До рая подать рукой Кунц Дин
Они заказали ленч.
Престон ожидал, что Рука обратится к Рыбьей Морде за помощью. Но нет. Она сидела тихо, как мышка.
Вчерашний ее выпад, конечно же, неприятно удивил, но его разочаровало ее нежелание повторить попытку. Ему нравились попытки Лайлани поднять бунт на корабле.
В ожидании заказа Дыра, как обычно, трещала без остановки.
Он и назвал-то ее Черной Дырой во многом потому, что ее психическая энергия и беспрерывная болтовня создавали мощное гравитационное поле, которое, не будь человек сильной личностью, грозило бы ему забытьем.
Он был сильной личностью. Никогда не отказывался от того, что следовало сделать. Никогда не отворачивался от правды.
И хотя он поддерживал разговор с Дырой, разговор этот занимал его постольку-поскольку. Потому что главным образом он жил в своем внутреннем мире.
Думал он о Дохляке, брате Руки. В последнее время он много думал о Дохляке.
Учитывая риск, на который пришлось пойти, он не получил полного удовлетворения от последней прогулки с мальчиком в леса Монтаны. Все произошло слишком быстро. А хотелось бы, чтоб о таких событиях оставались богатые воспоминания. Они его поддерживали.
Поэтому для Руки Престон все продумал досконально.
Кстати, о Руке: ненавязчиво, как бы между прочим, она оглядывала зал ресторана, должно быть, что-то искала.
Он увидел, как Рука заметила табличку на стене, со стрелочкой, указывающей, где находятся комнаты отдыха.
А мгновением позже объявила, что ей нужно в уборную. Специально упомянула уборную, зная, что Престон этого термина не любит.
Его воспитывали в рафинированной семье, где обходились без таких вульгарностей. Он бы предпочел туалет. Или комнату отдыха, как значилось на табличке.
Дыра встала и посторонилась, чтобы дочь могла выскользнуть из кабинки.
Неловко поднявшись на ноги, Рука прошептала: «Мне действительно надо пописать».
И прозвучало сие как пощечина Престону. Рука знала, что его мутит от любого упоминания о физиологических потребностях.
Он не любил смотреть, как девочка ходит. Ему хватало и лицезрения ее деформированных пальцев. Он продолжал бессмысленный разговор с Дырой, думая о Монтане, следя за Рукой периферийным зрением.
Внезапно до него дошло, что под табличкой с надписью «КОМНАТЫ ОТДЫХА» имелась другая, указывающая расположение того объекта, который она на самом деле искала: «ТЕЛЕФОН».
Извинившись, он поднялся и последовал за девочкой.
Она исчезла в коротком коридоре в дальнем конце ресторана.
Войдя в коридор, он увидел, что мужской туалет справа, женский – слева, а телефон-автомат – в глухом торце.
Она стояла у телефона, спиной к нему. Когда потянулась за трубкой деформированной рукой, почувствовала его присутствие и обернулась.
Нависнув над ней, Престон увидел четвертак в ее здоровой руке.
– Ты его нашла в нише для возвращенных монет?
– Да, – солгала она, – я их всегда проверяю.
– Тогда этот четвертак принадлежит кому-то еще, – строго указал он. – Мы вернем его кассирше, когда будем уходить.
Он протянул руку, ладонью вверх.
Не желая отдавать четвертак, она мялась.
Он редко прикасался к ней. От непосредственного контакта у него по коже бежали мурашки.
К счастью, четвертак она держала в нормальной руке. Будь он зажат в левой, ему все равно пришлось бы его взять, но тогда он точно не смог бы есть ленч.
Прикинувшись, что пришла, чтобы воспользоваться туалетом, она скрылась за дверью с надписью «ДЕВОЧКИ».
Под тем же предлогом Престон вошел в мужской туалет. Ему повезло, там никого не было. Он ждал, стоя у двери.
Напрашивался вопрос: а куда она хотела позвонить? В полицию?
Услышав, как дверь напротив открылась, он тоже вышел в коридор. Следуя за ней, ему пришлось наблюдать за ее походкой.
Ленч принесли, как только они вновь сели.
У Рыбьей Морды, официантки-уродины, на боковинке носа темнела родинка. Он подумал, что выглядит эта родинка как меланома.
Если это меланома и она еще с неделю не обратится к врачу, то ее нос со временем сгниет. А операция оставит кратер в центре ее лица.
Может, тогда, если опухоль не даст метастазы в мозг и не убьет ее, может, тогда она наконец воспользуется выхлопной трубой автомобиля, газовой духовкой или пистолетом.
Готовили в ресторане хорошо.
Как обычно, он не смотрел на рты своих спутниц, когда они ели. Старался, чтобы в поле его зрения попадали только глаза, или поднимал взгляд еще выше, лишь бы не видеть их двигающиеся языки, зубы, губы, челюсти.
Престон предполагал, что иной раз кто-то мог посмотреть на его рот, когда он жевал, или на горло, когда он глотал, но старался об этом не задумываться. Потому что в противном случае ему пришлось бы трапезничать в одиночестве.
Во время приема пищи он еще больше уходил в себя. В качестве защитной меры.
Для него это не создавало проблем, не требовало особых усилий. Дипломы сначала в Гарварде, а потом в Йеле, ученые степени бакалавра, магистра и доктора он получал по философии. В сравнении с обычными людьми, философы, по определению, больше жили внутри себя, чем вовне.
Интеллектуалы вообще и философы в частности нуждались в мире гораздо в меньшей степени, чем мир нуждался в них.
За ленчем он поддерживал разговор с Дырой, вспоминая Монтану.
Звук ломающейся шеи мальчика…
Ужас в его глазах, потемневших в смирении, а затем в умиротворении вновь ставших светлыми и чистыми…
Запах последнего выдоха, вырвавшегося из груди Дохляка, его предсмертный хрип…
Престон оставил щедрые чаевые, тридцать процентов от суммы счета, но четвертак кассирше не отдал. Он не сомневался, что Рука не вытащила деньги из телефона-автомата. А следовательно, монета принадлежала ему.
Чтобы избежать блокпостов в восточной Неваде, где ФБР официально вело поиски наркобаронов, хотя он полагал, что там произошло какое-то событие, связанное с пришельцами, от Уиннимакки Престон повернул на север, к штату Орегон, воспользовавшись федеральным шоссе 95, двухполосной дорогой без срединной разделительной линии.
Пятьдесят шесть миль проехали по Орегону, потом шоссе 95 повернуло на восток. Они пересекли реку Оуайхи и вскоре очутились в Айдахо.
К шести часам они прибыли в кемпинг к северу от Бойсе, где их дом на колесах подключили к инженерным коммуникациям.
Престон принес обед из китайского ресторанчика, довольно посредственный.
Черная Дыра любила рис. И хотя днем вновь прикладывалась к наркотикам, на этот раз оставалась в сознании и даже смогла поесть.
Как обычно, Дыра говорила только о том, что ее интересовало в этот момент. Она всегда желала быть в центре внимания.
Когда она упоминала о новых дизайнерских идеях, касающихся преображения деформированной руки дочери, он ее только поощрял. Идею татуировки он находил глупой, но забавной… если только ему на глаза не попадались сросшиеся пальцы девочки.
Помимо прочего, он знал, что этот разговор повергает Руку в ужас, пусть ей и удавалось это скрыть. Оно и к лучшему. Ужас и страх сжигали ее надежду на то, что у нее когда-нибудь будет нормальная жизнь.
Рука пыталась сорвать планы матери, тонко подыгрывая ей в этой идиотской игре. Но, слушая разглагольствования Черной Дыры о том, как та будет резать ее скальпелями, Рука, похоже, начала осознавать, что родилась не для того, чтобы выйти победителем хоть в какой-то игре, и уж тем более в этой.
Она появилась из чрева матери деформированной, несовершенной. Была неудачницей с того самого момента, как врач шлепнул ее по попке, чтобы она начала дышать, вместо того чтобы сразу же милосердно удавить.
«Когда придет время увести девочку в лес, – думал Престон, – она, возможно, и сама поймет, что смерть для нее – наилучший выход. Ей следует выбрать смерть до того, как мать начнет резать ее. А мать начнет, скорее раньше, чем позже.
Смерть – единственный ее шанс на спасение. Иначе ей придется многие годы жить изгоем. В жизни ее ждало только разочарование. А на что еще могла рассчитывать такая калека?»
Разумеется, Престон не хотел, чтобы она полностью смирилась с необходимостью умереть и даже стремилась к смерти. Он надеялся встретить с ее стороны сопротивление, которое обогатило бы его воспоминания.
После обеда, оставив Руку убирать со стола, он и Дыра по очереди приняли душ и удалились в спальню.
Наконец, читая «В арбузном сиропе», Дыра отключилась.
Престон хотел использовать ее. Но не знал, то ли ее вырубили наркотики, то ли она просто крепко заснула.
Если заснула, то могла пробудиться во время акта. И ее пробуждение напрочь испортило бы ему настроение.
Придя в себя, она могла проявить активность. Она знала, что согласно заключенной между ними сделке при их физической близости ей отводилась роль пассивного участника. Но все равно могла проявить активность.
Его чуть не затошнило от одной мысли, что она проявит активность, пожелает участвовать в процессе. Он не хотел, чтобы кто-либо стал свидетелем его самых интимных физиологических функций.
Он вообще терпеть не мог, когда за ним кто-либо наблюдал.
Даже при простуде обязательно выходил в туалет, чтобы высморкаться в одиночестве. Не хотел, чтобы кто-нибудь слышал, как он избавляется от соплей.
Соответственно, перспектива получения оргазма в присутствии заинтересованной партнерши ни в коей степени его не устраивала, сама мысль о подобном представлялась ему противоестественной.
Воспитанность в современном обществе была не в чести.
Не зная степени бессознательности Дыры, опасаясь, что она таки сможет пробудиться, Престон погасил свет и лег на свою половину кровати.
Он размышлял о детях, которых она принесет в этот мир. Маленьких деформированных волшебников. Об этических дилеммах, которые требовали однозначных решений.
Воскресенье – из Бойсе в Нанз-Лейк. Триста пятьдесят одна миля. С более сложным рельефом местности, чем в Неваде.
Обычно он не выезжал на шоссе раньше девяти или десяти часов утра со спящей Черной Дырой и бодрствующей Рукой. Хотя они и искали пришельцев, их миссия спешки не требовала.
В то утро, однако, «Превост» покинул кемпинг в четверть седьмого утра.
Рука уже оделась, ела батончик «Гранола дипп»[103].
Он задался вопросом: знает ли она, что все ножи, а также режущие и колющие предметы с камбуза убраны?
Он по-прежнему не сомневался, что у нее недостанет духа ударить его ножом в спину, когда он сидит за рулем дома на колесах. Более того, он не верил, что Рука попытается защищаться, когда они останутся один на один в судный миг.
Тем не менее полагал, что осторожность не повредит.
Двигаясь на север, с широкой груди Айдахо в узкое горло[104], они проезжали по местам потрясающей красоты. Вздымающиеся горы, бескрайние леса, парящие в вышине орлы.
Каждая встреча с великолепием природы вызывала у Престона одну и ту же мысль: «Человечество – бубонная чума. Без человечества будет только лучше».
Он не относил себя к радикальным защитникам окружающей среды, которые грезили о том дне, когда созданная, конечно же, человеком вирусная инфекция под корень выкосит все человечество. Он считал недопустимым уничтожение целого вида, пусть даже и человека.
С другой стороны, используя публичную политику, представлялось возможным уменьшить население планеты вдвое. Отказать в помощи голодающим – миллионов как не бывало. Прекратить экспорт лекарственных препаратов, увеличивающих продолжительность жизни, в страны «третьего мира», где бушует СПИД, – еще миллионы, которые в самом скором времени покинут этот мир.
Пусть природа проведет чистку. Сама решит, сколько человеческих существ она может выносить. Если ей не мешать, она достаточно быстро справится с проблемой избытка населения.
Маленькие войны, которые не грозят перерасти в столкновение сверхдержав, следует не предотвращать любой ценой, а рассматривать как разумное снижение численности живущих.
И не надо применять никаких санкций против больших стран, которые желают сотнями тысяч, а то и миллионами уничтожать диссидентов. Диссиденты обычно те самые люди, которые выступают против эффективного управления ресурсами.
Кроме того, санкции могут вести к обострению отношений, к военным действиям, чреватым перерастанием в мировой конфликт, даже в атомный конфликт. А это уже гибель не только человеческой цивилизации, но и всей природы.
Ни один человек не мог улучшить природный мир… без людей он был бы идеальным.
И редко кто вносил положительный вклад в человеческую цивилизацию. Согласно основам утилитарной биоэтики, только те, кто приносил пользу обществу и государству, имели законное право на существование. Большинство людей никому не приносило пользы.
Вздымающиеся горы, бескрайние леса, парящие в вышине орлы…
За ветровым стеклом, вокруг дома на колесах – великолепие, буйство природы.
Здесь, за его глазами, во внутреннем мире, где он в основном и жил, другое великолепие, отличное от природного, но равное ему, внутренний ландшафт, который он находил не менее завораживающим.
Однако Престон Клавдий Мэддок гордился тем, что мог честно и принципиально признавать собственные недостатки. У него их было немало, может быть, больше, чем у других, но в этом вопросе он никогда не обманывал себя.
С какой стороны ни посмотреть, наиболее серьезным являлись частые позывы убивать. И наслаждение, которое он получал от убийства.
Но надо признать, еще в раннем возрасте он понял, что страсть к убийствам – изъян характера и с этим надо что-то делать. Поэтому даже в юности он искал возможность обратить стремление убивать во благо.
Сначала он мучил и убивал насекомых. Муравьев, жуков, пауков, мух, гусениц.
В те времена господствовало мнение, что все насекомые – это беда. Возможно, это высшая благодать – обрести счастье в полезной работе. Счастье он находил в убийствах, а полезной работой стало искоренение ползающих, бегающих и летающих многоногих тварей.
Тогда Престон понятия не имел о том, что есть окружающая среда и какие в ней действуют законы. Полученные знания привели его в ужас. Он понял, что мальчиком совершал насилие над природой. Насекомые делали столько полезного.
Даже теперь его преследовала мысль, что на каком-то глубинном, подсознательном уровне он понимал, что поступает нехорошо.
Он никогда не хвастал тем, что давил пауков. Посыпал гусениц солью. Сжигал жуков.
И, не думая об этом, скорее подсознательно, перешел от насекомых к мелким животным: мышам, хомякам, морским свинкам, птицам, кроликам, кошкам…
В семейном поместье площадью в тридцать акров в Делавере хватало живности, которую он ловил для своих целей. Если же охота не удавалась, карманные деньги, выделяемые родителями, позволяли приобрести все нужное в зоомагазинах.
Двенадцатый и тринадцатый год жизни прошли для него как в трансе. Слишком много тайных убийств. Часто, когда он пытался вспомнить это время, все сливалось.
Оправдания бесцельному убийству животных не было и быть не могло. Они имели точно такое же право на существование в этом мире, как люди.
Оглядываясь назад, Престон задавался вопросом, а не приближался ли он в те дни к опасной черте, за которой лежала потеря контроля над собой? Этот период жизни не вызывал у него ностальгии. Он предпочитал вспоминать более приятные времена.
Изменения к лучшему произошли на следующий день после того, как ему исполнилось четырнадцать лет. Причиной стало появление кузена Брэндона, который вместе с родителями приехал в поместье на длинный уик-энд.
Паралич нижних конечностей навеки приковал его к инвалидному креслу.
В своем внутреннем мире, где главным образом и жил Престон, он дал кузену имя Мешок Говна, потому что два года, когда тому было семь и восемь лет, фекалии из его организма выводились по катетеру в специальный мешок, пока несколькими сложными операциями не удалось восстановить нормальную работу кишечника.
Наличие в особняке лифта позволило мальчику-инвалиду пользоваться всеми тремя этажами. Спать его уложили в комнате Престона, где давно уже стояла вторая кровать, на которой спали его друзья, если оставались на ночь.
Они отлично провели день и вечер. Тринадцатилетний Мешок Говна обладал удивительным даром копировать голоса как членов семьи, так и слуг. Престон никогда так не смеялся.
Мешок Говна заснул в час ночи.
В два часа Престон его убил. Задушил подушкой.
Хотя парализованной у Мешка Говна была только нижняя половина тела, он страдал и от других болезней, отчего и руки его не отличались особой силой. Он пытался сопротивляться, но, конечно же, ничего не добился.
Мешок Говна только недавно поправился после сильнейшего бронхита, а потому легкие у него были слабые. Он умер слишком быстро, немало огорчив Престона.
Надеясь продлить эксперимент, Престон несколько раз поднимал подушку, давая Мешку Говна возможность вдохнуть, но не закричать. Тем не менее конец наступил чересчур скоро.
Простыни чуть сбились от слабых попыток мальчика сопротивляться. Престон их расправил.
Причесал кузена, чтобы растрепанные волосы не вызвали подозрений в насильственной смерти.
Поскольку умер Мешок Говна на спине, как всегда и спал, необходимости поворачивать тело не возникло. Престон только сложил его руки на груди, создавая впечатление, что мальчик во сне спокойно покинул этот мир.
Нижняя челюсть Мешка Говна отвисла, но Престон твердой рукой прижал ее к верхней, подождал, пока она так и застыла.
В широко раскрытых глазах читалось изумление, поэтому Престон опустил веки и придавил их четвертаками.
Через пару часов убрал монеты. Веки остались на месте.
Престон выключил лампу и лег на кровать, уткнувшись лицом в подушку, которой задушил кузена.
Он чувствовал, что поступил правильно.
Спать он не мог, сказывалось возбуждение, но время от времени проваливался в легкую дремоту.
Он проснулся, но притворился, что крепко спит, когда в восемь утра мать Мешка Говна, тетя Джейнис, она же Грудастая, тихонько постучала в дверь. Когда никто не ответил и на второй стук, она все равно вошла, потому что принесла сыну лекарства.
Престон рассчитывал «проснуться» от крика Грудастой, но та не порадовала его материнской истерикой, которую ему так хотелось увидеть. Лишь горестно охнула, привалилась к кровати сына и заплакала так же тихо, как постучала.
На похоронах Престон слышал, как многочисленные родственники и друзья семьи говорили, что, может, оно и к лучшему, что теперь Брэндон на небесах, где не страдает, как на земле, и, возможно, горе родителей в какой-то мере уравновешивается снятым с их плеч бременем ответственности.
Все эти комментарии только укрепили его уверенность в том, что он поступил правильно.
Эксперименты с насекомыми закончились.
Мелкие животные его больше не интересовали.
Ему нашлась полезная работа, выполняя которую он, естественно, чувствовал себя счастливчиком.
Умный мальчик, превосходный ученик, всегда лучший в классе, что в школе, что в колледже, он обратился к образованию, чтобы лучше понять свою особую роль в этой жизни. На лекциях и в книгах нашел все ответы, которые искал.
Учась, он не забывал и о практике. Престоном, богатым молодым человеком, восхищались за то, что он бесплатно работал в домах престарелых. Как он скромно объяснял, «помогая людям, которых судьба обделила в благах по сравнению со мной».
Когда подошло время поступать в университет, Престон точно знал, что его стезя – философия.
Войдя в лес философов и философий, он понял, что каждое дерево равно другому, каждое заслуживает уважения, ни одна точка зрения или цель жизни не должна возвышаться над другими. Сие означало, что нет абсолютных истин, нет определенности, нет универсальных понятий добра и зла, есть только разные точки зрения. Ему предлагались миллионы идей, из которых он мог выбирать, строя фундамент своего будущего.
Некоторые философы придавали человеческой жизни большую важность, чем другие. С первыми ему было не по пути.
Вскоре ему стало ясно, что философия – всего лишь район, в который он перебрался, тогда как современная этика – улица, на которой ему хотелось жить. А чуть позже относительно новая область биоэтики стала уютным домом, в котором он чувствовал себя как никогда комфортно.
В биоэтике он и прославился. Там полностью нашел себя и раскрыл свой талант.
Вздымающиеся горы, бескрайние леса, парящие в вышине орлы…
На север, на север, к Нанз-Лейк.
Черная Дыра очухалась. Села в кресло второго пилота.
Престон говорил с ней, очаровывал ее, смешил, с привычным ему мастерством вел по шоссе дом на колесах, держа курс на север, к Нанз-Лейк, но по-прежнему жил активной внутренней жизнью.
Перебирал в памяти самые прекрасные убийства. Память хранила много убийств, куда больше, чем кто-либо предполагал. Известные прессе самоубийства, которым он содействовал, составляли лишь малую часть его достижений.
Будучи одним из самых известных и уважаемых биоэтиков страны, Престон полагал, что излишняя шумиха только повредит избранной им профессии. Поэтому никогда не называл истинное число своих благодеяний, не говорил, скольким он помог умереть.
По мере продвижения на север небо все сильнее затягивали облака. Серая дымка постепенно сгущалась, темнела, предвещая дождь и грозу.
Еще до заката Престон намеревался найти и посетить Леонарда Тилроу, того самого человека, который заявлял, что его вылечили инопланетяне. Он надеялся, что погода не вмешается в его планы.
Он ожидал, что Тилроу окажется шарлатаном. Слишком многие из участников близких контактов выдавали за действительное свои фантазии.
Тем не менее Престон истово верил, что инопланетяне регулярно посещали и посещают Землю. Более того, он даже чувствовал, что знает, чем они тут занимаются.
Но, допустим, Леонард Тилроу говорил правду. Допустим, что около фермы Тилроу по-прежнему отираются инопланетяне. Престон все равно не верил, что они смогут вылечить Руку, превратить ее в здоровую девятилетнюю девочку.
Его «откровения», в котором Ипы исцелили бы Руку и Дохляка, конечно же, не было. Он его выдумал, чтобы объяснить Черной Дыре, почему хочет колесить по стране в поисках близких контактов.
И теперь, болтая с Дырой, он поглядывал в зеркало на обратной стороне щитка. Рука сидела за столом в столовой. Читала.
Как называли в тюрьме приговоренного к казни? Ходячий мертвец. Да-да, именно так.
Посмотрите сюда: мертвая читающая девочка.
Его стремление колесить по стране в поисках Ипов обусловливалось исключительно личными причинами. К Руке они никакого отношения не имели. Он, однако, знал, что его истинные мотивы оставят Черную Дыру равнодушной.
А вся его жизнь должна вращаться вокруг Черной Дыры. Иначе она не стала бы помогать ему в достижении поставленных целей.
Он правильно рассчитал, что она клюнет на сказочку о пришельцах-целителях. И нисколько не сомневался, что Черная Дыра, после того как он убьет ее детей и заявит, что они отправились к звездам, нисколько не усомнится в его словах, наоборот, воспримет это известие с восторгом, а потому не сможет распознать грозящую ей самой опасность.
Так, собственно, и происходило. Если природа и дала Черной Дыре ум, то она методично его уничтожала. И давно уже превратилась в недоумка.
Рука – другое дело. Наоборот, слишком умна.
Престон чувствовал, что ждать до ее дня рождения слишком рискованно.
Если посещение фермы Тилроу покажет, что деятельностью инопланетян там и не пахнет, утром они сразу поедут на восток, в Монтану. А к трем часам дня он отведет девочку в тихое, укрытое тенью деревьев местечко, где поджидал ее брат.
Он раскопает могилу и заставит Руку посмотреть на останки Дохляка.
Это будет жестоко. Он это признавал.
Как обычно, Престон понимал, что он не лишен недостатков. Но он никогда не считал себя идеалом. По-другому и быть не могло. Идеальных людей не существовало.
Вдобавок к страсти к убийствам, с годами в нем все сильнее проявлялась страсть к жестокости. Милосердное убийство, быстрое, с причинением минимальной боли, уже не приносило полного удовлетворения.
Он не гордился этим недостатком, но и не стыдился его. Как и любой человек на этой планете, он был таким, каким его создала природа, не мог прыгнуть выше головы… Какой есть, такой есть, деваться некуда.
Но главное заключалось в том, что он оставался нужным и полезным, что он отдавал обществу гораздо больше, чем потреблял на поддержание собственных ресурсов. В лучших традициях утилитарной этики он использовал свои недостатки на благо человечества, доказывая тем самым, что ему небезразлично будущее цивилизации.
Поэтому жестокость он проявлял только с теми, кого все равно ждала смерть, и мучил их непосредственно перед убийством.
При этом он полностью контролировал проявления жестокости. И все люди, которых он не приговорил к смерти, видели от него только доброту, уважение, щедрость.
По правде говоря, миру требовалось гораздо больше таких, как он, мужчин… и женщин! Тех, кто действовал в рамках кодекса биоэтиков, избавляя перенаселенный мир от людей, которые только брали и не приносили никакой пользы. Оставленные в живых, своими ненасытными потребностями они погубили бы не только цивилизацию, но и саму природу.
Слишком много вокруг никчемностей. Легионы.
Он хотел проявить жестокость по отношению к Руке, хотел показать ей останки брата, потому что его раздражала благочестивая уверенность девочки в том, что Бог создал ее для какой-то цели, что придет день, когда откроется, зачем ей дана жизнь.
Что ж, пусть ищет смысл жизни в разложившейся плоти и белеющих костях своего брата. Пусть ищет Бога в этой воняющей могиле.
На север, к Нанз-Лейк, под потемневшим небом.
Вздымающиеся горы, бескрайние леса. Орлы, разлетевшиеся по гнездам.
Мертвая читающая девочка…
Глава 62
Согласно вкладышу, приложенному к карте клуба «ААА»[105], Микки требовалось восемь часов и десять минут, чтобы проехать 381 милю между Сиэтлом и Нанз-Лейк. В расчете учитывались ограничения скоростного режима, остановки на отдых, состояние и пропускная способность дорог, находящихся в ведении штата и округа, по которым ей предстояло ехать, свернув с автострады 90 к юго-востоку от Кер-д’Алена.
Выехав из Сиэтла в половине шестого утра, она прибыла в пункт назначения в двенадцать двадцать, на один час и двадцать минут раньше расчетного срока. Помогли практическое отсутствие транспорта, пренебрежение знаками ограничения скорости и нежелание воспользоваться площадками отдыха.
Городок Нанз-Лейк полностью оправдал свое название[106]. Большое озеро лежало к югу, монастырь, построенный из местного камня в тридцатые годы прошлого столетия, красовался на высоком холме к северу. Монастырь принадлежал ордену кармелиток, в озере водилась самая разнообразная рыба, так что городок оказался аккурат между оплотом веры и популярным местом отдыха.
Со всех сторон Нанз-Лейк окружали хвойные леса. Под темнеющим небом громадные сосны стояли стройными рядами, в зеленых апостольниках, накидках и рясах. С удалением от города зелень медленно, но верно темнела, и вдалеке хвоя выглядела такой же черной, как одежда настоящих монахинь, которые жили в монастыре.
Вне сезона население городка не превышало и двух тысяч человек, но летом как минимум удваивалось за счет рыбаков, байдарочников, любителей серфинга и водных лыж и туристов.
В спортивном магазине, где продавалось все, что душе угодно, от червей до шестибаночных упаковок пива, Микки узнала, что в городе три кемпинга, оборудованных инженерными сооружениями для подключения домов на колесах. Муниципальный кемпинг отдавал предпочтение палаточникам, поэтому только двадцать процентов его площади отводилось под дома на колесах. Два частных жаловали тех, кто предпочитал жить на природе со всеми удобствами.
Не прошло и часа, как Микки побывала во всех трех, спрашивая, не регистрировалась ли семья Джордана Бэнкса, поскольку точно знала, что Мэддок не путешествует под своей настоящей фамилией. Они нигде не регистрировались и не бронировали места.
Из-за стагнации экономики многим пришлось поменять планы на отпуск, да и в лучшие времена кемпинги в этих местах никогда не забивались под завязку, поэтому и без бронирования места Мэддок без труда мог устроиться в любом из трех.
Каждого из клерков-регистраторов Микки попросила не упоминать о ней, если Бэнксы таки появятся.
– Я – сестра Джордана, – объяснила она. – Он не знает, что я здесь. Хочу его удивить. У него сегодня день рождения.
Если у Мэддока было удостоверение личности на имя Джордана Бэнкса, вполне возможно, он располагал и другими удостоверениями. И к этому моменту уже мог поставить свой дом на колесах в любом из кемпингов, зарегистрировавшись под фамилией, которой она не знала.
Лайлани говорила, что их дом на колесах – переделанный по специальному заказу автобус «Превост». «Когда люди видят, как он катится по шоссе, они начинают волноваться, потому что думают, что это Годзилла отправился в отпуск». Более того, Микки видела темно-синий «Додж Дуранго», припаркованный около трейлера, в котором поселилась Лайлани, и знала, что в путешествиях Мэддок цепляет его к «Превосту». Следовательно, даже если он зарегистрировался бы под неизвестной ей фамилией, она все равно имела шанс найти его, прогулявшись по кемпингам.
Проблема заключалась в том, что ей требовалось знать фамилию зарегистрировавшегося постояльца, чтобы попасть на территорию кемпинга. Если Мэддок воспользовался не фамилией Бэнкс, а какой-то другой, ей неизвестной, с прогулкой бы ничего не вышло.
Она могла арендовать место в каждом кемпинге и тогда получила бы полное право ходить по территории, но ни палатку, ни другое туристическое снаряжение она с собой не взяла. Опять же, в частных кемпингах на человека, прибывшего на легковушке, а не в доме на колесах или минивэне, смотрели подозрительно, могли просто и не пустить.
Да и с деньгами у нее было не густо. Если б она нашла Мэддока в Нанз-Лейк, но не сумела увезти Лайлани, ей бы пришлось ехать за ними дальше. Поскольку она не знала, сколь долго, приходилось экономить каждый доллар.
Появление у ворот кемпингов каждые час-два могло привлечь к ней ненужное внимание, поэтому Микки решила отыскать Мэддока иным способом, отталкиваясь от причины его приезда в Нанз-Лейк. Он проехал более полутора тысяч миль, чтобы поговорить с человеком, который заявлял, что общался с инопланетянами. Следовательно, установив наблюдение за домом этого человека, она могла засечь Мэддока, когда тот приедет на встречу с ним.
В том же самом спортивном магазине, где она справлялась о кемпингах, Микки спросила и о местной уфологической знаменитости, вызвав веселый смех продавца. Этого человека звали Леонард Тилроу, и жил он в трех милях к востоку от города.
Нужное место она нашла без труда, на узкой дороге, находящейся в ведении округа, стояли все необходимые указатели, в том числе и указатель поворота на ферму Тилроу. Только по прибытии она поняла, что если тут и выращивали сельскохозяйственную продукцию, то очень давно. Теперь Микки видела только поломанные изгороди да заросшие бурьяном поля.
Большой амбар не красили десятилетиями. Дождь, ветер и термиты «освободили» стены от доброй трети бревен, и теперь амбар напоминал бегемота, с ребер которого стервятники обчистили плоть. Прогнувшаяся крыша тоже дышала на ладан и, казалось, рухнула бы, если б на нее сел дрозд.
Древний трактор «Джон Дир», с практически облупившейся фирменной бледно-зеленой краской, лежал на боку, оплетенный вьюнами, рядом с проселком, ведущим к дому. У Микки создалось впечатление, что в далеком прошлом земля вдруг восстала, разъяренная тем, что ей не дают покоя, и метнула зеленые лассо, которые схватили трактор, сдернули с дороги, перевернули набок и задушили водителя.
Поначалу Микки не собиралась заходить к Тилроу, только наблюдать за домом, дожидаясь прибытия Мэддока. Она проехала мимо фермы и увидела, что к востоку от нее дорога сразу поднимается и дом виден как на ладони. Оставалось только найти удобное место, поставить машину под деревьями и ждать.