марсом, ссылаясь на разные обстоятельства. Хозяева сделали вид, что расстроились, но потом привыкли ко мне одинокому: сначала было вино с мясом на костре, потом чай с плюшками и футболом дома. Марс, как сосуд, наполовину наполненный вином, говорил громче и больше всех. Футбольное поле служило фоном к его дебатам, словно это его на трибуне поддерживала толпа. Мы с Викой то и дело переглядывались после очередной, не всегда уместной, остроты Марса. Смех уже не лез в рот. Марс веселил сам себя, ему было с нами скучно, он пил, будто это могло как-то развеселить его, он много говорил, будто это могло развеселить нас. Он замолкал, только когда острые моменты возникали у ворот. Алкоголь уносил Марса всё дальше от нас, оттолкнувшись от спорта и политики, он начал развивать тему высокой любви на собственном примере:

– О сексе я знаю не так уж и много, то, что заниматься им приятно, но не безопасно.

– Начинается, давайте о сексе без меня, – собирала Вика лишнюю посуду со стола.

– Как же о сексе без женщин? – засмеялся Марс.

– Тише. Пойду уложу малыша. – Вика ушла наверх укладывать малыша.

Едва футбол закончился, Марс переключил программу. Там шли трейлеры с гуманитарной помощью, будто трейлеры к новому фильму о милосердии и сострадании.

– Так вот, – вспомнил Марс, на чём остановилась его философия. – То, что дети рождаются из капусты, я услышал ещё в детстве, но только сейчас понял, о чём говорили взрослые. Без капусты какие дети! Именно – бедные, голодные и несчастные. Когда в семье нехватка, дети начинают радоваться не чувствам, а вещам. Отсюда и меркантильность и мелочность. Возможно поэтому, наперекор судьбе, с сексом я вёл себя бесцеремонно и ребёнок, зачатый в лучших традициях страсти, заставил меня церемонию эту осуществить. Технически это был брак по залёту, и можно было продолжить, сказав, что я долетался… или она. Мы ставили опыты друг на друге. А дети – они подопытные своих родителей. Ведь так, – обращался ко мне Марс. Я уже не понимал, ретушировал ли он события на экране или высказывал что-то своё свежеиспечённое.

– Ты в личном или в общественном? – кивнул я ему на экран.

– Да какая разница. Дети, они всегда дети, будь то страны, будь то ясли. – Марс был пьян, это было заметно по развязанному языку, который то и дело терял и путал гласные и согласные, а вместе с ними и нить разговора. Хотя я всем сердцем пытался его понять.

Я переживал своё, прораставшее во мне, чувство отцовства.

– Спит, – приложил я ладонь Шиле к животу.

– Конечно спит, не буди его.

– Не буду, – поставил я ударение на последний слог и вспомнил, как перестукивался с малышом вчера, будто через стенку с осуждённым на девять месяцев без права переписки, без прогулок, без света. «Какую же надо иметь психику, чтобы выдержать такой кошмар». Я начал понимать, почему дети плачут, стоило им только выбраться на свободу. Их переполняли пережитые в застенках эмоции. Космонавтик в тёмном вакууме сырой галактики, связанный лишь пуповиной со своей станцией. «Сегодня снова взорвался ракетоноситель на старте, он должен был доставить еду космонавтам. Те, брошенные на произвол орбиты, испытывали судьбу и голод, перейдя на режим жёсткой экономии. Надо будет сегодня заехать на рынок, купить мяса и орехов для станции, для нашего космонавтика». Станция спала. «Констанция» – промелькнул в моей голове Дюма и тройка его мушкетёров, которую гнал Д’Артаньян, подстёгивая её зажатым в руке колье. Моя рука поднялась от живота к шее Шилы и нащупала цепочку. «Подвески на месте».

– В гости хочу. Почему нас никто не зовёт в гости? – пробурчала сонно Шила.

– Не жалеют, не зовут, не плачут, – изменил я немного известные слова.

– Только что подумала то же самое.

– Они меня теперь боятся. А ты не пьёшь, – какой от нас прок. Марс, кстати, приглашал нас к себе за город.

– К Марсу не хочу. У Марса я уже была.

Артур не придал значения словам. Ладонь его остановилась между шеей жены и её налившейся грудью, до сна уже было рукой подать.

– Может, в шахматы сыграем? – поднялся Марс из кресла, подошёл к серванту. И, не слушая меня, достал доску, высыпал фигуры на стол. Стал расставлять себе белые: – Дети, они наши подопытные, а подопытные всегда пользуются чужим опытом, боясь совершать свои ошибки. И, пользуясь им, этим чужим опытом, тех самых других людей, передают его следующим. Сначала ты входишь в их мир, в их затхлую квартирку, заваленную делами, которые начаты и брошены, знакомствами случайными и выгодными, связями, которые тут и там сползают лианами с полок и ниш, потом идёшь дальше. Воздух тяжёлый, он проводит тебя на кухню, где куча гниющей посуды, на жирной скатерти стаканчик настойки из полыни ошибок, трудных и потных желёз трудолюбия, на стене, как реликвия, грабли. Айда, наступай, пока есть силы, здоровье и вера в светлое будущее.

– Не боишься проиграть? – ничего не понял я из этого красивого монолога.

– Кто, я? Тебе – нет. Ты же лучше меня играешь.

– Да ладно тебе.

– Я сто лет уже не играл.

– Ну, давай, – начал я расставлять чёрную лакированную армию.