Третьего не дано? Елманов Валерий

— А я и молчу, — невинно заметил Квентин. — Нешто я не разумею, кому можно говорить, а кому нет. Потому и сказываю токмо тебе.

— Но Дмитрию про всадника ты сказал, — напомнил я.

Царевич интересовал меня в настоящий момент куда больше каких-то польских панов вместе взятых.

— О-о-о! — закатил кверху глаза Квентин. — Ему можно, ибо он не токмо очень умен, но в то же время и прост. Едва он узнал о том, что воин повернут в неверную сторону, как немедля повелел сие исправить.

— Вот и славно. — У меня отлегло от сердца.

Тем не менее я счел нужным еще раз прочесть нотацию наивному поэту, что пенять государям на недостатки иногда чревато, причем не только для карьеры пеняющего, но и для его жизни.

— Я не трус! — гордо вскинул голову Квентин.

Щадя самолюбие шотландца, пришлось пояснить, что помимо всего этого есть еще и элементарная вежливость.

— Но ведь в том нет его вины, — удивился Дуглас.

— Нет, — согласился я. — Но все равно ошибка совершена людьми из его рода, его предками, а на Руси отношение к своему роду ой-ой-ой какое щепетильное. И делать это можно только в одном случае — если они сами спросят твое мнение по тому или иному вопросу, да и то ответ должен быть весьма осторожным и дипломатичным. Мол, слыхал я от сведущих людей, что то-то и то-то должно быть так-то и так-то. Может, они и ошибаются, государь, однако едва ли, ибо их авторитет в вопросах, связанных с геральдикой… Ну понял суть? — уточнил я в конце своей нотации, недоверчиво глядя на простодушного поэта.

Тот молча кивнул. Что-то в этом кивке мне не понравилось, но пришлось смолчать.

— Молодец! — Я ободряюще хлопнул его по спине, подмигнул и напомнил: — То же самое касается и остальных шляхтичей. Мало ли какие у них ошибки в гербах, шлемах и прочем. Все равно никому ни гугу. Особенно пану Станиславу.

— Если дорого положение, — добавил Квентин, очевидно желая показать, что накрепко усвоил услышанное.

— Если дорога жизнь, — поправил я его. — Этот — не Дмитрий, политесов разводить не станет, сам с усам. Да еще с таким пышным.

Квентин сдержал обещание. Про всяческие ошибки в гербах он никому не сказал ни слова. Молчал как рыба.

Целых два дня молчал…

Хотя нет, если считать сегодняшний, то уже три.

Молчал и я, хотя порою, когда Свинка особо пренебрежительно отзывался о моем плохом владении саблей, язык просто физически зудел дать ответ надменному шляхтичу, опустив его достоинство ниже городской канализации.

Хорошо хоть изредка его отвлекали партнеры по спаррингу. Правда, не так часто, как мне того хотелось бы, ибо оба — и Лешко Копатна, и Анджей Немиро — в связи со своей неопытностью и чрезмерной горячностью особых хлопот пану Станиславу не доставляли.

Не зря говорят, что в молодости человек учится, в зрелости понимает, а в старости — сожалеет. Этим до сожаления, равно как и до понимания, было весьма и весьма далеко.

Словом, у пана Свинки имелось достаточно времени, чтобы осыпать градом насмешек не только нас троих, но и других соседей по своеобразному тренировочному ристалищу.

Это я к тому, что славный шляхтич хоть и окружил меня «особой заботой», но успевал точно так же «позаботиться» и о других, ибо был по натуре хам — наглый, самоуверенный, жутко тщеславный и непомерно самолюбивый.

Не трогал он разве что моего спарринг-партнера. Кстати, пан Михай Огоньчик происходил из куда более славного и именитого рода, но в отличие от Свинки этим вовсе не кичился.

А ведь он являлся родственником князей Острожских — у них даже гербы по своей основе совпадали, как авторитетно заявил мне все тот же Квентин.

Правда, родство это было весьма отдаленное, но, имей Свинка такую родню, непременно трендел бы о ней по всем углам раз по двадцать на дню, а этот…

Я говорю к тому, что среди шляхты тоже встречались разные люди — дураки, не совсем дураки, а порой и вовсе умницы. Впрочем, в Путивле последние были исключением — специфика воинства царевича.

Вообще, как спарринг-партнер Огоньчик мне очень нравился именно своей молчаливостью и умением четко и лаконично объяснять ошибки, допущенные мною. Кстати, сам он владел саблей если и хуже пана Свинки, то чуть-чуть — для непрофессионала типа меня разница была и вовсе не заметна.

Во всяком случае, пан Станислав за все время ни разу не прошелся «добрым словом» по мастерству Михая, хотя остальных доставал вне зависимости от знатности рода.

Сам пан Огоньчик, невзирая на то что я был чужаком, а Свинка — поляком, придерживался моей стороны. Более того, как-то раз он заметил мне в утешение, что такова природа — всем глупцам не терпится кого-то осмеять. Тем самым они не остаются одинокими.

Сказано было негромко, но пан Станислав услышал и… промолчал. Хватило ума не огрызнуться в ответ, иначе получилось бы по пословице: «На воре и шапка горит».

Потом занятия закончились, и я в самом замечательном расположении духа спустился в здоровенную трапезную, где обычно питался царевич и все его ближайшее окружение.

Поначалу грубые разглагольствования пана Станислава не вывели меня из себя, хотя тот сразу после первой чаши, то есть будучи почти трезвым, начал вслух мечтать о том времени, когда они будут в Москве.

Мечтал он в подробностях, причем весьма хамских. Называется, ударилась свинья в лирику.

Точнее, Свинка.

Сам Дмитрий, которому эти разговоры очень нравились — подозреваю, что он таким образом подзаряжал свой оптимизм, — слушал его с легкой улыбкой на лице.

Бояре и прочие тоже помалкивали, хотя физиономии их были кислыми.

До тех пор пока речь шла о том, какие меды пан Свинка непременно попробует, забравшись в годуновские закрома, хотя все они, разумеется, жалкое подобие истинно шляхетских напитков, приготавливаемых в Речи Посполитой, я молчал.

Потом речь зашла о том, сколько боярских дочерей он перещупает, и не только, ибо ни одна не посмеет отказать в столь пустяковой услуге славным шляхтичам и истинным рыцарям, каковых в своей жизни доселе не видала.

И тут я не проронил ни слова. Более того, я посчитал такие размышления вслух вполне естественными для человека с подобной фамилией.

Чай, не Лев и не Орел, так о чем же еще ему мечтать?

Но после третьей чаши уровень боярских дочек показался пану Станиславу слишком низок, и он завел речь о… Ксении Годуновой.

— Конечно, царя мы тебе поможем скинуть, — философствовал Свинка. — Юному щенку тоже жить незачем, но вот царскую дочку можно и оставить для шляхетских забав, — надменно покручивая пышный рыжеватый ус, весело заявил он и горделиво оглядел присутствующих: мол, каково сказано?

Мне очень не хотелось затевать ссору, тем более чреватую очень крупными неприятностями, если только можно так назвать смерть.

Но передо мной тут же возник черный зрачок глаза, робко выглядывающий из-за фигурной решетки.

На сей раз он был наполнен слезами и смотрел на меня с укоризной: «Неужто смолчишь?»

«Ну что ты. Разве такое прощают?!» — успокоил я.

— Знаешь, пан Станислав, в славном французском королевстве, равно как и в германских землях, произрастают трюфеля, кои по праву считают самым изысканным лакомством, — холодным тоном произнес я, прервав воцарившееся за столом молчание. — Но отыскать их весьма затруднительно. Так вот, некоторые умные люди приспособили для этой цели свиней, у которых хорошее чутье. Разумеется, она их только ищет, хотя во время поисков надеется ими полакомиться. Но кто же допустит свинью до благородного кушанья? Нашла и молодец — гуляй себе.

— Я усматриваю в твоей истории, князь, явный намек и желание оскорбить меня, — задумчиво произнес Свинка. — Ты что, считаешь меня за дурака?

— Нет, но я ведь могу и ошибаться, — невозмутимо ответил я.

— Рыцари такого не… — начал было он угрожающе, но меня уже понесло, и договорить этому чванливому борову я не дал.

— Истинные рыцари готовы положить всю жизнь за одну-единственную улыбку прекрасной дамы своего сердца, а не предлагают оставить в живых для грязных утех царскую дочь! — отчеканил я.

Губы пана Станислава скривились в презрительной ухмылке, и он выдал очередную латинскую цитату, из которой я отчетливо уловил лишь слово «ego»[76]. Только исходя из него и было понятно, что эта шепеляво-шипящая фраза почему-то считается Свинкой языком древних римлян.

Видя мое недоуменное лицо, он криво ухмыльнулся, очевидно посчитав, что я не понял, поскольку не столь сведущ в латыни, как он, и напомнил мне:

— Помнится, ты уже в первый вечер отвечал мне дерзко, но тогда это сошло тебе с рук, да и то лишь потому, что тебя вовремя увели из-за стола. Я думал, что ты раскаялся, поскольку далее ты вел себя более скромно и помалкивал.

— Увы, — развел руками я. — Ты ошибся, ясновельможный пан. Молчал я вовсе не из-за этого. Если философу среди невоспитанных людей не удастся сказать слово, удивляться нечему — аромат нектара пропадает от вони чеснока.

Почему-то на это он отреагировал вяло — может, потому, что не понял фразы, хотя я произнес ее достаточно отчетливо, но добавить еще кое-что для надежности мне помешали.

— Ты считаешь себя рыцарем, пан Станислав?! — звонко перебил его сидящий рядом со мной Квентин. Голос шотландца чуть ли не вибрировал от еле сдерживаемого негодования.

— Попробовал бы кто осмелиться заявить, что это не так, — последовал надменный ответ шляхтича.

— Что ж, тогда я вначале изложу царевичу, что ты за рыцарь, а там пусть он сам рассудит, стоит сомневаться в оном али как!

Квентин к этому времени решительно вскочил со своего места и садиться обратно, как я ни дергал его за руку, не собирался. Если бы его глаза могли метать молнии, Свинка был бы уже испепелен, но увы…

Шотландец повернулся к Дмитрию и продолжил:

— Да будет тебе ведомо, государь, что иной раз рыцарский щит усекают[77]. Исходит это из разных причин, но все они нехороши. Я приметил, что правый угол щита пана Станислава тако же срезан. Так вот, сие есть точный признак того, что у оного рыцаря в роду был воин, проявивший себя в бою яко последний трус.

— Что-о?! — угрожающе протянул Свинка и тоже, словно подброшенный пружиной, вскочил со своего места. — Да ведомо ли тебе, жалкий учителишка, что среди моих пращуров, кои издревле служили польским крулям, нет и не было… — Но тут же осекся, шумно выпустил воздух и более хладнокровно заметил: — А впрочем, пояснять ни к чему, ибо такие оскорбления надлежит смывать только кровью. — И шляхтич, вытянув из-за пояса перчатки, метнул сразу обе в сторону Квентина.

Дуглас невозмутимо поднял одну, причем и тут, брезгливо держа ее перед собой двумя пальцами и морща нос, постарался, не говоря лишних слов, нанести дополнительное оскорбление и без того разъяренному пану Станиславу.

Впрочем, жест пропал даром — благодаря чересчур «тонкой» натуре этот нюанс не произвел на шляхтича никакого впечатления.

Все правильно. Кажется, еще Христос призывал не метать понапрасну бисер перед свиньями. Даже если они совсем небольшие.

Например, Свинки.

— Государь, — пан Станислав повернулся к Дмитрию, — твой подданный осмелился назвать моих предков трусами, а потому… — И вылез из-за стола, решительно двинувшись к выходу.

Надо было что-то предпринимать, и очень срочно, поскольку Квентину, насколько я знал шотландца, не выстоять против этого борова и одной минуты.

Не то чтобы Дуглас вовсе не умел фехтовать. Да и техника была у него вполне приличной, однако мастерство мастерству рознь. Первый юношеский разряд — весьма почетная штука, но даже при его наличии выходить против заслуженного мастера спорта — чревато.

И дыхалка у поэта ни к черту, и рука слабовата.

К тому ж на Туманном Альбионе парень тренировался исключительно на шпагах, а сабли — нечто иное. Они и тяжелее, и приемы совсем иные, а тут он не больно-то посвящал себя этим занятиям, предпочитая вместо этого писать вирши.

Разумеется, все они были посвящены прекрасной Ксении.

А шотландец, дурачок, еще торжествующе улыбался, глядя на меня. Что, мол, съел? Хотел выступить первым в защиту дамы моего сердца? Нет уж, только после меня!

Но я ошибся, неправильно истолковав его взгляд. Понять это мне было суждено чуть позже, когда Квентин, слегка наклонившись ко мне, шепнул:

— Живи.

Это что ж получается — он жертвовал своей жизнью ради меня?!

Ну уж дудки! Не надо нам такого.

Мы и сами могём.

— А твои пращуры тут ни при чем, почтенный пан рыцарь, ибо навряд ли ты имеешь к ним какое-либо отношение. — И я тоже вылез из-за стола.

По счастью, вторую перчатку я успел поднять еще раньше и теперь с вызовом помахивал ею. Но и помимо нее у меня в запасе имелось кое-что из того, о чем не успел упомянуть Квентин.

— Мой товарищ в силу присущей ему деликатности не сказал, что опущенное забрало шлема на твоем гербе, коим ты неоднократно похвалялся, утверждая, будто оно есть истинное и неоспоримое свидетельство постоянной готовности воинов твоего рода к сражениям с врагом, на самом деле означает совершенно иное. Опущенное забрало — есть истинное и неоспоримое свидетельство тому, что происходишь ты, пан рыцарь, от неосвященного союза. В некоторых странах Европы таких именуют бастардами, на Руси — выблядками, а вот как в Речи Посполитой, увы, не ведаю. Однако мыслю, ты и сам лучше меня о том знаешь.

Лицо пана Станислава исказилось от ярости. Позабыв все, багровый как рак, он ринулся на меня, но я увернулся и вежливо помог шляхтичу, придав его грузному телу дополнительное ускорение.

Уверен, меня бы он снес, но бревна стены, которые оказались позади меня, были прочнее его морды лица, и Свинке пришлось несладко. Особенно пострадали от столкновения с крепким дубом его нос и лоб, которые он расшиб до крови.

К сожалению, боль слегка охладила его пыл, а потому, поднявшись с пола, он говорил уже гораздо хладнокровнее. Поминутно вытирая кровь с рассеченного лба, он процедил сквозь зубы:

— Ты вовремя поймал мою вторую перчатку, учителишка. Мне жаль только одного — пока я стану убивать твоего приятеля, ты успеешь получить отпущение грехов. Хотя я надеюсь, что человека, оскорбившего рыцаря столь наглым образом, все равно встретят не на небесах, а чуть пониже.

Вот же зараза! Не-эт, быть вторым в мои планы не входило никоим образом.

— Очевидно, пану Станиславу неведомо даже столь простое рыцарское правило, согласно которому давать удовлетворение надлежит по степени тяжести нанесенного оскорбления, а не в очередь по времени, — насмешливо заметил я.

Квентин изумленно посмотрел на меня — судя по его вопросительному взгляду, такого рыцарского правила он не знал.

Оно и понятно — я и сам раньше о нем никогда не слышал. Впрочем, этот незначительный нюанс не помешал мне выдумать его.

А чтобы поторопить колеблющегося пана Станислава с принятием нужного решения, я подпустил еще одну шпильку в его адрес:

— А может, пан, отчего-то считающий себя благородным, решил, что обвинение в трусости одного из предков более оскорбительно для него, нежели то, что он сам происходит от выблядков?

— Довольно! — рявкнул окончательно взбешенный шляхтич. — Тут ты прав, ясновельможный пан, — оскалился он, силясь улыбнуться. — И я рад тому, что рыцарские правила, о коих я несколько запамятовал, дозволяют мне первым скрестить шаблю именно с тобой. Но токмо нынче же и немедля!

Есть!

Кажется, я добился своего — Квентин будет только после меня.

Ну что ж, дополнительный стимул, чтобы победить, у меня имеется. Вот только кто бы теперь подсказал, как мне одолеть этого поганца, которого, судя по багровой морде, кое-где и вовсе ставшей синюшного цвета, я достал окончательно.

Усы его, тоже потерявшие былую расцветку, вместе с нею утратили и былую пышность — слипшиеся от крови, которая продолжала течь на них из разбитого носа, они уныло свисали мокрой мочалкой, демонстрируя контраст с пышущей злобой рожей.

На мгновение даже мелькнула надежда, что и самой дуэли не понадобится ввиду скоропостижной кончины от инфаркта одного из ее участников.

Нет, я не боялся предстоящего поединка, хотя и ликования тоже не испытывал, поскольку уверенности в его исходе не имел. А тут еще и не угомонившийся до конца Дуглас строго заявил польскому забияке:

— А очередность?

— Не журись, маленький, я управлюсь с ним быстро, а после займусь и тобой. Обещаю, что сделаю это сразу же, разве что осушу чашу вина за упокой твоего наглого приятеля, — зловеще пообещал шляхтич.

Дмитрий недовольно скривился — по лицу было отчетливо видно, что его никоим образом не устраивает подобное развитие событий. Он с тревогой посмотрел на меня, перевел взгляд на Квентина и вновь уставился на меня.

Однако нужные слова царевич нашел, лишь когда все прочие повставали со своих мест и двинулись по направлению к выходу:

— А вы не забыли, панове, что все мы находимся в походе, а потому право дозволять али не дозволять поединок принадлежит гетману Адаму Дворжицкому и мне, а я…

Лучше бы он этого не говорил.

Услышавший его слова пан Станислав круто развернулся у самого выхода и отчеканил:

— Мы ныне не в походе, а у разбитого корыта, ибо ждем в оной дыре невесть чего и сидим тут невесть зачем, вместо того чтоб… — Он перевел дыхание и, не договорив, пренебрежительно сплюнул на пол, иронично заметив тем, кто толпился подле него: — Впрочем, московскому господарчику, очевидно, неведомы рыцарские правила чести, иначе он бы не осмелился произнести подобное. Да иного я от него и не ожидал. Помнится, я уже предсказывал под Новгородом-Северским, что быть ему на колу. Могу повторить и ныне.

— Что ты сказал?! — тихо спросил Дмитрий, и его круглое лицо жалко скривилось от полной растерянности.

И впрямь, если раньше, во всяком случае, за то время, пока я тут находился, в его адрес со стороны поляков следовали лишь косвенные намеки, которые он либо «не слышал», либо пытался превратить в неудачную шутку, то тут надлежало реагировать на прямое и ничем не прикрытое оскорбление, а как?!

Честное слово, мне стало искренне жаль парня. За эту неделю я успел в нем обнаружить изрядное количество достоинств — и быстроту ума, и легкий нрав, и многое другое.

Да что там — по сути, единственный негатив, который я пока в нем заметил, так это блажь, будто он является сыном Ивана Грозного, а следовательно — главным и единственным претендентом на царский трон.

Впрочем, и в этом, если поразмыслить, он не виновен — человек легко верит в чудеса, особенно когда они светлые и добрые.

— Остановись, государь! — заорал я царевичу, хотя пришибленный столь вопиющим хамством Дмитрий и без того застыл на своем месте. — Биться с ним ты не вправе — тебе сие не по чину. Слишком велика честь для какого-то приблуды. Да и вообще, лучший ответ дуракам — молчание. Но, оскорбив тебя, государь, и назвав твой титул столь уничижительно, — я повернулся к Свинке, — пан Станислав оскорбил тем самым всех, кто встал под твои знамена, а потому дозволь мне отплатить за столь тяжкое оскорбление.

И, заметив облегчение на лице Дмитрия, медленный утвердительный кивок головы, а также его сияющие глаза, устремленные на меня, в которых только слепой не прочел бы немую благодарность, добавил, так сказать, с перспективой на будущее, чтоб подобных сцен не возникало впредь:

— Впрочем, оных худых слов следовало ожидать, — не удержался я от злорадства. — Начав с оскорбления особ одного царственного дома, пускай и враждебного ныне нашему государю, он тем самым унизил всех правителей, а потому рано или поздно неизбежно закончил бы именно этим. — И внимательно посмотрел на царевича.

Уразумел ли, хлопче? Не позволяй хамить никаким царям, включая тех, которых ты ненавидишь, ибо победа и даже их убийство — одно, а унижение — совсем иное.

Вроде бы понял. Ладно, потом проверим. В конце концов, коль не дошло — можно потом и повторить, а если понадобится, то не раз.

Я терпеливый.

Однако заканчивать на этом было нельзя — уж очень резко прозвучала моя симпатия по отношению к нынешнему царю.

Финал нужен иной.

— Но ты не беспокойся, государь, — заметил я. — Я постараюсь проучить наглеца так, чтобы впредь никто ни единым словом не нанес оскорбления ни единому из русских государей. А покамест готовят поле для божьего суда[79], дозволь отлучиться за своей верной саблей?

Дмитрий, приосанившись, вновь, на сей раз с гораздо большим величием, склонил голову, после чего я, ответив вежливым поклоном, направился в нашу с Квентином комнату.

«Говорят, что умирать хорошо, спасая жизнь другому, — подумалось мне. — Кажется, у меня сегодня появилась возможность это выяснить. Жаль только, что ценой собственной жизни. Как-то дороговато за удовлетворение простого любопытства. Но тут уж деваться некуда».

Или… есть куда?..

И мне припомнилась фляжка.

Достав ее из сундучка, которым успел обзавестись, я откупорил баклажку и понюхал. Доверия аромат не внушал. Явно не амброзия и не нектар. Скорее уж похоже на…

Я взболтал, вновь недоверчиво понюхал и содрогнулся.

— Брр… — Меня передернуло.

Но деваться было некуда. И вообще, главное, чтоб не стошнило во время приема, а если и не поможет, то хуже все равно уже не будет.

Я затаил дыхание и сделал ровно три глотка.

— Больше не вздумай! — строго-настрого остерегала меня Марья Петровна, вручившая этот настой, а медикам, пускай и средневековым, надо доверять.

Правда, как оно действует, бывшая ведьма так толком и не пояснила. Лишь туманный рассказ о том, как оно якобы выжимает из человека все силы, словно концентрируя их в единый кулак, и может изрядно помочь, если впереди ждет яростное сражение или бой.

— Вот токмо потом станет худо, — сразу предупредила она. — Не любит Числобог[80], егда человек в его вотчины влезает. Не по нраву ему оное, потому и мстит. Больно мстит.

При чем тут неведомый Числобог, я так и не понял, да и интересовал он меня в последнюю очередь. Тут главное, чтоб помогло, интересно только чем и как, а уж потом можно чуток и помучиться.

Надо сказать, что результат выпитого — между прочим, на вкус зелье оказалось не столь уж и противным — я почувствовал спустя всего пару минут после приема.

Уже когда я стоял на лестнице, ведущей вниз, меня так шарахнуло по голове, что я невольно пошатнулся, ухватившись за перила, и застыл, дожидаясь, когда приду в себя.

Перед глазами плыло, в ушах звенело. Я даже решил было, что переборщил, но спустя минуту понял: ничего подобного.

В самый раз.

Легкий хмель куда-то исчез, точнее, перешел в иную ипостась, сменившись резким приливом сил и необычной остротой зрения — стали отчетливо заметны даже все лапки паука, раскинувшего свою сеть в дальнем темном углу.

Собственное тело стало напоминать некую пружину, которая пока пребывала в сжатом состоянии, но чувствовалось, что в любой момент она готова распрямиться до отказа — только свистни.

Более того, движения окружающих почему-то стали казаться плавно-замедленными, напоминающими кадры, когда телевидение повторяет острые моменты во время футбольных матчей.

Словом, пробрало по полной программе.

Единственное неудобство — доносившиеся до меня голоса тоже стали тягучими. Это напоминало детство, когда я ради смеха ставил на старенький проигрыватель, хранившийся в доме моего деда, пластинку на сорок пять оборотов и прослушивал ее на скорости тридцать три.

То есть понимать-то, что мне говорят, я понимал, но с трудом.

Учитывая, что моя речь тоже могла показаться народу несколько непривычной, на все вопросы я смущенно пожимал плечами, а на советы — утвердительно кивал, стараясь сделать это помедленнее.

Как ни удивительно, но оказалось, что желающих мне победы предостаточно.

Я не говорю про Дмитрия, Квентина и Огоньчика. Но ко мне помимо них подошло сразу двое бояр и еще троица воевод.

Кроме того, что-то столь же тягучее выдавили из себя Адам Дворжицкий, Адам Жулинский и Неборский, а ксендз Савицкий предложил отпустить мне грехи.

Перед самым началом поединка мне даже стало капельку жалко надменного шляхтича. Все-таки, что ни говори, а принятый мною чудо-допинг — иначе назвать зелье Марьи Петровны не могу — урезал его шансы на победу до минимума.

Рисковать я не стал, хотя соблазн обуревал, и играть со Свинкой как кошка с мышкой не отважился, а потому все разрешилось уже на первых секундах боя.

Легко уклонившись от его замедленного выпада, который в моем обостренно-ускоренном восприятии выглядел столь же заторможенным, как и движения остальных людей, я сместился влево и наотмашь рубанул по незащищенной бычьей шее.

Бил по всем правилам, с оттяжкой, так что пусть и не срубил голову вовсе, но как минимум наполовину от туловища ее отделил.

Дело не в силе, которую настой, кстати ничуть не увеличил. Просто при ускорении удара вдвое его сила автоматически увеличивается в десять раз. Получилась своеобразная наглядная демонстрация на практике одного из законов физики.

Рубанув, я даже не оглянулся, чтобы удостовериться, жив ли еще этот ляшский наглец. И без того было понятно, что после таких ударов не выживают. Да и неприятно было смотреть на такое обилие кровищи.

К тому же, начитавшись книжек, опасался, что замутит — все-таки первый покойник — и я сорву все впечатление мужественного бывалого бойца.

Правда, никаких симптомов так и не испытал.

Даже удивительно.

Вот когда убивал лошадь на зимней дороге по пути в Невель, было жалко, а тут все равно. Лишь ощущение, будто раздавил нечто гадкое — вроде как гадюку. Может, я бесчувственный? Или дефективный?

Ладно, с ощущениями разберемся потом…

Подойдя к Дмитрию, восседавшему на стуле с высокой спинкой, на которой был вырезан герб, я вновь отвесил поклон. Царевич благосклонно его принял, после чего, все-таки не выдержав чопорной величавости, резво вскочил на ноги и громогласно объявил:

— Ныне нет у меня для тебя достойной награды, но, когда я воссяду на престоле своих пращуров, отцов и дедов, я не забуду о той услуге, кою ты мне оказал! — И он вновь, не выдержав, расплылся в широченной, от уха до уха, улыбке.

Правда, ненадолго. Прекрасно понимая, что таким заявлением можно запросто обидеть всех шляхтичей, вне зависимости от того, кому они симпатизировали, он почти сразу усилием воли убрал ее и, надменно обведя взглядом нахмуренных присмиревших поляков, осведомился:

— Есть ли кто еще желающий сказать худое про царскую титлу?!

Шляхтичи молчали, обескураженные необычайной легкостью, с которой мне удалось разделаться с одним из лучших рубак Речи Посполитой.

— Стало быть, нет, — подвел итог Дмитрий. — Вот и славно. Ни к чему, чтоб мои верные слуги изничтожали друг дружку. Не для того мы здесь собрались. А жаждущим потешиться, дайте срок, самолично сыщу забаву в поле, ибо ратились мы с войском царя Бориса не в последний раз и славных сражений будет еще предостаточно. Там и выкажете свою лихость. — И, легонько приобняв меня за плечи, повел обратно в воеводский терем.

Голос его звучал так же тягуче, из чего я сделал вывод, что снадобье продолжает действовать.

Поднимаясь с царевичем по лестнице, я вздрогнул, ощутив легкий укол в спину. Странно. Есть люди, которые чувствуют, когда им смотрят вслед, но я себя до недавнего времени к ним не относил, а тут…

Объятия Дмитрия мешали повернуться, но я все-таки изловчился, бросив косой взгляд через плечо.

Никого.

Повернул голову в другую сторону и тут-то напоролся на внимательный взгляд смотревшего на меня пожилого казака.

Был он вроде бы из донских и, кажется, упоминался самим царевичем, когда тот хвалил Корелу и его сподвижников, вот только его фамилия напрочь вылетела из моей головы.

«Господи, а этому я когда успел перцу под хвост насыпать? — мелькнуло в голове удивление. — Вроде бы ни разу нас жизнь не сталкивала. Или?..»

Пошарив в памяти, я ничегошеньки не обнаружил, хотя работала она под воздействием зелья травницы-ключницы так же, как и тело, — только спрашивай.

Впрочем, шут с ним, с этим казаком, тем более что ненависти, злобы или простой неприязни я в нем не обнаружил — скорее удивление, пытливость и вопрос, который тому очень хотелось мне задать.

Ну и ладно. Захочет — спросит, а пока…

В тот вечер я сидел на почетном месте, по левую руку от царевича. Жаль только, что с Квентином и Огоньчиком пришлось разлучиться — вслед за мной по-прежнему сидело руководство польского войска.

Правда, Дмитрий перевел шотландца поближе, усадив его почти напротив меня — все под рукой.

Теперь совсем рядом со мной, локоть к локтю, которым тот все время пихался, хоть и нечаянно, находился пан гетман Дворжицкий.

Мужик он был умный и молчаливый, себе на уме, но на меня поглядывал после боя с явной симпатией и всякий раз приветливо улыбался.

Причины поначалу я не понимал, но затем дошло — ведь последнее оскорбление косвенно относилось не только к царевичу, но и к нему.

Больше всего столь резкое выделение недавно появившегося в Путивле иноземца пришлось не по душе князю и боярину Василию Михайловичу Рубцу-Мосальскому, который, кстати, официально числился хозяином стола, поскольку помимо всего прочего являлся еще и путивльским воеводой.

Был он хмур и молчалив, а из его осторожных намеков я понял, что он отчаянно ревнует Дмитрия ко мне и вообще считает, что место мною занято не по заслугам.

Мол, он и город Дмитрию сдал, опять же под Добрыничами коня ему своего отдал, а тут какому-то шаромыге, который в Путивле всего ничего, а из заслуг минутная стычка с шляхтичем, столь же великий почет, разве что я сижу по левую руку, а он по правую.

Я терпел недолго.

Спустя полчаса в ответ на очередную колкую реплику Рубца-Мосальского я заметил, что боярин наделил царевича деньгами и спас ему жизнь, а мне сегодня выпало отстоять куда более дорогое — честь Дмитрия, и стыдно, что принадлежащий к Рюриковичам князь не понимает, насколько последнее дороже всего прочего для людей благородного сословия.

Вроде бы тот угомонился, но… не согласился.

И вновь тот самый взгляд. Огляделся по сторонам — так и есть. Казак с седой чуприной.

Сидел он вдали, на самом краю противоположной «русской» половины стола, вместе с еще четырьмя такими же атаманами, и продолжал вовсю пялиться на меня.

Ладно, завтра будет день и будет пища — тогда все и выясним, а пока…

Увы, но времени, дабы насладиться заслуженным триумфом, не имелось — припомнилось предостережение травницы о последствиях приема настоя, которые лучше переждать где-нибудь в уединении.

Значит, надо изобрести благовидный предлог и, пока не поздно, удалиться.

Вдобавок я и сам инстинктивно чувствовал, что пора в свою опочивальню, поскольку слышал практически нормально, да и видел тоже.

По всему выходило, что вот-вот произойдет нечто вроде похмелья, о котором говорила Марья Петровна, — своеобразный толчок маятника в другую сторону.

Особо объяснять ничего не понадобилось.

Сидевший рядом Дмитрий первым уловил, что со мною происходит нечто неладное, предложил лекаря, от которого я сразу отказался, смущенно пояснив, что за сегодняшний день на меня свалилось слишком много событий, потому мне надо просто отлежаться, и все.

— Тогда ступай, — разрешил царевич. — Хотел было ныне тебе кой-что предложить, да коль эдакое приключилось, мыслю, и завтра поутру поздно не будет.

Ночь прошла как в сказке.

Такие пишет обычно Стивен Кинг.

Меня крутило, ломало и корежило так, что я до самого утра пропеллером вертелся на своей кровати, которая, судя по моему самочувствию, была вся утыкана иголками, ножами и прочими колюще-режущими предметами средней остроты и заточки.

К тому же что-то творилось со зрением. То на меня надвигались, грозя раздавить, бревенчатые стены, то я, похолодев от ужаса, смотрел, не в силах стронуться с места, как стремительно падает на мою голову потолок.