Третьего не дано? Елманов Валерий
А временами тьма сгущалась еще сильнее — хотя куда уж больше, и так ничего не видно — и подступала вплотную к моему изголовью, грозя утащить в такую бездну, откуда уже не выбраться.
Ко всем этим «прелестям» прибавлялись и слуховые галлюцинации. В углах то шелестело, то шуршало, то кто-то, злобный и упрямый, начинал прямо под моей лавкой скрести своими огромными когтями, жаждая вырваться на свободу и, разумеется, первым делом добраться до меня.
Было даже удивительно, когда в малюсеньком слюдяном оконце просветлело — занимался рассвет.
Лишь тогда я и смог задремать.
А вот выяснить причину нездорового любопытства к моей скромной персоне старого седого казака у меня не получилось.
Вначале было не до того, своих дел хватало, а потом, через три дня, когда решил его отыскать, оказалось, что он вместе с прочими давно убыл из Путивля, и надолго.
Дело в том, что, умаявшись под соседним Рыльском и будучи не в силах его взять, князь и главнокомандующий царскими войсками Федор Иванович Мстиславский решил отыскать себе цель пожиже, чтоб было хоть чем-то оправдаться за свое безделье перед царем.
К тому же трусоватый князь недавно перехватил гонца царевича, который специально попал в плен, чтобы слить годуновцам дезинформацию.
Мол, идет в их сторону гетман Жолкевский с сорокатысячным польским войском, а потому держись, осажденный рыльский воевода Роща-Долгорукий, осталось всего ничего.
Вот Мстиславский и решил отойти подальше от границ, к мятежным Кромам, где весь гарнизон составлял около сотни вояк, а то и меньше.
Узнав об этом, Дмитрий, у которого не так уж много городов, решил помочь и защитникам Кром, послав туда чуть ли не всех имеющихся у него в наличии донских казаков.
После прощального пира, на котором седой казак то и дело украдкой поглядывал на меня — атаманы гудели у царевича, а остальные за городом, на свежем воздухе, — они наутро и уехали.
Кстати, фамилию его я позже вспомнил — Шаров. Вот только она мне ничегошеньки не говорила.
Что же касается предложения Дмитрия…
Глава 15
Крещение Мефистофеля
Я знал, в чем оно состоит, еще до того, как царевич его озвучил. Догадаться было несложно — коли я, да и Квентин, по сути, уже больше недели являемся его учителями, пожалуй, пора занять эти должности официально.
— Борис Годунов хошь и отнял у меня царство, но яко муж государев достоин некой похвалы, — заметил Дмитрий, изрядно морщась, впрочем, как и всегда при упоминании ненавистного имени. — Потому мыслю, что худых учителей для свово единственного сына звать из-за морей не стал бы. А в случае с тобой и вон с Кентином, — царевич мотнул головой в сторону соседней лавки, на которой расположился разрумянившийся от удовольствия Дуглас, — и мыслить не надобно, воочию зрю.
«С Кентином, — машинально отметил я. — Так и не научатся на Руси правильно произносить иноземные имена. Хотя нет, у Годуновых — что старшего, что младшего, это получалось неплохо».
Что же до самого приглашения, то я сразу утвердительно кивнул, давая согласие.
Еще бы.
Мне вручали такую замечательную должность, о которой в моем нынешнем положении остается только мечтать, тем более что я ограничен во времени.
Звучала она скромно, что и говорить. Советник куда более солидно, но…
Судите сами. Кто может часто, практически ежедневно, беседовать с Дмитрием один на один?
Правильно, учитель.
То, что царевич и до сей поры общался со мной каждый день, не в счет. Одно дело — прихоть, которая сегодня возникла, а через неделю угасла, и совсем иное — занятия.
Да, ученик с таким титулом может отменить и их, но… при условии, что они неинтересны, а уж я постараюсь, чтоб такой причины он выставить не сумел.
Находясь же на должности учителя, я смогу обговорить с ним любые вопросы, в том числе касающиеся не только его личного будущего, но и… если вдруг не успею до смерти Бориса Федоровича, будущего семьи Годуновых.
И, кстати, обговорить гораздо быстрее, нежели заседая в его филькином сенате, где с одним моим голосом нечего и рыпаться.
А время для меня тоже имеет огромное значение. Тянуть-то нельзя, поскольку сейчас уже март, а мне в начале апреля надо позарез быть в Москве, и, как знать, может, даже в нужный момент удастся еще раз откачать Годунова.
Хотя на это как раз надежды мало, но вдруг…
Вот и получается: лучше быть, чем казаться. Нет, даже не так: куда как лучше быть…
Это еще правильнее.
Вот от чего я поначалу наотрез отказался, так это от предложения царевича перейти в православие.
То, что Квентин согласился на это сразу, — понятно. Не иначе как Дмитрий пояснил, что за человека, исповедующего другую веру, пусть и не католическую, Ксению замуж никогда не выдадут, а ведь он ему уже пообещал отдать царевну в жены.
Мне же креститься не хотелось.
И дело тут было даже не в потере ореола некой исключительности и таинственности — ведь царевич до сих пор продолжал сомневаться, человек ли я вообще. Хотя и в этом, чего греха таить, тоже.
Сохраняя этот ореол, мне при необходимости будет куда как проще добиться необходимого.
А то, что Дмитрий сомневается, я точно знал. Иначе бы он не спрашивал Квентина, видел ли тот, как я читаю Библию.
Так, между прочим, во время перехода от одного па к другому, но спрашивал.
Зато если я приму святое крещение, пиши пропало, и в случае чего — а вдруг — сыграть на том, что я переодетый Мефистофель, не смогу.
И все-таки это не было основной причиной. Имелось что-то еще, подспудное, чего я и сам толком не понимал. Своего рода инстинкт или шестое чувство — называйте как хотите.
Понял я эту причину после того, как царевич дошел до моих будущих крестных родителей, и мне стало окончательно понятно, что креститься нельзя.
Дослушивать его до конца я не стал, поэтому, кого он выбрал мне в матери, осталось неизвестным, — за глаза хватило отца, в которые Дмитрий великодушно предложил себя.
Понимаю, что сделано это им было из самых лучших побуждений, дабы вернее меня соблазнить, но получился обратный эффект — отвратил.
Иметь в крестных папашках самозванца — такое только в страшном сне привидится.
И что мне потом делать с этим духовным отцовством, когда его убьют?
С таким родителем, пускай и не физиологическим, а только духовным, житья на Руси после его смерти мне не будет — тут и к гадалке не ходи.
И как тогда быть?
Шляться всю оставшуюся жизнь по немытым, вонючим Европам?
— Хорош я буду, если крещусь из-за выгоды, — с пафосом произнес я.
— А вот Кентин… — начал было он.
— Когда любишь, то на все смотришь иначе. Ему и вера его представляется лишь препятствием на пути к любви, — возразил я. — У меня же иное. Кстати, мы с тобой уже говорили об этом, и ты помнишь мой ответ.
— Но ведь Библию ты читаешь, — полуутвердительно-полувопросительно осведомился царевич.
— Ну так что же? — хмыкнул я, не давая определенного ответа — пусть думает что хочет.
— И как она тебе? — не отставал он.
Я пожал плечами.
— Признаться, до конца не понял. Уже первая книга, Бытие, породила у меня уйму вопросов.
— А я ведь предлагал, чтобы ты читал ее при мне, — напомнил Дмитрий. — Глядишь, их бы у тебя сейчас не было.
— Это вряд ли, — усмехнулся я. — Ну вот, к примеру, меня очень поразила скорость, с которой был сотворен мир. Это наводит на мысли о недобросовестности.
— Но ведь это бог, — удивился царевич.
— Пусть так, — согласился я. — Но есть и еще. Посмотри на нынешних людей и ответь, не кажется ли тебе, что дьявол был гораздо дальновиднее бога, когда не захотел быть в подчинении у такого скверного начальника, как человек? Тогда за что его было карать?
— За гордыню, — парировал царевич и в свою очередь язвительно спросил: — Я вот все думаю, отчего ты так старательно заступаешься за рогатого?
— Вовсе нет. Просто я — философ, а истинный философ обязан быть объективным. — И, видя непонимание на лице Дмитрия, пояснил: — Ну то есть смотреть на все с двух сторон, а Библия написана поклонниками бога. А как же другая сторона? Да и… жалко мне этого несчастного рогатого. Все кому не лень его ругают, а если призадуматься и посмотреть на человеческие дела, то сразу станет ясно, что верят-то люди в бога, но поклоняются дьяволу. Получается, сами поклоняются и сами ругают. К тому же не забывай — он из ангелов, пускай и падший.
— Ну хорошо, — отмахнулся Дмитрий. — Оставим его. Так что еще тебе не понравилось в Библии?
— В церкви утверждают, что господь всеведущ, а когда читаешь, больше удивляешься его неосведомленности, нежели его всеведению. Да и вообще, как я понял, эта книга содержит так много мудрости, что там можно найти оправдание любой глупости.
— Не кощунствуй, бог накажет, — наконец-то вспомнил Дмитрий.
— Чей? — лукаво поинтересовался я. — Если он един, то как быть с католиками, лютеранами и православными? За кого из них настоящий? — И сделал очередную попытку вытянуть его на откровенность: — Вот ты какому богу поклоняешься?
— Ты великий грешник… — протянул царевич, явно не собираясь сознаваться насчет своего истинного вероисповедания. — Но я очень ценю тебя, и мне бы не хотелось, чтобы ты горел в аду.
— И об этом мы с тобой говорили, — кивнул я. — Нельзя попасть в рай одной религии, миновав ад всех других. Но как раз я при всем своем вольнодумстве пока не являюсь грешником, поскольку не христианин.
Дальнейший разговор пересказывать не стану, скажу лишь, что с этим крещением царевич заупрямился не на шутку. Только теперь он добавил к своим первоначальным аргументам еще один, хоть и более прозаичный, но куда серьезнее.
Мол, он уже разок попытался заняться учебой с отцом Лавицким, но, чтоб бояре не заподозрили худого, пришлось все время приглашать на занятия кого-то из них.
— Сидит такой бородач за спиной, пыхтит, сопит, пот с него в три ручья течет, то и дело либо кашляет, либо сморкается… Какая уж тут учеба? А иначе никак. Сам зрил, поди, сколь тут монахов бродят — то ли град, то ли монастырь[81], — посетовал Дмитрий и вопросительно посмотрел на меня.
Пришлось призадуматься. Точно такой же бородач, сидящий позади, меня не устраивал ни в коей мере.
В его присутствии не удастся завести не только тайный разговор, но и просто задушевный, каковой должен послужить переходом к более откровенным темам.
Я попросил подумать до завтра, а на следующий день заявил, что согласен, прибавив:
— Вот только твое предложение самолично окунуть меня в купель… Что скажет твой сенат? Не станут ли они ворчать, что ты слишком ласков к иноземцам?
— А уж то моя забота, — пренебрежительно отмахнулся Дмитрий. — К тому ж оное касается веры, а не дел государевых.
Деваться было некуда.
— Ей-ей, отказался бы, — заметил я, — но уж очень оно заманчиво — заполучить в крестные отцы будущего царя всея Руси. Только… давай не мешкая, а то боюсь передумать.
Без заморочек не обошлось. Оказывается, мы с Квентином должны какое-то время побывать в «оглашенных».
Странно, у меня с этим словом всегда были несколько иные ассоциации…
Кроме того, за оставшиеся до крещения дни нам надлежало выучить «Символ веры», молитву господню, то есть «Отче наш», а также «Богородице Дево, радуйся».
Настоятель собора Рождества Богородицы отец Акакий поначалу был суров и непреклонен в своих требованиях относительно обязательных сроков перед крещением, но Дмитрий уговорил его ускорить процесс, сделав особый упор на… рекламу.
Да-да, а как иначе назвать основной аргумент царевича, заключающийся в том, что наше с Дугласом обращение в православие будет наглядным доказательством торжества истинной веры над окаянными латинами?
Отец Акакий немного поколебался, после чего назначил иной срок — через три дня. Правда, выучить требуемое все равно пришлось и отвечать в соборе на загадочные вопросы священника тоже.
Хорошо хоть, что не понадобилось выстаивать всю обедню — присутствовали мы лишь до начала какой-то Литургии верных.
И каждое утро Дмитрий настойчиво интересовался, что еще я прочитал из Библии. Да и у Квентина он тоже продолжал спрашивать обо мне.
Все-таки сомнения в моем истинном происхождении по-прежнему витали в его голове, несмотря на то что я согласился на крещение и каждый день бодро рапортовал царевичу, что все идет на лад, и даже пытался кратко изложить ему запомнившиеся места.
— Значит, так: Авраам родил Исаака, Исаак — Иакова, Иаков — Иуду, а этот последний познал на большой дороге свою сноху Фамарь. Также я запомнил, что Лот слишком много пил со своими дочерями, а праотец Иаков обманул сначала своего брата, а потом тестя, а Соломон завел себе тысячу жен, а потом стал ныть, что все суета. Ах да, — вспомнил я, — чуть не забыл. Я прочитал еще Откровение Иоанна Богослова, в котором он, как я понял, сокрыл все, что знал. Неясно мне только одно: из-за чего, собственно, столько претензий к Пилату? Из-за того, что он не стал вмешиваться во внутренние дела чужой страны?
Сдержать смех от столь шарлатанского изложения Дмитрий даже не пытался.
Держась за живот, он всякий раз покатывался от хохота в течение нескольких минут и лишь после этого начинал пояснять мне, что все это не главное, а истинная суть в другом.
Я не ерничал, не ехидничал, и царевич понемногу успокаивался, но потом, бросив случайный взгляд на мои руки, покоившиеся на столе, вздрагивал, осекался и замолкал на полуслове.
Еще бы.
Это только с одной стороны я в одночасье стал белым и пушистым, абсолютно ни в чем ему не переча, зато с другой…
Он ведь неспроста смотрел на мои руки. Не иначе как Квентин поделился с ним своим удивлением — отчего это его друг Феликс листает страницы Библии руками… в перчатках. Вроде бы сам он объясняет это тем, что в светлице холодно, но надевает их лишь при чтении.
Я специально предпринял эту своего рода контрмеру. То есть, с одной стороны, вроде как принимаю крещение, а с другой…
Вот и пусть думает наш православный католик об истинных причинах такой странности в моем поведении.
Но Дмитрий размышлял недолго. Как раз накануне нашего с Квентином крещения он под явно надуманным предлогом попросил вернуть ему Библию — дескать, надо кое-что уточнить.
Я принес, но руки мои были в неизменных перчатках, да еще черного цвета.
Царевич внимательно посмотрел на них, отошел в дальний угол своей комнаты и, сделав вид, что копается в каких-то свитках, небрежно попросил меня:
— Открой Песню Песней царя Соломона. Хочу вместе с тобой насладиться дивными строками.
Я невозмутимо открыл Библию, начав перелистывать страницы.
— А что это ты в голицах?[82] — раздалось за моей спиной.
Я вздрогнул, изображая испуг:
— Как-то незаметно ты подошел, государь. Даже не по себе стало.
— Так пошто голицы напялил? — повторил вопрос Дмитрий.
— Холодно на улице, вот и зябнут руки, — хладнокровно пояснил я.
— Так у меня-то тепло, а ты все в них, — ухмыльнулся царевич.
— Это верно, — согласился я.
Вообще-то в его потаенной палате обычно царила прохлада. Да иначе и быть не могло — она же расположена на верхнем ярусе собора и печки не имела, а от жаровни с углями прок был, но невелик.
Зато сегодня Дмитрий предусмотрительно повелел принести сразу три жаровни, так что в палате и впрямь было жарковато.
Словом, перчатки пришлось стянуть, но к тому времени нужная страница была найдена, и царевич вновь не успел ничего выяснить. Тогда он заметил мне:
— Не то место. Листай далее.
«А вот притворяться ты, парень, умеешь плохо, — отметил я. — Хоть бы для приличия заглянул в книгу, прежде чем так говорить».
Пришлось перевернуть еще несколько страниц, на сей раз голыми пальцами, прежде чем он удовлетворенно кивнул и остановил меня, облегченно, но в то же время разочарованно вздохнув, после чего замер, посмотрев на мое искаженное от боли лицо.
— Тебе плохо, княже? — испуганно спросил он.
— Легкий приступ головной боли, — пояснил я, кривя губы.
— Так я лекаря позову. — Он метнулся к двери.
— Не стоит, государь, — остановил я его. — Уже все прошло, так что ни к чему беспокоить почтенного человека из-за каких-то пустяков.
Он застыл на месте, с недоверием вглядываясь в мое улыбающееся лицо, и только тут до него стала доходить причина.
Царевич перевел взгляд на мои руки. Книги они уже не касались.
— Ну-у, коль все прошло, переверни еще одну страницу, — сказал он, подойдя к столу. — Хочу глянуть далее.
Я немного поколебался, но просьбу выполнил.
— А теперь еще одну, — потребовал он и вновь впился взглядом в мои окаменевшие скулы.
Полное ощущение, что я сдерживаю крик от нестерпимой боли.
— Опять голова? — поинтересовался он с легкой, еле уловимой иронией.
Сочувствия в голосе я не заметил.
— Да, государь, — подтвердил я. — Но лекаря все равно звать ни к чему. К тому же голова — предмет темный и изучению не подлежит. — В качестве дополнения, чтобы стало совсем понятно, я еще и улыбнулся одними губами, чтобы он мог заметить мои крепко сжатые зубы.
Вообще-то опасную игру следовало давно прекратить. Я сам чувствовал, что зарываюсь.
Запах горящих смолистых поленьев на костре становился все более явственным, а фигура на костре все более угадываемой, но тут уж как у поэта. Помните? «Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю» и что-то там еще. Короче, «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья…»[83].
Вот примерно такое же упоение от игры со смертельной опасностью было и у меня.
Кто там любит искушать смертных? Вот-вот. А я как раз играл его самого.
К тому же я не терял надежды избежать крещения вкупе с крестным отцом и в то же время остаться на должности учителя, проводя занятия без посторонних лиц.
Не может же царевич допускать кого-либо на занятия, которые ведет неизвестно кто, да еще и говорит на такие темы, что ой-ой-ой.
Ну и, наконец, третья причина, о которой я не сознавался даже сам себе, скрывая ее где-то далеко-далеко и глубоко-глубоко, на самом донышке души. Очень уж мне хотелось обставить в этом компоненте дядю Костю.
Помнится, он как-то раз сыграл черта, да и то скорее невольно, то есть не собирался, но все приняли за него. А тут фигура куда крупнее — дьявол. И играю я его добровольно, причем если брать по времени, то уже которую неделю.
И ведь верят.
Хотя нет, правильнее, верит, но все равно.
— Ну ты иди себе в опочивальню, отлежись, — растерянно произнес Дмитрий.
Я вежливо поклонился и пошел к выходу, но у самой двери он остановил меня коварным вопросом:
— Я вот мыслю, а что бывает с диаволом, ежели он принимает на себя обличье обычного человека, а опосля его окропить святой водой?
— Наверное, этот человек умрет, — предположил я. — Но тут зависит от того, кто ее освящал. Если истинный праведник — это одно, а если обычный человек, пусть даже его именуют митрополитом или патриархом, — иное. Хотя наверняка трудно сказать. Как я уже говорил ранее, ни с дьяволом, ни с богом общаться мне не доводилось.
— Может, отложим тогда крещение, пока голова не пройдет? — предложил он.
— Как повелишь, государь, — радостно улыбнулся я и… принялся надевать перчатки. Поймав недоуменный взгляд царевича, я беззаботно пояснил: — На улицу иду. Да и на лестнице у тебя тоже зябко — несет от кирпичей.
— Ну иди-иди, — иронично усмехнулся Дмитрий, давая понять, что раскусил меня, и вдруг по его лицу промелькнуло что-то жестко-неприятное. Такого выражения я еще ни разу у него не видел. — Иди, да помни: завтра в купель, — отчеканил он и, прищурившись, пристально посмотрел на меня.
— Как повелишь, государь, — вновь повторил я упавшим голосом и отвесил еще один учтивый поклон.
— А ты выдержишь ли? — с откровенным любопытством спросил он.
— Разумеется.
— И голова не разболится?
— Даже если так, то я потерплю, — ответил я, по-прежнему продолжая улыбаться, и многозначительно добавил: — К тому же, как я слышал, обряд не столь уж длинный, так что с божьей помощью…
— Ну-ну… — несколько озадаченно протянул царевич.
Не иначе как моя последняя фраза окончательно поставила его в тупик…
«А ведь он не такой уж простак, — сделал я вывод, следуя, как и велено, в свою опочивальню. — Как там я учил Федора? Главное — казаться. Получается, Дмитрий — весьма умный парень, коли самостоятельно дошел до кое-каких истин. Ну и пускай. Ничего страшного. Кто предупрежден — тот вооружен».
И с этими оптимистическими мыслями я с наслаждением завалился спать, махнув рукой на завтрашний день.
Честно говоря, сам процесс крещения меня как-то не вдохновил. Зато поведение моего крестного отца изрядно забавляло.
С самого утра он волновался куда больше чем я, и даже, не удержавшись, полюбопытствовал, как там моя голова.
— Приступ если и начнется, то не так рано, а чуть позднее, — пояснил я. — Скорее всего, мы к этому времени будем уже в церкви. — И со вздохом выразил надежду: — А может, и вовсе обойдется.
— Лучше бы обошлось, — многозначительно посоветовал царевич. — Нехорошо, если твое лицо вдруг скривится в тот самый миг, егда отец Акакий примется за запрещение сатаны и всех его ангелов. Могут помыслить, будто ты одержим некими силами зла.
— Так это крещение или обряд изгнания злых духов? — обеспокоился я.
— Крещение, крещение, — подтвердил Дмитрий. — А запрещение, оно входит в обряд. Поначалу должно отринуть и изгнать диавола, повелев ему бежати от человека и не творить ему пакостей, после вознести молитву богу, дабы он всесовершенно изгнал лукавого духа, ну а опосля…
В течение всего обряда он смотрел на меня во все глаза, ожидая не пойми чего.
Я стоял, подрагивая от холода — не май месяц, высоко вскинув голову, и аккуратно наблюдал сквозь щелку полуприкрытых глаз, как он волнуется.
Думаю, царевич и сам толком не понимал, чего именно он ожидает. Скорее всего, чуда, пусть даже негативного.
Вдруг освященная вода из купели, попав на мое лицо, зашипит, кожа начнет мгновенно вздуваться пузырями, обнажая гниющее мясо, и сползать как чулок, а из-под всего этого проглянет истинный лик того, который…
Особенно внимательно он наблюдал за тем, как отец Акакий приступил к процессу елеосвящения. Намазали елеем мой лоб — и у Дмитрия в тот же момент на лбу проступила испарина, мою грудь — и царевич невольно несколько раз машинально провел по своей, мои руки — и его пальцы беспокойно зашевелились.
Когда отец Акакий громогласно провозглашал: «Запрещает ти, диаволе, господь наш Исус Христос, пришедый в мир и вселивыйся в человецах», царевич даже непроизвольно подался всем телом вперед, впившись в меня взглядом.
И вновь не пойму, чего он ждал. Что у меня изо рта в этот миг выскользнет нечто черное и стремительно улетит прочь?
— Молимся тебе, господи, ниже да снидет со крещающимся дух лукав, — бубнил настоятель собора, а Дмитрий все продолжал ждать чуда, пускай и с оттенком ужасного.
Столь же настороженно он слушал и мои спокойные ответы на ритуальные вопросы, задаваемые отцом Акакием, особенно касаемо отречения от сатаны, и старательно фиксировал малейшее изменение в моем голосе, однако ничего, кроме разве что некоторой печали, не уловил.
Да и чуть позже, когда я уже погружался в воду, он продолжал все так же пристально вглядываться в меня затаив дыхание, а правая его рука то и дело беспокойно тянулась к левому боку, к сабле.
Разумеется, ее не было — не положено оружие в церкви, тем более во время святого обряда, но ведь тянулась…
Правда, я по мере сил старался его окончательно не разочаровывать.
Со стороны, если не вглядываться столь пристально, как он, заметить это мог лишь очень наблюдательный человек, каковых на обряде не имелось, так что мои окаменевшие, как и днем ранее, скулы со стиснутыми зубами видел лишь Дмитрий, которому и предназначалась моя игра.
Тот же «Символ веры» в моем исполнении звучал с отчетливо проскальзывавшими интонациями грусти, будто я прощался, расставаясь с чем-то очень дорогим:
— …и в духа святаго, господа истиннаго и животворящаго, — скорбно выговаривали мои уста.
Лицедействовал я старательно. Пусть не уровень наших великих артистов, но для неискушенного зрителя, каковым был царевич, вполне…
Одним словом, нам с царевичем было не до самого обряда — я играл, он смотрел, а процесс катил сам по себе.
Зато крестная мать, которой стала миловидная толстуха — жена князя и боярина Василия Михайловича Рубца-Мосальского, старалась за всех. На круглом лице явственно читалось умиление, вдохновение и осознание торжественности момента.
Во всяком случае, у нее даже голос срывался от волнения, когда мы обходили купель с пением: «Елицы во Христа крестистеся, во Христа обла…» Дальше выскочило из головы — церковнославянский язык та еще штучка.
Да и сам Мосальский, будучи крестным отцом Квентина, тоже трудился на всю катушку.
То, что моя игра была достойной, я понял на выходе из собора, когда царевич заботливо спросил меня:
— Как голова? Все болит? — И кивнул на мой миропомазанный лоб, который теперь полагалось не мыть целую неделю.
— Слегка, государь, но мне удалось перетерпеть, — кротко ответил я, но и тут не устоял перед искушением и многозначительно добавил: — Осталась только легкая боль вот тут. — Я указал на место в середине лба, смазанное миром. — Но думаю, что через пару-тройку дней, от силы через неделю оно тоже пройдет. В конце концов, если очень надо, мы всё можем перетерпеть, верно? — И фамильярно подмигнул ему.
Последующие церемонии, обязательные после крещения, вновь прокрутили по «сокращенной» программе, поскольку нам надлежало в течение целой недели не только не смывать миропомазание, но и выслушивать объяснения таинств святой евхаристии, лишь после этого удостоившись причастия.
На самом деле, тела и крови Христовой мы вкусили сразу после крещения.
Ах да, чуть не забыл. Нарекли меня… Феодором. Да-да. Во-первых, шестого марта как раз была его память, хотя и не только его одного, но — это уже во-вторых — из всех прочих именно оно оказалось самым созвучным именем для Феликса.
Вот так я и получил заново свое имя, которое еще при рождении дал мне мой настоящий отец.
Кстати, я потому и выбрал для крещения именно эту дату, потому что припомнил, как о ней говорил мне царевич.
Нет, не путивльский, а настоящий, который сейчас в Москве. Шестое число было его днем ангела, потому его так и назвали, хотя первоначально Годунов хотел дать мальчику имя Иоанн.
Однако после того, как первенец Бориса Федоровича во младенчестве скончался, со своим вторым сыном будущий царь поступил более осторожно и окрестил его не на девятый, как поступали чаще всего, а на сороковой день, чтоб дитя слегка окрепло.
По святцам же выходило, что двадцать шестое января — день рождения наследника — было днем памяти не только святого Иоанна, но и еще какого-то мученика по имени Федор. Более того, на сороковой день, то есть шестого марта, вновь отмечалась память еще одного Федора.
Суеверный Годунов, когда ему указали на эдакое совпадение, принял его как некий знак или указание свыше, а потому немедленно все переиначил.
Но я выбрал этот день не только из-за своего нового-старого имени, а еще и потому, что на него выпадало одно более-менее подходящее имечко для Квентина.
Можно сказать, царственное — Василий.
Имелся в моем крещении и еще один плюс помимо якобы снятия контроля за нашими занятиями по философии.
В связи с обращением в «истинную» веру — почему-то у христиан все прочие считаются ложными — мы с Квентином переселились прямиком на нижний этаж самого собора, где по распоряжению толстенного завхоза-келаря нам выделили комнатушку из числа бывших кладовых под припасы.
Неприятное соседство с именитыми шляхтичами, прочно оккупировавшими воеводский двор, таким образом, оказалось в прошлом.
Пирушка по поводу новообращенных затянулась далеко за полночь, но я не увлекался содержимым кубков и чаш, так что на следующий день был полностью готов к очередному приему царственного ученика.
Я уже многое знал из задушевных разговоров с ним, которые пошли чуть ли не с самого первого дня, в том числе и о его тяжкой болезни, после которой воспоминаний о детстве у него практически не осталось.