До рая подать рукой Кунц Дин

Глава 63

Кертис сидит в кресле второго пилота припаркованного «Флитвуда», смотрит сквозь ветровое стекло, гадает, рискнут ли монахини показаться на водных лыжах, невзирая на надвигающуюся грозу.

В Нанз-Лейк он прибыл в субботу, ближе к вечеру, под защитой сестер Спелкенфелтер. Остановились они в кемпинге, который предлагал вид на озеро, пусть и отделенное от дома на колесах деревьями.

За последние двадцать четыре часа Кертису так и не удалось увидеть монахинь, ни на озере, ни на его берегах. Его это печалит, потому что в кино он видел так много прекрасных, заботливых монахинь… Ингрид Бергман! Одри Хепберн!.. И ни одной живой с момента прибытия в этот мир.

Близняшки заверили его, что терпение и наблюдательность позволят ему увидеть десятки одетых по всей форме монахинь, катающихся на водных лыжах, закладывающих виражи на гидроциклах, летящих на парапланах. Эти заверения сопровождались таким радостным смехом, что он не сомневается: монахини на отдыхе – одно из самых удивительных зрелищ, которые может предложить эта планета.

После того как в пятницу вечером в Туин-Фолс Кертис признался, кто он такой, Кэсс и Полли вызвались вступить добровольцами в его королевскую гвардию. Он попытался объяснить, что он не голубых кровей, что он – самая обычная личность, как и они. Ну, пусть и не совсем обычная, поскольку может контролировать свою биологическую структуру и изменять внешность, подстраиваясь под любой организм, имеющий достаточно высокий интеллектуальный уровень, но в остальном такой же, как сестры, разве что у него нет таланта жонглера и его бы парализовало от застенчивости, если б ему пришлось выступать обнаженным на сцене Лас-Вегаса.

Они, однако, подходят к ситуации с мерками «Звездных войн». Настаивают на том, что видят в нем принцессу Лею, пусть и без внушительной груди и сложной прически. Коробка передач их ощущения чуда включилась, перешла на высокую скорость и понеслась во весь опор. Они говорят, что давно мечтали о таком моменте, что готовы до конца своих дней помогать ему в том благородном деле, ради которого прилетели сюда его мать и ее последователи.

Он объясняет им свою миссию, и они понимают, что он может сделать для человечества. Он еще не дал им Дар, но скоро даст, и перспектива получения этого Дара приводит их в восторг.

Поскольку он видел от них только добро и потому, что думает о них как о сестрах, Кертис поначалу не хотел оставаться с ними и тем самым подвергать смертельному риску. После осечки в четверг он во всем до последней мелочи остается Кертисом Хэммондом. Врагам все труднее засечь его, с каждым часом он все больше и больше сливается с местным населением. Однако, даже после того, как он исчезнет с дисплеев биологических сканеров, на что им уже потрачено столько времени и сил, враги, как земные, так и инопланетные, не прекратят его поиски. И если он попадет в руки худшим выродкам, тех, кто будет с ним связан, к примеру, Кэсс и Полли, убьют столь же безжалостно, как его самого.

За шесть безумных дней, проведенных на Земле, он повзрослел. Понесенные им ужасные утраты и изоляция от ему подобных подвели его к пониманию, что он должен не просто выжить, не просто надеяться выполнить миссию матери, но не терять время и браться за работу. Браться за работу. А для этого ему нужна мощная поддержка круга друзей, надежные, преданные люди, с добрыми сердцами, острым умом, храбрые и решительные. И пусть его пугает взятая на себя ответственность за жизни других, у него нет выбора, если он хочет доказать себе, что он – достойный сын своей матери.

За изменение мира, которое мальчик должен провести, чтобы спасти его, надо платить. Иногда цена очень высока.

Если он намерен собрать команду, которая будет осуществлять это изменение, Кэсс и Полли – идеальные кандидаты. В доброте их сердец сомнений нет, так же как в быстроте ума, а храбрости и решительности у них двоих не меньше, чем у взвода морских пехотинцев. Более того, годы, проведенные в Голливуде, стали для сестер прекрасной школой выживания и побудили овладеть всеми видами оружия. Свои навыки они уже продемонстрировали в деле.

Они привезли Кертиса в Нанз-Лейк, потому что все равно собирались приехать сюда, даже если бы его не встретили. Это была их следующая остановка в экскурсии по местам появления инопланетян. На ферму Ниари они заглянули только потому, что государство блокировало чуть ли не всю Неваду под предлогом поиска наркобаронов, хотя все здравомыслящие люди понимали, что ищут, конечно же, пришельцев с других планет.

Да и после яростной схватки у магазина на перекрестке федеральных дорог они решили, что Туин-Фолс находится слишком близко от границы Невады, и сочли целесообразным уехать куда-нибудь подальше.

А сейчас, когда после дня заслуженного отдыха близняшки сидят за обеденным столом, изучают карты и намечают дальнейший маршрут, Кертис смотрит на озеро в надежде увидеть на нем монахинь. И при этом строит такие грандиозные планы кампании по изменению мира, что его десятилетний мозг, пусть и не раз органически увеличенный по настоянию его любимой мамочки, грозит взорваться.

Но, даже если составляются планы по спасению мира, собаки должны справлять малую нужду. Желтый Бок дает об этом знать, скребя лапой по двери и заглядывая в глаза ставшему ей братом.

Когда Кертис идет к двери, чтобы выпустить собаку, Полли поднимается из-за стола и просит мальчика остаться в доме на колесах, где агентам империи зла сложнее засечь его своими сканерами.

Он уже говорил им, что нет империи, которая с ним воюет. Ситуация в чем-то гораздо проще, а в чем-то гораздо сложнее стандартных политических схем. Близняшки тем не менее придерживаются мерок «Звездных войн», возможно надеясь, что Хэн Соло и Вуки скоро подъедут на своем «Эйрстриме», чтобы они все смогли оттянуться на полную катушку.

– Я ее выведу, – предлагает Полли.

– С ней идти не надо, – объясняет Кертис. – Она вроде бы будет одна, но душой я останусь с ней.

– Телепатический канал, – кивает Полли.

– Да. Я могу осматривать кемпинг глазами моей сестры.

– Прямо-таки по Арту Беллу! – восклицает Полли, упоминая ведущего радиошоу, которое посвящено сообщениям о появлении НЛО и историям контактов с пришельцами. Голос ее вибрирует от восторга.

Желтый Бок выпрыгивает из «Флитвуда» на землю, сестры вновь склоняются над картами, Кертис возвращается в кресло второго пилота.

Его связь со ставшей ему сестрой постоянная, действует двадцать четыре часа в сутки, независимо от того, сосредоточивается он на ней или нет. Сейчас он сосредоточивается.

Кабина «Флитвуда», деревья за ветровым стеклом, озеро без монахинь, лежащее за деревьями, уходят из фокуса, Кертис одновременно и внутри «Флитвуда», и бежит по земле вместе с Желтым Боком.

Ставшая ему сестрой опорожняет мочевой пузырь, но не сразу и не в одном месте. Бежит мимо домов на колесах, кемперов и прицепов, радостно обследует новую территорию, и, если где-то ей особенно нравится, она метит это место приседанием и маленькой лужицей.

Жаркий воздух становится прохладнее по мере того, как облака накатываются с запада, переваливая через горы. Но горы на востоке им не по плечу, вот они и скапливаются над озером, чернея на глазах.

День пахнет сосновыми иглами, строевым лесом и близким дождем.

При этом воздух словно застыл в ожидании первого грома и молнии, с которых и начнется жуткая гроза.

По всему кемпингу отдыхающие готовятся к природному катаклизму. Мужчины снимают парусиновые навесы. Женщины складывают пластиковую мебель и заносят ее под крышу. Какой-то мужчина возвращается с озера. С ним двое ребятишек. Все в плавках и несут пляжные игрушки. Люди собирают журналы, книги, одеяла, все, что не должно мокнуть под дождем.

Желтый Бок получает полагающуюся ей порцию комплиментов, всякий раз отвечая на них собачьей улыбкой и вилянием хвоста, но комплименты не отвлекают от занятия, которое очень ей нравится: изучения незнакомой территории. Мир – это бескрайнее море запахов, и каждый таит в себе то ли сладостное воспоминание, то ли загадку, то ли чудесное открытие.

Любопытство и постепенное опорожнение мочевого пузыря ведут Желтый Бок через лабиринт рекреационных автомобилей[108], деревьев и столиков для пикников к огромному дому на колесах, который высится, словно джагернаут, готовый смести все, что встанет у него на пути. Даже внушительный «Флитвуд америкэн херитидж» близняшек рядом с этим бегемотом превращается в карлика.

Ставшую ему сестрой тянет к этому монстру, похоже построенному для Зевса, не из-за его габаритов или грозного вида, но потому, что идущие от него запахи одновременно завораживают и пугают ее. Она приближается очень осторожно, обнюхивает покрышки, писает в тени у борта, наконец подходит к закрытой двери и начинает более активно принюхиваться.

В кресле второго пилота «Флитвуда», физически разделенный с Желтым Боком, Кертис тем не менее обеспокоен чувством опасности. Его первая мысль – этот джагернаут так же, как тот «Корветт», припаркованный за магазином на перекрестке дорог, на самом деле что-то иное, транспортное средство не из этого мира.

Тогда собаку иллюзия не обманула, она сумела увидеть то, что скрывалось за видимостью. Здесь, однако, Желтый Бок видит то же, что и все… и ее это, безусловно, удивляет.

У двери дома на колесах один резкий запах несет в себе горечь, тогда как другой – гниль. Не горечь кассии или хинина – горечь отчаявшейся души. Запах не разлагающейся плоти, но души, разложившейся в живом теле. Для собаки каждое человеческое тело испускает феромоны, которые многое рассказывают о состоянии души, в этом теле пребывающей. Есть еще какой-то кислый привкус, не лимона или скисшего молока, но страха, который так давно выдерживался и очищался, что ставшая ему сестрой скулит, сочувствуя сердцу, живущему в постоянной тревоге.

Но у нее нет ни грана сочувствия к злобному чудовищу, чье зловоние забивает все остальные запахи. Кто-то из живущих в этом доме на колесах – серный вулкан подавляемой ярости, дымящаяся клоака ненависти, такой густой и черной, что даже в отсутствие этого чудовища оставленные им следы обжигают чувствительный нос собаки, словно токсичные пары. Если смерть действительно ходит по этому миру в человеческом обличье, в черном одеянии с капюшоном и косой в руке или без оных, ее феромоны не могут быть отвратительнее. Собака чихает, чтобы очистить ноздри от мерзкого запаха, негромко рычит и отходит от двери.

Желтый Бок чихает еще дважды, обегая огромный дом на колесах спереди, где, следуя команде Кертиса, смотрит на панорамное ветровое стекло и видит, а вместе с ней и он, не гоблина, не призрака, а миловидную девочку девяти или десяти лет. Девочка эта стоит позади кресла водителя, опершись на спинку, наклонившись вперед, смотрит на озеро и быстро темнеющее небо, должно быть пытаясь понять, когда засверкают молнии, загрохочет гром и польется дождь.

Именно ее горькое отчаяние и кислый запах давно сдерживаемого страха стали одной из причин, побудившей ставшую ему сестрой обследовать этот зловещий дом на колесах.

Конечно же, девочка – не источник зловония, по которому собака определяет сгнившую душу. Она слишком молода, чтобы позволить червям полностью сожрать свою душу.

Не может она быть и чудовищем, чье сердце полно ярости, у которого вместо крови по жилам течет ненависть.

Она замечает ставшую ему сестрой и смотрит вниз. Собака высоко задирает голову, иначе с двух футов, отделяющих ее от земли, девочки ей не увидеть. Кертис, невидимый девочке, по-прежнему находящийся во «Флитвуде», незримо присутствует у панорамного ветрового стекла.

Виляющий хвост собаки без слов поясняет оценку, которую она дает незнакомке.

Девочка светится изнутри.

В доме на колесах, судя по всему, ее доме, она чувствует себя потерянной. Более того, она больше похожа на призрак, чем на девочку из плоти и крови, словно панорамное ветровое стекло разделяет землю живых и царство мертвых.

Светящаяся девочка отворачивается и уходит в глубь дома на колесах, растворяясь в царящем там мраке.

Глава 64

Природа практически полностью вернула себе землю, когда-то вовлеченную в сельскохозяйственный оборот на ферме Тилроу. Олени бегали там, где когда-то паслись лошади. На полях правили бал сорняки.

Время, погода и нерадивость хозяев превратили когда-то, несомненно, красивый викторианский дом в готический.

Обитала в доме отвратительная Жаба. Со сладким голосом юного принца, этот урод выглядел как источник бородавок, а то и чего-нибудь похуже.

Увидев Жабу впервые, Престон едва не вернулся к своему внедорожнику. Едва не уехал, не задав ни одного вопроса.

Какие тут инопланетяне! Да кто мог поверить в фантастические байки, сочиненные этим мужланом? Его и человеком-то назвать трудно, продукт инцеста многих поколений «белых отбросов»[109].

Однако…

За прошедшие пять лет среди сотен людей, рассказы которых о встречах с НЛО и контактах с пришельцами Престон терпеливо выслушивал, иной раз случалось, что самые убедительные свидетельства таких встреч и контактов он находил там, где меньше всего ожидал.

Он напомнил себе, что для поиска трюфелей используются свиньи. Даже Жаба в широких штанах с нагрудником мог обладать крупицами истины, которые не мешало бы узнать.

Престон принял приглашение войти в дом. Как выяснилось, порог разделял реальный Айдахо и сюрреалистическое королевство.

Войдя в холл, он очутился среди индейцев. Некоторые улыбались, другие принимали величественные позы, но большинство выглядели такими же бесстрастными, как каменные истуканы на острове Пасхи. Ни в одном не чувствовалось воинственности.

Десятилетиями раньше, когда страна была на порядок чище, эти полноразмерные, вырезанные из дерева вручную, с любовью раскрашенные статуи стояли у входа в табачные магазины. Многие из них держали в руках ящички с муляжами сигар, словно предлагали закурить.

Большинство изображали вождей с очень красивыми головными уборами из перьев. Головные уборы тоже вырезались из дерева и тщательно раскрашивались. У нескольких простых воинов головной убор заменяла повязка с воткнутыми под нее одним или двумя деревянными перышками.

Из тех, кто не держал коробки с сигарами, некоторые стояли с поднятой рукой, символизируя миролюбие. У одного из улыбающихся вождей большой и указательный пальцы образовывали колечко, знак, что все хорошо.

Двое, вождь и воин, крепко сжимали поднятые томагавки. Они никому не угрожали, но выглядели суровее остальных активистов агрессивной рекламной кампании табачных изделий.

Два вождя стояли с трубками мира.

Холл тянулся футов на сорок. Индейцы из табачных магазинов выстроились вдоль обеих стен. Числом никак не меньше двух десятков.

В большинстве своем – спиной к стене, лицом к тем, кто застыл по другую сторону узкого холла. Только четыре стояли под углом, лицом к двери, словно охраняли родовое гнездо Тилроу.

Другие индейцы расположились на ступенях лестницы. Словно раздумывали, не присоединиться ли к тем, кто уже спустился в холл.

– Отец собирал индейцев. – Жаба не слишком часто подстригал усы. Они нависали над губами, чуть ли не полностью скрывали их. Жаба едва шевелил губами, когда говорил, и благодаря усам казалось, что говорит совсем не он, а звук доносится из скрытых динамиков. – Они дорого стоят, эти индейцы, но я не могу их продать. Это все, что осталось у меня от па.

Престон предположил, что индейцы, возможно, действительно представляют собой ценность как образцы народного творчества. Но его они не интересовали.

Искусство вообще, а народное творчество в особенности прославляло жизнь. Престон жизнь не жаловал.

– Пройдемте в гостиную, – предложил красномордый хозяин. – Там и поговорим.

И с грациозностью прихрамывающего борова двинулся к арке по его левую руку.

Арка, когда-то просторная, была сужена до узкого прохода стопками журналов, перевязанных по двенадцать и двадцать четыре штуки, а потом сложенных высокими, поддерживающими друг друга колоннами.

Габариты Жабы вроде бы не позволяли ему протиснуться в столь узкий проход.

Как ни удивительно, он с легкостью проскользнул между бумажными колоннами. За долгие годы этот кусок жира, должно быть, хорошо смазал журналы своими выделениями.

Гостиная более не напоминала комнату. Превратилась в лабиринт узких проходов.

– Ма собирала журналы, – объяснил Жаба. – Я тоже.

Семи– и восьмифутовые стойки из журналов и газет формировали стены лабиринта. Некоторые пачки связывались бечевкой. Другие лежали в картонных коробках, на которых большими буквами красовалось название издания и годы публикации.

Иной раз, зажатые бумажными стойками, в стены лабиринта встраивались книжные полки, битком набитые книгами в обложках. На глаза Престона попались номера «Нэшнл джиографик»[110]. Пожелтевшие номера дешевых журналов датировались двадцатыми и тридцатыми годами двадцатого века.

В крохотных нишах, встречающихся между стенами лабиринта, теснилась мебель. Стул, зажатый колоннами из стопок журналов. На сиденье с протертой обивкой навалом лежали книги в обложках. Стол с лампой. Вешалка для шляп с восемью рожками, на которых висело как минимум в два раза больше проеденных молью шляп с мягкими полями.

И снова деревянные индейцы, замурованные в стены лабиринта. Среди них две женщины. Индейские принцессы. Обе прелестные. Одна смотрела вдаль, серьезная и загадочная. На лице второй отражалось недоумение.

Дневной свет из окон не проникал в середину лабиринта. Везде царил глубокий сумрак, и от полной темноты спасала только люстра под потолком да редкие, с грязными и порванными абажурами светильники, встречающиеся в нишах.

В воздухе стоял кислый запах типографской краски и пожелтевшей бумаги. В нишах резко воняло мышиной мочой. Пахло и плесенью, и порошком для травли насекомых, и разложившейся плотью, возможно, где-то давно уже лежала дохлая мышь, превратившаяся в клок кожи и серого меха, обтягивающий тонюсенькие косточки.

Престону не понравилась грязь, а вот атмосферу он нашел приятной во всех отношениях. Жизни тут не было: он попал в дом смерти.

Вмурованные в стены индейцы превращали лабиринт в катакомбы, а сами напоминали мумифицированные трупы.

Следуя за Жабой по изгибам этой трехмерной паутины, Престон ожидал, что за одним из поворотов его ждет встреча с ма-Жабой и па-Жабой, разумеется, уже мертвыми, сидящими в собственных нишах, образованных для них в журнально-газетных стенах. В одежде, свободно болтающейся на их скелетах. С зашитыми в похоронном бюро веками и губами. Ушами, свернувшимися в узлы. Кожей, облепившей черепа. Ноздрями, из которых тянутся белые паутинки, словно пар морозного дыхания.

Когда Жаба наконец-то привел его на пустой пятачок, где они могли сесть и поговорить, Престон почувствовал разочарование, не найдя заботливо сохраняемых семейных покойников.

Этот пятачок, расположенный в самом центре лабиринта, едва вмещал его и Жабу. Всю обстановку составляло кресло, по его сторонам – торшер и маленький столик, телевизор, стоявший напротив, и старый диван, застеленный клетчатым пледом.

Жаба сел в кресло.

Престон протиснулся мимо и уселся на дальний от хозяина край дивана. Сядь он ближе, им пришлось бы говорить лицо в лицо.

Их окружали стены лабиринта, возведенные из журналов, газет, книг в бумажной обложке, пластмассовых ящиков с виниловыми пластинками, банок из-под кофе, в которых могло быть все, что угодно, от гаек и болтов до отрезанных человеческих пальцев, напольных радиоприемников тридцатых годов прошлого века, поставленных друг на друга, других предметов, перечисление которых заняло бы слишком много времени, и все это странное сооружение держалось силой тяжести и подпорками, которые укрепляли самые слабые места.

Жаба, как и его ушедшие в мир иной ма и па, конечно же, был психом. Должно быть, сумасшествие считалось в этой семье хорошим тоном.

– Так какую вы предлагаете сделку? – спросил Жаба, устроившись в кресле.

– Как я и объяснил по телефону, я приехал с тем, чтобы услышать о вашем близком контакте.

– Вот вам доказательство, мистер Бэнкс. После стольких лет государство пришло и аннулировало чеки, которые я получал по инвалидности.

– Это печально.

– Мне заявили, что я симулировал двадцать лет, хотя ничего такого не было и в помине.

– Я уверен, что не было.

– Может, врач, который записал меня в инвалиды, грел на этом руки, так они сказали, может, я – единственный человек со страдающей душой, который когда-либо заходил в его кабинет, но всю жизнь я действительно был калекой, чтоб мне провалиться на этом месте, если не был!

– И все это связано с вашим близким контактом… так? – спросил Престон.

Маленький хитрый розовый зверек высунул головку из спутанной бороды Жабы.

Престон, как зачарованный, наклонился, но тут же понял, что розовый зверек – язык Жабы, который скользил по, должно быть, пересохшим губам, прячущимся в бороде, дабы ложь срывалась с них с большей легкостью.

– Я очень благодарен трехглазым пришельцам со звезд, которые пришли и вылечили меня. Это были необычные существа, двух мнений тут быть не может, пугающего вида, от этого тоже не уйти, но, несмотря на их устрашающую внешность, я должен признать, что мне они сделали доброе дело. Беда в том, что я уже не тот жалкий калека, каким был все прошлые годы, и нет никакой возможности вновь стать инвалидом.

– Дилемма, – покивал Престон.

– Я дал слово этим пришельцам со звезд, честное слово, что никому не расскажу об оказанной ими помощи. Меня мучает совесть из-за того, что я нарушаю данное им слово, но дело в том, что я должен что-то есть и оплачивать счета.

Престон кивнул бородатому идиоту:

– Я уверен, что пришельцы со звезд вас поймут.

– Только не подумайте, что я не благодарен им за то, что они меня вылечили, спустившись сюда на их сверкающем синим светом корабле. Но при их всемогуществе кажется странным, что они не наделили меня какими-нибудь навыками или талантом, чтобы я мог сам зарабатывать на жизнь. К примеру, не одарили возможностью читать мысли или видеть будущее.

– Или могли научить превращению свинца в золото, – предположил Престон.

– Это был бы отличный вариант! – воскликнул Жаба, хлопнув ладонью по подлокотнику. – И я бы не злоупотреблял их даром. Превращал бы в золото ровно столько свинца, сколько потребовалось бы на жизнь.

– Ваши слова говорят о том, что вы – человек ответственный, – вставил Престон.

– Благодарю вас, мистер Бэнкс. Я ценю ваш комплимент. Но все это пустая болтовня, потому что пришельцы со звезд ничем таким меня не облагодетельствовали. Поэтому… пусть мне и стыдно за нарушенное слово, я не знаю другого способа разрешить эту дилемму, как вы и сказали, кроме возможности продать свою историю о том, как инопланетяне исцелили меня, превратили из калеки в здорового человека.

И хотя определение лживый подходило к Жабе куда больше, чем к любому современному политику, и хотя Престон не собирался лезть за бумажником и доставать двадцатку, любопытство побудило его спросить:

– Сколько вы хотите?

Глаза Жабы, и без того прятавшиеся в розовых складках жира, тут вообще превратились в щелочки.

– Видите ли, сэр, мы оба – деловые люди, я безмерно уважаю вас, как, надеюсь, вы уважаете меня. Если вопрос ставится таким образом, я считаю себя не вправе называть окончательную цифру. Мне представляется, будет лучше, если вы назовете справедливую цену, а я, должным образом рассмотрев ваше предложение, отвечу, устраивает она меня или нет. Но, поскольку я вижу перед собой настоящего джентльмена, позволю себе поставить вас в известность о том, какую цену я полагаю справедливой. Мне представляется, что она должна как минимум превышать миллион долларов.

У Престона отпали последние сомнения в том, что он имеет дело с законченным психом.

– Я уверен, это справедливая цена, но не думаю, что в моем бумажнике так много денег.

Ему ответил серебристый, почти девичий смех, и Жаба уже обеими ладонями хлопнул по подлокотникам кресла. Должно быть, он никогда не слышал более забавной шутки.

Наклонившись вперед, Жаба подмигнул и ответил, как ему казалось, столь же остроумно:

– Когда придет время, я приму ваш чек и не попрошу водительское удостоверение, чтобы проверить, тот ли вы, за кого себя выдаете.

Престон улыбнулся и кивнул.

В поисках контакта с инопланетянами ему приходилось общаться с бессчетным количеством дураков и лжецов. Он прекрасно понимал, что это цена, которую необходимо платить в надежде хоть раз найти истину и таки встретиться с существом, своим развитием превосходящим человека.

Ипы существовали. Он страстно желал, чтобы они существовали, пусть и не по тем причинам, ради которых Жабе или фанатам НЛО хотелось бы верить в их существование. Престон нуждался в их реальности с тем, чтобы его жизнь обрела особый смысл.

Жаба вдруг стал серьезен.

– Мистер Бэнкс, вы не назвали мне вашу студию.

– Студию?

– Чтобы быть до конца честным с вами, должен сказать, что незадолго до вас сюда приезжала сама миссис Джанет Хичкок из «Парамаунт пикчерс». Завтра она сделает мне официальное предложение. Я прямо сказал ей о вашей заинтересованности, хотя и не мог знать, какую студию представляете вы, потому что сам не имею об этом ни малейшего понятия.

Если «Парамаунт пикчерс» прислали менеджера в Нанз-Лейк, чтобы купить байку Жабы о том, как его излечили инопланетяне, приобретение ими прав на сценарий являлось надежным доказательством того, что Вселенная может взорваться в любой момент, мгновенно схлопнуться, превратившись в шарик материи невообразимой плотности размером с горошину.

– Боюсь, здесь какое-то недопонимание, – только и смог ответить Престон.

Жабе не хотелось слышать о недопониманиях, его интересовали только семизначные числа на банковском счете.

– Я не вешаю вам лапшу на уши, сэр. Наше взаимное уважение слишком велико, чтобы я вешал вам лапшу на уши. Я могу доказать каждое сказанное мною слово, кое-что вам показав, и вы сразу поймете, что я говорю правду, только правду и ничего, кроме правды. – Он вывалился из кресла, как хряк из своего загона, и вновь двинулся в лабиринт, но уже по другому маршруту, отличному от того, что привел их от входной двери к месту посиделок. – Пойдемте со мной, вы сами все увидите, мистер Бэнкс!

Престон не боялся Жабы, да и практически не сомневался, что этот идиот живет один. Впрочем, даже если в лабиринте скрывались и другие, не менее сумасшедшие родственники Жабы, перспектива встречи с ними его бы не остановила. Но Престона не покидала уверенность, что, кроме них двоих, здесь никого нет.

Атмосфера запустения и тлена, царившая в доме, настраивала его на романтический лад. Для человека, столь влюбленного в смерть, этот дом казался гавайским пляжем, залитым звездным светом. Ему хотелось узнать о доме как можно больше.

И потом, хотя Престон по-прежнему полагал, что Жаба – отъявленный врун, его нежный голос звучал более чем искренне, когда он заявлял, что представит доказательства истинности своей истории.

По тоннелям из бумаги, индейцев и мебели Престон следовал за хозяином дома. Глянцевые журналы, дешевые журналы, пожелтевшие газеты, все шло в дело, все служило строительным материалом.

По поворачивающим под прямыми углами и пересекающимся тоннелям, запахом схожими с подземными галереями древних египетских захоронений, следом за Жабой, натужное дыхание которого напоминало шелест лапок скарабеев, бегущих по стенам, они миновали еще две большие комнаты. Престон это определил по наличию дверных проемов. Сами двери сняли, должно быть, с тем, чтобы они не мешали прогулке по лабиринту. К дверным косякам вплотную прилегали стены из газет и журналов, так что тоннели нигде не прерывались.

Бумажные стены блокировали все окна. Во многих местах, но не везде, пачки газет и журналов укладывались до самого потолка. С дубовых половиц многолетнее хождение по коридорам стерло всю краску. Тут и там темнели пятна непонятного происхождения.

– Вы сейчас все увидите, мистер Бэнкс, – говорил Жаба, протискиваясь меж рукотворных стен, словно хоббит, спешащий куда-то по подземным тоннелям. – Увидите доказательство, будьте уверены!

И в тот момент, когда Престон уже вполне серьезно задумался над тем, а не является ли этот дом порталом, пересадочной станцией, связывающей многие параллельные миры, то есть местом, по которому можно блуждать до скончания веков, Жаба вывел его из лабиринта на кухню.

Необычную кухню.

Нет, все свойственные кухне атрибуты присутствовали. Плита с потрескавшейся и местами отколупанной, когда-то белой, а теперь желтоватой эмалью, гудящий и дребезжащий холодильник из тех времен, когда люди по-прежнему называли их ящиками со льдом, тостер, микроволновая печь. На том обычность и заканчивалась.

На всех свободных поверхностях лежали, совсем как в винных погребах, пустые бутылки из-под пива и прохладительных напитков. Бутылки заполняли и полки буфетов, открытые дверцы позволяли это увидеть. Пирамида бутылок оккупировала и кухонный стол. Окно над раковиной позволяло взглянуть на заднее стекло. На нем тоже лежали тысячи бутылок.

Жаба, должно быть, готовил на колоде мясника, которая стояла посреди кухни. О состоянии рабочей поверхности говорить не хотелось.

Дверной проем, опять же без двери, вел на лестницу, слишком узкую, чтобы поставить на ступени индейцев. Зато к стенам и потолку, совсем как трехмерные обои, были приклеены пустые пивные бутылки, главным образом зеленые, некоторые чистые.

И хотя солодовый осадок испарился много лет тому назад, на лестнице все равно стоял затхлый запах пива.

– Пойдемте, мистер Бэнкс! Еще чуть-чуть. Сейчас вы увидите, почему справедливая цена должна превышать миллион долларов.

Престон следом за Жабой поднялся по облицованной бутылками лестнице. И на втором этаже их ждали такие же коридоры. И здесь были сняты все двери. Они переходили из комнаты в комнату. Престон решил, что лабиринты второго этажа полностью копируют те, что находились ниже.

В спальню Жабы вела, наверное, единственная в доме дверь. Комнату за ней не превратили в сложную систему тоннелей, как весь остальной дом. Два столика с лампами стояли по обе стороны большой, незастеленной кровати. Комода, шифоньера и стенного шкафа вполне хватало, чтобы Жаба мог повесить в них свои широкие штаны с нагрудником.