Безумие Куприн Александр

– Есть такой зверь, самый мелкий из семейства псовых. Знаешь, как называется? Финик.

– Настолько мелкий?

– Чуть больше двадцати сантиметров. Думаю, название получил по месту жительства. Живёт в Сахаре. И у него прелестно большие уши, – оттопырил я свои.

Потоп, комнату залило женским смехом. Шила смеялась заразительно. Я долго сопротивлялся, потом улыбался, наконец тоже захихикал.

– Вот такого хочу, – кричала она сквозь слёзы.

– Такой у тебя уже есть.

– А зачем ему большие такие уши? – оттопырила Шила свои.

– Чтобы охотиться.

– Он что, ушами ловит добычу?

– Ну, почти. Они выполняют роль локаторов.

– Кофе будешь или чай?

– Лучше кофе.

– Неправильный ответ. Я уже заварила чай.

«Заварила чай, чего тогда спрашивать. Чего лезть ко мне с вопросами, когда сама уже на все ответила». – «Ты злишься?» – «Нет, что ты, я так мечтаю», – обменялись мы любезностями в знак примирения за закрытыми губами.

Дождь штопал крышу. Ветер дул в трубу, словно в охотничий рожок. Он злился. Он рвал и метал. Металл скрипел всеми нотами. Шила слышала в непогоде джаз, ей не давал покоя блюз прошедшей ночи: «Судя по порывам, он тоже был ветрен».

Она уже скучала по сильным волосатым рукам, которые облизывали этой ночью её с ног до головы, как мать вылизывает детёныша, с той лишь разницей, что те делали долгие остановки в самых трогательных местах.

Снова где-то вдали ходят стрелки часов, я слышу их глухие шаги, на кухне они уже варят кофе и крошат на стол печенье, потом вспоминают, что вроде как не хорошо, и меня тоже надо позвать к столу. Встают и идут за мной, я слышу всё ближе хруст неторопливых внимательных ног. Они заглядывают в спальню, я прячу под одеялом лицо и руки, я не хочу с ними пить чай, даже кофе уже не хочу: завтра слишком рано надо вставать. «Он спит, – шепчут друг другу часы, – ладно, завтра утром разбудим». Я не заметил, как уснул. Вообще этот момент трудно заметить, переход из реального в сонное, это квантовый скачок. Мозгу наконец-то удаётся уладить все свои дела, закончить разговоры со всеми своими мыслями, отключить сотовую связь, предварительно заполнив все соты мёдом своего внимания, понимания, назначения.

Сотовая связь, её жужжание, словно пчёлы, ещё раз подчёркивало наличие меня в зоне покрытия. Я проснулся и нашёл себя покрытым одеялом. Смс-ка была от Шилы: Лето. Среда. Это была именно та среда, в которой она давно уже хотела оказаться. Тебя только не хватает. Где ты?

– Ты кошка!

– Нет, я не люблю гулять сама по себе. Где ты?

– Головой подшофе, душой под одеялом, телом под Хельсинки.

– Пил?

– Ну, так, посидел в баре с компаньонами.

– Что ты как женщина, так и скажи, что нажрался, – поставила она две улыбки в конце предложения.

– Нет, я бы тогда не мог говорить, а тем более писать.

– Когда будешь?

– Вечером.

– Жду тебя, милый.

Постель изнежила меня этим утром. Для женщины это была норма. Я же лежал и пытался навести порядок на потолке, а брал с потолка одну за другой мысли, которые смогли бы меня мотивировать на подъём, то и дело перекладывал их, меняя местами, залитый приятной свежей постелью, сытый ею по самое горло. Я чувствовал в этом что-то женское. Шила не раз говорила мне, что в прошлой жизни я был женщиной. Всё может быть, всё может был. По крайней мере, я её уже пережил. И теперь переживаю за вас, за женщин. Ведь вами движет чувство, а чувствам нужны эмоции, как топливо, как бензин, которым не запасёшься впрок (заправок таких немного, по сути, каждая из вас ищет такую заправку), которого на земле всё меньше, а платить за них приходится всё дороже, поэтому мир полон подделок, не обязательно китайских, хотя никогда не знаешь, что стоит за сливочными улыбками этих ребят, впрочем, мир научили улыбаться американцы. Все это поняли после появления первого Макдональдса на их пути. (Вчера зачем-то зашёл в МакДак, хотелось праздника, пусть даже чужого.) Улыбаться всегда, всем, при любых обстоятельствах, пусть через силу, пусть через не могу, но каждый должен получить в руки ещё по улыбке чизбургера с жёлтым язычком и пухлыми хлебными губами, а если тебе мало, можешь заплатить за двойную. Ты примешь всё это хозяйство и, отходя от кассы, ты спиной услышишь предательское: «Свободная касса». В генах твоих проснётся станиславское: «Не верю!» Ты сядешь за столик, всматриваясь в довольные лица и пережёвывая улыбку, выдавливая из пакетика кетчуп, чтобы придать вкуса этой искусственной жизни. Чтобы определить своё место, своё местоположение в этом, красный индикатор заполнил пищеводную трубку, доказывая, что ты есть, ты действительно существуешь, несмотря на то, что помидоры тоже были искусственные.

Я потянулся к столику рядом с кроватью и взял у него пульт от телевизора. Балерина крутила фуэте, будто на сцену запустили юлу, а балерон, как маленький мальчик, всё подкручивал её, стоило только ей замедлить ход. Улыбка на лице актрисы страдала. Наверное, это тяжело, крутиться на пуантах и улыбаться одновременно, чтобы все партеры, ярусы и галёрки получили эстетическое наслаждение. Тебе стаю аплодисментов, мешок оваций и несколько килограммов «Браво». Питайся, пока на Олимпе, чтобы хватило до следующего выступления. Мне тоже нужно было спуститься перекусить.

Артур не отказался бы от завтрака в постель и даже представил, как эта самая балерина врывается в его апартаменты с подносом еды. Завтрак был включён, постель нет. Я выключил балерину и пошёл на завтрак в столовую отеля.

Там полтора финна уже заливали мюсли йогуртом и собирали себе бутерброды, чтобы позже складировать их в своём внутреннем мире. Я поздоровался и налил себе кофе. Это был тёплый настоявшийся кофейный суп. Есть не хотелось. Во мне все ещё бродило потускневшее Лапин Культа. Кружка кофе с утра уравняла четыре кружки Золота Лапландии вечером. Пожевал сыра, понюхал ветчины. Налил себе ещё супа. Надо было ехать.

По дороге к городу сделал остановку у Изумрудного озера. Видимо, зов предков (отец мой был моряком и дед), что-то морское текло и в моей крови и билось о стенки сосудов. Неповоротливая баржа, сухогруз, который тащил груз своих печалей, проблем и обязанностей по назначению. Иногда он делал короткие передышки. Я всегда останавливался в этом месте, посмотреть на колонию яхт и катеров, дремавших у берега. Яхты скучали, словно упряжки заждавшихся лаек, которые смирно ждали своей прогулки. Мачты позванивали. То там, то здесь включался колокольчик на шее какой-то из заблудших коров, будто та отбилась от своего стада. Тем временем уставшие стада облаков уходили всё дальше и дальше, скорее всего, домой на вечернюю дойку. Под ними волна брила берег, сгоняя пену с лица озера. Я потрогал чистую воду, та была холодной. Зачерпнул в ладонь и смочил лицо. Пресные капли побежали вниз по лицу, смывая с него все маски, нажитые непосильным трудом. Губы почувствовали родниковый поцелуй дикой природы. «Вот где и как надо жить», – сел я в машину, понимая, что это практически невозможно, не всем это дано. Кому-то кусок земли, мне кусок многоэтажки.

Цепочка леса, словно цепь какого-то мощного механизма, который работал на чистом энтузиазме, тащила мою машину к цели со скоростью 120 км/ч.

Второй пилот получает разрешение на взлёт. Самолёт выруливает на взлётную полосу. Начало движения по взлётной полосе.

11:58:37. Командир (К): 74… 76.

11:58:40. Бортмеханик (Б): 74… 76… Режим.

11:58:41. К: Время, фары.

11:58:42. Б: Фары, время.

К: Экипаж, взлетаем. Рубеж – 280. «Скорость отрыва самолёта от Земли 280» – проявились в моей голове прописные истины воздухоплавания. «Но сначала точка V1, точка невозвращения – когда уже нельзя повернуть назад. Потом подкрылки задних крыльев нажимают на потоки воздуха таким образом, что железная птица побеждает притяжение Земли». Самолёт прошёл в другое измерение. А дальше можно включить автопилот и жить обычной жизнью, болтать о своём, о чужом. На высоте 9500 победившие земное притяжение, разговоры легче, невесомее, что ли.

12:30:57. Б: Что за странная девушка, я и так к ней, и эдак. Никак не могу подобрать к ней ключей.

12:30:59. К: Не ключи, подбирай ей сразу квартиру.

12:36:00. К: Сколько тебе?

12:36:30. Б: Тридцать.

12:37:01. К: Еще, как минимум, десять лет можешь жить, ни о чём не переживая. После сорока начнёшь задумываться, когда друзей уже не прибавляется, дети выросли, жена давно не твоя, а спать всё ещё хочется, как в двадцать пять.

На спидометре уже было 140, когда я включил автопилот. Расслабил правую ногу, и скорость начала падать вместе с моей желанной мечтой, возвращая меня на дорогу. Скоро цепочка деревьев оборвалась, и машина взлетела на Кольцевую. Дальше к дому тянула уже инерция. При хорошем раскладе до него оставалось прослушать «Обратную сторону Луны». Любимый альбом неувядающего розового цветка. Я распахнул альбом, прибавив звук. В ушах поселилась музыка, она словно эфир пробиралась к самому сердцу. Даже захотелось поделиться с кем-то этими переживаниями, кого-то набрать, чтобы там подумали: «Где он так набрался».

– Ты обогнал меня? Я думала, ты поздно сегодня будешь.

– Я скучал.

– Не ври.

– Если бы я умел. Как на работе? – встретили мои руки жену в коридоре, как только она закрыла за собой дверь и отпустила на пол свою сумку. Та, словно послушная кожаная псина, поджала уши и замерла.

– Ты что, не знаешь, как у филологов? Курят и умничают.

– Разве можно так мучить друг друга?

– Да, мучное вредно. Каждый день один и тот же хлеб.

– Может, пора завязывать с работой? Лето же.

– Ещё пара экзаменов, и всё. Лето. Можно безумствовать.

Каждое лето Шилы, как и это, страдало своим безумием и не собиралось лечиться, да и как можно было вылечить то, что диктовалось инстинктами, следовать канонам и традициям надоело, хотелось исключения из правил.

– Целовать-то будешь?

– А ты хочешь?

– У тебя нет никакого права держать меня без поцелуев, – вышла из балеток.

– Сегодня что, День Конституции?

– У меня есть одна рифма, но я тебе её не скажу.

– Не надо, иначе я начну волноваться за твоё здоровье.

– Ты? Не смеши, ты даже не звонишь мне.

Больше всего ей не нравилось, когда волны произнесённых им слов нагоняли пену на уголки его губ. «Это, конечно, не пена моря, – думала про себя Шила. – Сейчас подойдёт и начнёт прятать мою жизнь в свои объятия. Ну почему с ним всё так предсказуемо?»

Я подошёл к жене, обнял сзади и шепнул на ушко:

– Можно Шилу?

– Можно, но в обмен на поцелуй. Хватит есть, хватит говорить, рот для поцелуев.

– Вот бы со всеми было так же просто, – поцеловал я её шею.

– Будь с ней просто, ты бы её так не хотел. Шилу.

Меня, как всякую женщину, охватывают приступы феминизма, но лишь иногда. Спинным мозгом я понимаю, что мне нужна защита, мужчина, за чьей спиной я могу спокойно возиться в песочнице своих капризов. Артур, медведь, в переводе с кельтского, несмотря на своё благородное имя, не мог быть ею, он сам нуждался, пытаясь прикрыться мною. «Не медведь, скорее мишка панда», – посмотрела в большие глаза мужа Шила. Тот трепал зубами петрушку. «Жующий бамбук с обеих рук. У него хороший аппетит и тонкая душевная организация, он самоед, он грызёт бамбуковую изгородь, ограждавшую его внутренний мир. Вольер, в котором он пасётся, стал доступен миру внешнему. Он входит в него, одинокий, чужой, глаза становятся ещё больше, ещё круглее. Панда ищет защиты, ищет защиты от истребления, ищет всё время меня. Нет, не любовь это, жалость сплошная».

– Я тоже хотел сказать, что ты не все. Шилу в мешке не утаишь, – добавил я вечную присказку.

– Ладно, отпусти, – стала Шила высвобождаться из моих объятий. – Поздно уже. Дай мне раздеться.

– Женщине никогда не поздно раздеться. Кстати, чего так поздно?

– Кафедра. Была. Выступления. Прения. Прение. Душегубка, а не аудитория, – вбивала она точку после каждого слова.

– Как у тебя? – по дороге в спальню уже вышла из платья, как из воды, абсолютно сухой.

«Как женщины это делают, так органично и ловко?»

– Не скучал в дороге?

– Не, я же на Родину ехал. К тебе. Всю «Скандинавию» общался с навигатором.

– Представляю, что ему приходится выслушивать в пути.

– Это женщина, её зовут Ира.

– Симпатичная?

– Ревнуешь?

– Сочувствую. Ты ей, наверное, всю дорогу про всех своих женщин рассказывал?

– Ага, про тебя.

– Слушала?

– Она терпеливая.

– Терпеливых женщин не бывает. Терпеливых и симпатичных одновременно тем более.

– Я хотел сказать настырная. Знай, талдычит своё. Громко и равнодушно. «Через 150 метров поверните налево».

– И ты повернул?

– Как ты думаешь?

– Нет.

– Почему?

– Вы же до сих пор на «Вы». Любовники не могут так обращаться… друг с другом. Это неэтично, не гигиенично, в конце концов, – разыгралось филологическое чувство юмора в Шиле.

– Я бы даже сказал неприятно.

– Неприятно? Что именно?

– Что она всё время пытается управлять моим будущим. Вещает вроде своё, а на поверку оказывается, что моё.

– Чем громче женщина говорит о чужом, тем больше замалчивает своё.

– Вы знаете, я никогда ещё не писала мужчине первой.

– Надо когда-то начинать.

– Вы кто по знаку? – писала мне Бэлла, скромно пытавшаяся со мной флиртовать.

– Я сова, – не знала она ещё, насколько я сильно люблю жену.

Больше вопросов не было, словно она всё поняла без слов и канула в лету. Я не стал открывать её профиль, чтобы добраться до фаса, не стал лезть в архив её фотографий. Вспомнил, как случайно увидел чьё-то красивое лицо, начал кликать его дальше, оно повернулось, улыбнулось, открылось… прошёлся по фото, залез на стену, а там: «Меня больше нет», «Кто захочет прийти на годовщину, свяжитесь с моей мамой – и телефон». Я позвонил и узнал, что девушка умерла. С тех пор я не хожу по чужим фото, не лезу в чужую жизнь. Грусть, она же не спрашивает, она у тебя в башке, дай ей только повод выйти из себя. Той грусти хватило, того разочарования. Девушка неплохо рисовала, судя по эскизам на стене. Я тоже хотел быть художником, но как только я доставал краски и начинал рисовать, обнаруживал, что набор моих красок ограничивался шестью цветами, как в школьном формальном наборе. Она же рисовала карандашом. Карандашом я рисовать не хотел, он был слишком прост. Да, и серого в жизни хватало. Как и в её короткой. В каждом рисунке читалось, что её жизнь так и осталась эскизом, как бы сильно она её ни любила.

Любовь, вот что спасало лучше всего от окружающего мира. Она и есть та самая постель, то самое одеяло, под которое можно забраться в случае опасности. Я не говорю о том, что засунуть свой член в норку, хотя это тоже вариант. Речь идёт о любви поражающей, словно радиация, всего тебя, весь твой мозг, да так, чтобы никакая дрянь больше туда не проникла, никакой страх не смог там поселиться. Любовь – как вай-фай, либо есть, и тогда ты полностью окружён ею, либо нет, и ты ищешь, куда бы воткнуть свой проводок, чтобы хоть как-то наладить связь.

Чем дальше в мир, тем больше я чувствовал себя беззащитным малышом, в объятиях одной непредсказуемой женщины по имени жизнь, которая, будто вечная мать, всюду таскала меня с собой. В минуты счастья и спокойствия она кормила меня своим молоком, в минуты опасности прижимала моё тело к своей груди так сильно, что я слышал топот её сердца, которое хотело унести меня как можно дальше от беды. Я жил её настроением, что постоянно скакало от пункта П – пи… до пункта Х – ху… отправляясь туда всё чаще, будто там забывала какие-то мелочи жизни, вроде перчаток или зонта, без которых можно жить, но оставлять было жалко, всё-таки своё, любимое, родное. Если у неё болела голова, эта мигрень моментально становилась и моею тоже. Кожа моя начинала потеть от жара её чувств: то бросало в дрожь ревности, то в жажду мести, то в Бэнтли зависти, то в троллейбус равнодушия, то сажало на цепь злости, то радостно отпускало. Иногда, заплутав окончательно, любовь вставала на аварийке посреди жизни, не зная, как поступать и зачем. Люди, что окружали её, всегда лезли в самую душу, пытаясь заглянуть в самые глаза, с кем только не приходилось общаться: шлюхи, сантехники, бухгалтера, соседи, адвокаты, одноклассники, родственники, их жёны, их мужья, их дети. Она боялась всех этих людей, она обходила их стороной, стараясь сузить круг до любимых и настоящих. Тревога за меня, вот что трогало её больше всего. Порой, не находя больше сил, вымотавшись окончательно, её одолевали сомнения: «Бросить его, что ли, всё равно мне его не вытащить в люди, пожить самой, для себя». Это были мгновения слабости, в которые я начинал жутко капризничать, нервничать и болеть, и проситься обратно на ручки. Её большое сердце тут же начинало корить хозяйку, отметая все сомнения, она вновь прижимала меня к себе. Слёзы мои высыхали, когда она мне давала новый шанс, и в руках мальчика, будто тому сунули в руки кубик Рубика, начинали сходиться цвета, стоило только повернуть в нужную сторону.

Рядом со мною шла беременная женщина, настроение её было на лице, оно смеялось. Я не знал причины этой радости, но сразу ощутил, как женщине необходим кислород, нужен вдох, вдохновение, и тогда она способна сама излучать свет. Перед ней бежал малыш, с жёлтым шариком в руках. Беременная мама шла за ним. Я сразу же вспомнил Шилу и её прекрасный живот. Когда беременность касается тебя лично, её становится так много, что ты начинаешь примечать беременных везде, подозревать в ней или даже предвидеть. Дай ей немного счастья, женщине, и тогда она сможет полететь будто шарик, наполненный гелием, и нести такую же глупость, что срывается с губ, будто она, наглотавшись того самого гелия, пытается говорить, слова звучат забавно, от этой искажённой речи даже самым печальным становится смешно. Радость абсолютно беспричинная, как влюблённость. Однако ещё важнее для женщины был выдох. Она выдохнула: «Артур». Я вздрогнул. Малыш же, напротив, прибавил шагу. Снова я посмотрел на туго обтянутый платьем живот, словно тот выдохнул. Влюблённость, вот что необходимо абсолютно каждой женщине, нет, не муж, а именно влюблённость. Сиюминутная, короткая и яркая, без интима. Всем была она нужна, и даже этой женщине, что каждый день надевала свой живот и выходила на прогулку с маленьким, братом того, что сидел внутри, сыном того, что сидел где-нибудь в офисе.

Я встал, чтобы прикурить, отпустив вперёд семейство. Стоило мне сделать одну затяжку, как симпатичный малыш споткнулся и упал («Курить вредно», – мелькнуло у меня в голове), нелепо и бесстрашно, как обычно падают все маленькие дети, шар поплыл в небеса. Лицо мальчика сверкнуло удивлением, он на мгновение увидел в небе два солнца, потом вспомнило маму, исказилось, словно лист А4 смяли в комок и бросили на асфальт. Артурику было больно, не то от ссадины, но больше от досады. «Терять всегда больно». Мать, только что в него влюблённая, подняла сына и отшлёпала. «Клин клином». Одна боль перекрыла другую, и малыш успокоился. Артурик успокоился. «Пожалуй, в такой ситуации я ничуть не отличался от него, меня точно так же поднимала Шила, стоило только упасть, и успокаивала точно так же, без сантимента».

Мать продолжила разговор по мобильному. Она громко отвечала, всё ещё грозно поглядывая на сына:

– Думаешь, я ему не говорила. Он меня не слушает.

«Так ему с тобой скучно, не о чем поговорить». Я прошёл мимо и через сотню метров уже вынырнул из парка. «А жене моей, может, ей тоже скучно со мной?» В голове моей крутился ночной разговор с Шилой:

– Чего не спишь? – смотрел я в ночной потолок.

– Звёзды считаю, – смотрела туда же жена.

– Не хватает?

– Ага.

– Наверное, кто-то опаздывает… на работу.

– Да, для кого-то наша романтика самая настоящая работа, – повернулась Шила ко мне и положила одну руку мне на грудь. – Расскажи о своих романах до… меня.

– Хочешь до… – потянул я ноту, – кументалки? Зачем она тебе, когда мы можем снять новое захватывающее кино.

– Тебе бы только снять.

– Женщины, когда они уже живут в твоём настоящем, им непременно нужно узнать твоё прошлое. Всё моё прошлое, несколько вас, лица многих из них уже стёрлись. И вообще ты у меня первая и единственная.

– Всё. Уйду от тебя в монастырь.

– После того, что мы вытворяли, тебя не возьмут, – положил я свою ладонь поверх её. Та горела, она начала топить лёд моей.

– Почему?

– Руки слишком горячие.

– Уйду в мужской.

– Монахам нельзя любить.

– Тем лучше. У них хоть принципы есть.

– Думаешь, у меня их нет. В любви я руководствуюсь одним принципом.

– Каким, интересно?

– Берите женщину любя.

– Снимайте женщину любя.

– Отличное получится кино.

– Ты думаешь?

– Я уже спланировал.

– Ну, и какие планы на воскресенье?

– Понедельник.

«Не может ей быть грустно со мной, я же такой остроумный».

Насморком затянуло небо. Нос был взят в заложники. Я боролась, как могла, муж уснул сразу же после порыва любви, который на время дал мне глоток кислорода, секс способный, он в этом деле выручает, не только при насморке носа, но и настроения. Я лежала. Спать не было никаких сил. Мне необходимо было разобраться в своих чувствах, без обоняния это особенно трудно. Требовалось разложить всё по полочкам, чувства на одну, страсти на другую, эмоции в стирку. Для спокойной умеренной жизни надо знать, где они лежат, чтобы можно было достать нужное чувство, при случае, душа моя не могла жить в таком бардаке. Мужская, другое дело, для мужчин, для них это был что ни на есть порядок. Они действовали методом проб и ошибок, даже методом тыка, как бы пошло это ни звучало. Творческий беспорядок, как и в вещах, которые были разбросаны согласно велению тела. Скоро душе моей надоело наводить порядок, и вот она уже стояла у гардероба, примеряя то и другое. Точно решив с кем, но пока не определившись, как и где. Она устала думать. Хаос, иногда именно он помогал ей быть привлекательной, желанной до, чувственной во время, расчётливой после.

Я прислушался к её носу, жена вдыхала ночь, у которой не было никакого запаха, потому что жена спала. Во сне не до запахов.

Я проснулся, свет меня застал врасплох. На меня смотрел её глаз. Будто солнце, которое светило в любую погоду. Шила тоже проснулась, улыбнулось её пол-лица, образовав угол у губ. «Я заработал угловой», – всё ещё вертелся у меня в голове вчерашний футбол. «Я люблю твоё лицо, даже пол, пол-лица мне было достаточно, чтобы выпить любви, целое, чтобы напиться, чтобы любить тебя утром, как сейчас, когда я лицезрел твой профиль».

Она откинула одеяло и долго лежала в кровати, не решаясь взглянуть на время, было ясно, что полдня уже позади: вместо телефон взяла в руки зеркало и внимательно посмотрела на себя. Лицо ответило ей благодарностью за долгую спокойную ночь: «Спасибо за сон, теперь налей мне кофе». Выходные она любила только за то, что можно было долго просыпаться, долго принимать душ, долго пить кофе. В выходные была возможность растягивать те самые крошечные удовольствия, на которые в обычной жизни времени не хватало.

– Джульетта, наверное, – прокомментировала она смс-ку, которая словно монета звякнула в её телефоне. – Или спам.

– Это не одно и то же?

– Ей бы твоё сравнение не понравилось.

– Джульетте вообще может что-нибудь нравиться, кроме Ромео? – зевнул я, как сытый лев на свою самку, стоя в одних трусах, чувствуя себя хозяином трёхкомнатной саванны. Льву было скучно кого-то обсуждать.

– Конечно. Я.

– Ты уже занята, ты моя. Сексуальна и этим опасна.

– Вау. Ты чего так рано вскочил? – взяла она пульт со стола и включила телевизор.

– Я думал о тебе так сильно, что забыл про сон.

– Чего думал? Надо было действовать. Вот как раз в тему, – прибавила Шила звук:

– Как у тебя в личном?

– Женщины существа сложные, но одно я уяснил чётко в общении с ними, что лучше быть мартовским котом, чем апрельской капелью.

– Крепче или слаще?

– Ты про кофе?

– И хватит смотреть всякую чушь, – вырвал пульт из рук жены и переключил он программу. Там тоже шёл какой-то сериал:

– Его не было только ночь, а я будто год уже не спала с мужчиной.

Шила залила комнату смехом:

– Вот видишь, все так думают, – подошла она и повисла на моей шее мягким фланелевым полотенцем.

– Он задерживался, я заснула на расправленной кровати прямо в одежде. После того, как он впервые раздел меня, я поняла, что не умею раздевать себя. Он умел, я нет, – продолжал комментировать наши отношения женский голос с экрана.

– Если бы я был жёстче, я бы бил тебя всякий раз, когда ты вякала, – вдохнул я волосы Шилы.

– Лучше скажи мне, о чём ты всё время думаешь? Только не говори, что обо мне.

– Не скажу.

– Вот и не говори.

– То скажи, то не говори, вечно вгоняешь меня в неопределённость.

– Становление подкаблучника. Мужчине иногда необходимо быть грубым, чтобы сменить обстановку, поставить на место её, прекрасную и капризную. А уж она, женщина, пусть после раскладывает всё по полочкам.

Я попытался найти своими губами её розовые, она спрятала голову мне в грудь.

– Может, поцелуемся?

– Я ещё не настолько влюблена.

– А ты не дура.

– Но у меня много подобных дурных привычек.

– У меня очень плохие привычки.

– И какая из них самая плохая?

– Я не целуюсь без любви.

– Какие ещё?

– Чистить зубы.

– Доверь эту миссию мне, – настаивал я на поцелуе.

– Не, я сама! Остаёшься главным по кофе, – вырвалась она из капкана моих рук и оказалась в ванной. Там она посмотрела на себя в зеркало: «Да, уж». В воскресенье она позволяла себе долго ходить по квартире с сонными волосами, собираясь мыслями, что рано или поздно их надо будет будить, чтобы не шокировать публику.

Он был удивительно щепетильным во всех отношениях. Её вопрос: «И зачем ты тащишь в дом всякий хлам, от которого другие избавились? Зачем тебе чужой хлам, тебе своего мало?»

Я снял с плиты кофе, разлил по чашкам, в ожидании Шилы открыл новости на Яндексе. Там две страны делили имущество, будто супруги после развода. Разводу предшествовал скандал, я бы даже сказал, драма. Две страны, две сестры, третья, самая умная, рассорила их окончательно и взяла на себя роль обвинителя, адвоката и прокурора в одном лице. Суд присяжных вынес старшей сестре: виновна. Этот процесс мне уже успел набить оскомину. Открыл страничку с местными новостями: «Сбит пешеход, авария на кольцевой, пьяный водитель въехал в столб, во Всеволожском районе двое мужчин изнасиловали 14-летнюю девочку». Я остановил бег зрачков, дальше глаза мои не успели пробежать, я закрыл страницу и отдышался. Такое красивое утро так испортить. «А что, если она действительно не любит меня?» – вспомнил я несостоявшийся поцелуй. – «Нет, тогда бы я это тоже прочёл бы в Яндексе. Это же новость мирового значения, к тому же вполне себе дурная».

Дождь за окном всё сильнее, сначала он шёл, теперь ускорил шаг, будто близок был финиш, а у него ещё оставались силы для победного рывка (промелькнул в моей памяти финиш одного из ходоков после марафона, когда тот, измочаленный долгой борьбой, не дойдя до финиша, повернул обратно, потом в сторону зрителей, ясно было, что спортсмен поплыл, он заблудился, он забыл, куда шёл. Что было немудрено после пятидесяти-то километров. (Порой я забывал, зачем шёл на кухню, от досады открывал холодильник, заглядывал внутрь, не найдя никакого вкусного ответа, закрывал и шёл обратно в глубь квартиры.) Ходок не понимал, почему он должен был идти туда, куда указывали трибуны. Кругом все кричали и призывали его дойти до финиша. Следом шёл какой-то поляк, тот понял, в чём дело, и, взяв парня за руку, отвёл бедолагу к финишу). Было впечатление, что этот дождь тоже потерялся, он шёл, сам не зная куда и зачем, либо он хотел просто-напросто смыть нас с лица Земли. В любом случае, скоро я выйду и постараюсь отвести его к финишу, хотя в душе я, конечно, надеялся, что тот к моему выходу из дома уже дойдёт до точки. Когда я обернулся, Шила уже пригубила кофе. Вот кого она хотела поцеловать уже давно.

Тело моё вышло на улицу и протянуло ладонь, дождь взял её, и мы пошли вместе. «Земля, что у тебя стало с лицом? Что с тобой сделал этот сопляк? Дождь, что ты сделал с ней?! Лицо её распухло от воды и дышало лужами. Я убью тебя, достал я своё единственное оружие, зонт, и словно шпагой проткнул им дождь, кровь стекала по капрону. Я убил дождь. Одним уколом. Или только ранил? Нет, убил», – увидел я пузыри на лужах, явный признак конца стихии. Дождь действительно скоро сошёл на нет.

«Цветы, море цветов, вот что мне нужно». Я знал, что можно подарить девушке что угодно: машину, квартиру, бриллиант, – она всегда будет вспоминать огромный букет роз, который был подарен ей кем-то другим.

Циклон на всё небо. На улице не было никого, даже погоды. Дождь бил по крыше и, кажется, жил уже в голове. Дома погоды тоже не было. Жена куда-то ушла. Строить прогнозы бесполезно, лёгкий ветерок разочарований может смести всё. Я вспомнил её садик внизу живота, в который я по вечерам водил детей. Взрослая жизнь, обратной дороги нет, если только не сойти с ума, не уйти в другое измерение. Мы заговорщицки уже дали имена, соответственно, я – девочке, Шила – мальчику. Она, как ни странно, хотела сына, я – дочь. В магазинах мы примерялись к белью, коляскам и испытывали взглядом на прочность кроватки.

Весна при параде. Из кармашка серого пиджака торчит зелёная салфетка. Она вытягивает её, одну, вторую, и вот уже целую текстильную фабрику зелёных платочков. Чтобы высморкать остатки зимней простуды, чтобы вытереть губы, съев зиму, чтобы перейти к поцелуям. Зелёные листочки вылезали из своих личинок, чтобы стать личностью. Чтобы собраться летом в одну большую стаю, пытаясь улететь всякий раз, при попутном ветре. Понятно, что корни не позволят им сделать этого, но сама идея была важна.

В гости к нам пришёл ребёнок, лет двенадцати, то есть он пришёл с родителями, но те были не так интересны и общительны. Его звали Адам, он вырос, я вспомнил, как раньше, тот запросто мог потеряться в квартире. Потом все ломали голову, где у него сели батарейки. Где он уснул в этот раз.

Мальчик был непосредственный, не то что я в детстве. Непосредственность его заключалась в том, что он спокойно мог рассуждать на взрослые темы. Видно было, дома его никто не затыкал. Наивный, как влюблённая женщина, он не умел анализировать. Он сразу выкладывал то, что крутилось у него в голове. Всякий раз, когда я пытался играть в негодяя, как в детстве, строил из себя бандита, а кто-то каждый день пытался играть хорошего человека, но выходило хреново.

– Как дела? Помнишь дядю Артура?

– Ну, конечно.

– Серьёзно?

– Забудешь тут. Опять будешь спрашивать, кем я хочу быть.

– Во что играешь?

– Да, так. Бродилки. Хочешь?

– Играть? Нет. Не хочу.

– Я лётчиком быть не хочу. Если тебя это интересует.

– А почему не хочешь лётчиком?

– Высоты боюсь.

– Все боятся. Вопрос только в том, упадёшь или нет.

Морозы трещали без умолку, всю зиму, особенно по ночам, они сковывали отдельных прохожих и целые улицы, да что там улицы, целые города и страны, материки. В общем, зиму я не любил. Я однолюб, я любил другую. Другая должна была прийти, словно весна. Я ехал к ней, точнее сказать, стоял на остановке.

Ждать трамвая совсем не то, что девушку, это приятно. Пусть даже она придёт с большим опозданием, ты не расстроишься, ты сделаешь вид, что расстроился, но радость твоих внутренностей, твоих потрохов, выдаст. Ты вздохнёшь с облегчением, протянешь цветы, если нет, то губы.

Я зашёл в пустой трамвай, тот тронулся и покатился по шпалам, плавно, как лыжник с горки.

«Ночью во мне больше оптимизма, когда ты рядом», – пришла мне смс-ка.

«Я скоро… привезу его тебе», – ответил ей.