Третьего не дано? Елманов Валерий

— А пошто ты столь настырно печешься о своем бывшем ученике?

— Я ведь пояснял тебе, что… — начал было я, но он нетерпеливо перебил меня:

— Об ином мыслю. Пока что мне впору опасаться за свою жизнь, а не помышлять о царской короне. У него там в Москве покамест все: и деньги, и власть, и рати. Ты же ныне напоминаешь мне об обещании оставить ему жизнь — это как? Не сходится оно что-то. Али у тебя еще видения были? — И впился в меня настороженным взглядом.

— Были, но туманные, — не стал я отрицать полностью. — И настолько покрыто все дымкой, что и не понять, на чьей голове корона. Вроде бы Федора, но вдруг на твоей. Вот и решил позаботиться.

— А ежели он и слушать ничего не захочет, а опосля и вовсе верх возьмет, да схватит меня в Путивле — ты хоть словцом единым в заступу за мою жизнь обмолвишься? — хрипло произнес он.

— И не единым, — коротко ответил я. — Что только от меня зависеть будет, все сделаю.

— Ну и на том благодарствую, — выдохнул Дмитрий и вытер со лба выступившую испарину.

Мы выехали рано утром на следующий день.

Последняя из грамоток лежала, как ей и положено, в красивом ларце, обтянутом темно-красным бархатом. Первоначальное его послание, которое я тайком извлек из сундучка Дмитрия еще за три дня до отъезда, находилось у меня за пазухой.

Вообще-то я рассчитывал обойтись теперь без них, но…

Сопровождающие меня казаки подобрались из старых знакомых, начиная со старшего. Им был Гуляй.

Немного огорчало лишь то, что Квентина отпускать вместе со мной Дмитрий наотрез отказался.

— О том и речи быть не может, — отмахнулся он рукой, будто отрубил саблей. — Он… он мне еще о гербах да о прочем не все обсказал. Опять же и вольту я с ним толком не освоил, бранли всякие недоучил. — И ехидно осведомился: — Сам помысли, ну яко я, севши на отчий трон в Москве, плясать со шляхтянками учну, ежели оных фигур не ведаю?

А в глазах отчетливо читалось иное: «В залоге он у меня побудет, князь. Уж больно ты мудер, потому, ежели захочешь все, словно в той же вольте, перекувырнуть через голову, помни — иная голова от тела вмиг отлетит».

Попытку я все равно сделал. Так, на всякий случай.

— Не изобидят его?

Но Дмитрий, как и следовало ожидать, остался непреклонен.

— Под моим-то крылом? — надменно усмехнулся он.

Именно что под твоим. Если б под чьим-нибудь иным, я был бы куда спокойнее за шотландца. Но тут уж ничего не попишешь.

— И впрямь худо без танцев, — согласно кивнул я, поняв, что переиначить не получится. — К тому же думается, что и ему тут будет куда спокойнее. А то мало ли, вновь полезет свататься к царевне, да как бы за свою настырность не пострадал. Тогда я и Дубца своего ему оставлю — пииты все ж таки не от мира сего, а он у меня хоть и млад летами, но, ежели что, все ж заступа.

Это тоже был двойной ответ.

Помимо сказанного вслух подразумевалось иное: «Я потому так легко согласился оставить друга в Путивле, что ничего тайного во вред тебе не помышляю и, следовательно, за его судьбу и сохранность головы не беспокоюсь. А в подтверждение своих слов по доброй воле оставляю своего верного слугу».

Царевич понял и вроде бы успокоился. Во всяком случае, когда он меня провожал, в его глазах я уже не заметил искорок подозрения.

Квентина мне удалось утешить быстро, хотя поначалу…

— Ты ехать к принцессе, — грустно констатировал он. — А мой оставаться тут. О-о, Ксения!

«О, Ксения… — И отчего-то невольно последовало почти кощунственное продолжение: — Оксения… Оксана…»

Я вздрогнул и усилием воли отогнал это дикое сравнение имен, невесть с чего пришедшее мне в голову.

— Но ты скажешь ей о мой любовь? — Шотландец умоляюще посмотрел на меня.

— Не пройдет и двух месяцев, как ты сам ей об этом скажешь, — твердо уверил я его. — Клянусь, что не позже первого летнего месяца ты ее увидишь самолично.

— Правда?! — загорелись его глаза.

— А я хоть раз тебя обманывал? — усмехнулся я и весело подмигнул.

Затем пришел черед Дубца, который, узнав о том, как я распорядился его дальнейшей судьбой, вспыхнул от досады, раскрыл было рот, чтоб возмутиться, но, напоровшись на мой пристальный взгляд, сразу потух и уныло пробормотал:

— Как повелишь, княже.

Но ободрить парня было нужно, ибо всяк солдат должон знать свой маневр.

— В дороге со мной ничего не случится, — пояснил я. — Вон целых два десятка едут. А тут ты куда нужнее. Пусть все думают, что ты при Квентине, на самом же деле запомни, воин: ты — наши глаза и уши. Не случайно же ратник Дубец самолично вторым воеводой зачислен в особую сотню полка Стражи Верных. Вот и выведывай, оправдывай доверие.

— Да тут никто ничего не таит, чего выведывать-то? — не выдержал он.

— Это сейчас. Пройдет неделя, от силы две, и все изменится. Бояр-изменников примечай поименно — кто когда и где к нему примкнул. Отдельно запоминай тех, кому он особо благоволит. Ну и холопы. О них тоже не забывай. Помни, что я тебе говорил по приезде.

— Проку с этих холопов, — вздохнул он.

— Прок со всего бывает, только в разное время, — поучительно заметил я. — Если вдруг так станется, что Квентин все-таки попадет в Москву и угодит к англичанам, то сразу предупредишь меня или свяжешься с третьим воеводой нашего полка. Ну а на случай если не сможешь отлучиться, а дело срочное — запомни, куда надо ехать и кому сообщить. — И я выложил сразу два адреса.

Один на Никитской, где должен был находиться Кострома, а другой… отца Антония — я рассчитывал успеть предупредить священника, что может появиться гонец от меня.

Но это уже на самый крайний случай.

Такой крайний, что… лучше бы он вовсе не возникал.

Посмотрев на унылое лицо Дубца — так и не удалось вдохновить парнишку, я еще раз напомнил ему:

— Ты здесь мною оставлен на самом переднем рубеже. Если не сейчас, то когда, если не здесь, то где…

— Если не я, то кто, — подхватил он уныло.

— И если не я за себя, то кто за меня? — сурово продолжил я.

— И если я только за себя, то чего я стою?! — строго, торжественно произнес Дубец.

— Вот именно, — подтвердил я, с удовлетворением понимая, что наконец достиг своей цели, и на всякий пожарный добавил: — Кто ведает, может статься, именно ты узнаешь то главное, от чего изменится вся судьба Руси.

Ух как загнул!

А куда деваться — надо ж парня настроить.

Зато теперь приятно глянуть — гордо выпрямился, плечи расправлены, в глазах бойцовский огонек. Орел, да и только — хоть сейчас в полет.

Я тогда и не ведал, что мои слова насчет судьбы Руси и впрямь окажутся пророческими…

Дорога из Путивля до Москвы достаточно длинная, свыше шестисот верст, а учитывая, что маршрут движения был чуть ли не зигзагообразный, особенно после того, как мы миновали северские украинные земли, охваченные мятежом, он растянулся на все восемь сотен.

Однако благодаря моей нетерпеливости и постоянному понуканию остальных добрались мы до Коломны достаточно быстро — всего за десяток дней.

Правда, поначалу предполагаемый маршрут лежал через Серпухов, но у меня появилось предчувствие, что он нам ни к чему.

И чем ближе мы подъезжали к городу, тем сильнее оно было, так что верст за двадцать до него я принял решение резко свернуть в сторону и двинуться вправо вдоль Оки.

Получалась растяжка во времени на целый день, но шестому чувству надо доверять.

Через Оку перебрались вплавь — вот уж никогда бы не подумал, что в наших реках в мае такая холодная вода.

В саму Коломну не заезжали, остановившись на ночлег в близлежащем лесу в версте от реки, где и разоблачились до исподнего, обсыхая у ярко полыхающего костра.

— Теперь, почитай, добрались, — весело толкнул меня в бок Гуляй, радушно протягивая фляжку с каким-то пойлом. — К завтрему в Коломне, а дале и вовсе рукой подать. Значитца, за такое дело надобно и принять. Оно и для сугрева пользительно.

Я рассеянно кивнул и… вздохнул.

Ну не нравилось мне, что наша дорожка до Москвы оказалась столь гладкой. Что-то не верилось в сплошную цепь удач.

А если нет, тогда надо ждать крупных неприятностей именно сейчас, когда до цели всего ничего.

Тем не менее я принял фляжку и сделал пару глотков. На третий меня не хватило — и впрямь оказалось на редкость гнусное пойло.

Не иначе как хозяин кабака, куда вчера заглянул кто-то из казаков, пользуясь случаем, всучил самое поганое, что только у него имелось.

Заснул я не быстро, вновь терзаемый какой-то смутной тревогой, да и проснулся, едва забрезжил рассвет.

Проснулся и уже не мог заснуть, прислушиваясь к своему внутреннему загадочному вестнику грядущих неприятностей, который все более отчетливо давал о себе знать.

«Да что ж такое, до Мурома нам, что ли, скакать?!» — возмутился я и, ругая свой непоседливый внутренний голос, который вдобавок оказался еще и весьма косноязычен — чего говорит, вовсе не понять, — тем не менее послушно встал и поплелся тормошить Гуляя.

— Ты чего? — Он с трудом продрал мутные глаза и недоуменно уставился на меня.

Однако казацкая натура крепка вне зависимости от количества и качества принятого накануне огненного зелья, а потому через секунду он уже сидел, настороженно оглядываясь по сторонам.

— Никак случилось что, княже? — осведомился он. — Ты вроде по утрам спать гораздый, а тут… Да не молчи, сказывай.

В ответ я приложил палец к губам, призывая говорить потише, и поманил его в сторонку, подальше от остальных, рассудив, что одного уговорить изменить строгий наказ Дмитрия будет куда легче.

— Недоброе чую, — сообщил я ему. — Не поверит нам местный воевода, что мы гонцы из-под Кром.

— Тады яко обычно — в обход пойдем, — пожал плечами Гуляй. — Эка невидаль. — И попрекнул, зевая: — Нашел из-за чего будить спозаранку. А какую бабу я во сне тискал — диво дивное, а не баба.

— Тут надо думать, как бы нам с иной бабой не повстречаться, которую дыбой зовут, — заметил я. — А что до обхода, то здесь места населенные. Глазом не успеем моргнуть, как в кольцо возьмут, и поди потом докажи, что ты с грамотой.

— Так ее и показать можно, ежели кто не поверит. — И Гуляй вновь недовольно зевнул.

— А уж после того, как покажешь, считай, что ты точно на дыбе, — усмехнулся я. — Царевы слуги — народ резвый, и каждому выслужиться охота. И ведь не докажем, что сами к Федору Борисовичу едем. В лучшем случае возьмут нас в железа и повезут так в столицу, а там долго разбираться тоже не станут — в темницу, и вся недолга. Потому и мыслю: одному мне пробираться надо. Так оно для всех спокойнее будет.

— Не-э, — помотал кудлатой головой Гуляй. — Государь наш сказывал, чтоб повсюду с тобой были. Рази токмо в палаты царские не допустят, ну тут уж пущай. То, что за нас опаску имеешь, благодарствую, одначе повеление Дмитрия мы все одно исполним. А воеводы что ж, не впервой от погонь уходить. Помнится, яко мы о позапрошлое лето вместях с Тимохой Шаровым от турок тикали. О, ты б видал! И дуван[119] жаль бросать, и…

Но я, незаметно оценивая обстановку, уже не слушал, какой диван он пожалел и чем все закончилось.

Лагерь постепенно просыпался, и нельзя было терять ни минуты, если я хотел осуществить задуманное. В какой стороне Коломна, я узнал, а остальное — как судьба.

— Ну нет так нет, — вздохнул я и тоже зевнул. — Тогда пойду досыпать. — И направился в сторону стреноженных лошадей, попутно всем своим видом показывая, что иду по малой нужде.

— Вот и я о том же! — крикнул мне вдогон Гуляй и, как я мельком заметил, украдкой бросив взгляд в его сторону, плюхнулся в траву.

Спешить не стоило, поэтому я вначале углубился за деревья, постоял там, выжидая пару минут, после чего, крадучись, двинулся обратно. Отвязать уздечку от дубового сука было делом секундным, но я и тут не стал форсировать события, спокойно потянув коня за повод.

Если спросят, куда направился, скажу, что решил искупать коня, а то неудобно въезжать гонцу от самого государя на грязной животине. Пускай это еще не Москва, а Коломна, однако все равно вид надо иметь соответствующий, и не только самому.

А вопрос, зачем седлаю коня, вовсе не должны задать. Казак мало похож на боярина, но в одном они одинаковы — пешком ходить не любят. Последние из спеси, а у первых такой уклад. Да и понятно, что, ведя лошадь всю дорогу в поводу, я буду добираться до Оки не меньше получаса, а так домчу мигом.

Равно как и обратно.

Однако на меня никто не обратил ни малейшего внимания — все-таки выпито было вчера изрядно. Это я привереда, а казак — людина простая, ему лишь бы горело, а на остальное плевать.

К сожалению, прихватить с собой что-нибудь еще, например запасное платье или деньжат, нечего было и думать. Тюки с добром служили народу подушками, и выдергивать их из-под голов означало завалить всю скрытность.

Я на секунду даже остановился. «Может, зря я слепо повинуюсь неким неясным предчувствиям, побуждающим меня поскорее расстаться со своим почетным конвоем и проделать оставшийся путь в одиночку?»

Но после недолгого колебания решил все-таки последовать в соответствии с указаниями внутреннего голоса — если подсознание что-то просчитало и даже выдало решение, грех к нему не прислушаться.

«Ничего. Серебро — дело наживное, — успокоил я себя. — Главное, что шкатулка в моих руках, а остальное как-нибудь».

Коломна встретила меня негостеприимно.

Поначалу стоящие на городских воротах стрельцы, настороженно оглядывающие меня с головы до ног, вообще отказывались пропустить внутрь. Пришлось заорать, что я — гонец из-под Кром к самому Федору Борисовичу и потому требую, чтоб меня немедля отвели к воеводе, и прибавить пару-тройку ругательств позабористее.

Подействовало. Зашевелились.

Не знаю насчет силы божественного слова, но силе хамского слова верят все.

Провожать вызвалось сразу двое, из которых один, что помоложе, всю дорогу докапывался у меня про то, как там идут дела, а на середине пути, насмелившись, вдруг ляпнул:

— А верно ли сказывают, будто сей самозванец вправду наш исконный государь Дмитрий Иоаннович, кой чудом уцелел…

Но тут его от всей души с суровым приговором: «Чтоб ты поперхнулся словцом ентим!» — саданул в бок другой, гораздо старше и, по всей видимости, гораздо умнее.

Пока молодой обиженно охал, второй стрелец успокаивающе заметил:

— Ты его не слухай, княже. Млад он, вовсе, почитай, отрок летами, вот и буробает языком, яко помелом, не пойми чего. Ныне, известно, времечко неспокойное, потому в сумнениях иные. А ну как в прелестных письмах хоть песчинка правды имеется? А нам тож знать хотца, где она и в каком месте таится. Опять же и в присяге недавней вора, кой князем Дмитрием Угличским прозывается, Гришкой Отрепьевым уже не величают, вота и гадаем. Выходит, Отрепьев, чтоб его свело да скорчило, повело да покоробило, вовсе не вор? А кто же тогда есть оный самозванец? Потому народ и бродит в сумненьи. Можа, ты чего поведаешь об нем? — И вопросительно уставился на меня.

«Кажется, я дал маху с рекомендацией не называть Дмитрия Гришкой Отрепьевым». Я несколько растерялся, но ратник терпеливо ожидал, и пришлось отвечать:

— А какая разница, кто там кроется под личиной Дмитрия? Кто бы ни был, все одно вор.

— Так-то оно так, — задумчиво произнес пожилой. — Тока, ежели неведомо, чье имечко у оного самозванца, можа, тогда он и вовсе… — И тоже, спохватившись, осекся, виновато поглядывая нам меня. — Во головушка бедная, — пожаловался стрелец спустя несколько секунд. — Ты уж, княже, не слухай, чаво несу. Вчерась перепил изрядно у суседа, вота и…

— Когда ж ты успел перепить, дядько Трофим, коли весь вечер с изгородью вошкался? — вмешался молодой. — А опосля сказывал, мол, спать пойду.

— Это ты думал, что пойду, — поправил его Трофим. — А на самом деле я опосля решил к суседу заглянуть, к Антохе Кострюку, ну и…

— Дак я с его Настеной допоздна на завалинке просидел, не было тебя там, — не отставал молодой.

— Экий ты глупой ишшо вовсе, да я… — вновь начал разъяснять пожилой стрелец, но слушать их мне надоело, да и без того вывод напрашивается сам собой: народ «в сумненьях пребывает».

Это плохо.

А очень плохо, что в сумненья впали служивые. Значит, даже если Федор свистнет сбор и по его призыву рати все-таки соберутся, то, во-первых, они сами по себе далеко не первый сорт — либо млад, либо стар, как эти провожатые, а во-вторых, будут пребывать в неуверенности, на той ли они стороне.

Это ведь наемников не интересует, где там правые, лишь бы платили вовремя, а народ желает знать, кто защищает свои исконные права, а кто…

Получается, что рассчитывать можно лишь на тех немцев, французов и англичан, которые служат у Годунова по найму, а их раз-два и обчелся. К тому же при виде многотысячного войска и они спасуют, поскольку жизнь дороже звонкого серебра — покойники в деньгах не нуждаются.

И что тогда?

Поднимать мальчишек из Стражи Верных? Эти да — встанут как один.

И полягут тоже как один, потому что против всех им не выстоять.

Так ни до чего и не додумавшись, я дошел до терема воеводы, которому представился как князь Федор Константинович Мак-Альпин.

Добродушный толстячок, морща лоб, некоторое время гадал, чьих я есть, но потом встрепенулся. Никак дошло.

— Так тебе коней и охрану, стало быть? — переспросил он и пожаловался: — Ныне, вишь, и без того оголили град. Почитай, всех ратных людишек под Кромы послали согласно повелению Федора Борисыча. Десяток, конечно, выделю, а боле… — И выразительно развел руками.

— Главное, чтоб кони добрые были, — заметил я, посчитав, что и десятка хватит.

Ну какой разбойник, находясь в здравом уме, станет нападать на ратников? Да и для чего — обоза-то нет.

— А как же, как же, мы свое дело ведаем, кони справные, — захлопотал обрадованный моей уступчивостью воевода, представившийся мне как Никита… дальше забыл. — Завтра поутру и поедете. А коньков, ежели хошь, можно прямо ныне отобрать, коль жаждется.

— Верю, — отмахнулся я. — Сам отбирай. А я покамест в церковь схожу да помолюсь, что добрался без хлопот.

И опять соврал. В церкви я молиться и не думал. А вот походить по городу, потолкаться на торжище и послушать, о чем болтают коломенские жители, надо.

Все-таки нельзя делать скороспелые выводы, основываясь на разговорах и вопросах двух ратников. Вот узнаю, о чем думает остальной народ, тогда уж и…

Но побродил и потолкался я недолго. Спустя всего полчаса, не больше — даже к обедне еще не звонили, прямо у входа в Брусненский монастырь мне в спину кто-то негромко произнес:

— Назад бы тебе надобно, княже. Меня за тобой Дмитрий Иоаннович нарочно послал, чтоб возвернуть…

Глава 20

За худым пойдешь — худо найдешь

Я резко обернулся. Передо мной стоял человек в обычной одежде, но лицом смутно знакомый. Вроде бы я его…

— Прямиком из Путивля я, — пояснил он. — Ондрей Шерефетдинов. Чай, видывал меня тамо на пирах. Токмо я вдали сидел. — И неприятно ухмыльнулся. — Вестимо, не князь, вот и место по чину.

— А за мной зачем?

— Велено вернуть, а что за надобность, о том государь не сказывал. Видать, важное что-то поведать решил, — предположил он с наглой усмешкой, и его и без того небольшие глазки неприятно сузились еще сильнее, отдаленно напоминая прищур стрелка во время прицеливания.

— Ты, наверное, перепутал, — возразил я. — Я еще и грамотку Федору Борисовичу отдать не успел.

— А не надо ничего отдавать, — ухмыльнулся он. — Государь сказывал, теперь она без надобности, и уговариваться ни к чему. Опять же опаска у него за тебя — вдруг изобидят в Москве.

«Значит, был у Дмитрия тайный гонец из-под Кром, — понял я. — И теперь он не хочет, как мы договаривались, принародно оглашать свое милостивое слово к Годуновым, иначе потом никак не объяснить их смерть. Выходит, все мои старания впустую? — Но тут же одернул себя: — То есть как впустую? Грамота у меня, а я пока еще жив-здоров и даже достаточно упитан, так что…»

— Мой конь у воеводы во дворе, а грамотка оставлена в его покоях, — пояснил я.

— Надо бы забрать, — порекомендовал он и недовольно огляделся по сторонам. — А где Гуляй-то бродит? Он разве не с тобой?

— Так ты что, ничего не знаешь? И казаков моих не видел? — удивился я. — А как же ты тогда меня нашел?

— А что такое? — насторожился он. — Знамо дело, никого еще не встретил, ты первый. Нас государь пятерых отправил, чтоб тебя упредить да перед Москвой остановить. Кто в Серпухов подался, где вы с Гуляем объявиться должны были, ну а меня сюда, чтоб все пути-дорожки перекрыть. — И, вновь нахально осклабившись и демонстрируя крепкие желтоватые зубы с заметно выступающими вперед клыками, повторил: — Уж больно велика опаска за тебя у государя.

— Понятно, — кивнул я, собирая мысли в кучу и выстраивая дальнейший план действий. — Раз Дмитрий Иоаннович кличет, поспешим на зов. Сейчас я к воеводе, заберу шкатулку да скажу, что поеду помолиться к святым местам. Есть здесь поблизости какие-нибудь монастыри?

— Пока бродил, краем уха про Бобренев монастырь слыхал, токмо не ведаю, где он. Хотя постой, там же близ Оки Староголутвинский стоит. И близехонько, и в нашу сторону. — Он заговорщически подмигнул мне.

— Не пойдет, — быстро выпалил я.

— Отчего ж? — удивился Шерефетдинов.

— Оттого, что было проще сразу туда заглянуть, если б хотелось, еще до въезда в город, — нашелся я с ответом.

На самом деле возвращаться обратно было опасно. Где-то там в лесу, пускай и поодаль от монастыря, но не так уж и далеко, раз во время нашей переправы через Оку отчетливо виднелись его купола, был Гуляй.

Ушел ли из леса — бог весть. Скорее нет. Соображаловка у него работает так себе, а времени с моего исчезновения прошло всего ничего, поэтому он, скорее всего, еще сидит в лесу и думает думку: «Как быть дальше?»

А тут заявлюсь я собственной персоной. Тогда уж и впрямь придется возвращаться, а это в мои планы никаким боком.

Нет, мы поступим иначе.

— Пока я буду у воеводы, узнай про Бобренев монастырь — где он и прочее, — посоветовал я, прикинув, что не должны быть два монастыря в одном направлении, и если Староголутвинский на юге, на берегу Оки, то Бобренев где угодно, только не там.

— Ну-у, можно и так. Крюк, поди, давать придется, — сожалеюще вздохнул Ондрей, — да небось малый. — И повернулся, чтобы уйти, но спохватился, обернулся и спросил: — Да, а где Гуляй-то?

— Сам не ведаю, — развел руками я. — Я потому тут и оказался, а не в Серпухове, что там на нас люди воеводы напали. Даже не спросили, кто такие. Увидели, что казаки, и сразу стрельбу учинили. С первого залпа пятерых уложили, еще под тремя лошади пали. Гуляй сказал, чтоб я себя и грамотку спасал да прямиком в Коломну скакал, а он их, мол, задержит. Вот так мы с ним и расстались, — тяжко вздохнул я, восхищаясь собственным виртуозным враньем.

Риска не было.

Казаков, включая Гуляя, Шерефетдинов встретить уже не сможет. Это я решил твердо, припомнив кое-что из истории, так что жить Ондрею оставалось всего ничего.

Неясным представлялось только одно — под каким предлогом мне отказаться от эскорта в десяток стрельцов и заодно объяснить неожиданную торопливость. Но до терема воеводы была еще сотня метров, и я твердо верил — что-нибудь изобрету.

И действительно изобрел.

В покои воеводы я влетел опрометью, ошарашив добродушного толстяка Никиту неожиданной новостью о том, что в окрестностях Коломны появились казаки.

— Не иначе передовой отряд из воровского войска, — высказал я свое предположение.

— Ахти мне! — Он испуганно всплеснул руками. — А у меня и Пятницкие ворота нараспашку, да на пристани тож народец толпится! — Но постепенно стал приходить в себя. — Да ты погоди-ка. Вор-то, по слухам, в Путивле, а до него полтыщи верст. Как же они сюда-то?

— Скрытно! — заорал я, не давая ему опомниться и собраться с мыслями. — Это ж казаки! Им полторы сотни верст в день — как два пальца…

Подействовало, поскольку он испуганно ойкнул и с воплем: «Ворота!» — рванулся к выходу, но был бесцеремонно ухвачен мною за полу кафтана.

— Погоди с воротами! — осадил я его. — Ежели передовой отряд, то он все одно не сунется. Так что успеешь. Лучше подумай, что со мной делать.

— Отсидишься покамест. У меня стены каменные, так что тута яко у Христа за пазухой, — заверил он.

— Да ты в своем уме?! — изумился я. — Меня с вестями Федор Борисович в Москве ожидает, а я тут отсиживаться стану? Немедля уезжать надо. — И заорал ему в самое ухо: — Слышишь, немедля!

— Дак как же ты? — Он бестолково захлопал глазами. — А ратники? — вдруг вспомнилось ему. — Как я их тебе? Сам с чем останусь?! Побойся бога, княже! Помилосердствуй!

— А ты побойся царя! — гаркнул я и, вздохнув, уже гораздо тише и спокойнее проворчал: — Да я и сам все понимаю. Чай, тоже служивый, а не крыса приказная. Ладно, уступаю. Раз казаки объявились, то оголять град твой не стану, один уеду. — И, оборвав его искреннюю горячую речь о том, что он век этого не забудет, напомнил: — Но уехать мне надо немедля. Где там у тебя Бобренев монастырь? Я, пожалуй, до него нынче доберусь, ночь переночую, а там поутру…

Оказалось, что он расположен совсем близехонько, только по ту сторону Москвы-реки, но паром на берегу стоит, а чтоб без задержек, он пошлет со мной человечка, и меня вмиг переправят.

— А места-то тихие, не шалят тати? — напоследок строго спросил я.

— Лесов изрядно вокруг, но покамест не слыхать, — горячо заверил он меня, всей душой жаждая, чтоб я быстрее куда-нибудь исчез.

Наверное, мысль об открытых настежь Пятницких воротах не давала ему покоя, так что моя отправка да и переправа на тот берег прошли в рекордно короткие сроки, причем руководил всем сам воевода, резонно рассудив, что так все пройдет гораздо быстрее.

Про Шерефетдинова, приставшего к нам по пути, я кратко пояснил воеводе, что он со мной, тот испуганно закивал и больше вопросов не задавал.

Кстати, когда наш паром был еще только на середине реки, многолюдная пристань возле города совершенно опустела — не иначе как воевода уже принял меры, садясь в прочную осаду.

В монастырские ворота я въехал один, но уже с заводным конем, который совсем недавно принадлежал Шерефетдинову. Сам Ондрюша спал вечным сном близ большого дуба, заботливо укрытый мною зелеными ветками.

Получилось, правда, несколько неожиданно.

Пока я размышлял, как с ним поступить, и, чего греха таить, испытывал некоторые колебания — просто так убивать человека, пускай он сам будущий убийца царевича Федора, как-то не того, мои сомнения разрешил сам Шерефетдинов.

Вначале он слегка подотстал, чего я не заметил за своими раздумьями, а потом спросил хрипловатым голосом:

— Ларец-то прихватить не забыл?

Я оглянулся и вздрогнул. Ондрюша успел обнажить свою саблю и сейчас был в полной боевой готовности.

О себе я такого сказать не мог. Скорее уж как Советский Союз двадцать второго июня сорок первого года. Пищаль за плечами, да хоть бы и в руках — фитиль-то не зажжен. Сабля сбоку, но едва моя рука потянулась к ней, как Шерефетдинов сухо предупредил:

— Не дури, князь. Вытянуть все одно не успеешь.

— Значит, не хочешь честного боя, — усмехнулся я.

— Видал, яко ты с паном Станиславом честно ратился, — откровенно сказал он. — Того себе не желаю, потому и упредил. Коль ты ныне православный, чти молитву. — И снова неприятно осклабился, добавив: — Заупокойную.

«Ишь ты, вот и пригодилось мое крещение», — изумился я и кивнул:

— Непременно прочту, но вначале скажи как на духу: чье повеление исполняешь? Неужто государя?

Тот мотнул головой.

— Наполовину. Вернуть тебя и впрямь повелел Дмитрий Иоаннович. Токмо он наказывал со всяческим бережением, чтоб никакого худа тебе не приключилось.

— А если не он, то кто?

— Князь Рубец-Мосальский переиначил, — пояснил он. — Сказывал, темная-де ты птица. Ежели тебя в живых оставить, невесть чего в царевичево ушко накукуешь. Уж больно в чести ты у государя стал — эвон сколь он с тобой времени-то проводит. Егда ты иной веры был — одно, а ныне православным стал, выходит, вдвойне опаснее. — И похвалился своей честностью: — Зри, яко на духу перед тобой. Ничего не утаил.

— Ишь ты, — улыбнулся я. — Вам уж и вера моя не по душе пришлась. Вроде ваша родная, радоваться должны…

— Не в вере суть, — пояснил Шерефетдинов, — а в крестном отце. Памятаешь, кто он?

— А как же.

— Вот и мы… памятаем. Да и то взять — обида. Своих воевод исказнил, а басурманина не стал. А ведь приговор для всех един был. Вот и пришло времечко, чтоб по правде все сбылось. Тока ты зубы мне не заговаривай, — предупредил он, — не подсобит. Я настороже и, яко пан Станислав, на рожон не полезу.

— Какие уж там зубы, когда я весь в твоей власти, — вздохнул я, легонько тыча носком сапога в бок Гнедко, чтобы он встал поближе к Шерефетдинову.

— Ну то-то, — кивнул он. — Тока боярин сказывал, чтоб допрежь того, яко на тот свет отправить, выяснить, доподлинно ли у тебя некая грамотка пребывает? Потому ларец достань, а сам стой себе смирнехонько да молись, покамест я на нее глядеть стану.

— Понял, — кивнул я, залезая в притороченную суму.

— И засапожника даже не касайся, а то и помолиться не дам, — сразу предупредил он, приметив слегка торчащую из голенища моего левого сапога рукоять ножа.

— Даже и не думаю трогать, — самым миролюбивым тоном ответил я, извлекая шкатулку и протягивая ее Шерефетдинову, попутно успев отвесить ему комплимент: — Хорошего человека послал князь Василий Михайлович. В смысле, подходящего, — искренне одобрил я выбор Мосальского.

— Да уж кого ни попадя не послал бы, — приосанился он. — А ларец ты сам открой, а то мне, вишь, несподручно, сабля мешается, — кивнул он на шкатулку, которую я ему протянул.

— И мне тоже несподручно, — вежливо отказался я и посоветовал: — Да и ни к чему ее открывать, — меж тем плавно вынимая из стремени правую ногу, закрытую конем от глаз Шерефетдинова, и медленно сгибая ее в колене, чтоб дотянуться до сапога.

— Это почему? — насторожился он.

— Видишь ли, если я сейчас ее открою, то боюсь, что грамотка, которая в ней лежит, окажется негодной к прочтению, так как ты, любезный друг мой… — последовала коротенькая пауза, а докончил я свою фразу, уже нежно обнимая Шерефетдинова, который уставился на рукоять моего ножа, торчащего из его груди, — испачкаешь ее своей кровью.

— Ты… — выдохнул он из последних сил, — меня уб-бил?

Страницы: «« « ... 1718192021222324 » »»