Превращение в зверя Зорин Николай

Глава 1

История любви

Когда-то совсем в другой жизни, в другом городе, в других снах я увидела его лицо. Я тогда была совсем не я. Мои представления о счастье ничего общего не имели с нынешними. Мне не могло присниться его лицо, никак не могло, однако приснилось. В моих снах был сентябрь, теплый и желтый, под цвет солнца. Мы ели желтые яблоки… Я очень хорошо запомнила его лицо. Мои сны пропахли желтым солнечным соком. Мои сны пропахли сентябрем, я помню. А может, потому так помню, что сейчас сентябрь и я его встретила? Не знаю. Но мне бы хотелось, чтобы и в моих прошлых солнечных снах был сентябрь. Сентябрь. Какое прекрасное, радостное слово! Только в сентябре и можно встретить давно приснившееся счастье. И пусть никаких снов не было, разве это важно? Мы встретились, и несуществующие мои сны сбылись. Значит, они стоят того, чтобы их выдумать.

Я полюбила его почти с первого взгляда, во всяком случае с первого свидания точно. Ах да, были ведь еще мои сны. Я полюбила его за много лет до первого взгляда.

Он меня поразил. Я все представляла, как будет проходить наше первое свидание, подбирала наряд, экспериментировала с макияжем, готовила фразы: красивые, умные, загадочные – и немного волновалась. Вот он поднесет мне букет, я скажу… Вот он возьмет меня под руку, я скажу… Вот он пригласит меня (в театр, в кафе, в ресторан, просто прогуляться по улице), я скажу… Вот он спросит меня… я скажу… Для каждого этапа свидания у меня была заготовлена подходящая фраза. А никаких фраз и не понадобилось.

Все началось с того, что Евгений не подарил мне цветов. Я обиделась, расстроилась, разочаровалась в себе, а он протянул мне диск.

– Что это? – спросила я, раздражаясь, – мне почему-то представилось, что он дает компромат на кого-то в надежде, что мы станем сообщниками.

– Элюар. В исполнении Градского.

– Элюар? – Я не сразу поняла, что он имеет в виду, не сразу смогла перескочить от идеи компромата к поэту. – Но почему?

– Я подумал, что вам не может не нравиться Элюар. Это просто невозможно.

– Да, конечно, мне нравится. – На всякий случай я не стала разочаровывать его в себе. – Но почему вы так думаете?

– Потому что его стихи словно посвящены вам.

Евгений сказал это таким тоном, так убежденно, что я поняла: это не лесть, не комплимент, он действительно так считает. И в тот момент я тоже вдруг почувствовала, что это правда, и даже вспомнила несколько строчек из Элюара. И поняла, что влюбилась. И испугалась, что по какой-нибудь нелепой случайности из любви моей ничего не выйдет. И подумала, что сделаю все, чтобы вышло. И от радостной решительности чуть сама все не испортила, чуть сама не создала эту нелепую случайность.

– Вы ведь недавно в нашем городе? – начала я банальнейший разговор. Евгений смутился – он никак не ожидал от меня такой заурядности: это после-то Элюара? – Я вот довольно давно, – тоже смутившись, все-таки продолжала я гнуть свою линию. – Мне здесь нравится.

– Н-да… – Он то ли кашлянул, то ли фыркнул в кулак, но я не могла уняться – хотела, но не могла.

– А где вы работаете?

– Не там, где мечтал бы работать.

– А я врач скорой помощи, – уже еле слышно проговорила я и наконец замолчала. Что произойдет сейчас: он отберет у меня диск и уйдет? Оставит мне диск и все равно уйдет? Я отдам ему диск, извинившись, и сама уйду, разочарованная в себе окончательно?

Он взял меня под руку и повел по улице. Мы долго молчали. А потом как-то так получилось, что вдруг оказались в моей комнате, сидящими в креслах друг напротив друга, – я не знаю, не помню, не могу объяснить, как и когда это произошло. Звучал Элюар в исполнении Градского.

Элюар ускользал, Евгений ошибся: не обо мне, не для меня он писал, не мне посвятил свои стихи, а той, другой, женщине, оставшейся в прошлой жизни. Это она любила бы такой любовью, она захотела бы умереть от блаженной тоски, от непереносимой боли, от экстаза страдания. Во мне, настоящей, счастье не желало выходить за рамки самой заурядной мелодрамы со счастливым концом. Градский пел, Женя слушал, а я смотрела на него и тихо грезила.

Мне хотелось ему рассказать, как однажды во сне увидела его лицо – был такой же солнечный желтый сентябрь. Я хотела попросить его дарить мне цветы, всегда, при каждом свидании. Я хотела коснуться его лица. Я хотела, чтобы наш вечер перешел в продолжение… Но мешал Элюар. И потому мне ничего не оставалось, как только грезить.

Это была моя первая любовь. Первая любовь, которая пришла ко мне с таким опозданием. Первая любовь, продлившаяся два с половиной месяца. У моей любви был несчастливый конец. У моей любви конец был трагический. Часа через два действие транквилизатора ослабится, еще через полчаса сойдет на нет. Тогда я опять буду кричать, кричать, кричать и не смогу остановиться. Я буду безумна, я знаю, через два с половиной часа. Умереть от горя невозможно, это я тоже знаю. И потому я буду кричать… До того момента, пока я себе не разрешу сделать новый укол. У меня достаточно ампул, чтобы покончить разом… чтобы не возвращаться в крик. Но я не могу, не имею права, я должна сначала его похоронить.

А пока у меня в запасе два с половиной часа. Два часа я смогу вспоминать, спокойно, без боли. В эти два часа я проживаю свое счастье, в эти два часа я могу говорить себе: он умер.

Он не умер, его убили, но сейчас мне не больно. Я даже в состоянии улыбаться, не потому, что мне улыбается, а просто могу, если надо, если того требуют воспоминания. Язык моих воспоминаний чуть-чуть заплетается – перебрала! – но мне не страшны никакие ассоциации. Он умер, убит, его, мертвого, убитого, обнаружила я. Через два часа после смерти. Я не эксперт, я всего лишь врач скорой помощи, но время смерти определила точно.

Я не хотела определять время его смерти, я хотела нащупать пульс. Знала, что нащупать его невозможно, – я врач, к сожалению, врач, мне слишком хорошо известна анатомия человеческого тела. Удар пришелся прямо в сердце, какой уж тут пульс! Но я стала нащупывать. А в голове прозвучало: он мертв около двух часов. Это не я подумала, это какая-то посторонняя, не моя, мысль пролетела. И тогда я подумала: два часа назад я, живая, сидела в кресле и слушала Элюара.

У меня есть два часа. Нет, уже меньше, но все равно я успею вернуться к началу. До того, как сойду с ума. Был ноябрь, середина, было сыро и холодно… Ну да, и сейчас ноябрь, все еще ноябрь, ведь все случилось вчера.

Был ноябрь, я сидела в кресле. Был ноябрь, середина, вечер, я только что вернулась с работы. Я слушала Элюара и ждала Женю. К ноябрю, к середине, к этому вечеру я научилась любить Элюара, научилась чувствовать боль, научилась умирать в любви. Я так его ждала, я поняла, что значит:

Мы умирали трио, а Женя все не приходил. Тогда я поняла, что не только умирать научилась, но и предчувствовать несчастье. Мне вдруг представилось, что никогда уже его не увижу. Никогда… Я бросилась к телефону.

Ни мобильный, ни домашний его не отвечали. И тогда картина кошмара сделалась такой яркой, такой объемной, такой осязаемой, что я слегка помешалась от горя. Но потом взяла себя в руки и позвонила снова. И звонила долго, набирая по очереди номера телефонов, уговаривая себя, приговаривая: это ничего, это совершенно ничего не значит, сейчас он сам позвонит в дверь, он уже поднимается по лестнице, он уже подходит к моей двери… Ну и что, все равно ничего не значит, ничего, ничего. Потерял мобильный, такое случается, попал в пробку… Телефоны не отвечали.

Телефоны не отвечали. Я больше не могла себя уговаривать. Не дождавшись очередного конца: сбой вызова, абонент не отвечает, вызвала такси и поехала к Жене.

Не знаю, зачем я поехала к нему. На что я надеялась? На то, что он сидит дома, но почемуто не подходит к телефону? На то, что его телефоны сломались? На то, что у него появилась другая женщина? Да, надеялась. Не надеялась, а молила судьбу, чтобы все так и оказалось. Молила судьбу, но уже знала, что она меня не послушает, сделает по-своему, уже сделала.

Час двадцать семь. Мне осталось меньше полутора часов до начала безумия, но я успею. Успею дожить до конца – пережить заново его смерть. Свою смерть.

Я вышла из такси. Подняла голову – в окне большой комнаты горел свет. Я сказала себе: ну вот, что я говорила! Вошла в подъезд, поднялась по лестнице…

Час двадцать. Остался час и двадцать минут. Потом заморозка начнет отходить. Легкие покалывания сообщат о том, что процесс пошел: анестезия заканчивается, душа размораживается, скоро она превратиться в неаппетитный кровавый кусок мяса, пронизанный нервами. Я врач, я знаю. Я жертва, я знаю. Я могу начертить амплитуду страданий. Но пока время еще есть.

Я вошла в подъезд, поднялась по лестнице. Позвонила в дверь. Долго-долго звонила в дверь. Сообразила, что у меня есть ключ. Сообразила, что, если я так долго звоню и не открывают, ключ не имеет никакого значения, входить мне нельзя – и вошла. Тишину я послала к черту, а на себя прикрикнула: успокойся, дура, это ничего не значит, он спит, просто спит, и это все объясняет… он лежит на диване, в неудобной позе, без подушки, нужно поспешить…

Он лежал на полу в неудобной позе.

В конце концов, если я себе пораньше сделаю следующий укол, ничего страшного не произойдет. Мне ведь протянуть-то всего ничего – до похорон, до завтрашнего дня.

Он лежал на спине. То, что торчало из его груди, нисколько не походило на ручку орудия убийства, скорей на игрушку: трехцветный – желтый, красный, зеленый – пластмассовый жезл. Кровь… Если не придавать ей значения… Большая черная лужа… Я не сразу поняла, что со мной произошло, отчего у меня сделалось черно-белое зрение. Я пыталась нащупать пульс – кто-то чужой в моей голове сказал: смерть наступила примерно два часа назад. И тогда я подумала: два часа назад я сидела в кресле и слушала Элюара.

Кричать и биться я стала значительно позже.

Я не знаю, когда я стала кричать. Я не знаю, откуда в комнате взялась милиция. Я не звала их сюда, я никого не звала. И почему наш Иван, медбрат, так бесцеремонно распоряжается моим телом? Почему он обращается со мной как с больной, к которой вызвали скорую? Что он мне колет, зачем?

Эти занавески никуда не годятся, я давно собиралась сшить новые. Об этом я и сообщила следователю (или он не следователь, я в этом плохо разбираюсь), с которым мы на кухне составляли протокол моих показаний. Он сидел к окну спиной и обернулся, когда я это сказала. Но пришли еще какие-то люди, и наш разговор перескочил на другое. Впрочем, возможно, я ошибаюсь, я плохо помню этот разговор. Я ведь для того теперь и вспоминаю, чтобы все вспомнить.

У меня еще есть время. У меня еще почти час. Нужно немного подать назад, вернуться к моменту, когда я вошла в подъезд, и пройти этот отрезок пути заново. Тогда обязательно вспомню.

Гораздо лучше было бы не вспоминать, а уснуть – проспать до завтрашнего дня, а после похорон умереть. Но мне кажется, что необходимо вспомнить, нельзя, не вспомнив, умереть.

Я вошла в подъезд… Нет, так не годится, нужно еще немного подать назад, ведь, когда вошла в подъезд, я уже все знала, только обманывала себя, что не знаю. Впрочем, и тогда, когда смотрела на окна и увидела свет в большой комнате, знала, и когда в такси ехала, знала, и когда… Даже когда Элюара слушала, знала – вот в чем дело. Это я только что поняла. Но может, и тут лукавлю, может, и тогда, уже тогда знала.

Я знала о том, что его потеряю, с первого нашего свидания. Потому и мелодраму придумала – притворство это было одно, перед собой притворство. И счастье без страдания – притворство: я не только способна была страдать в любви, я не способна была не страдать. Зачем же я не расторгла контракт, зачем вступила в такую невозможную сделку с совестью? Я знала, что он погибнет, – я убила его. Я должна была бежать, а я осталась.

Неправда, неправда, неправда, зачем я себя так мучаю? Это просто кончается анестезия – я не знала, ничего не знала, ничего не предчувствовала.

Я умру. Но это будет еще не скоро – завтра. Еще целые сутки мне кричать и биться. Но почему, почему, почему…

Знаете, не одна я такая лгунья, я просто самая несчастная, я просто счастья хотела и думала: а вдруг обойдется? Любая бы на моем месте так поступила, любая! Все, все! Господи! Как же мне все это вынести?

Хотела сделать себе досрочный укол, но все же удержалась, не стала.

Итак… Я вошла в подъезд… Нет, раньше! Я слушала Элюара. С тех пор как мы с ним познакомились, я все время слушала Элюара, но не могла понять. И только вчера, в тот самый час, когда все было кончено, когда на полу в неудобной позе он замер, когда захлопнулась дверь за убийцей, я все поняла.

Свет вспыхнул, взорвался – перегорела лампочка. Женя так и не успел заменить мои на лампы холодного света, как я не успела сшить ему новые занавески на кухню. Мы ничего не успели. Он мечтал повезти меня в Париж. Я мечтала познакомить его с собой, настоящей. Но мы не успели. Что толку теперь кричать, что толку биться? Даже вспоминать не осталось никакого смысла.

Но я вспоминаю, снова и снова погружаюсь в нашу такую короткую совместную жизнь. Я ведь не могу ничего забыть, значит, не могу и не вспоминать. Наша ночь любви, через долгую неделю после первого свидания, когда мы наконец преодолели смущение и на время (всего на пару часов) отодвинули в сторону Элюара, была божественно-сумасшедшей. А перед этим мы целовались под кленом, а потом танцевали в ресторане под Эллингтона… А наутро…

Полный перечень услуг. Я на этом настаивала, когда подписывала договор с человеком из ритуальной конторы. Полный перечень услуг, где расписаться? Оставьте меня скорее! Я не знала, что полный перечень включает так много, я не думала, что ритуал так затянется, не предполагала, что сил у меня осталось так мало. А на кладбище будет так холодно. А могила окажется бездной, черной бездной…

В полный перечень услуг входил даже врач. Он-то и ухватил меня за рукав, остановил на краю, не дал рухнуть в бездну. Я сама врач, сказала ему, не беспокойтесь, мне уже лучше. Только слишком громко играет оркестр. Только какая-то женщина слишком отчаянно плачет, она надрывает мне душу.

И вот еще чего я не ожидала: провожать Женю приду я одна.

Я иду за гробом в вынужденной торжественности – зачем я заказала полный перечень? Я одна иду за торжественным гробом. Не плачьте, не надо, я и сама сегодня умру.

Я иду… Я упираюсь в бездну. Я стою над могилой. Прощай, Женечка!

– Я знаю, что значит потерять близкого человека, – раздается за спиной голос. – Вы можете опереться о мою руку, Елена Владимировна.

Моя рука сама собой опускается на подставленную руку – еще одна услуга из перечня, оплаченное сочувствие? Я поворачиваю голову – мужчина. Он смотрит на меня таким проникновенным взглядом, что мне становится не по себе.

– Недавно я потерял отца. Вы помогли мне пережить эту утрату. Теперь я помогу вам. Пойдемте, вам надо согреться. Вам нужно, чтобы кто-то был рядом. Я буду рядом.

Согласно киваю, потому что не до конца понимаю смысл его слов. Согласно киваю и делаю несколько шагов по инерции рука об руку с ним.

– Вы очень его любили? Вы были счастливы?

Что-то в голосе его меня пугает. Что-то в лице его вызывает ужас. Непроизвольным движением я отталкиваю его. Когда-то где-то я уже видела это лицо.

– Кто вы?

– Я помогу вам справиться с вашей утратой.

– Кто вы?

– Пойдемте. На меня вы можете полностью рассчитывать, на мою помощь, на… мое уважение к вам.

– Кто вы?

– Я… Это трудно сразу объяснить. Здесь невозможно. Пойдемте.

Он снова пытается взять меня под руку.

– Пустите! Оставьте меня!

Я вырываюсь и, не дожидаясь конца ритуала, бегу с кладбища.

Глава 2

Просто убил

Когда я стал убийцей? Прикидываю и так и сяк, пытаюсь вспомнить – не выходит. Не то чтобы этот вопрос меня сильно мучает, в сущности, мне наплевать, но хотелось бы все-таки понять. Отец умер двенадцатого июня, но это ничего не значит. Он мог умереть и одиннадцатого, и тринадцатого, и любого другого числа. Двенадцатого убийцей стал он, а когда я? Когда обнаружил тайник? Черт его знает, когда это было. В мае, не позже середины. Но одно могу сказать точно: в субботу. По субботам я менял ему белье, с самого утра, перед тем, как приступить к уборке в квартире. Перестилал постель и обнаружил тайник. В прорехе матраса (он специально ее проделал – думаю, ножницами) отец спрятал пузырек. В нем уже накопилось пять таблеток – снотворное, я узнал эти таблетки по форме и цвету, ведь каждый вечер сам ему и выдавал вместе с обезболивающим. Нет, не в тот момент я стал убийцей, когда обнаружил тайник, потому что не понял, для чего именно он таблетки прячет. Тогда у меня вот какая мысль возникла: притворяется, не так он и болен, как хочет показать, раз не пьет то, что ему прописал доктор, надо получше осмотреть матрас, наверняка тут найдутся и другие лекарства. И еще: может, он вообще давно уже в состоянии ходить, и ходит по квартире, когда я на работе, подсмотреть бы как-нибудь, застукать его на месте преступления, только перехитрить его трудно. Я посмотрел на отца, сжимая в руке пузырек. Он сидел на стуле, куда я его перенес на время смены постели: тощие ноги, рахитичные плечи, седые волосы, лицо какое-то тупое – нет, вряд ли он может еще выкидывать такие фортели. Тогда зачем прячет лекарство? И тут меня осенило. Я сунул пузырек на место, в тайник, достелил постель и положил отца. Вот, значит, в какой момент я стал убийцей – когда пузырек назад сунул, а отцу-то ничего и не сказал, даже виду не подал, что знаю. Или нет, не тогда – я ведь еще не был до конца уверен, я проверить хотел. Проверить и уличить, сказать: вот, значит, что мы задумали, а кто мне все детство мозги компостировал: настоящий мужчина должен быть сильным? А сам-то? Где же теперь твоя сила, которой ты всех достал уже?

Я едва дождался следующей субботы. Таблеток в пузырьке стало ровно на семь больше. Но я не уличил его, злорадствовать настроение пропало. Я… положил пузырек на место. Вот с этого-то момента и стал убийцей.

Тоже нет. Помню, мне подумалось: все это просто его штучки. Да чтобы он себя убил – никогда! Хоть и спекся, да всех еще переживет. Это он надо мной новое издевательство придумал, мол, видишь, до чего ты меня довел – жить не хочется. Он всегда надо мной измывался! И в детстве, и вообще всю жизнь! Ни во что не ставил, считал неудавшимся ребенком: и учился я плохо, и постоять за себя не мог, и спортом никаким не занимался. А он все мог и всем занимался и ужасно гордился собой. Особенно тем, что закончил институт. Если бы он так плешь этим институтом не проедал, я, может быть, тоже поступил бы. А так специально после восьмого класса в училище документы подал, назло ему. Ну и что! Теперь не жалею, специальность у меня хорошая – сборщик мебели, с моими руками в наше время не пропадешь, а закончил бы, как отец, институт физической культуры, и что? В школу на пять тысяч идти? Спасибо, не надо, и без высшего образования обойдемся.

Так вот. Не поверил я в то, что он может себя убить, значит, не стал еще соучастником убийства. Не стал. Но подумал: а вдруг все же?… И жутко мне сделалось, и как-то… не знаю, весело, что ли? Я начал представлять жизнь без отца. Вся квартира в моем распоряжении, все время в моем распоряжении, никто на мозги не капает, что хочу, то и делаю.

Но убил я его не поэтому. Почему, трудно сказать.

Я его не любил – это правда. И он меня никогда не любил – это тоже правда. Но не из-за нелюбви я позволил ему умереть – ждал его смерти. Не знаю из-за чего.

Получается, я убил его просто так? Как убивает маньяк?

Нет, и это неправда.

Он умер двенадцатого июня. Его тайник я обнаружил в середине мая. Почти месяц ждал его смерти. Странное это было состояние, ничего подобного я раньше не испытывал. Приходил с работы, выкладывал продукты в холодильник, принимал душ, ставил чайник и только потом шел к нему в комнату. Несколько раз было так, что он крепко спал, но ведь с порога-то не поймешь, спит человек или… Становилось страшно и в то же время… трудно объяснить как. Однажды я сказал себе: ну вот и все, – а он пошевелился и открыл глаза.

Но вот о чем я все время думал: знает он или нет, что я знаю? Иногда мне казалось, знает, иногда – нет. Сейчас я уверен: знал. Не мог же он всерьез надеяться, что я, перетряхивая его постель каждую субботу, не обнаружу тайник? Получается, он понимал, что его сын, по существу, убийца?

Когда он умер – не в тот вечер и не в ту ночь, а через некоторое время, позже, тогда я был занят другим, – я вдруг испугался: отец не из тех людей, которые пропустят удовольствие отомстить. Так вот, не оставил ли он где-нибудь записки, не послал ли письма, в котором написал бы о том, что я все время знал о готовящемся самоубийстве и не предотвратил его? К нему иногда заходила соседка, когда я был на работе. Она, кстати, и вызвала тогда скорую. Что, если записка у нее? Я к ней долго потом присматривался, даже несколько раз приглашал в гости – не на поминки, это само собой, а так, на чай по-соседски. Не смог до конца понять: вроде вела себя обычно, но кто знает.

Я до сих пор не уверен, что не существует такой записки. Скорее всего, она существует. Но где? У кого? И чем мне это может грозить?

В сущности, не это важно. Важно то, что при жизни он знал. Никогда ему этого не смогу простить! Может быть, я за это его убил? Он все время знал и не показывал виду, он смеялся надо мной, когда я за ним ухаживал (особенно, наверное, когда перестилал постель по субботам).

Впрочем, и тут промахнулся – не за то, что он надо мной смеялся, я убил его. И не за то, что он позволил себя убить. Наверное, я никогда не смогу до конца понять причины. Скорее всего, так: я его просто убил.

Пришел с работы в тот день я как обычно, даже не задержался ни на минуту. Не думалось мне, что это сегодня произойдет. Иду двором, вижу – «скорая» у подъезда. Ну, «скорая» и «скорая», в нашем подъезде пятьдесят с лишним квартир. Сердце, конечно, екнуло, но… Пока на этаж свой не поднялся, все не верилось. А тут смотрю – дверь нараспашку, голоса в квартире, всхлипывает кто-то. Захожу – и все понимаю.

Я много раз представлял себе этот момент: как я прихожу с работы и нахожу отца мертвым. Готовился к нему. Думал так: прежде всего нужно вызвать скорую, притвориться непонимающим. Они приедут, скажут: все кончено, усадят на стул, принесут с кухни воды, станут утешать – я буду убит горем. Главное было не сфальшивить.

Я вошел в квартиру и натолкнулся на соседку. Это она всхлипывала.

– Какая легкая смерть! – сказала она, словно завидуя. – Столько мучился, страшно подумать. Для него это лучший выход.

Она еще что-то сказала, но я не стал слушать, кинулся в комнату. Отец лежал на кровати без одеяла, худой, старый, мертвый. Молодой парень в белом халате что-то писал за столом под диктовку женщины, тоже в белом халате. Она стояла ко мне спиной и вдруг обернулась…

Я никогда не видел таких женщин! Не знаю, что со мной случилось в этот миг. Может, напряжение нервов и страх сказались. Может, я задохнулся от всего этого. Может, давно уже не мог в полную силу дышать. Говорят, у висельников часто случается самопроизвольное выбрасывание семени. Вот что-то подобное со мной и произошло в тот момент, когда она повернулась и посмотрела. Я понял, для чего умер отец: для того, чтобы я мог наконец жениться на ней, на этой женщине. Он словно держал ее в плену своей жизнью, и вот теперь она вышла на свободу и явилась ко мне.

Она говорила, говорила что-то (утешала, наверное), а я… Я умер, упал на заботливо подставленный ею стул и умер. А она подумала, что я так смерть отца переживаю, наклонилась ко мне и положила руку на плечо – и свела с ума окончательно.

Она не ушла, она осталась со мной. В эту ночь мы стали мужем и женой. В ту ночь я забыл, что убийца, в ту ночь я обо всем на свете забыл. Ее голос звучал, духи пахли, ее тело было в моих объятиях. Мягчайшие шелковистые волосы, самая гладкая на свете ароматная кожа, невиданной красоты грудь. Сердце поднимается и падает, снова и снова, от невероятного блаженства.

Но наступил рассвет – в июне рассвет наступает так рано, к шести часам в комнате было уже совершенно светло! – и я понял, что ошибся, что Елены рядом нет, и все, что со мной произошло, – пока только картинка из книги Будущего. Но мне не стало стыдно за свою одинокую наготу, я не испугался и не расстроился: ведь все это обязательно сбудется, Елена станет моей женой, это решено и по-другому просто быть не может.

Я вышел на кухню, открыл холодильник, достал пакет соку (у нас всегда был сок, отца часто мучила жажда), налил в большую кружку и жадно выпил. Посидел, отдышался, сделал бутерброд и также жадно съел. Вернулся в комнату, поправил постель и крепко уснул.

Проснулся около четырех и в первый момент ужаснулся: проспал! Потом сообразил, что имею на это право, ведь умер отец. Позвонил на работу, в похоронное бюро, родственникам в Подольск и знакомым отца. Выслушал соболезнования – кажется, никто меня не заподозрил в убийстве – и пошел в ванную.

Долго стоял под душем. Мне представилось, что я моюсь после первой брачной ночи, на кухне готовит завтрак моя жена: жарит яичницу, гремит посудой и тихонько что-то напевает. Год назад умер отец – естественной смертью, от болезни. Мы выдержали траур и вот вчера поженились. И вдруг понял, что ведь это я свою судьбу вижу – все так и будет ровно через год. И засмеялся, и стал подпевать Елене. И она засмеялась на кухне – видно, услышала, как я, дурачась, пою.

Настроение было прекрасным, когда я вышел из ванной. Постоял немного у двери комнаты моего отца, который вчера вечером умер естественной смертью, и стал готовиться к приходу соболезнующих.

Года не понадобилось. Боль утраты утихла гораздо раньше. Мужчина встретил прекрасную женщину в тот страшный вечер. Она согласилась провести с ним ночь. Она не могла поступить иначе, эта женщина-ангел. А через две недели… Вернее, если быть до конца точным, через двенадцать дней они полюбили друг друга. Он и она – я и моя Елена. Потому что иначе и быть не могло, потому что они – мы – были созданы друг для друга.

Стоя тогда под душем, я понял, что жить без нее теперь не смогу, то, что произошло этой ночью между нами, не должно исчезнуть, забыться, утечь в сток, подобно грязной воде. И она тоже не сможет жить, как жила до этого, просто пока еще об этом не знает. Не знает, как припухлыми от поцелуев губами будит меня утром. Не знает, как, забыв надеть халат, готовит мне на кухне завтрак. Не знает, что мы ждали друг друга всю жизнь. Пока не знает.

Я хотел встретиться с ней на следующий день, но понял, что так не годится: сначала нужно освободиться от всех этих мероприятий, связанных со смертью отца. Чтобы ничто не отвлекало. Вернее, чтобы ничто не омрачало нашей любви. Родственники из Подольска не смогли приехать на похороны, зато явились на девять дней и задержали нашу встречу еще на трое суток. Но зато к этому времени я точно знал, как буду действовать: просто отправлюсь в районный пункт скорой помощи, ее фамилию, имя и отчество я подсмотрел на печати в заключении о смерти, а потому легко могу узнать, в какой она смене и когда заканчивает работать.

Мне повезло: ничего узнавать не пришлось. Судьба, не в силах противиться нашему счастью, слегка подтасовала действительность – как только я подошел к «скорой», сразу увидел ее. Она стояла на крыльце и разговаривала с какой-то пожилой женщиной.

Я остановился в стороне и стал ждать: вот сейчас они попрощаются, Елена, почувствовав мое присутствие, обернется, улыбнется и подойдет. И снова зазвучит музыка ее голоса – для одного меня: здравствуйте, как вы себя чувствуете, примите мои соболезнования. Спасибо, спасибо, я в порядке, только, знаете, когда я смотрю на вас, да что там, когда просто думаю о вас, у меня начинается страшное сердцебиение. Нет, нет, про сердцебиение я ей, конечно, не скажу – подходить к этой теме нужно постепенно. А скажу я ей: раз уж мы так случайно встретились, не выпить ли нам по чашечке кофе, здесь неподалеку есть неплохое кафе.

Я стою, и смотрю, и жду. Ждать приходится очень долго.

Но вот по качанию головы понимаю: прощаются. Наконец-то! Сейчас… Я сжимаю кулак – ногти впиваются в кожу: а вдруг произойдет страшное, вдруг она меня не почувствует, вдруг она меня не узнает? Тогда…

Конечно, она подошла, конечно, она меня узнала. Я предложил ей выпить по чашечке кофе, а потом предложил всю свою жизнь – она приняла ее, она, моя Елена… И теперь мы так счастливы! По утрам Елена будит меня распухшими от поцелуев губами, а потом, забыв надеть халат, готовит на кухне завтрак. Мы скоро поженимся. А пока по ночам…

А пока по ночам я вою, вгрызаюсь в подушку зубами, чтобы заглушить стон. Ее нет со мной рядом, та счастливая картина любви мужчины с прекраснейшей женщиной, увиденная однажды под душем, оказалась обманом. Я сжимаю кулак – ногти впиваются в кожу: страшное произошло, она меня не почувствовала, не узнала – просто скользнула взглядом и прошла мимо. Я сжимаю кулак, я впиваюсь зубами в подушку, я в ярости мечусь в своей одинокой постели. До самого рассвета. Рассвет в июне наступает рано – в шесть часов в комнате уже совершенно светло. Мне никогда не забыть нашу единственную ночь! Я никогда не смогу смириться с тем, что она меня не узнала! Но на рассвете ярость моя утихает, на рассвете я тихо плачу. А потом придумываю наше счастье, сочиняю то, чему не бывать никогда. Мои фантазии меня поддерживают, мои вымыслы меня утешают настолько, что иногда – да нет, всегда, всегда! – просыпаясь утром, я совершенно уверен, что ночь мы провели вместе.

Но июнь кончился. И мои счастливые ночи на рассвете тоже кончились. Она ко мне больше не приходила. Я пытался вернуться к началу моей – нашей – любви. Вскакивал среди ночи, бежал в ванную. Стараясь сквозь шум воды вновь услышать ее голос, шепот ее дыхания, закрыв глаза, до обморока стоял под душем. Ничего. Она не возвращалась, фантазии мои были мертвы. Но я не желал с этим смириться, жить без нее я не мог. Возвращался, мокрый, убитый, в свою одинокую постель. Обессиленный, пытался уснуть. Рассвет не приносил облегчения, рассвет обманывал, как и ночь. А дни мои были ужасны.

И тогда я понял, что происходит: все это козни отца, он решил отомстить мне таким образом, сделать мою жизнь невыносимой. Он снова захватил ее в плен, держит и не пускает ко мне. А еще понял, что он оставил записку. Да, да, именно тогда я это понял. И ужасно разозлился, и возненавидел его так, как и при жизни никогда не ненавидел. И решил: черта с два, не сдамся! Я все равно своего добьюсь, докажу ему, что кое-чего тоже стою.

Я твердо шел к своей цели весь остаток июля и август. Прежде всего нужно было расчистить путь – выяснить, у кого записка. Чтобы потом, посреди безоблачного счастья, не ударил гром: в одно прекрасное утро жена моя Елена получает письмо с доказательствами, что муж ее Дмитрий… Нет, этого я допустить никак не мог!

И потому извел много сил и времени на поиск записки: приглашал на чай соседку, трижды вдрызг напился со старым приятелем отца, нуднейшим старикашкой Игорем Васильевичем. Но до конца так и не понял, есть у них что-то или нет. Вроде нет, а там кто его знает. Вели они себя нормально, сочувствовали моему горю, но все-таки сомнения остались.

Сначала меня это очень беспокоило, а потом решил просто не думать. Ну а когда приступил ко второй части плана по достижению цели, действительно думать забыл о записке. Некогда было и незачем. Все силы, все мысли, все время заняла одна только Елена. Я и с работы старался побыстрей улизнуть, хоть это было и трудно. Дважды грозили уволить. Оно, конечно, ничего – такие, как я, специалисты везде нужны, но при новых обстоятельствах мне это было ни к чему. Потому что работаю я в шикарном мебельном магазине «Мягкий диван», при знакомстве не стыдно будет сказать, его все знают. И потому я не стал рисковать, перешел на сдельную работу – так у нас тоже можно. Денег меньше, зато время все твое. А время мне как раз позарез нужно. Дороже денег теперь мое времечко.

Я вижу ее дважды в день. Я вычислил ее смены. Я сопровождаю ее на службу и провожаю домой. Я захожу вместе с ней в магазины. Я знаю, что она любит из еды, в какой парикмахерской делает прическу, какие книги читает, какую слушает музыку, какие смотрит фильмы. Я узнал, как называются ее духи, подсмотрел однажды в парфюмерном. Я даже смог ее сфотографировать. Лицо вышло размыто, но хорошо получилась машина скорой помощи. Фотографировал я сквозь стекло и на далеком расстоянии. Но это ничего, меня этот снимок вполне устраивал – Елена моя словно окутана туманом, туманом нашего пока еще несостоявшегося знакомства. Те грешные первые ночи не в счет, я решил начать свое приближение заново. И в этом новом приближении главным условием была постепенность. Мама говорила: «Поспешишь – людей насмешишь».

Как-то вечером Елена купила на улице букет хризантем. Я слышал ее разговор с продавщицей. Она сказала: «Знаете, я с детства обожаю этих лохматых дворняг», – и они вместе рассмеялись. С тех пор у меня на столе всегда стоят хризантемы – только одни завянут, я покупаю новые и зову их исключительно лохматыми дворнягами. Как-то утром она, видимо, не успев дома позавтракать, зашла в молочный бар и заказала себе чашечку капучино и бисквитное пирожное. Теперь я завтракаю исключительно в этом баре капучино с пирожным. Как-то в воскресенье – у Елены как раз выпал выходной на воскресенье – мы по отдельности пришли в кино.

Показывали «Морфий». Я думал, это боевик, оказалось, про какого-то врача, но кресла наши находились совсем близко, и этот фильм стал для меня самым интересным на свете. Я потом купил диск и много раз пересматривал, возвращая себя – нас двоих – в тот темный зал, в то прохладное блаженство.

Я знаю о ней все, кончается август, я только не знаю, как к ней подойти, как выйти из этой августовской тени. Несколько раз я почти решался, но всегда что-то мешало. То к остановке, где она ждала своего автобуса, подъезжала маршрутка и увозила ее. То кто-нибудь подходил что-то спросить. То я сам вдруг пугался. Не время еще, говорил я тогда себе, надо еще подождать.

И вот настало утро, когда я понял: пора! Если сегодня не решусь к ней подойти, не решусь уже никогда. Я дал себе слово, чего бы это мне ни стоило, заговорить с Еленой. Поклялся, что заговорю. Ужасно разволновался, до того, что не пошел провожать ее на работу, и завтракать в тот бар не пошел. Ждал вечера и прямо-таки с ума сходил.

В полпятого уже заступил на свой пост: есть там у меня один клен у забора, я под ним обычно стою – удобное место: прекрасно просматривается выход из больницы, а меня совсем не видно. Я стоял и ждал, жара в тот день была страшная и духота как перед грозой. И вот она вышла… Подождал, как свернет на дорожку, и двинулся следом.

Я был готов, честное слово, готов был заговорить! Но жара помешала. Голова очень кружилась, асфальт под ногами бугрился, дышать было нечем. Елена зашла в магазин, я обрадовался: там, в прохладе, когда голова перестанет трещать, все и произойдет. Но у них, видно, не работали кондиционеры. Народу полно, шум, кассы пищат, охранники ухмыляются, как тот санитар у шкафа, – я не смог в магазине. И когда вышли, не смог, потому что стало мне совсем дурно. В автобусе она от меня была далеко, в автобусе меня чуть не стошнило. А потом, когда вышли…

Вот тут-то и случилась эта самая вещь. Дело в том, что в автобусе, хоть мне было и дурно, я придумал предлог для знакомства, прекрасный естественный предлог: у нее тяжелая сумка, я просто предложу помочь понести. И фразу придумал: вы не позволите оказать вам помощь? Теперь я был не просто готов, я был во всеоружии. Но тут случилась эта самая вещь. Елена вдруг остановилась. Я, задохнувшись, подумал: все произойдет не так, все произойдет вот как: она обернется, улыбнется, скажет: ну, что же вы? нам давно пора познакомиться. И фраза моя не понадобится, и предлог…

Она не обернулась. Она переместила свою тяжеленную сумку на кисть, открыла другую, маленькую, дамскую, сумочку, достала носовой платок и промокнула лоб. Мгновенно я ощутил невозможную липкую влажность своих ладоней.

Хорош бы я был, предложи ей помощь, протяни эту отвратительную руку. Дурак! Идиот! Я вытер ладонь о брюки, я был просто раздавлен. Вдруг увидел, кто она и кто я. Я брюки свои в новом свете увидел, футболку, сандалии на босу ногу. А если бы Елена меня пригласила в гости, что было бы, вот ужас: я бы разулся и остался босиком.

Да, я нарушил клятву, данную себе утром. Но избежал непоправимого. Теперь я рад, что так вышло. Я понял, что мне нужно делать.

Я не видел Елену три недели. Август кончился. Все это время я усиленно работал: зарабатывал деньги и очки в свою пользу. Прежде всего обновил свой гардероб: купил настоящие фирменные джинсы, несколько хороших рубашек, дорогой деловой костюм, кожаные туфли и многое еще по мелочам: пачку хлопчатобумажных носков (в них не так потеют ноги), несколько носовых платков, приличное белье. Постригся в дорогом парикмахерском салоне. Постриг и тщательно почистил ногти на руках. Приобрел дезодорант и французский одеколон. Теперь я по-настоящему был готов, теперь вполне соответствовал. Признание в любви я назначил на четырнадцатое сентября: двенадцатого у нее была ночная смена (кто же делает такие признания утром?), а тринадцатого выходной, да и число несчастливое.

И вот в половине пятого я стоял под кленом, уверенный в себе мужчина, обновленный человек, и ждал появления любимой женщины. Речь свою я давно отрепетировал и теперь почти совсем не волновался. «Скорые» подъезжали и уезжали, мужчины и женщины в белых халатах выходили покурить на крыльцо, солнце, нежаркое, сентябрьское, золотило дорожки. Я ждал, спокойно посматривал на часы (да, часы я тоже купил новые!). На подъехавшую «десятку» я сначала не обратил особого внимания – подъехала, и пусть ее. И мужчиной, сидящим в ней, тоже не заинтересовался. Сердце не забилось сильнее в предчувствии несчастья. Зато оно сразу дало сбой, когда в три минуты шестого в очередной раз (но для меня не в очередной, а в тот самый, в тот единственный самый) скрипнула дверь и показалась Елена. Она тоже была какая-то обновленная. Платье другое, другая прическа… Но дело не в том – ее лицо стало другим: новым и каким-то радостно-просветлен ным, ее походка стала другой: более легкой и плавной. Она улыбалась. В ту секунду я ничего не понял, в ту секунду я улыбнулся в ответ, хотя видеть она меня и не могла. И, продолжая улыбаться, оставался в неведении катастрофы еще несколько секунд. Неладное я почувствовал, когда Елена свернула на дорожку. Что-то кольнуло в сердце: а ведь улыбка ее не просто улыбка: она предназначена кому-то. И взгляд ее тоже не просто взгляд: смотрит она не так, как обычно, – прямо перед собой или по сторонам, а на кого-то конкретного. Мужчина в «десятке» распахнул дверцу, Елена подошла к его машине, просияла взглядом, села, и они уехали.

Они уехали, а я остался стоять. Мне хотелось закричать, мне хотелось броситься бежать за ними, но я безмолвно стоял на дорожке.

Не передать, как мне было больно – физически больно: сердце болело, когда я возвращался домой, когда уже вернулся, когда лежал, отвернувшись к стене. Мне было так больно, что я ни о чем не думал, полностью сосредоточился на этой боли, жил внутри нее. Мне было так больно, что даже обиды в тот момент никакой я не чувствовал. Боль вытеснила все, в том числе главное – ненависть к моему сопернику. В тот вечер мне и в голову не пришла такая простая, такая естественная мысль: а ведь он тоже всего лишь человек, значит, смертен, значит, его можно убить.

Глава 3

История смерти

Похоронный марш все звучал и звучал в моей голове. Звучал, пока я ехала в автобусе. Звучал, когда я пересела в маршрутку. Я не могла больше этого вынести, вышла на две остановки раньше возле большого торгового центра – здесь всегда играла громкая жизнерадостная музыка. Я хотела перебить, заглушить мотив в моей голове и немного побыть с людьми – попрощаться. Внутрь заходить не стала, села на скамейку возле неработающего фонтана. Здесь, в центре города, было почти так же холодно и ветрено, как на кладбище. И так же тоскливо и пусто, несмотря на веселую громкую музыку, несмотря на толпу народа. Глупая была идея выходить на этой остановке, ехала бы сразу домой и поскорей все закончила. Зачем прощаться, зачем заглушать мотив? Разве дороги мне эти посторонние люди? Разве похоронный мотив не подходящий фон для того, что я собираюсь сделать? Готовиться к смерти мне тоже не нужно – я давно готова. И совсем не боюсь, потому что знаю, как умирают, – однажды я уже умерла.

Смерть всегда неэстетична, а самоубийство еще и карикатурно, поэтому я не захотела, чтобы друзья и знакомые видели мое мертвое тело, не захотела торжественных похорон, сочувствен но-лживых восклицаний: такая молодая! – не захотела. Но может, дело было совсем не в этом. Я бежала от этого ужаса – вот и все, в прямом смысле слова бежала. Мост был просто предлогом, омут был просто целью. Я ведь там никогда раньше не была, только слышала и видела это место по телевизору: на этой реке в этом самом месте часто тонут люди, и тела очень немногих удается найти. Образ моста возник сразу, как только я подумала о смерти, мост стоял перед глазами все время, пока я отмывала машину. Возле передней фары образовалась вмятина – красноречивая вмятина. Я подумала, что до моста могу и не доехать, остановят гаишники, но продолжала отмывать, отмывать, макать тряпку в ведро с водой и мыть, мыть, отмывать кровь, не в силах отвести от моста взгляда. О мосте было думать почти приятно, мост отвлекал меня от других, невозможных, мыслей, мост успокаивал.

Мост, когда он возник в голове, и вывел меня из кошмара, в котором я пребывала вторые сутки. Мост подсказал мне выход: все просто, безвыходных положений не бывает, хватит сидеть в углу в позе, естественной только для эмбриона, вставай, разомни ноги и иди, беги, действуй, короткий полет вниз, в омут – и ужас останется позади, ужас больше тебя не будет касаться.

Впрочем, нет, не мост подсказал мне выход, о таком выходе я догадалась раньше, только не могла решиться. У меня было сколько угодно подручных средств, чтобы покончить с кошмаром, но дома я отчего-то на это никак не могла решиться. Мне было страшно. Не умереть – умереть-то я как раз хотела в тот момент больше всего на свете, – а не знаю чего. Я сидела в углу комнаты, обхватив колени руками, и боялась даже вытянуть ноги, хоть они уже до того затекли, что я их не чувствовала. Я боялась пошевелиться, боялась глубоко дышать – меня пугал звук моего дыхания, боялась, что опять, как утром, зазвонит телефон, и тогда сердце не выдержит, разорвется от ужаса. Я представляла, как все-таки преодолеваю страх, поднимаюсь и иду на кухню. Там, в аптечке, есть то самое, что меня избавит, избавит… Я представляла, как иду в ванную, – там тоже есть то, что мне нужно… Но не могла подняться, не могла никуда идти – мне было непереносимо страшно идти. Тогда я думала: идти никуда не обязательно, нужно только подняться и открыть окно – шестой этаж, внизу асфальт… И тут же возникал образ моего обезображенного мертвого тела и кровь, кровь… Со мной случался настоящий припадок, что-то вроде эпилептического. Кровь перенести я не могла, совсем не могла. Мне не было себя жалко, своего окровавленного тела на асфальте, и толпа лживо-сочувствующая: такая молодая – меня не возмущала – это неправда! – но крови перенести я не могла.

А когда возник мост, я успокоилась, встала, пошла, написала записку, оделась, добралась до своего гаража и даже без содрогания, без ужаса смогла отмыть кровь. Кровь ребенка, которого я вчера утром убила.

Не знаю, как он оказался на дороге, один. Я ехала на работу, и тут он возник – маленький мальчик, лет шести. Помню ужас, помню отчаяние, что вот сделать ничего нельзя, слишком мало расстояние, помню страшный толчок, помню крик – мой? ребенка? Помню кровь… Очнулась я в гараже, сидящей в машине. На лбу шишка, рука в кисти болит. Не знаю, как я там очутилась. Не помню, совершенно не помню, что было дальше, после того, как я сбила ребенка. Знаю, что он мертв, но не знаю, почему я так точно это знаю. Я должна была выйти из машины, попытаться ему помочь, вызвать скорую, вызвать ГАИ. Ничего этого я не сделала! Я сбила насмерть ребенка и скрылась с места преступления. Иначе как бы я оказалась здесь, в гараже, сидящей в своей машине? Этого кошмара мне, конечно, не пережить. Такого кошмара никто бы не выдержал. Но мне как-то хватило сил добраться от гаража до угла в комнате. Помню, был вечер, сумерки, когда я вышла из гаража, и совершенно темно, когда я осознала себя в углу. Утром зазвонил телефон, и звук его был таким же кошмаром, как крик на дороге, не помню чей, мой или мальчика. Только здесь я не поступила, как там, не сбежала, не скрылась, не провалилась в беспамятство. Встала, пошла на затекших, чужих ногах, взяла трубку, затекшим, чужим голосом ответила. Звонили с работы, справлялись о моем здоровье – в городе бесчинствует грипп, они решили, что я – всего лишь очередная его жертва. Так просто было объяснено мое отсутствие. И никто, получается, еще ни о чем не знал. Ну да, конечно, никто не знал, иначе мне бы не позволили сидеть в моем углу. Я убила ребенка, а никто ни о чем не знал. Я убила ребенка и даже не вышла из машины, сбежала, скрылась, я превратилась в зверя, а они продолжают думать, что я – это я. Был момент, когда мне захотелось позвонить, рассказать кому-нибудь, кем я стала, и попросить помощи: сообщить в милицию, сообщить еще куда-нибудь – в такую инстанцию, где убивают зверей. Но на меня вдруг напал страх, тот самый страх, с которым я никак не могла справиться. До тех пор не могла, пока не возник спасительный мост. Я сидела в углу, боялась, перебирала всевозможные средства избавления от себя, но ни на что не могла от страха решиться, и тут вдруг увидела: большой мост высоко нависает над водой. Некоторое время я просто бездумно его созерцала, но потом узнала этот мост и поняла, для чего он возник. И сразу почувствовала облегчение, и сразу перестала бояться, и убитый мною ребенок затих, перестал кричать, тоже обретя успокоение.

Я поднялась, отыскала ручку и лист бумаги, написала записку – мне даже задумываться не пришлось, текст сам собой написался, словно под диктовку. Прикрепила магнитиком записку к холодильнику, чтобы долго потом не искали, сразу на нее наткнулись. Оделась, причесалась перед зеркалом, подкрасилась. Дверь не стала запирать на ключ, только прикрыла. Спускаясь по лестнице вниз, представила почему-то, что у подъезда стоит машина скорой помощи, она приехала за мной. Конечно, никакой машины там не оказалось. Был пасмурный ноябрьский день, холодный и ветреный.

Дорога до гаража показалась бесконечной – мне не терпелось поскорее оказаться у цели, но я чувствовала себя больной и разбитой, еле-еле могла передвигать свое тело. А когда наконец добралась до гаража, натолкнулась на новое препятствие: машина моя, вся передняя часть была в крови. Эту кровь требовалось отмыть, но я даже вообразить себе не могла, как стану это делать. Но помог мост. Я набрала в ведро воды, разыскала тряпки.

Я отмывала кровь, а мост стоял перед глазами. Я макала тряпку в ведро и не отрывала взгляда от моста. Возле передней фары справа обнаружилась вмятина, я подумала, что до цели своей могу и не доехать, остановят гаишники, но так ясно увидела себя стоящей на мосту: ветер, я ежусь от холода, внизу темно-серая, как асфальт после дождя, вода, – что не поверила в возможность такой несправедливости. Конечно, никаких гаишников я не встречу, а если и встречу, они все поймут, войдут в мое положение и не станут препятствовать.

Я мыла машину и представляла мост, я отмывала кровь убитого ребенка – мост меня успокаивал. И мне уже казалось, что он все время был со мной, все эти сутки: как только я подумала о смерти, сразу же мост и возник. Я не помнила больше о своих страхах, не знала ничего о том, как сидела в углу комнаты, перебирала всевозможные способы и ни на что не могла решиться. Голова работала четко, но так, будто это была не моя голова. И души своей я больше не чувствовала. Просто мыла машину. Тщательно мыла, как если бы она была испачкана солидолом или другой какой-нибудь трудно отмываемой грязью.

Наконец следы моего преступления были уничтожены. Больше ничто не задерживало. Я вывела машину из гаража, закрыла дверь и поехала.

До моста я доехала, когда стало смеркаться. Сумерки всегда действовали на меня угнетающе, с самого детства. А сейчас, в этом пустынном, холодном, тоскливом месте, произвели просто ужасное впечатление. Я не думала, что еще чего-нибудь смогу испугаться, а вот испугалась. Душа моя вернулась ко мне и невыносимо заболела. Я представилась самой себе шестилетней девочкой, заблудившейся на этой незнакомой реке. Никто не придет забрать меня отсюда, потому что никому не известно, где я. В записке я не написала, каким образом собираюсь покончить с жизнью, а телефон умышленно оставила дома, позвонить теперь не смогу. Да и кому звонить? Маме? Она живет в другом городе, в другой стране. Друзьям? Нет у меня таких друзей, которые могли бы примчаться за мной в такое страшное место.

Я вступила на мост, мне отчетливо были слышны мои шаги, и это пугало, это так пугало, что ноги отказывались идти дальше, ноги боялись издавать шаги. Ветер дул с неистовой силой, но шаги все равно были слышны. Глаза стали слезиться. Или это я заплакала от отчаяния и ужаса? Как могло со мной произойти такое? Жила себе спокойно, не очень счастливо, но, в общем, как все живут. Жила, жила и дожила до такого кошмара. И почти стемнело, и ветер, и вода внизу никакая не серая, а черная. Я не хочу в эту воду! Я не хочу идти дальше по этому страшному мосту, где шаги так отчетливо раздаются. Мне холодно, я не хочу умирать!

Повернуть назад? Записку еще не успели обнаружить. Никто не знает о том, что я убила ребенка. Повернуть назад и вернуться. Там свет, там тепло, там нет этого страшного речного запаха – я там живу. Я. А жизнь, которую я вчера утром убила, – чужая жизнь. Я ничего не знаю об этом мальчике и никогда не узнаю. Можно, значит, просто забыть, не вспоминать, сделать вид, что мне просто все это приснилось. Я не хочу умирать!

Если идти на цыпочках и сосредоточиться на ветре, шаги не слышны. До середины моста осталось совсем немного. Нужно успеть до того, как совсем стемнеет. Беззвучно, но быстро двигаться. Дорогу назад, дорогу домой мне все равно теперь не найти. Нельзя возвращаться. Нельзя жить, зная, что ты – убийца ребенка. Простой способ… Лучший выход… Недаром этот мост возник в голове, как только… Ну вот, и дошла.

Я ни с кем не успела попрощаться. Я не успела написать маме – записка такая безликая, записка ни к кому конкретному не обращена. Я оставила дома телефон. Что ж, все равно. Какие высокие перила, какие они холодные! Перчатки я тоже оставила.

Машина! Она же осталась почти у самого моста! По номерам меня быстро вычислят. Хотела, чтобы тело не нашли, а теперь ничего не получится. Что ж, и это не важно.

Мне нужно попрощаться. Мост подо мной – твердая опора – через минуту ее уже не будет. Воздух холодный, пахнущий рекой – через минуту его не будет. Ветер выстуживает душу – через минуту ни ветра, ни души уже не будет. Прощайте…

Смерть всегда неэстетична, а самоубийство еще и карикатурно. Я, стоящая на мосту, – карикатура на человеческую трагедию. Я, убившая ребенка, не имею права ни на прощание, ни на жалость, даже к самой себе. Я приговариваю себя к смерти.

Холодно.

Скоро все закончится.

Страшно. И ведь закончится все не так скоро. Мне предстоит претерпеть…

Перелезть через перила в теплой толстой одежде совсем не просто. Отцепить руки от перил очень, очень трудно. Невозможно отцепить! В бездну эту нырнуть невозможно! Я не могу…

Сосчитаю до десяти – и разожму. Один, два, три… Я не могу поверить, что умру! Не могу поверить! Четыре… Бессмысленно длить! Разжимаю.

Вода стремительно… изменить невозможно… приближается стремительно… В воздухе нет опоры. Чудовищный удар, чудовищный холод. Душа зашлась ужасом. В черном мраке, без слов, кричала.

Я его видела, но, наверное, сошла с ума, потому что совсем не воспринимала. И ничего не воспринимала, не понимала, что жива. Тело горело, но я не понимала, что оно горит, не пыталась понять, проверить, что там с ним произошло. Человек, которого я видела, давно уже видела, улыбался и произносил, громко, отчетливо – понимая, что я могу не понимать, – в третий раз одну и ту же фразу:

– С возвращением в жизнь!

Тело горело, голова тоже горела. Все это я чувствовала, но не понимала. Гибель клеток мозга в результате асфиксии – вот что, вероятно, произошло. Или психогения в результате шока.

– Вы живы, понимаете?

Нет, этого я не понимала. Вернее, понимала, но понять не могла.

– Да вы хоть рады? Или хотите назад? – Он опять улыбнулся. – Может, я вас напрасно спас?

Нет, не напрасно. Назад, в тот черный холод, я не хочу. Просто пока не могу понять, не могу включить мозг, но это пройдет.

– Не молчите. Я знаю, вы в состоянии говорить – взгляд у вас вполне осмысленный.

– Почему…

Он не прав, говорить я не в состоянии, вот попыталась и не смогла. Попробую еще раз.

– Почему…

– Почему я вас спас? Ну знаете! На моих глазах женщина прыгает с моста, что же я, должен был спокойно пройти мимо?