Радио Хоспис Галеев Руслан

Часть первая

Дни

«Доброе утро, Вьетнам! Доброе утро, Камбоджа! Непал, Уругвай, Северная Корея, Шотландия, СССР! Как дела, ребята? Нет уже такой страны, СССР? Вообще нет никаких стран? Да какая разница теперь, уважаемые? Вчера не стало СССР и Уругвая, завтра не станет нас с вами! И все, что я могу сказать по этому поводу: доброе утро!

Вы все еще живы? Долбаный вирус еще не заставляет вас харкать кровью? На ваш дом не рухнула бомба? И даже взбесившиеся триффиды не навестили вас в минувший сочельник? Да вы просто неудачники, парни! Весь мир летит под откос на огромном бронепоезде, а вы так и остались на платформе. Сдается мне, лентяи, вы даже билетов еще не прикупили. И знаете, что это значит? Это значит, у вас еще есть немного времени для классной музыки в компании со стариной Халли. А это же я, братцы! Старина Халли – это я! Такой же ленивый неудачник, как и вы: все еще живой, все еще несущий ерунду и иногда подключающийся к небесному эфиру качественного саунда. Прямо на волнах рэйдио „Хоспис“, последнего нормального радио отправляющейся ко всем чертям цивилизации… Доброе, мать вашу, утро!

Пристегните ремни, лодыри! Я провожу вас в последний путь этим прекрасным утром. Сегодня можете называть меня просто – Доктор Апокалипсис. И для начала я подготовил вам зубодробительную композицию „I Feel Good“ в исполнении незабвенного Джеймса Брауна. Here we go, amigos, или, как говорят русские космонавты, поехали!»

Он выключил фары, свернув на узкую улочку между Стеной и задними дворами покинутого жителями квартала. Ветхие особняки за кое-где сохранившимися кирпичными заборами и остатками чугунных оград мертвыми глазами провожали его «Студебеккер». Как ни странно, здесь горели фонари, даже слишком ярко для такого места. Они превращали ночь в монохром дешевых черно-белых комиксов с легким уклоном в желтизну, как на последней странице газеты, слишком долго пролежавшей под батареей. Гипертрофированно четко выделялось все, что попадало в их расходящиеся лучи, а тень обрывалась абсолютом черных провалов. Без всякой надежды на компромисс полутонов. Мелко моросящий дождь практически ничего не менял, напротив, он играл в той же лиге, добавляя картине типографского шума.

Дом русского дворянина и в прошлом французского подданного Анатоля Бекчетова стоял чуть в стороне от остальных особняков, и даже теперь, в общем обветшании и упадке, он умудрялся сохранять некоторый налет аристократичности. Впрочем, фонари не церемонились и с ним, легко выхватывая у ночи отслаивающуюся краску, лишенные стекол оконные провалы и провалившуюся крышу. Дом выглядел гордым старцем, умирающим с поднятой головой, нацепив на латаный застиранный мундир все ордена и регалии. В принципе, так оно и было. Глупо, но возвышенно…

Стас остановил машину и заглушил мотор. «Санта-Моника», вот уже неделю терроризирующая город ледяными порывами, здесь почти не ощущалась за счет сдерживающего монолита Стены. И потому ничто не разгоняло застоявшегося запаха бескровного разложения. Запаха, который Стас не перепутал бы ни с чем. Так пахли гниющие тела, лишенные крови и брошенные там, где были опорожнены. Это был запах опустившегося, переставшего следить за собой вампира, упыря-джанки, для которого голод стал единственным стимулом существования.

Стас не торопился, он не видел бойцов, оцепивших дом, но знал, что они здесь и следят за его машиной. Знал также, что как минимум один из них напряженно сжимает в руках снайперскую винтовку «Мусима». Поэтому Стас не имел права торопиться. Если он хотел остаться в живых сам и сохранить жизнь дорогого человека, даже и превратившуюся теперь в череду страданий – от сытого отупения до голодных поисков заблудившейся на Периферии жертвы. А он хотел. Он верил, что, несмотря на то что периоды сытости становились все короче, а голод все более ожесточенным, Анатоль узнает человека, которому когда-то заменил отца, которого воспитал по своему образу и подобию. Стас верил и потому был терпелив.

В ночном монохроме, несмотря на иссеченное моросью лобовое стекло, четко отражалась нижняя половина его лица: трехдневная щетина, искривленные усталостью губы, белесый росчерк шрама на подбородке. Верхняя часть лица была скрыта тенью от шляпы.

Итак. Медленно открыть дверь, вытянуть левую руку со значком детектива, ждать. Правая рука почти безвольно лежит на диске автомата «Лес Пол», забитом пулями с йодидом серебра в наконечниках. Он знал, что при необходимости сможет выстрелить, но верил, что такой необходимости не возникнет.

Низкое небо в росчерках лучей противовоздушной обороны, которые казались бледнее местных фонарей, давило на город своей исполинской тушей. Небо было мертво и истекало трупной влагой.

Наконец на фоне Стены, словно из ниоткуда, появился человек без лица, вырисовывающийся на фоне кирпичной кладки лишь силуэтом. Он был одет в черный комбинезон и матовый шлем, поглощающий свет, в руках сжимал такой же, как у Стаса, дисковый автомат.

– Вы Станислав Бекчетов? – спросила матовая темнота, заменявшая человеку лицо.

– Да. Я детектив Второго Периметра и… приемный сын Анатоля Бекчетова. Думаю, я мог бы уговорить его сдаться без боя. Думаю, меня он послушает, поскольку…

– Мне очень жаль, – не дала договорить темнота, – но мы обнаружили Анатоля Бекчетова мертвым. Там уже работают наши эксперты, и если вы хотите увидеть… Но, по их словам, он мертв уже третий день. Судя по всему, сознание на некоторое время вернулось к вашему отцу, и, когда голод снова пришел, он прибил левую руку и ноги железнодорожными костылями к полу. Потом, видимо, пытался перегрызть прибитую руку, но уже был слаб. Да и… вы же знаете, как выглядит тело вампира спустя три дня…

– Я могу выйти из машины? – спросил Стас, и на последнем слове его голос дрогнул.

– Да, я предупредил оцепление. – Человек в черном отошел в сторону, давая возможность Стасу открыть дверь полностью. Морось вдруг ошпарила лицо Стаса холодом. То ли ветер все-таки прорвался в лабиринты Периферии, то ли воздушные массы перемещались здесь по своим законам.

– Я бы… я не хочу видеть его таким, – подумав, сказал Стас. – Когда можно будет забрать тело из вашего морга?

– Думаю, завтра к полудню. Мы могли бы переслать его на адрес вашего Управления.

– Да… Спасибо, это было бы… А вы не выяснили, как он заразился?

Человек развел руками, и свет фонарей прошелся по стволу автомата, теряясь в отверстиях для отброса газа.

– Боюсь, что мы этого никогда не узнаем. Скорее всего, был укушен во время одной из экспедиций за Стену. Вы же знаете, он был сторонником экспансии, постоянно участвовал в экспедициях по поиску пригодных для жизни районов. Так что… – Человек зябко повел плечами и снова развел руки. Было и правда холодно…

– Ясно! – Стас кивнул и огляделся, пытаясь выхватить в этой картине какую-нибудь деталь, знакомую с детства. Но умирание не оставило даже такого нелепого утешения. – Наверное, я здесь больше не нужен…

Он медленно сел в машину, потом, выглянув, предложил человеку:

– Хотите, оставлю вам свой термос? Там есть еще немного… относительно горячего кофе…

Он почти ничего не чувствовал, покидая тесные улицы Периферии. Не было боли, не накатывали волны печали, не давила тоска. Тот единственный срыв в голосе во время разговора с солдатом оцепления – вот и вся его реакция. А теперь в груди Стаса росла абсолютная пустота, неправильная, подменяющая реальность искусственным спокойствием, из которого тем не менее трудно было выбраться.

«Иногда искусственное реальнее настоящего, но верить ему не стоит. Доверять ему не стоит. Впрочем, со временем ты это поймешь, Стас, ты это осознаешь и научишься различать. Пока же поверь мне на слово…»

Он верил, и он научился, но сейчас так было проще. Да, неправильно, но проще, потому что он же человек, черт побери, он слаб. И если он допустит в себя правду, если даст себе право в нее поверить, принять ее, то придется останавливать «Студебеккер» прямо посреди пустынной трассы, вываливаться на асфальт под ледяной ветер «Санта-Моники» и выть, биться головой, рвать волосы, пытаясь осознать неосознаваемое, принять невозможное, смириться с непосильным… Но он не остановил «Студебеккер», не изменился в окаменевшем лице. Только иногда прищуривался, усилием воли отгоняя от себя видение обветшавшего особняка. Он не желал, отказывался пропитываться этим воспоминанием и тем же усилием воли вызывал другое воспоминание – того дня, когда он, курсант-выпускник, покидал дом приемного отца. В тот год папа приказал слугам покрасить дом в светло-серый и белый цвета, и так же были окрашены обе беседки во дворе и чайный домик. В тот день ненадолго отступила осень и перестал лить дождь. Тучи расступились, и скупое октябрьское солнце затопило город, тысячу раз отразившись в лужах, окнах, витринах. Тогда здесь еще был город, здесь жили люди и никто не называл эти места Периферией. Чуждая новая природа не пыталась наложить свою лапу на владения человека, и человек… человек жил.

Стас помнил этот момент, помнил очень хорошо. Худощавый, несмотря на вынужденную трость удерживающий надлежащую осанку и наклон головы, отец стоял в дверях и следил за отъезжающей машиной. Откуда-то доносился едва различимый мотив Фреда Астера, и мир был красив как никогда. В этом мире нужно было жить, в этом мире и жили. И таким желал оставить в своих воспоминаниях дом отца Стас. Но приходилось все чаще щурить глаза, потому что врывающееся воспоминание лишенных стекол оконных проемов грозило растопить искусственную пустоту и выбросить воющего водителя на асфальт.

Дождь тем временем становился все сильнее, отбросив учтивость и принявшись в полную силу хлестать осмелившийся бодаться с ним автомобиль. Дворники сновали туда-сюда, силясь разогнать потоки воды, а «Санта-Моника» кружила вокруг дождевые водовороты. Поэтому, заметив в дожде пульсирующий неон вывески дорожного бара, Стас поторопился свернуть с дороги. Призывно светились окна бистро. За столиками сидели хмурые люди, и кухня, скорее всего, оставляла желать лучшего, но чем это было хуже одиночества в стремнине набирающего силу дождя? Стас припарковал машину на свободном месте и, придерживая шляпу, побежал к бару. И за несколько шагов успел основательно вымокнуть. Давненько он не попадал под такой дождь, а впрочем, там, где он жил и работал, климат был мягче и дожди не такие холодные. Периферия – здесь всегда все не так, и, если сравнивать с какими-то другими районами, сравнение будет не в пользу этих мест.

Из-за плотной стены дождя и охлаждающего эффекта пробежки от «Студебеккера» к бару он не отреагировал, войдя внутрь, так, как отреагировал бы в любой другой ситуации. И вместо того, чтоб воскликнуть «О боже!» или «Мать твою, что за…», он всего лишь подумал про себя, что такого не бывает. Однако же вот оно было перед ним, место, чертовски напоминавшее другой бар. Тот назывался «Мертвый Чау-Чау», а этот – «Дорожная станция 01», но в остальном различия были минимальны: диваны вдоль автобусных окон, отделанные ярко-красным кожзаменителем, часы с перелистывающимися пластиковыми табличками для цифр, даже плакаты с пилотами крэш-болидов, причем с теми же самыми пилотами. Правда, они висели не в том порядке. Скажем, у двери должен был висеть портрет Поедателя Зомби, пилота МакЛарена, чемпиона десятилетней давности, а здесь висел постер с Танцующим Магом, последним, перед закрытием, чемпионом гонки на выживание.

– Эй, красавчик, ты там не заснул часом?

За стойкой стояла классическая увядающая красавица в обтягивающем свитере и с непослушной копной обесцвеченных волос. В свое время она запросто могла с такой внешностью наслаждаться недолговечной славой порнозвезды, но, скорее всего, большую часть жизни провела за этой или другой барной стойкой.

– Добрый вечер! – Стас сел за стойку и, не глядя на таблицу предлагаемых блюд, заказал стейк и стандартную чашку американского кофе. Когда барменша отправила листок с заказом в пневмотрубу, Стас не удержался и спросил:

– Простите, а вы случайно не знакомы с Бобом Гунером? – И, когда взгляд барменши наполнился подозрением, добавил: – Он когда-то владел очень похожим баром. Правда, в другом месте. Назывался «Мертвый Чау-Чау». Я там провел много времени после армии…

– Нет, красавчик, – тут же смягчила взгляд барменша, – к сожалению, не знаю. А если бы знала, то непременно дала бы тебе полный отчет.

Последняя фраза была сказана таким тоном и сопровождалась таким многообещающим взглядом, что стало понятно: речь идет не только и не столько об информации. Стас торопливо отвел глаза. Мрачные по случаю раннего утра дальнобойщики внимательно изучали содержимое своих тарелок. Стас перевел глаза на часы: пять утра. Он не спал почти двое суток. Но оказаться в постели увядающей пергидрольной красотки в день, когда он узнал о смерти своего приемного отца, это был тот уровень цинизма, на который Стас до сих пор не посягал. Однако, судя по всему, планы барменши шли вразрез с его.

– Зато мне хорошо был знаком мерзавец по имени Александр Файерберг, – сказала она, коснувшись его локтя. Стас вынужден был снова обернуться к ней и обнаружил, что она вся подалась вперед, водрузив на стойку свою почтительных размеров грудь. Судя по всему, несмотря на возраст, хозяйка держала грудь высоко далеко не за счет бюстгальтера.

– Э… Мне не знакомо это имя, – проговорил Стас после слишком очевидной паузы. «Хотя, – мелькнула в голове непрошеная мысль, – если мне действительно нужно уйти от этого сегодня, лучшего способа не найти…»

– Так звали моего отчима, – слегка жеманно поморщилась барменша, – до конца прошлого года он был хозяином этой дыры. А в декабре его печень приказала долго жить, прихватив вместе с собой и папеньку. Но я вовсе не опечалена. Александр Файерберг был редкостным сукиным сыном. Когда умерла мать, он плотно присосался к бутылке. Ну и начал позволять себе лишнее. Понимаете? – Барменша выразительно повела плечами. – Стал вести себя так, как не подобает хорошему папочке. Пришлось достать себе кольт, но бог миловал, и мой отчим отдал ему душу без моего участия.

– Вот оно что, – проговорил Стас.

– Ну да. – Барменша на секунду отвернулась – слишком медленно, чтобы Стас посмотрел на ее грудь, – к прилавку за ее спиной, где уже ждали заказанные Стасом кофе и стейк.

Стас наконец мог последовать примеру дальнобойщиков и внимательно изучить содержимое тарелки.

– У тебя потрепанный видок, – проворковала барменша. И Стас, подняв глаза, обнаружил, что та водрузила на стол оба локтя и, положив на сложенные ладони подбородок, с интересом разглядывала Стаса. В этом взгляде уже не осталось ни жеманности, ни наигранности, только четко читающееся намерение. – Если тебе негде передохнуть, – понизив голос, предложила барменша, – могу сдать тебе до полудня половину своей кровати.

– Э… – Стас сделал обжигающий глоток кофе и только тогда ответил: – Знаете… я не спал почти двое суток и могу вырубиться в любую минуту. Не думаю, что окажусь достаточно…

– Давай я об этом позабочусь, – покачала головой барменша и, выудив откуда-то из-под стойки ключ, положила его на стойку перед Стасом. – Допивай кофе и вали из бара. Как выйдешь, обойди здание слева. Там лестница на второй этаж, дверь одна, не перепутаешь.

Не стоит этого делать, подумал Стас и взял ключ. Кофе, кстати, был дерьмовый.

Ливень оказался не только обжигающе холодным, но и стремительным. Когда Стас вышел из бара, в воздухе стоял приятный запах свежести.

За углом свет окружающих барную стоянку фонарей словно отрезало, и Стас вновь вспомнил об окраине Периферии. Пришлось остановиться. Неожиданно накатила тошнота. Стас согнулся, упер руки в колени и крепко зажмурился. Дождь тут же намочил его затылок и голую шею, которые теперь не прикрывались широкими полями шляпы. Это помогло, ледяная пыль охладила голову, и Стас смог снова встать во весь рост. Не сегодня, упрямо подумал он. Не желаю думать об этом сегодня, не этим гребаным утром. Он решительно зашагал в обход здания, нашел лестницу, поднялся на второй этаж и открыл единственную ведущую с внешней площадки дверь.

После того как «нечистые» заболевания стали проникать за стены и оцепления, практически вся Периферия перешла на такие вот внешние, прилепившиеся к стенам домов лестницы. Что касается внутренних, то их либо намертво заложили, либо перестроили под часть квартир. Причина проста: недолюбливающие света «зараженные», все эти бедолаги, превращенные болезнью в упырей, ликантропов, тануки и неспособные бороться с голодом, зачастую прятались именно на внутренних лестницах домов. В основном, конечно, многоквартирных. Но если квартира находится над баром, то ловкой нелюди не представляет проблем пробраться и туда. Они ждали, изнывая от голода, сидя в темноте подъездов, и нападали на первого, кто подворачивался под клыки. Наверное, таким был и… Стоп!

Стас огляделся, стоя на пороге. Квартира была из так называемых малогабаритных студий. Межкомнатные стены были снесены, так что в одном углу примостилась кухня, в другом – душевая кабина, а у стены, лишенной окон, стояла кровать, которую масштабировали в расчете на небольшую оргию, надо полагать. Разумеется, все четыре окна были забраны частыми решетками. Стас усмехнулся, заметив, что над дверью и окнами висит несколько кустарного вида артефактов, что, впрочем, не мешало стандартному пульту тревожной сигнализации висеть на стене рядом с кроватью. Ну да, береженого бог бережет.

Кровать была самым роскошным украшением квартиры-студии. Стены были не обклеены и представляли собой голую кирпичную кладку. Кухонная мебель казалась заметно старее самих кирпичей, а высокий гардероб из некрашеной сосны был вроде как и вовсе лишним. Что-то вроде непрошеного гостя. Любовью к порядку хозяйка тоже не отличалась. На полу валялась какая-то одежда, белье пастельного цвета, непонятные коробки. Под одним из окон опасно накренилась стопка книг в мягких обложках. Раковина была полна немытой посуды. Там же, в кухонном закутке, стоял холодильник со скругленными углами и огромной ручкой… Что-то из прошлого, из армейского, кажется.

Этим воспоминаниям Стас не препятствовал. Решил, что это будет приемлемым компромиссом.

Это было непростое, но славное время. Молодые курсанты, будущие офицеры Военно-морской академии, гардемарины. У них был комплект парадной формы и два – повседневной. Огромная казарма на двести коек и примерно такой же, как в этой неухоженной квартире, холодильник. Он не работал, и его использовали для хранения батальонной документации. Типа несгораемого шкафа. Славный парень капрал Ленц соорудил для холодильника петли и раздобыл где-то тяжелый амбарный замок. Только последний идиот не смог бы такой открыть, на что и рассчитывалось. Через четыре года, за год до того момента, как они должны были получить офицерские звезды, случился банковский крах на Уолл-стрит, потянувший за собой общемировой экономический кризис, а затем и войну. Их академию, кажется, расформировали, впрочем, Стаса там уже не было. По миру катили кровожадными асфальтовыми катками гражданские войны, целые регионы вымирали в голодных корчах. Обжитое человеком пространство принялось делиться, как клетки рака, так же стремительно и пагубно, на мелкие и недолговечные государственные образования. Никто и теперь не знает, где был очаг инфекции, но уж метастазы-то прошлись по всему организму цивилизации. Капрала Ленца застрелили во время одной из политических демонстраций. Бар «Мертвый Чау-Чау» сожгли дотла. А приемный отец Стаса, Анатоль Бекчетов, потомственный русский дворянин, вернувшись по экстренному вызову из очередной экспедиции, обнаружил себя банкротом… Впрочем, все это было давно.

Стас сделал шаг в комнату, потом остановился, помедлил, думая, стоит ли разуться, вспомнил про дождь и стянул с ног ботинки. Он прошел к кровати, аккуратно переступая через разбросанные вещи, сел. Невольно усмехнулся: под покрывалами скрывался водяной матрас. Гигантских размеров водяной матрас. Просто океанариум. В нем запросто можно было содержать пару дельфинов. Если бы они, конечно, не вымерли к тому времени.

Дверь с легким шепотом открылась, и хозяйка квартиры переступила через порог. Красиво переступила. Красивая хозяйка. Свитер, видимо, остался в баре, и теперь женщина была только в длинном бежевом платье. Она, не глядя под ноги, прошла на середину комнаты, посмотрела на Стаса, огляделась и, пожав плечами, – дескать, что там тянуть, – легко скинула платье. Оно скользнуло маслянистой волной по телу и бесшумно упало на пол. У хозяйки бара оказались прекрасные сильные ноги, высокая крупная грудь и непослушные белые волосы, упрямо живучие, несмотря на всю химию, которой их пропитали. Живот был мягковат, а когда она медленно повернулась и пошла к душевой кабинке, то Стас увидел, что и зад ее не так тверд, как могло показаться. И все-таки она была чертовски красива. Невероятной, завораживающей красотой, настолько хрупкой, что напоминала о бабьем лете, о последних теплых днях, о том, что не сегодня, так завтра лужи начнут покрываться льдом, а трава и не успевшие облететь листья – инеем. Настоящая красота, которую от искусственной отличает только то, что она смертна, преходяща, тонка, как перекаленное лезвие: оно может разрубить шелк и сломаться, столкнувшись с горстью обыкновенных спичек.

– Так ты мне не расскажешь, что стряслось с тобой этой ночью? – подойдя к душевой кабинке и не оглядываясь, спросила хозяйка. – Знаешь, именно во время таких встреч и выкладывают все сокровенное. Потому что завтра ты уедешь, а я останусь. Мы никогда не встретимся, и, заметь, я даже не спросила твоего имени. И своего говорить не намерена.

– Зачем тебе это? – спросил Стас.

– Просто так. Мне не хотелось провести эту ночь в одиночестве, и мне хотелось секса…

– Сегодня ночью я узнал о смерти своего отца, – сказал Стас, и это оказалось легче, чем он думал. Правда, в горле вдруг запершило и стало труднее дышать.

Она медленно развернулась, прижавшись к кабинке спиной, и сказала:

– И это тоже доверь сегодня мне. Сам сможешь разобраться завтра, а сегодня положись на меня. Я умею туманить память. Дай только выйти из душа.

И он дал ей это время, он ждал, когда она принимала душ, ждал, когда она шла через комнату, оставляя мокрые следы на полу, на разбросанной одежде и белье, ждал, когда она ложилась рядом. А потом перестал ждать и позволил затуманить память. Она и правда умела это делать. Если уж быть честным, она вообще многое умела.

…Когда время вернулось, было уже за полдень. Спросонья Стас не сразу понял, где находится, а вспомнив, стал оглядываться, но не увидел хозяйки. В окна все так же царапался дождь, потом, видимо у бара, припарковался страдающий одышкой грузовик. Стас поднялся, медленно дошел до душевой кабинки. На ней, прикрепленная скотчем, висела записка: «Спасибо за ночь. Даже не знаю, кто чей должник. Буду благодарна, если перед отъездом ты не станешь заходить в бар». Без подписи.

«Эй, смертнички! Не повымирали? Выглянул я тут в окно и чуть не подавился первой утренней сигаретой. Да, братцы, чем в это время жить, лучше уж вымереть ко всем чертям, как мамонты. Серьезно. Кстати, если верить метеорологам… Подчеркиваю – если верить, то нас ожидают те еще суточки. Дождей мы теперь не увидим долго. „Санта-Моника“ убралась ко всем чертям за Стену и унесла с собой ливни. Днем температура воздуха подскочит до двадцати пяти градусов по Цельсию, а ночью вряд ли опустится ниже двадцати одного – двадцати двух. Это так у метеорологов написано – „вряд ли опустится“. На небе не будет ни одного спасительного облачка, а про осадки можете и не вспоминать, неудачники. Загрязнение городской атмосферы останется в пределах нормы… И, судя по всему, вон те дымовые шапки в районе супермаркетов – это нормально. Дышите, родные, на всю жизнь все равно не надышаться. Хотя, может, это что-то горит? А ну, кто там сейчас проезжает у супермаркетов, давайте, оторвите свои задницы и потратьте пару кредиток на телефон. Позвоните добряку Халли, расскажите, что да как. Ну а пока вы там не позагибались хором, я подкрашу ваши никчемные жизни легендарной композицией Рики Нельсона „Travellin man“. Let’s go, или, как говорят минеры, саперы и посетители борделей, с богом!»

На похоронах присутствовали десять человек. Из них пятеро были кладбищенскими служащими. Пришли Бруно, Скальпель и Шрам – друзья Стаса еще с академии. Сам Стас. А также Захария, старый согбенный слуга Бекчетова, который после банкротства хозяина испросил позволения покинуть того и отправиться на заработки. У Захарии была семья, ее нужно было кормить. Вот и все, больше никто не пришел. Ни бывшие верные друзья-аристократы, ни ученые, жившие за счет состояния Бекчетова, ни представители правительства. Не было даже надоедливых журналистов: кому нужно было читать про забытого всеми идеалиста на общественных началах?..

Утро было прозрачное и наполненное намеками на грядущий зной. Стас чувствовал себя неуютно в черном шерстяном костюме. Он переминался, стараясь не смотреть на провал могилы, а вязкие капли пота стекали по спине. Днем с неба спустится настоящий ад со всеми своими жаровнями.

Русское православное кладбище было мрачно, мрачнее, пожалуй, даже, чем прилегающее еврейское. Белесое небо без единого облачка висело над ним натяжным потолком, и чахлые деревца в оградках тянулись рахитичными ветвями. Они не давали тени. Через одну могилу, у железного, покрытого заплывами ржавчины обелиска молча пил одноногий калека. То ли поминал сослуживца, то ли просто нашел спокойное место с лавочкой.

Комья земли ударили о крышку гроба, рассыпались на мелкие комки. Шрам скрутил крышку с фляги и, сделав долгий глоток, передал ее по кругу. Три года подряд, в курсантские времена, они гостили летом у Бекчетова. И тот терпеть не мог всех этих армейских прозвищ. Он называл их полными именами и даже добавлял фамилии. Это была старая школа, и теперь она умерла, она уже тогда перестала быть актуальной, но умерла только сейчас.

Умерло многое, и среди могил за спинами друзей можно было найти несколько имен из их курсантского батальона. Они воевали на разных фронтах, за разные стороны, потому что сторон было много, а их мало, и каждый искал виноватых и правых, и невозможно было остаться в стороне. А им, юным, недоучившимся курсантам морской академии, и подавно. Они же тогда были пацанами, они верили, что их участие определяет будущее, и не могли позволить будущему родиться за окном, за стенами, где-то там. Только здесь, только сейчас, только при их участии. По крайней мере в первые дни… А этих «здесь и сейчас» было великое множество. Пятиминутные государства, калифы на час, спонтанные военные союзы, внезапные нападения и неадекватные ответные действия. Их разбросало тогда по фронтам, по идеям, по верам. А свело все равно здесь. Не всех, многие так и лежат там, на полях минувшей войны, до которой сегодня почти никому нет дела. Из всего курса остались только они и еще один курсант, ныне священник. Остальные либо по всему миру, либо где-то тут, на православном кладбище, или за стеной на еврейском, а может, через дорогу на католическом. Здесь и сейчас кладбищ много, могил не счесть. Да и они-то сами лишь в шутку оказались живы. Жизнь вообще казалась розыгрышем, а смерть – самым серьезным делом. И вот они стояли, изменившиеся, повзрослевшие, пошедшие уже морщинами, сединой, залысинами, а за спиной горели имена, выгравированные прямо на прошлом. По живому. Словно кто-то протрубил общий сбор, только в шутку. Кто-то разыграл четырех стареющих гардемаринов, так и не ставших морскими офицерами.

– Славный был старикан, – вздохнул Скальпель, передавая флягу.

– Приходи вечером в «Долину», – сказал Стас, – Ауч придержит нам столик.

– Я постараюсь. У меня назначена операция, но должен успеть. В крайнем случае опоздаю…

Скальпель стоял в рубашке, закинув пиджак за плечо. Теперь он стал хирургом, получив бесценный опыт в полевых палатках. Разработал свою систему анестезии при ампутациях в условиях военно-полевого госпиталя. Дважды попадал под бомбежку, был ранен осколком в горло, чудом выжил. Пожалуй, из всех четверых сегодня он наиболее прочно стоял на ногах. Его приглашали на ученые собрания, он даже участвовал в каком-то правительственном комитете по вопросам здравоохранения. Готфрид Уоллис имел хоть какой-то вес, к тому же был богат. Но каждую пятницу он приходил в «Долину», где хозяин по имени Арчи и по прозвищу Ауч держал им кабинку. И там, в «Долине», Готфрид Уоллис становился снова Скальпелем, любил напиться и потравить анекдоты про губернатора и его жену.

Бруно… Самуил Брунер проработал последние двенадцать лет в полиции, в отделе преступлений, связанных с несовершеннолетними, едва не спился. В конце концов сдался, вышел в отставку и теперь работает вышибалой в борделе «Живой уголок». Отрастил пузо и тяжеленные кулаки, утратил привычку улыбаться и приобрел в собственность огромный «Харлей». Говорят, выбил за долги. Во время войны прошел вместе с толпой свихнувшегося философа Кьеркегора до самого Амстердама, где вместе с этой странной армией и был разбит наголову. Причем в случае Бруно, в прямом смысле – он получил контузию, и это спасло ему жизнь: добивавшие раненых на поле боя сочли его мертвым. Целую ночь он полз по трупам, а с рассветом стащил с мертвого врага форму, переоделся и отправился в бега.

Шрам… Андрей Чадов, с жутким шрамом через все лицо от левого глаза, навеки обреченного на смешливый прищур, до правой скулы, через изуродованный нос. Работал техником в мелкой автомастерской. А до этого прошелся по нескольким фронтам, плавал на военных кораблях, летал штурманом на боевом дирижабле, потом в горном селении попал в окружение и был расстрелян. Неудачно. Пьяный офицер, командовавший расстрелом, заметив, что тот еще жив, решил довершить дело ударом шашки. Трудно сказать, то ли удар был неумел, то ли череп у Шрама оказался крепче стали…

Но они выжили, вот в чем шутка… Вот в чем странность.

Стас кивнул могильщикам и, отвернувшись, пошел к дороге. Друзья последовали за ним, только согбенный Захария остался стоять у могилы хозяина, изредка вздрагивая от сухого плача. Стас словно окаменел, хотя понимал, что это ненадолго. Откуда-то изнутри поднималась горячая волна боли, и удерживать ее было уже невозможно. Сил не осталось. Все было теперь иначе, не как тогда, в дороге от Периферии. Он только хотел остаться один, не хотел показывать даже друзьям, как его душит бессилие.

Но его не хватило. Уже на дороге согнуло, словно от удара в живот. Стас глухо взвыл, сгреб обеими руками шляпу и зарылся в нее лицом. Чья-то рука легла на плечо, но никто из друзей не сказал ни слова. Они многое утратили за время войны и последующих лет, а научились очень немногому. Но право на плач оставалось за каждым. Иногда это было единственной собственностью человека в окопах, в холодных квартирах, в очередях, на биржах труда. Даже потом, когда жизнь успокоилась, а смерть наелась до отвала, даже потом у человека оставалось это право.

В руку сунули флягу, глоток водки обжег гортань.

– Стас, приятель, надо идти, – проговорил, присаживаясь на корточки, Скальпель.

– Как мне жить с этим? – шепотом спросил Стас.

– Тяжело. – Скальп покачал головой. – И это уже не пройдет. Станет слабее, но не пройдет никогда, старик. Но как-то жить надо. Я не советчик в таких делах, никто не советчик. Но иначе нам всем не стоит уходить с этого кладбища. Пойдем, старик, а вечером напьемся и разгоним чертей. Для начала… А там посмотрим, как быть.

Они разъехались в разные стороны. Спасать людей, чинить автомобили, отсыпаться перед ночной сменой в борделе. Такова была жизнь, и такова была смерть. Лишь сутулая фигура у могилы без памятника все еще маячила какое-то время в набирающем обороты зное, но и старый Захария в конце концов покинул хозяина – на этот раз навсегда. Захарии нужно было идти на площадь Лафалеттов, где в цокольном этаже детской библиотеки он снимал маленькую каморку, заваленную чужой обувью, рулонами кожи и прочей сапожной атрибутикой.

Марк Гейгер был легендой послевоенного сыска. А выглядел как давно не спавший крысоподобный болван, с желтушной кожей и пронзительными иглами глаз, лишенными ресниц и бровей. Пять лет назад он заразился, но успел осознать это прежде, чем голод превратился в единственную цель и убил в нем человека. Он дополз до больницы, где ему сделали экстренный диализ: других способов очистки крови от заразы тогда не было. Позже ему пришлось пройти несколько курсов химиотерапии и облучение. Марк Гейгер был еще и легендой послевоенной медицины, упомянутой во всех трудах этого периода. Один из пяти выздоровевших и единственный, проживший после излечения больше трех лет. Хотя лично Стас всегда ставил под сомнение факт выздоровления. Так или иначе, выйдя из больницы, Гейгер в течение года довел жену до состояния, близкого к нервному срыву. Она собрала вещи и перебралась к родителям. К счастью. С детьми Гейгер не виделся, не вспоминал о них прилюдно и не выставлял на рабочий стол их фотографии. Коллеги, включая руководство, старались свести общение с ним к минимуму, а за глаза его называли исключительно Ублюдком.

Но Марк Гейгер являлся единственным в своем роде специалистом по серийным убийцам. Он не проиграл ни одного дела. Он вычислял, находил, настигал. В его жизни больше ничего не было, но многие ли могут похвастаться, что единственное, что они умеют по-настоящему, они делают так же блестяще? Слабое оправдание характеру и ненависти окружающих. И все же… Когда Стасу на прошлой неделе сообщили, что его на какое-то время передают в отдел Гейгера, первое, что он почувствовал, – радость. Черт с ним, с Ублюдком. Настоящее дело, то, ради чего стоило браться за карьеру детектива, то, что имело смысл.

Все это было до звонка с Периферии, до жуткого дождя, оборвавшегося нестерпимым зноем, до очереди в морге при Академии криминалистики. До похорон…

Неделя. Иногда это семь страниц отрывного календаря, семь похожих один на другой дней, семь отрезков жизни, не оставивших по себе памяти. Семь дней, пролетевших незаметно, бессмысленно, так, что их могло и не быть. Но бывает, что каждая минута недели стоит семи дней, а дни растянуты в тысячелетия. Они плавятся, как горящий пластик, они мучительно долго собираются в каплю, прежде чем кануть в зловонном океане прошлого. И они прожигают то решето, тот фильтр, что отсеивает зловонное и гадкое и отправляет его в беспамятство, а памяти оставляет лишь куски покрупнее: моменты радости, моменты самых сильных переживаний, моменты удач и промахов. А тут один сплошной момент памяти, настолько большой, что не может протиснуться в отверстия решета, и настолько горячий, что оставляет ожоги на внутренней поверхности черепа.

За эту неделю сошли на нет затяжные дожди мая, утихла «Санта-Моника», рассеялись тучи. На крышах домов раскрылись бутоны солнечных батарей. Небо вновь бороздили собирающие энергию дирижабли, огромные, покрытые зеркальной чешуей туши. Между ними сновали легкие бипланы гражданской эскадрильи «Экзюпери» и мелкие, раскрашенные во все цвета радуги самолеты частных авиаэскадрилий. Они иногда терялись на фоне огромных зеркальных тел, а на посадочных площадках, оборудованных прямо на дирижаблях, могли уместиться сразу пять таких аэропланов. Город усеяли солнечные зонты шантанов. Вышли на торговые маршруты лоточники с сельтерской, квасом, лимонадом. Дамы вновь вернулись к ментоловым сигаретам и отказались от мехов.

Тысячи вещей могут произойти за одну короткую неделю. Сколько детей родилось в эти дни? А сколько человек разного возраста оказались на глубине двух метров в деревянных ящиках? Почему, по чьей вине? И была ли в этом чья-то вина? Сколько благих дел могло быть совершено за короткие семь дней? И сколько преступлений скрыла завеса неизвестности, хитрого разума, бесчеловечная расчетливость, которая только человеку и свойственна? Стас этого не знал и никогда не задумывался над этим. Раньше. Семь дней назад. Он не считал события, он принимал их, жил в их кружении. Так живут все до того момента, когда оплеуха судьбы ставит жирную точку в том, что было до, и тем, что случится после. Но человек – всегда человек. Пройдет немного времени, и человеческая память обратит точку в запятую. Так сложилось, и это почти всегда к лучшему.

Стас ехал в крайнем правом ряду, стрелка спидометра лениво болталась в районе отметки 30 км/ч. Ему необязательно было выходить на работу сегодня, Моралес дал ему восемь суток отгулов. Как и всякий старый солдат, он понимал, что такие события стоит загладить парой, а то и тройкой бутылок чего-нибудь обжигающего. Но Стас боялся пить в одиночку. Алкодемон никогда не приносил ему утешения таким образом, порождая в расслабленном разуме чудовищ и комплексы. К сожалению, Скальпель и Шрам не могли сорваться с работы раньше вечера, а раз так, Стас решил не дергать и Бруно. Он отправился в Управление. Нужно было срочно замусорить голову рутиной следствия, возвести преграду, которая, похоже, лопнула тогда, на водяном матрасе увядающей барменши. Нужно было вымотаться до отупения, а потом залить глаза, зная, что рядом три друга, способные заткнуть пасть и надрать задницу любому чудовищу.

Улицы в этот час были уже не так забиты, как ранним утром. Движение, впрочем, по всему городу стабильно держалось в состоянии «затрудненное». Стояла влажная духота, и если солнце не могло повсеместно пробиться ко дну улиц-ущелий, зажатых между шестидесяти-семидесятиэтажными небоскребами, то уж липкая духота царствовала здесь, как у себя дома. Стас включил радиолу, дав возможность цинику Халли заполнить тишину эфира неподражаемым музыкальным сопровождением, какое невозможно было найти ни на государственных радиоканалах, ни в музыкальных магазинах, ни даже у распространителей нелегальщины. Казалось, песни и исполнители, которые ставил этот неуловимый радиопреступник, существуют только в его коллекции. Радио «Хоспис» было запрещено минимум тремя приказами, его диджея разыскивала полиция, лично губернатор посвятил однажды воскресную речь пагубному влиянию некоторых так называемых культурных продуктов, в числе которых, помимо прочих, указал несколько мультипликационных сериалов, фривольные постановки театра AnigaV и радио «Хоспис». Немудрено, что аудитория старины Халли составляла едва ли не 70 % от общего числа слушателей. Стас с друзьями любили по пятницам распивать в «Долине» под пронесенный втихаря транзистор, слушая музыку, которую не крутило ни одно другое радио, сальные шуточки Халли о властях предержащих и общей обстановке в городе и преподносимые в неожиданном ракурсе новости.

Но сегодня Стас никак не мог сосредоточиться на голосе диджея. В нем то и дело раздувалась волна раздражения на все вокруг и на себя в центре всего. Его «Студебеккер» трижды замирал на долгое время: дважды у новых бестолковых светофоров в четыре цвета и один раз на железнодорожном переезде. По рельсам раздражающе неторопливо прогрохотал состав из открытых вагонов с какой-то техникой, укутанной в брезентовые чехлы. Зигмундштрассе перегородили, заставив плотный поток автомобилей двигаться неудобным объездным маршрутом через набережную Гете и площадь Иосифа. В конце концов оказалось, что за неделю произошло еще одно изменение: закрытый для частного транспорта диаметр центра города увеличили еще на две улицы. А Стас забыл дома пропуск. Пришлось искать новую стоянку, и, естественно, ближайшие оказались забиты под завязку, а там, где места еще оставались, драли три шкуры. Наконец, когда нагловатый пролетарий из охранников выставил цену в четыре кредита за полдня, Стас решил спустить псов, выхватил из внутреннего кармана значок и с удовольствием трижды лупцанул им наглого обиралу по лбу. Разумеется, место сразу же нашлось, причем за стандартную цену, и даже чек был выписан по всем правилам.

В Управлении Стас появился в одиннадцать, прошел пустым прохладным вестибюлем к лифтам, поднялся под бравурную музыку на третий этаж. И первое, чем был встречен, – это холодный взгляд Гейгера.

– Бекчетов?

– Да.

– Мне сказали, что в связи с личными причинами вы появитесь только завтра.

– Личные причины – это похороны отца. Я решил выйти сегодня.

Гейгер отвернулся к бумагам.

– В таком случае не стоило опаздывать на три часа, детектив.

– Я…

– Бумаги по делу на стенде. Через час общее собрание группы. Буду благодарен, если вы не станете меня сейчас отвлекать.

Вот и все. Марк Гейгер, сукин сын и начальник Стаса на ближайшие дни.

Из бумаг по делу ничего нового для себя Стас не вытянул. В течение недели некий снайпер убил шестерых человек в разных регионах подконтрольной человеку территории. На первый взгляд никакой системы по точкам убийств не наблюдалось. Преступник использовал разрывные патроны, снабженные микрокапсулами с мощной кислотой TTN-2. Благодаря этому установить личности пятерых жертв не удалось. Гибель шестого видела супруга убитого, она и вызвала полицию. Погибший – Хаим Брускин, польский еврей, инженер небольшой компании, специализирующейся на заказных автомобильных двигателях. Ничего примечательного. Мирный обыватель из яйцеголовых, слегка не от мира сего, хобби – домашняя кулинария. Жена утверждает, что врагов у покойного не было. На работе Брускин был тише воды, ниже травы, исполнительнее осла, да к тому же и нетребователен. Идеальный раб. Последний раз ему поднимали зарплату два года назад, за это время инфляция съела ее на 30 %, а руководство примерно на столько же увеличило обязанности Брускина. Но он работал и не роптал. Может, за это его и вальнул придурок с оптическим прицелом. Чтоб убрать из мира эту пародию на идеал. Пули были самопальными, но специалисты считают, что преступник использовал старую, снятую с производства модель снайперской винтовки «Сузуки». Что, в общем, тоже ни о чем не говорило. Может быть, убийца был старым солдатом, сохранившим сувенир со времен войны и не поставившим винтовку на учет согласно указу десятилетней давности, а может быть, юным кретином-школьником, еле насобиравшим денег со школьных обедов на этот допотопный агрегат. Впрочем, Стас отдавал себе отчет в том, что при его мизерном в этой теме опыте время для выводов еще не настало. Прежде всего нужно будет внимательно слушать то, что выскажут старшие детективы и особенно Гейгер, который на таких делах собаку съел. В конце концов, и это Стас тоже понимал, его причислили к группе в качестве черной рабочей силы. Грязная работа, слежка, засады, наблюдения, принеси то, передай это, выясни вот то. Все с этого начинали. И не важно, что ему уже, собственно, поздно начинать. Практически все его поколение живет с опозданием. Так уж судьба распорядилась.

Разобравшись с бумагами, Стас нашел стол со своей табличкой. Кто-то уже перенес сюда все его вещи, включая фотографию отца… Это был старый, слегка уже посветлевший краями снимок – кусок другого времени: Анатоль Бекчетов был в мундире дворянского научного общества, а Стас – в форме гардемарина первого года обучения… Вдруг навалилась невероятная усталость. Эмоции порой выжимают человека сильнее физического труда. А усилия, которые человек прикладывает для того, чтоб эти эмоции подавить, тем более. Стас снял пиджак, повесил его на спинку стула, огляделся и нашел глазами кофейник.

Стас наполнил стакан, вышел на лестничную площадку. Через минуту по лестнице спустился старший детектив Югира, также приписанный к группе Гейгера. Он был похож на яйцеголового: худой, низкорослый, к тому же на носу сидели очки с такими диоптриями, что, казалось, эти раскосые глаза просто не могут уместиться на черепе.

– Слышал о твоем отце, – сказал Югира, – мне очень жаль.

– Вы его знали? – спросил Стас.

– Нет, но я читал все его работы. В свое время я работал в одной из групп экспансии… Однако мне не пришлось с ним встречаться. Я бывал в штабе экспедиций, но ваш отец не был кабинетным человеком.

– Да… – Стас понял, что не знает, о чем еще сказать, да и не хотел развивать эту тему. – Вы тоже теперь в группе Ублюдка?

– Да, подал рапорт, как только узнал об этом деле.

Солнце преломлялось стеклами окна и заставляло дым плясать в своих объятиях. Где-то ниже этажом громко хлопнула дверь, процокали каблуки и затихли.

– Пожалуй, сделаю себе тоже кофе. – Югира поклонился и вошел в аудиторию, отданную группе Гейгера.

Во время войны остатки разбитого отряда, которым командовал Стас, вылетел на группировку желтолицых. Почти ни у кого не было патронов, а когда кончились последние, началась рукопашная. Самураи повыхватывали длинные прямые мечи, а ребята Стаса работали штыками. Будь их чуть меньше, япошки могли и победить. Отличные были бойцы. Когда в живых остался только их командир, он обратился к Стасу на ломаном языке и попросил права умереть так, как положено умирать командирам, проигравшим битву. Стас позволил. Японец точно так же, как секунду назад Югира, поклонился, выхватил короткий меч и вспорол себе живот.

Сколько бы ни прошло времени с тех пор – недели, месяцы, годы, – войну все равно будут помнить те, кто ее пережил. С этим бесполезно бороться, это можно только принять. И Стас принял. Давно уже принял. Он никогда не спрашивал, на какой стороне воевал тот или другой человек, он вообще старался не заводить разговоров о войне. Но это ничего не меняло. Теоретически все войны рано или поздно заканчиваются. Одним нужна капитуляция, другим – взорвавшаяся гневом природа. Последняя похожа на пожар, от которого твари бегут, не разбирая роду и племени, первая – на коммерческий договор. Есть и другие варианты, но действительность такова, что война – это такой ресторан, который закрывается с уходом последнего клиента. Пока жив хоть один солдат, хоть один беженец, хоть кто-то, помнящий войну не по книгам и киносводкам, война не кончится. Даже если десятилетия не звучат выстрелы, война продолжается. Сайонара…

Это здание проектировал знаменитый архитектор Шарль Бурлеск, и изначально оно предназначалось для университета. Француз справился с задачей блестяще, как, впрочем, всегда. Не повезло ему лишь в одном. Здание было построено летом 1918 года, а осенью того же года волна смятения, прокатившись сначала по сырьевым и финансовым биржам, выплеснулась на улицы. В течение следующих девяти лет молодые люди учились только одному – искусству выживания в условиях, при которых большинство других представителей рода человеческого категорически не могли это сделать. В университетах нет таких дисциплин. Многие прекрасные творения цивилизации людей были смыты той волной, но территории, где война разгулялась в полную силу, остались за Периметром, окружающим так называемую Периферию. Города, которые ныне подпадали под юрисдикцию Второго Периметра, война не уничтожила, хотя и оставила по себе память многочисленными шрамами и кровоподтеками. Над городом поочередно развевались то черный флаг анархистов, то зеленый стяг исламистов, то клетчатый штандарт Шахматных Королей. Все это были даже не воинские соединения, а мелкие банды, какое-то время контролировавшие город. Последнее полотнище, побывавшее на шпиле в годы войны, носило изображение серпа, молота и шапки клошара. Тогда здесь правила шайка «Революсьон». Она-то и сложила оружие при приближении регулярных сил отступающей под натиском природы объединенной коалиции. Почти все бойцы шайки были прощены, подпав под амнистию, и тут же призваны в ряды вооруженных сил. Да и, право, не так уж много бед они принесли по сравнению с другими бандами. Во всех этих перипетиях здание Шарля Бурлеска устояло. Его стены и по сей день носили выщербленные раны от выстрелов, а прекрасные витражи навсегда были потеряны и заменены обычными стеклами. Да и студентов здесь так и не увидели, разве что студентов юридических факультетов, присылаемых сюда на практику разгребать архивы и прочую бумажную пыль. Но оно выстояло, и оно по-прежнему было величественно и монументально, и территории вокруг него все так же не видели прямого солнечного света. Семь лет назад здание было отдано в распоряжение Управления юстиции Второго Периметра.

Что же касается Стаса, то он был благодарен Шарлю Бурлеску хотя бы за ту прохладу, которую хранили стены больших и малых аудиторий. Переименовывать которые, к слову, никто не собирался, их так и называли: аудитория отдела по борьбе с терроризмом, аудитория парамедицины, аудитория для работы с общественностью и т. д.

В смотровой (Стас понятия не имел, для чего она предназначалась изначально) было сумрачно. Узкие окна не пропускали достаточно света, а лампы, редко свисающие с высокого потолка, не могли осилить объема помещения. Единственным ярко освещенным (в силу архитектурных особенностей аудитории) местом была центральная часть амфитеатра, которую попирал в данную минуту Марк Гейгер, он же Ублюдок, он же легенда послевоенного сыска. На него были обращены взгляды двенадцати детективов разного срока службы, и воздух дрожал от противоречия: собравшиеся одновременно боготворили своего временного начальника и ненавидели его, желали ему скорейшей смерти и мечтали работать под его руководством вечно.

– Думаю, вы уже ознакомились с тем малым количеством деталей, которые нам известны по делу, – проговорил Гейгер, обводя скучающим взглядом собравшихся, – в противном случае вам стоит покинуть это помещение и больше сюда не возвращаться. Говоря о помещении, я имею в виду не данную аудиторию, а здание в целом. Не стану скрывать, когда я увидел список детективов, приданных мне по этому делу, я был разочарован. Лишь немногие из вас имеют достаточный опыт, что же касается характера преступления, то специализации, подобной моей, не имеет никто вообще. Моя бы воля, я бы работал один. Но руководство настояло, упирая на то, что данное расследование будет неплохим практическим занятием. Другими словами, господа, я ваш профессор, и я по своему желанию отстраню от занятий любого школяра, кто будет путаться под ногами или окажется недостаточно сообразителен. И мне плевать, если школяру окажется за пятьдесят и у него за спиной десяток лет работы в сыске. Это мое дело, моя территория.

– Ветер в спину, – еле слышно выругался сосед Стаса, светловолосый парень, которого Стасу до этого не приходилось встречать.

– По делу… – монотонно, все с тем же выражением невыносимой скуки продолжал Гейгер. – На первый взгляд… Расшифрую – как это видится руководству… Мы имеем дело с серийным убийцей. Мне так не кажется. На настоящий момент сложно делать уверенные выводы, но мне не удалось обнаружить никакой последовательности действий, никакого ритуала. А это основа для серийного убийства. К тому же утверждению нашего уважаемого руководства, – Стас при всем желании не смог бы выдавить из себя столько сарказма, сколько прозвучало в голосе Гейгера при слове «уважаемого», – противоречит тот факт, что убийца заботится о сокрытии личности убитых. Это нелогично. Нелогично для маньяка со снайперской винтовкой. Серийные снайперы не конкретизируют жертвы, для них это не важно. Есть только две группы серийных убийц, для которых смерть – вторичный факт. Минеры и снайперы. Для снайпера важна не столько смерть, и тем более не столько смерть какого-то определенного человека, сколько сам факт выстрела. Он – бог-вершитель с винтовкой в руках. Он показывает свою силу, он хочет, чтоб о ней знали. Он показывает не то, что способен убить, а то, что он владеет винтовкой на том уровне, который позволяет направлять судьбы. Многие серийные снайперы намеренно усложняют себе задачу, выискивая точки, совершить убийство с которых не так легко. Например, места, где дует переменный ветер, или места с плохим обзором. Он, преодолевая трудности, делает свое дело, он бог, для него не существует препятствий. Выстрел – вот что главное для серийного снайпера, великолепный, безупречный выстрел. Личность жертвы не имеет никакого значения. На будущее: примерно то же самое касается и минеров. Отличие одно – для некоторых серийных взрывников важно количество жертв. Но личность опять же не имеет значения… Наш снайпер уничтожает лица. Зачем? Возможно, это подпись убийцы, его фирменный знак… Но я так не думаю. Тем самым он конкретизирует жертву. Делает ее ключевой фигурой. Ее, а не себя, не выстрел. Это не вписывается в образ серийного снайпера. Впрочем, я не исключаю, что такая возможность существует. Человечество породило столько пороков, что, попадая на почву безумия, они порой прорастают самыми неожиданными всходами… Люди в целом – довольно безликая масса, но в моменты яркого проявления чувств иногда начинают удивлять подобием индивидуальности. Каждый из вас может оказаться однажды на месте разыскиваемого нами преступника, но я, при всем моем опыте, даже узнав вас ближе, чего я, к слову, делать не намерен, не смогу заранее сказать, к какой категории серийных убийц вас прибьет. На все воля случая, и именно случайности определяют направленность и почерк серийного убийцы. Именно случай, и только случай. Встав же на тропу, они, увы, теряют индивидуальность и… подпадают под определения. Впрочем, не волнуйтесь, если на той тропе окажется кто-нибудь из вас, рано или поздно он встретит меня, а уж я провожу его на электрический стул.

– Ветер в спину, – снова прошептал сосед Стаса, – вот же ублюдок.

– Поскольку меня обязали вас учить, – лицо Гейгера на секунду скривилось недовольной гримасой, – я посвящу один час основным аспектам моей работы. Не думаю, что это принесет пользу. Если во Втором Периметре появится серьезный маньяк, все равно вызовут меня. Но я получаю за это деньги, к тому же, работая со мной, вы должны знать как минимум основы, иначе начнете плавать. Итак…

Термин «серийное преступление» приписывают Роберту Ресслеру. Мне приходилось с ним общаться. Редкий зануда, но дело свое знал. Мы называли его Сукиным Сыном, так же как вы за глаза называете меня Ублюдком. И все же утверждение, что именно он является прототипом Джека Кроуфорда из «Молчания ягнят» и «Охотника на людей», лично я считаю смехотворным. Ресслер сформулировал определение… эээ… следующим образом. – Гейгер нацепил на нос старомодные очки и, отведя руку, зачитал: – «Серийное преступление – это многоэпизодные преступные деяния (количество эпизодов не меньше трех), совершаемые одним субъектом по неочевидным мотивам, в ходе которых объектом посягательств оказывается человек, ранее незнакомый субъекту, а время между эпизодами убийств превышает интервал, необходимый для эмоционального охлаждения субъекта после совершения деяния».

Отчеканив эти слова, Гейгер снял очки и осмотрел аудиторию. Стас, как и многие другие, сидел, пораженный тем фактом, что Ублюдок, судя по всему, учился у самого Золотого Роби, агента тогда еще существовавшего ФБР, по учебникам и делам которого учились все нынешние детективы. Гейгер пожал плечами и продолжил, вернувшись к усыпляющей монотонности:

– Ресслер знал свое дело, как я уже сказал. Но я знаю его еще лучше. Именно я составил список неоднократных убийств, которые стоит отделять от серийных преступлений: заказные убийства, ритуальные убийства, убийства во время военных действий, многоэпизодные убийства, целью которых является завладение материальными ценностями, групповые (массовые) убийства, совершенные в течение короткого времени под влиянием аффекта или по другим причинам (террористические акты, школьные расстрелы). Несмотря на безусловную логичность данного утверждения, не всегда легко отличить неоднократные убийства от многоэпизодных. Существующая классификация, особые приметы, характерные детали – вот что станет вашим оружием в ближайшее время. Я разделяю многоэпизодные убийства на следующие подразделы: серийные, массовые, запойные, или цепные. Вторые характерны тем, что они производятся в короткое время, иногда в течение нескольких часов, и в одном месте. То есть факт эмоционального охлаждения отсутствует. Большинство массовых убийц кончают жизнь самоубийством после совершения преступления. Запойные, или цепные, убийства производятся в течение более продолжительного периода времени, до нескольких дней, в разных местах и также без периода эмоционального охлаждения. О серийных я уже сказал. Существует мнение, что к серийным убийствам следует относить лишь те, что были совершены на сексуальной почве. Я с этим категорически не согласен. Секс – лишь один из возможных мотивов, но не только секс заставляет людей убивать… Далее. Серийные убийства классифицируются по мотиву и по методу.

Стас вдруг обнаружил, что торопливо записывает за Гейгером в своем рабочем блокноте. Осмотревшись, он увидел, что почти все достали свои блокноты, а Югира пришел со стандартной ученической тетрадью. Аудитория Шарля Бурлеска наконец выполняла свою истинную функцию. Правда, лекция была несколько жутковата…

– Существует четыре группы убийц по мотиву. Охотники за властью – наиболее часто встречаемые. Их цель – утверждение собственного превосходства над беспомощной жертвой и как результат компенсация ощущения собственной неполноценности. Вторая группа – гедонисты. Они совершают убийства ради получения сексуального удовлетворения. Третьи – визионеры. Представители данной группы серийных убийц нередко страдают шизофренией. Это убийцы с клиническим бредом и галлюцинациями. Ну и, наконец, миссионеры – убийцы, считающие себя мстителями, очищающими общество от скверны: проституток, гомосексуалистов, представителей той или иной национальности и так далее. К сожалению, эта классификация не идеальна, поскольку нередко одного и того же убийцу можно отнести к нескольким группам. Пример – Джек Потрошитель. Он вполне мог быть одновременно и миссионером, воображающим, что избавляет город от проституток, и гедонистом, получающим от убийства сексуальное удовлетворение.

Второй класс – убийства по определенному методу. Их делят всего на две группы: организованные и дезорганизованные.

Аудитория сохраняла такую гробовую тишину, какой редко удостаивался здесь любой другой докладчик. Даже во время собраний, проводимых руководителем Управления Айком Моралесом, люди позволяли себе откашливаться, скрипеть стульями, перешептываться. Но когда говорил Ублюдок, только редкий шорох бумаги и скрип грифелей или перьев ручек нарушали тишину.

– У организованных серийных убийц всегда есть четкий план действий по выслеживанию и убийству жертвы. В том случае, если план дает осечку, подобные убийцы способны отложить его выполнение. Другими словами, они держат свои стремления под контролем. Такие убийцы имеют средний или выше среднего интеллект, они относительно хорошо адаптированы в социуме, однако имеют глубокие расстройства личности. Иногда организованные убийцы теряют контроль над своими действиями и переходят во вторую группу. Дезорганизованные убийцы отличаются, как правило, наличием тяжелого психического заболевания или умственной отсталостью. Они не выслеживают жертву специально, никак ее не обрабатывают, попросту убивая первого встречного. Именно к таким убийцам принадлежит большинство «зараженных». Дезорганизованные убийцы не пытаются скрыть улик, они социально не адаптированы, чаще всего безработные или занимающиеся трудом, не требующим высокой квалификации и общения с людьми.

Что касается нашего с вами подопечного, то, будь он серийным убийцей, его следовало бы отнести к двум, а то и трем категориям сразу. Естественно, он работает по методу, и, естественно, он организован. Также не стоит исключать тот факт, что им движет некий мотив.

На этом лекция закончена, господа детективы. Нашей основной задачей на данный момент будет установление мотива или того, что движет убийцей. Узнаем, что толкнуло его на преступления, – сможем найти и самого убийцу. Сейчас зацепок нет, так что займитесь установкой личности жертв. Возможно, наш убийца окажется вполне нормальным киллером, нанятым для устранения нежелательных личностей. Может быть, убитые обладали или могли обладать какой-то важной информацией. Будете работать тремя группами. Руководители – Югира, Поте, Баркони – подчиняются лично мне. Младших детективов можете разобрать по своему усмотрению. К работе приступить немедленно.

Гейгер захлопнул крышку кафедры, развернулся и вышел из аудитории, не прощаясь. Ублюдок…

На этот раз лестничная площадка утонула в дыму настолько, что даже разъяренные лучи солнца не могли проделать в этом заслоне более-менее заметные прорехи. Девять младших детективов, и Стас в их числе, жадно втягивали дым сигарет, попутно обсуждая лекцию Ублюдка, самого Ублюдка и предстоящее дело. Как только Стас закурил, к нему подошел тот самый парень, что был его соседом в аудитории.

– Привет, я Ник. Слушай, я тут никого не знаю, а мы вроде как сидели вместе.

– Да. Я тебя помню. Стас Бекчетов.

– Ясно… Слушай… Я только вчера получил значок – и сразу сюда. До этого сидел на Периферии.

– Я это понял. По загару.

– А, да… Приходилось торчать на Стене, загоришь тут.

Ник прикурил и оглядел остальных.

– Я тут единственный новичок?

– Не знаю, – пожал плечами Стас, – я не со многими знаком. Почти все не из нашего Управления. Наверное, из других городов, группа сборная.

– Ну да, логично.

– Слушай, – вспомнил Стас, – а почему ты так говорил странно – ветер в спину?

– А, это, – Ник усмехнулся, – это с Периферии. Со Стены. Когда идешь на прочесывание, самое страшное, когда ветер дует в спину. Иногда упыри эти не очень хорошо видят или слышат. Но нюх у всех отличный. Так что, если ветер дует в спину, значит, упырь почувствует тебя раньше, чем ты его. Так себе развлекуха…

Стас почувствовал, как волна озноба пробежала по его спине. Перед глазами мелькнула яркая картина ночной Периферии и особняка с выбитыми стеклами. Он бы развернулся и ушел, оставив новичка в недоумении, забился в какой-нибудь угол. Но в этот момент дверь открылась и на площадку вышли старшие детективы.

– Бекчетов, Спайкер, Полынер, – перечислил Югира, – вы в моей группе. Идите, получайте табельное и спускайтесь к стоянке Управления. Я буду через десять минут. Докурите там.

Несмотря на вечную тень от здания Управления, стоянка, плотно заставленная служебными автомобилями, раскалилась, как сковородка. Стас мгновенно почувствовал, как вспотели подмышки. Легкий костюм, который он переодел, заскочив домой после похорон, оказался шерстяным. Они торопливо пересекли стоянку, отыскали свой микроавтобус и забрались внутрь. Стас по привычке занял водительское место и врубил кондиционер.

– Неплохо вы тут упакованы, – проговорил из салона Ник. Стас бросил взгляд в зеркало заднего вида и увидел, что тот с мальчишеским восхищением вертел в руках полученный «Лес Пол». – У нас на Периферии все куда проще: «Мусимы», «Кремоны», изредка «Ямахи», но это только если есть блат в оружейке. Правда, у нашего командира был «Грейтч». Славная пушка, только в тех условиях беспонтовая. Пока перезарядишь… А вы тут на «Гибсонах» сидите. Эх, мне бы там такой «Лес Пол» на Стене, королем бы был.

– Нам их недавно привезли, – ответил Стас, следя за дверью Управления.

– А раньше на чем сидели?

– «Ямахи» в основном. Еще с войны. Те же «Мусимы»… Естественно, никаких «Фендеров», разве что наградные «Телики», но это не в счет.

Полынер, унылый, одутловатый, весь какой-то нескладный, сидел молча, уставившись в одну точку. Иногда его губы беззвучно шевелились. Говорили, что он немного не в себе. Но это не имело значения, когда дело доходило до драки. На татами равных Полынеру не было. Внешний вид был обманчив, и когда однажды, во время беспорядков в доках, Стас увидел, как этот парень рубится сразу с тремя шкафами из грузчиков, никакой одутловатости и уныния он не заметил. Грузчиков тогда к автобусам относили.

– А ты, наверное, скоро в старшие пойдешь, да? – Похоже, легче было голыми руками убить вампира, чем дождаться, когда этот вояка с Периферии заткнется.

– Не думаю, – покачал головой Стас, – я в младших детективах всего год. До этого работал обычным водителем при Управлении.

– А, то-то я гляжу, ты сразу за баранку…

– Югира идет…

Старший детектив Югира спускался по лестнице с табельным «Лес Полом» за спиной. В руках нес объемную синюю папку.

Стас подрулил к лестнице, дал Югире сесть и тронулся с места.

– Куда едем, господин Югира?

– Не называйте меня господином, Станислав. Мне на войне этого хватило. Едем в Миссельтресс. Там было совершено одно из убийств, второе по счету. Первым занимается сам Гейгер. В одиночку. Ты ведь хорошо знаешь окрестные города, Стас?

– Провинцию более-менее знаю, шесть лет колесил тут. Миссельтресс – дыра, каких мало, фабрики, заводы, доки опять же. Население – по большей части пролетарии, рыбаки, матросня. Пьют с утра и до вечера. Даже на работе. В позапрошлом году Миссельтресс был лидером по бытовым убийствам. Но там сейчас новый шериф, говорят, железный мужик. Закрутил гайки. Правда, сам городок я не очень хорошо знаю. Там свой участок.

– Вот к участку и надо в первую очередь, – кивнул Югира.

– К участку доедем. Главное, за Второе Кольцо выскочить, дальше в это время пробок не бывает.

– Отлично, – кивнул Югира.

– Не против, если я радиолу включу, гос… Югира.

– Только если радио «Хоспис», – усмехнулся старший инспектор и подмигнул Стасу. – Пока мы его не поймали, есть что послушать.

– Думаете, поймаем?

– Думаю, да. Надеюсь, что нет.

В салоне Ник Спайкер отстегнул и снова пристегнул автоматный диск. По его лицу блуждала туманная улыбка школьника, заметившего свою сестру в постели с соседом. Стас покачал головой и потянулся к радиоле.

«Эй-эй, не спать! На том свете отоспитесь, ха-ха! Я сегодня просто излучаю позитивные вибрации. Джа Растфари мне в свидетели. Напоминаю вам, неудачники, что на волнах рэйдио „Хоспис“ великий и ужасный Доктор Апокалипсис, он же диджей Халли. И как мне только что сообщили вездесущие соглядатаи и сексоты, в районе супермаркетов действительно что-то горит, источает ядовитые химические пары и превращает нормальный уровень загрязнения атмосферы в ненормальный. Так что все идет по плану, дорогие мои все еще живые радиослушатели. И буквально минуту назад мимо радиорубки прошелестел наш заведующий новостями, и вид у него был крайне озабоченный. Поскольку какой-то там пожар вряд ли смог бы заставить его оторвать задницу от офисного табурета, я делаю вывод, что печальные новости на сегодняшний день еще не закончились. Другими словами, давайте подождем задыхаться ядовитыми испарениями, в скором времени у нас наверняка появится повод поинтереснее. А пока, раз уж неминуемое в очередной раз отсрочилось, вот вам сводка криминальных происшествий, уныло потрясших наш городок минувшей ночью…

Хм… Ну, вы знаете, из интересного я вижу только взлом аптеки номер один, что, как известно, располагается в двух шагах от Главного управления юстиции. М-да. Как говорится, хочешь спрятать дерево, спрячь его в лесу. Украдено лекарственных средств на общую сумму в… ни хрена себе! На общую сумму в двести тысяч кредитов. Неплохо кто-то, я вам скажу, затарился лекарственными средствами. К сожалению, списка украденных препаратов не приведено, но мы-то с вами знаем, что могло заинтересовать везучего сукиного сына. Подозреваю, что он уже вовсю общается с Хантером Томпсоном, черт его побери.

А вы, неудачники, небось вовсю пашете на своих работах и максимум, на что можете надеяться, так это на внеплановую бутылку „Джека Дэниэлса“? Ничтожества! Надеетесь умереть через уничтожение печени? Это дорога слабых! Дорога лентяев и бесхарактерных захребетников. Эк я ввернул аутентично…

Ладно, я в вас давно уже разочарован, я не желаю тратить на вас свое драгоценное эфирное время. И вот что в связи с этим подумалось. А не замахнуться ли нам на милых дам из группы „The Ronettes“? А? Что-нибудь, подходящее и для заката, и для рассвета, и для рабочего, так сказать, полдня? Почему бы и нет?

Слушаем „Be My Baby“, расслабляем жизненные центры и… завидуем красавчику, отхватившему лекарственных средств на двести, мама дорогая, тысяч кредитов. Джингл беллз, или, как говорят русские экскурсоводы, дорогу осилит идущий!»

– Не знал про аптеку, – подал наконец голос Полынер.

– Моему отделу поснимали премиальные из-за этой аптеки, – покачал головой Югира, – слава богу, я уже числюсь у Гейгера. Вообще, отчаянный сукин сын этот взломщик. Прямо под носом у полиции вскрыть аптеку – попахивает благородным безумием. Надеюсь, руководство не слышало этой реплики Халли, иначе его точно найдут.

Стас был рад всему, что нес Халли и говорил Югира, рад тому, что снова сидел на привычном месте и крутил баранку ведомственной машины. Рад был затрудненному движению, которое теперь уже не раздражало, хотя пару раз и пришлось врубить мигалку. Все это отвлекало.

Они проехали через площадь Иосифа на набережную, там, немного потолкавшись, выбрались на Старый Мост и выскочили за пределы Второго Кольца. Здесь дороги стали свободнее, и Стас дал волю водительским инстинктам. Вообще-то, с тех пор как его приняли на работу в Управление, он мечтал стать детективом. Но вот этого чувства, когда ты несешься по городу за рулем полицейской машины и сам черт тебе не брат, ему иногда не хватало. Тем более Халли в этот раз был в ударе и ставил песни под стать настроению и дороге.

У супермаркетов и правда что-то дымило. Стасу пришлось прижаться к обочине и пропустить несколько летящих с сиренами пожарных машин. Стас коротко огляделся, пытаясь вычислить, в каком из небоскребов, окружающих это место, была оборудована подпольная студия радио «Хоспис». Ведь Халли проговорился, сказав, что видит дым над супермаркетами. Значит, высоко сидит, мерзавец. Хотя, может, это была намеренная дезинформация и про пожар он узнал от своего уже легендарного спеца по новостям, человека, имени которого никто не знал, но о котором слышали все. Кем бы он ни был, а иногда в эфире радио «Хоспис» всплывала такая информация, о которой даже из обладающих допуском не многие знали. За одно это Халли давно должны были отловить и растерзать или выбросить за Стену, голым и без оружия. Но несмотря на то, что над поисками наглого диджея и его студии трудился целый отдел нравов Управления, студию радио «Хоспис» обнаружить пока не удавалось. К счастью.

Стас свернул во дворы, подозревая, что у супермаркетов сейчас образовалась внеочередная пробка. Старые дома с надстроенными этажами не давали солнцу проникать во дворы-колодцы, пронизанные арками, как ствол автомата. Здесь было сумрачно и спокойно. В других районах города такой сумрак не сулил бы ничего хорошего. Но тут, в непосредственной близости от центра, уличная преступность вынуждена была соблюдать осторожность. Впрочем, подумал вдруг Стас, старина Халли, возможно, сам того не желая, может пошатнуть это спокойствие. Какие-нибудь тупицы могут решить, что Управление совсем мух не ловит, и начать орудовать здесь. Это, конечно, добром для них не кончится. Одно дело проморгать взломщика, другое – целую банду. Но кто-то успеет пострадать.

– Помню, когда входили в город, – вяло подал голос Полынер, – я больше всего боялся таких дворов.

– Это точно, – согласился Югира, – одна граната, сброшенная с крыши, могла натворить много бед. Хорошо, что социалистам хватило ума сдаться без боя.

– Они уже понимали тогда, что война как таковая закончилась, – сказал Стас, притормаживая «Фольксваген», чтоб протиснуться между ограждением детской площадки и припаркованным «Цундапом». – Мой отряд тогда остался с другими группами прикрытия. Километрах в пятидесяти от нынешней Периферии, там, где потом первая Стена была. Еле ноги унесли, никто же не знал ни про йодид серебра, ни про заразу. Половина моих людей тогда там осталась. И нам еще, в общем, повезло. Многие отряды вообще не выбрались. А потом началось заражение. Никто поначалу не обращал внимания на царапины и укусы. Выжил и выжил. Вовремя подоспели яйцеголовые, успели снять с нашего эшелона зараженных. Я видел по дороге целые составы трупов. Составы, с которых не успели снять больных… Кровавые бани. Я думал, что сегодня этого уже не будет, что мы нашли способ удерживать их за Стеной. Оказывается – нет.

– Стас…

– Я в норме, Югира. Теперь уже в норме.

– Их не удержать, – проговорил сзади Ник, – ночами лезут через Стену стаями. Большую часть мы убиваем, но один-два могут проскочить. Тогда начинаются зачистки местности… И все равно вычистить удается не всегда. Слишком много брошенных домов, есть где прятаться ублюдкам.

– Не та тема, – отрезал Стас и врубил радиолу погромче. Ник пожал плечами и снова принялся за автомат. Эта игрушка пока ему не надоела.

Вторая половина дня тянулась, как нуга. Но она практически не принесла результатов. Никто толком не мог вспомнить убитого, и он точно был не из местных. Барменша из кафе, где погибший обедал, вспомнила, что у того была борода, но охранник того же кафе был уверен, что была всего лишь щетина. Оба сошлись во мнении, что парень был сильно поддат. И вроде бы все время говорил о том, что его не просто кинуть, что у него есть связи. Одежда тоже ничего не говорила: спортивный пиджак не первой свежести, брюки, рубашка с заплатами на рукавах, стоптанные ботинки. Сомнительно, что у парня были средства на серьезные связи. В карманах только кошелек с десятком кредитов и ключи от машины. Ни документов, ни визитных карточек. Брошенных машин в округе не нашли.

Напоследок Югира попросил Стаса еще раз заехать в участок. Шериф, высокий худощавый старик из тех, что и в пятьдесят при всей своей худобе способны завалить разбушевавшегося мерзавца, был на месте и угостил их кофе. Он был малословен, но дал понять, что поможет следствию всеми силами.

– Шериф, у меня к вам просьба, – уже прощаясь, сказал Югира, – вы знаете местных лучше нас. Вряд ли они согласятся вот так запросто делиться информацией с людьми из большого города. А у вас тут репутация. Есть вариант, что у убитого угнали машину. Возможно, уже после убийства, хотя, скорее всего, до. Покопайте на этот счет.

– Нет вопросов, – кивнул шериф и поправил шляпу.

За всю обратную дорогу не было сказано и десятка слов. Все вымотались на жаре и мечтали только о том, как добраться до ближайшего бара и опрокинуть в себя кружку холодного пива. Только диджей Халли заливался так, как будто не отболтал уже много часов подряд. Ну, за это его и любили. Впрочем, и он через час намеревался покинуть студию, врубив на кольцо ночную музыкальную подборку. Это был единственный минус радио «Хоспис». Халли появлялся в эфире когда хотел и на сколько хотел. Случалось, что он по нескольку суток не подавал голоса. И тогда по городу начинали бродить слухи о том, что парня наконец поймали, но скрывают эту информацию, боясь городских беспорядков. И только в Управлении пожимали плечами и говорили, что Халли, видимо, просто ушел в запой.

В пяти километрах от въезда в город, где несколько пригородных двухполосных дорог сливаются, как ручьи, в реку Двадцать третьей магистрали, скорость пришлось скинуть. Транспорт шел сплошным потоком, и ни одна сирена в мире не могла заставить его расступиться. Воздух наполнялся сумраком наперегонки с дымовой завесой, но сумерки побеждали. Кое-кто из автомобилистов уже включил фары.

– Смотри-ка, – воскликнул Югира, показывая куда-то вперед. Стас проследил за направлением и усмехнулся. С гигантского рекламного столба по прикладным лестницам торопливо, оглядываясь на их увенчанную выключенной мигалкой машину, сползали трое бородатых мужичков в странных одеждах. Судя по проступающим кое-где на щите фрагментам, щит этот принадлежал рекламной компании «Кока-кола», но теперь почти всю его площадь занимал самодельный транспарант: «Вы считали, что мысль управляет прогрессом, и упустили момент, когда прогресс стал управлять мыслью. Покаяние и возвращение к основам! Молитва и уничтожение машин!»

– Это что за хрень? – приподнявшись и вытянув голову между передними сиденьями, спросил Ник.

– Воинствующие амиши, религиозная мутация, – пояснил Югира, весело качая головой. – На территории нашей юрисдикции практически не появляются.

– Но это же, блин… – Ник трижды щелкнул пальцами, потом заученно выдал: – Публичный акт вандализма… или акт публичного вандализма, хрен знает.