За несколько стаканов крови Мерцалов Игорь

Глава 11

ХОРОШО СТРЕЛЯЕТ ТОТ, КТО СТРЕЛЯЕТ ПОСЛЕДНИМ

— УР-Р-РА!

Грянул разудалый марш, головы повернулись направо. Персефоний посмотрел туда и увидел сперва линейку пестрых штандартов, а потом и ряды бойцов.

Слово на балконе взял вице-король.

— Верные мои подданные! — катился над толпами его голос. — Дети мои! Нас предавали, но мы не согнулись! Вот мощь наша, защита наших интересов и опора суверенитета! Щит наших достижений и меч свободолюбивого духа! Вот…

Дальнейшая речь потонула в неудержимом реве народных масс. Войска, строясь где-то между Собором и Старым Замком, выплывали на Гульбинку, разворачивались и шагали к Раде, вытесняя гул ликования размеренным раскатом чеканного шага: шррум-шррум-шррум…

Гремят по булыжникам подкованные начищенные сапоги, поблескивает вороненая сталь ружей, плывут штандарты бригад. Солдатская поступь глушит прочие звуки, проникает в плоть и кровь, уже не музыка ее диктует — она создает музыку. Ближе, ближе и явственнее: шрром-шрром-шрром…

Если привстать на цыпочки, видно оркестр, притулившийся под балконом. Это эльфы, кажется, все та же «Цыганерия», дополненная популярной хоббитской группой «Ливерная четверка» и усиленная духовым оркестром Лионебергской консерватории.

Блещут медные трубы, мечутся, как обезумевшие, смычки. Лица серые — может, от того, что музыканты наготове с самого начала и предателей казнили всего в десяти шагах от них. А может, от попыток осмыслить наспех написанную партитуру.

Но музыка уже не важна.

Стучат сапоги, мимо толп, мимо огней — к Раде: шррам-шррам-шррам! Под балконом штандарты приподнимаются, взлетают руки бойцов, и раздается:

— Здравия желаю, пан гетман!

И где-то рядом все зудит и зудит:

— Ну что, они?

Хотя Дайтютюн, взявши в руки волшебную палочку, на которую наложено заклинание, усиливающее голос, внятно поясняет:

— Проходит первая бригада герильясов под командованием бригадира Хватко!

Он перечисляет, в каких боях отличилась бригада и на какую сумму принесла Кохлунду трофеев. И бригадир Хватко бледнеет на глазах: он, конечно, понимает намек на свои клады. Все они известны правительству! Эргоном на балконе улыбается, и Дайтютюн, не удержавшись, чуть кивает ему.

Персефоний всматривался в лица бойцов и вспоминал рассказы Тучко об осаде, о штурме железнодорожной станции. Может быть, молодой упырь чего-то не понимал, но лица этих матерых герильясов казались ему пустыми и равнодушными.

Еще бригада, еще… Так что же имел в виду фантом-романтик — неужели и Тучко сейчас появится? Однако бригады, очищенные от подозрений в предательстве, кончились, пошли новобранцы, а Хмурия Несмеяновича так и не было.

Тут совсем другие лица — молодые, восторженные. Горе тому, против кого они пойдут войной: до конца жизни не забудет этих почти детских лиц в растре прицела. Изведется, хотя будет знать: ничто иное не отрезвило бы одураченных юнцов…

На балконе движение: подошли поближе к перилам какие-то совсем незнакомые типы в заграничных костюмах. Подались вперед, внимательно, изучающе смотрят. Юнцы рады стараться:

— Здра-жела-пан-гетман!

— Вот, вот они! Первый левофланговый — гляди, каков молодец! Ура, даешь!

Семимильно-десантные войска были новшеством, лишь немногие армии в мире имели экспериментальные подразделения, и Персефоний против воли заинтересовался. За юнцами шли по Гульбинке, переваливаясь, неповоротливые фигуры в овчинных тулупах, под которыми виднелись ватники, в пышных ушанках, меховых штанах и валенках. На правом плече у каждого лежал боевой посох, через левое были перекинуты семимильные сапоги.

— Передовые магические технологии находят применение в наших вооруженных силах! Словно ангелы возмездия, громом с ясного неба готовы обрушиться на головы врагов наши славные семимильники…

Лица «ангелов возмездия» блестели от пота. Зудящий голос слева пояснял кому-то:

— Ну конечно, семимильная дуга — это практически выход в стратосферу…

Опять новобранцы, потом артиллерия, боевая маготехника: ДОТы на курьих ногах, бронированные повозки с фениксами и жар-птицами. Потом и упыри прошли, вызвав немалое оживление среди иностранцев на балконе.

Опять добровольцы, но уже не юнцы — разумные постарше. Эта часть называлась Второй Добровольческой дивизией и представляла собой странное зрелище: шеренга ровная — шеренга кривая. Но иностранцам, кажется, понравилось, а Дайтютюн и Эргоном были в восторге.

Тут уже не было единого выражения на всех лицах. Персефоний глядел и угадывал (быть может, ошибаясь) лавочников и мелких служащих (они шагали криво и глядели вокруг себя с неуставным любопытством), бывших полицейских и пожарных (первых частично, а вторых полностью расформировали из-за отсутствия финансирования, и они, проходя под балконом и приветствуя правителей, явно продолжали в уме подсчитывать, хватит ли солдатского жалованья, чтобы оплатить семейные долги).

В одной из кривых шеренг выделялось лицо, состоявшее, кажется, из одной только бороды. Борода была явно накладная и смотрелась до ужаса нелепо. А вот глаза над ней показались Персефонию знакомыми. Он присмотрелся и вздрогнул. Тучко! Нет, не Хмурий Несмеянович — Жмурий. Он шагал со старым кремневым ружьем на плече, старательно изображая неотесанную деревенщину, однако не таращился по сторонам. Взгляд его был прикован к затылку разумного, идущего через шеренгу впереди.

И вот это уже был Хмурий Несмеянович. Он тоже изменил внешность, но более умело, пожалуй, если бы не внимание его брата, Персефоний не признал бы бригадира. Висячие усы свои Хмурий Несмеянович не сбрил начисто, как, наверное, поступил бы на его месте каждый, а превратил в две щеточки, придававшие ему кошачий вид. И бороду наклеил, но не чрезмерную, как Жмурий, а под стать усикам — жиденькую донкихотовскую мочалочку. Парик надел с прической на закордонский манер, оделся в бюргерский камзол — и вышел из него вполне убедительный накручинский мещанин, который думает, будто следит за веяниями моды.

Образ этот нарушался только боевым посохом — оружием профессионального военного, а никак не добровольца, но Вторая Добровольческая была вооружена весьма пестро, и несоответствие не бросалось в глаза.

Бывший бригадир шагает с пустыми глазами — будто совсем нет больше Тучко. Жить ему незачем, умирать не за что. Однако обреченный взгляд не вязался с хорошо продуманной и тщательно исполненной маскировкой. У обоих Тучко что-то на уме… То есть у Жмурия понятно что, он наконец-то выследил брата. А вот у Хмурия Несмеяновича — поди догадайся, хотя сердце и сжимается от скверного предчувствия…

Персефоний напряг силы, раздвинул разумных перед собой и стал пробираться вперед и наискосок, туда, куда уходили, промаршировав перед Радой, бойцы.

Конечно, Романтик ошибся. Не могли они быть друзьями: Персефоний, малахольный законопослушный упырек из Лионеберге, и Хмурий Несмеянович — усталый герильяс, убийца и мародер. Но все же связало их что-то, что нельзя назвать одним словом, из-за чего он никак не мог ни уйти, ни остаться в стороне.

Толпа становилась все плотнее, он ломился вперед, зло расталкивая народ тяжелым саквояжем и совершенно не представляя себе, что, собственно, собирается делать. Лишь на короткий страшный миг мелькнула в голове ясная мысль: должно быть, он предчувствовал что-то. Предчувствовал, и уже давно, что Хмурий Несмеянович непременно вернется, чтобы все-таки выплеснуть душившие его ярость и отчаяние. И ему зачем-то надо быть рядом. Видимо, из-за этого предчувствия он отложил отъезд и не случайно пришел на этот дурацкий, решительно не нужный ему парад.

Персефоний протолкался к первым рядам зрителей как раз в тот момент, когда шеренга Хмурия Несмеяновича подходила к балкону. Вторая Добровольческая по приказу командира гаркнула вразнобой предписанное «здра-жела». Кто-то вскинул руку в приветственном жесте, кто-то забыл. Хмурий Несмеянович вскинул, и в руке у него что-то было. Бригадир метнул предмет в сторону и тотчас, повалив пару соседей, рухнул на булыжник с криком:

— Ложись!

Свет радуг и фонарей померк: полыхнула алая вспышка, потом к небу ударила струя дымного пламени. Где-то над крышами она раскрылась чудовищным цветком и стала оседать хлопьями пепла. В том месте, где находилась чашечка «цветка», из пламени сформировалась огромная человекообразная фигура. Громовой рев сотряс воздух.

Народ в ужасе хлынул прочь. Персефоний едва устоял на ногах, потом на него налетел толстый человек в чине капрала, сбил наземь, и только сила и проворство упыря спасли его от участи быть затоптанным. Отбросив трость, он рывком поднялся, оттолкнул кого-то набегавшего, ударил саквояжем другого и, заметив поблизости фонарный столб, прижался к нему.

Над головой метались клочья пламени, сверкали молнии. В ушах звенело от криков. Но Персефоний находился слишком близко к эпицентру событий, вокруг него уже образовалось свободное пространство, и он наконец сумел оглядеться.

Дым быстро рассеивался, однако наверху продолжал бесноваться огненный хаос. Персефоний понял, что стал свидетелем высвобождения боевого ифрита, причем немалой выдержки. Страшное штурмовое оружие, предназначенное для осады крепостей!

Вместо того чтобы тихо и незаметно дотлеть на чужбине, Хмурий Несмеянович решил поквитаться со всеми, кого считал виновным в своей изломанной судьбе.

Но ведь там Королева!

Персефоний, продолжая неосознанно сжимать в левой руке саквояж, рванулся вперед, на площадь. Споткнулся об кого-то лежащего — и это, возможно, спасло ему жизнь, потому что прямо перед ним ударила из зенита огненная стрела и расплавила булыжники.

Молнии, бьющие из жезлов охранников, сплетались в многоцветную сеть — она сжималась вокруг ифрита, рвалась под ударами его рук, тут же латалась новыми молниями. Из слуховых окон Рады вылетали жар-птицы и сгорали, врезаясь в грозного духа, гремели выстрелы, со шпилей срывались призрачные тени духов-стражей. Ифрит метался, поджигая ближайшие крыши, но он был обречен: это в бою, когда силы противника рассредоточены, одного огненного чудовища бывает достаточно, чтобы разрушить укрепление. Сейчас же на монстра было нацелено все, имевшееся для защиты Рады.

Вытягивая из плаща «магум», Персефоний отыскал взглядом бывшего бригадира и увидел, как тот, не замечая сыплющихся с неба обжигающих искр и капель пламени, спокойно встал на колено, вскинул посох и выпустил по балкону череду белых вспышек.

На балконе царило такое же смятение, как и на мостовой. В первую минуту все попадали, закрывая лица от испепеляющего дыхания чудовища. Теперь политики бросились внутрь дворца, столкнулись — в дверях образовался затор. Лишь Королева чуть отступила в сторону и, не отрывая взгляда от ифрита, воздела руки. Человеческое зрение не уловило бы внешних проявлений магии, но молодой упырь прекрасно видел, как с ее пальцев сорвалась туманная пелена цепенящих чар — хоть ненамного, но она должна была ослабить штурмовое чудовище.

Кроме нее, только Эргоном не поддался панике. Однако и на ифрита он не смотрел — кажется, наемник, единственный из всех, понял смысл происходящего и, отступив на другой конец балкона, принялся высматривать нападавшего, держа наготове свой длинный «ведьмак».

Правители сцепились насмерть в дверном проеме, сзади на них напирали приближенные служители и иностранцы — им-то и досталась основная порция магической энергии из посоха. Несколько фигур упали, но все же защитные чары балкона оказались крепче, чем рассчитывал Хмурий Несмеянович, и вторая очередь погасла, никому не причинив вреда.

Эргоном, увидев стрелявшего, прицелился, но и Тучко не упускал его из виду. Третья очередь вся ушла в заморца — и, видимо, пробила щит. Правый край балкона рухнул вместе с бывшим наемником.

Секунду или две Хмурий Несмеянович не шевелился, наблюдая, как разлетаются облачка каменной пыли. Потом, пригибаясь, принялся отступать, перешагивая через оглушенных и опаленных ифритом. Персефоний перевел дыхание. Он застрелил бы бригадира без колебаний, но тот больше не угрожал Королеве, и молодой упырь был рад этому.

Чуть в стороне шевельнулся и поднялся на ноги Жмурий. Весь в копоти, борода наполовину отклеилась и, видимо, мешала — он раздраженно сорвал ее и бросил. Нашарил ружье…

— Хмурий Несмеянович! — крикнул Персефоний что было мочи. — Осторожно!

Несмотря на адский грохот битвы с ифритом, его услышали оба Тучко. Хмурий Несмеянович заметил брата, их взгляды пересеклись…

«Не выстрелит! — понял Персефоний. — Даст себя убить».

Даст. Не потому, что хотел умереть и вернулся в поисках смерти. Не потому, что думал этим кому-то что-то доказать. Просто в родного брата стрелять нельзя, независимо ни от каких условий. Это в бригадире еще осталось. И не важно, что там себе думает брат. Нельзя — и точка.

Жмурий медлил, всматриваясь в бесстрастное лицо бригадира, в котором не отражалось ни жертвенности, ни осуждения, ни презрения… И это разозлило Жмурия еще больше. Ненависть ослепила его, но палец почему-то никак не мог нажать на спусковой крючок.

Дым уже почти рассеялся. Политики сломали косяки и схлынули вглубь дворца, на балконе остались только Королева с Воеводой и двое стражников с магическими жезлами, целиком поглощенные схваткой с ифритом. Огненное чудовище заметно слабело. Персефоний стоял, не зная, что делать, и нужно ли вообще что-то предпринимать или лучше довериться голосу страха и бежать с площади сломя голову. А двое братьев все глядели друг на друга, один — вдоль широкого ствола, заряженного, должно быть, картечью, другой — в расслабленной с виду позе, с посохом в опущенной руке.

И тут откуда-то вывернул ковер-самолет. Двигаясь всего в полусажени над мостовой, он заскользил к Жмурию. Правил вислоухий Хомка.

— Скорее! — крикнул он, поторапливая товарища.

Хмурий Несмеянович, не отрывая взгляда от брата, приподнял посох и, не целясь, всадил в ковер сгусток белого сияния. Самолет вспыхнул и упал тряпкой, дымящееся тело Хомутия покатилось по булыжникам. Ни один мускул не дрогнул в лице бригадира, а Жмурия передернуло от ярости: так ясно брат показал, что и его мог бы смахнуть, как назойливое насекомое. Это был откровенный вызов, Жмурий не мог на него не ответить. Персефоний вскинул «магум» и спустил курок без всякой надежды попасть — он ведь не умел толком стрелять. Однако пуля угодила в цель. Предназначенная для того чтобы одной ударной силой глушить закрывшегося щитом чародея, беззащитного человека она чуть не разорвала пополам. Жмурий рухнул на булыжник бесформенной грудой плоти.

Глаза Хмурия Несмеяновича расширились. Стиснув посох, он обжег Персефония взглядом, и какое-то мгновение тот был уверен, что бригадир прикончит его. Но тут его внимание было привлечено каким-то движением у стены Рады. Раздвинув обломки балкона, там выпрямилась припорошенная каменной пылью фигура. В ней трудно было признать Эргонома, но это был он — полуоглушенный, помятый, окровавленный и все-таки живой. Заморец не поскупился на средства магической защиты.

— Сзади! — успел крикнуть Персефоний, глядя, как наемник поднимает оружие, которое так и не выпустил из рук.

Хлопнул выстрел, «ведьмак» изверг облако сизого дыма. Пуля врезалась в спину Тучко и вышла из груди. Бригадир упал на колено, но не рухнул ничком — в последний миг оперся о посох. Он продолжал смотреть на упыря, но теперь во взгляде его не было ни гнева, ни боли.

Эргоном, повесив пистолет на пояс, вынул из рукава короткий магический жезл и прежде, чем Персефоний успел осознать происходящее, направил на упыря. Рука сама вскинула «магум», но трудно было упырю, даже при его силах, соревноваться в быстроте с человеком, который всю свою насыщенную убийствами жизнь учился стрелять раньше своих противников. Тяжелый револьвер еще только поднимался, когда зеленоватая ветвистая молния сорвалась с жезла и ударила… в призрака, неожиданно материализовавшегося на линии огня!

Это был Романтик. Он возник в воздухе с раскрытыми руками, заслоняя собой упыря. Кажется, он хотел что-то крикнуть, но не успел: молния окутала его сетью искр и развеяла вмиг, оставив тоненькую струйку дыма.

Эргоном настолько был уверен в своем стрелковом искусстве, что уже отворачивался. Заметив краем глаза что-то неладное, он вновь посмотрел на упыря, и на лице его отразилось удивление. Он снова вскинул жезл… Но Персефоний уже прицелился. Грянул выстрел. Эргонома развернуло и отбросило назад. Упырь двинулся к нему, сокращая расстояние, взвел большим пальцем курок. Ба-бах! Вторая пуля впечатала заморца в стену. Третья ударила в солнечное сплетение и выбила воздух из наемника. Тот согнулся, молния из жезла чиркнула по булыжникам, но он нашел в себе силы выпрямиться и, пока барабан проворачивался для нового выстрела, выпустил молнию, чудом разминувшуюся с головой упыря.

Внезапно Хмурий Несмеянович, все это время стоявший на коленях, рывком развернулся и выпалил по Эргоному очередь, от которой перед глазами заплясали пятна. Посох надломился — должно быть, не был рассчитан на такой мощный разряд.

От наемника остался только черный силуэт на стене.

Бригадир упал лицом вниз.

Персефоний стоял посреди площади, с револьвером и саквояжем, вокруг стонали раненые. Наверху метались сполохи колдовского огня, а понизу стелился едкий дымок и стоял запах гари.

— Вот он! — раздалось вдруг поблизости. — Хватайте упыря!

Персефоний огляделся и увидел бегущих к нему полицейских. Он не мог сказать, сколько времени заняла перестрелка перед Радой, но схватка с ифритом подходила к концу, пламя падало с неба все реже, и служители закона взялись за дело.

— Стой! Бросай оружие!

Хотя Персефоний и без того стоял и «магум» держал дулом вниз, именно этот окрик вывел его из оцепенения. Он кинулся прочь — туда, куда уходили после марша войска. Вслед ему протрещали вразнобой несколько выстрелов, воздух над плечом вспорола голубая парализующая молния, но, видимо, расстояние было великовато для полицейского оружия, рассчитанного на применение с небольших дистанций. Упырь добежал до угла, свернул за него, помчался дальше, не обращая внимания на нескольких перепуганных солдат, вжавшихся в стену. Со спины накатили запоздалые трели свистков. Впереди лежал сквер, Персефоний перемахнул невысокую оградку и побежал, петляя между деревьями. Еще выстрел позади, еще вспышка. Какой-то проулок. Персефоний оглянулся на бегу — преследователей не было видно. Счастье, что среди них не оказалось ни одного упыря, или лешего, или еще кого-нибудь, от природы способного к быстрому бегу.

Наверное, разумнее было бы сейчас выйти на широкую улицу и смешаться с толпой, но Персефоний сообразил это намного позже. А пока бежал, неосознанно выбирая дворы и проулки поглуше. В голове постепенно складывалось осознание происшедшего. Его, законопослушного упыря, преследуют сейчас как террориста, сообщника безумца, покусившегося на правителей графства! Тогда как по-настоящему виноват он только в гибели Романтика — несчастного призрака, ужасно бестолкового… так ведь романтики другими и не бывают, наверное. Вот эту вину Персефоний ощущал отчетливо, она сжимала сердце и заслоняла другие провинности, даже бестрепетное убийство Жмурия, даже злобу, с которой он стрелял в Эргонома…

— Стоять!

Молния предупредительного выстрела ударила сверху. Около глухой стены дома покачивался ковер-самолет, на нем стояли двое полицейских, нацелив на упыря жезл и пистолет. Персефоний отшатнулся, ударился спиной о забор. Самолет скользнул вниз, и тут упырь всадил в него пулю — без раздумий, молясь только, чтобы не зацепить разумных. Продырявленный ковер накренился и упал. Один из полицейских кувыркнулся и врезался в куст сирени, росший на углу. Второй, обладатель жезла, приземлился более удачно. Он был упырем, и не самым молодым, так что силы и проворства ему было не занимать. Мягко спружинив, он выпрямился, прицелился, держа жезл обеими руками, и выпустил молнию, которая хлестнула в… саквояж, изо всех сил брошенный ему в голову.

Полицейский упал, в следующий миг Персефоний оседлал его и принялся выкручивать жезл.

— Гад… — прохрипел тот, изогнулся, сбрасывая противника, навалился сверху.

Персефоний напрягся, пытаясь отвести от себя жезл, но полицейский был намного сильнее и опытнее. Навершие с сапфиром, в котором подрагивал огонек готового заряда, неотвратимо приближалось к лицу. Внезапно его голова на миг окуталась голубым ореолом. Тело тотчас обмякло. Персефоний огляделся. В нескольких шагах стояли Воевода и какой-то разумный в плаще, в низко надвинутой шляпе и с жезлом в руке.

— Вставай, быстро, — велел призрак. — Собери свои вещи и иди за мной. Подгони ковер, — приказал он своему спутнику. Тот скрылся за углом и через минуту появился вновь, сидя на сине-желтом самолете. — Садись, садись, — поторопил он упыря.

Персефоний подобрал саквояж и свалившийся с головы котелок. Воевода досадливо крякнул.

— А «магум» кому оставил? Следователям? Быстрее же, олух!

Спешка была оправданна: где-то рядом вновь послышались свистки. Персефоний запрыгнул на ковер, и незнакомец в плаще и шляпе быстро поднял его в воздух.

— Выше, — распорядился Воевода, стоя в полный рост и осматриваясь по сторонам.

По ощущениям, ковер поднялся саженей на сорок. Упырь осторожно выглянул за край — так и есть, остальные полицейские летали гораздо ниже. Самолет Воеводы они принимали за один из патрульных, а может, за транспорт начальства.

— Не высовывайся, — посоветовал фантом. — Ох, выпороть бы тебя за самодеятельность, да за то, что Ледащего угробил… Но ладно уж. Хорошо то, что хорошо кончается.

Персефоний посмотрел на него как на умалишенного.

— Что кончилось хорошо? — спросил он.

— Не понимаешь? — усмехнулся Воевода. — Ну, тем лучше. Тебе это совсем не обязательно.

— Да нет, уж вы мне скажите, пожалуйста, — зазвеневшим от напряжения голосом потребовал упырь. — Может, я что-то пропустил? Так вы просветите: что тут хорошего случилось? Королева подвергалась страшной опасности, погибли разумные…

— Да успокойся ты, — вздохнул призрак, присаживаясь рядом с ним на корточки. — Все же обошлось, верно? По большому-то счету…

Однако упырь уже догадался, что Воевода имел в виду что-то другое. Он, кажется, совсем не боялся за Королеву…

— Вы знали, что все это произойдет? — не веря себе, шепнул Персефоний.

— Ну вот зачем было думать? — поморщился призрак. — Между прочим, любого другого я бы сейчас убил и сбросил патрульным под ноги. Скажи спасибо, что за тебя лично Королева просила, еще когда велела мне проследить, чтобы ты благополучно покинул Кохлунд.

Персефоний, проигнорировав это замечание, лихорадочно соображал.

— Скажите, господин Воевода, что означает печать у вас на ладони?

Пилот в плаще хмыкнул.

— Хочешь сказать, до тебя только сейчас дошло? — проворчал призрак. — А Королева еще называла тебя умным… Это печать служебной беспредельности. Выдается высшим государственным чинам. Например, руководителю внутренней разведки.

— Вам? Так значит, вы служите этой хунте? Этим…

— Верность я храню Королеве, — сурово оборвал фантом. — А остальное не твоего ума дело.

Но Персефоний не унимался.

— Внутренняя разведка, значит? Вы знали, что собрался сделать Хмурий Несмеянович! Вы через меня выследили Жмурия и тогда, в «Надел и пошел», не упустили его, а позволили уйти — чтобы выследить бригадира? Чтобы использовать Хмурия Несмеяновича для покушения?

— Скорее это он нас использовал, — проворчал Воевода и, вздохнув, произнес: — Ладно, кое-что тебе можно рассказать, а то еще, не приведи господи, думать начнешь…

— Почему — «не приведи»? — обиделся Персефоний. — Думать полезно…

— Это когда умеешь, полезно, — парировал фантом. — Слушай и не перебивай. Эргоном хорошо подготовился к политической карьере: создал своего рода тайную службу, в которую набрал призраков. Это она раскрутила для него все дела о предательствах бригадиров. Заморец был умен… но не знал, что у лионебергских упырей такая разведка всегда имелась. Накручина за свою историю столько раз переходила из рук в руки, тут, чтобы уцелеть, нужно держать нос по ветру. Возглавлял разведку, сам понимаешь, я, и кое-кто из агентов Эргонома с самого начала работал на меня. Когда несколько дней назад некий фантом Мазявый, которого Эргоном уже официально сделал руководителем своей призрачной жандармерии, скажем так, погиб при исполнении обязанностей, я без особого труда устроился на освободившееся место.

— «Скажем так, погиб»? — удивленно переспросил Персефоний.

Воевода еще раз показал ему лучащийся рисунок на ладони.

— Печать фальшивая: в нее вплетены не предусмотренные законом чары. Мазявый задумал погубить Эргонома, и печать сожгла его.

— А вас — не сожгла?

— Против меня нужно что-нибудь посильнее! Когда-то давно я уже приносил клятву верности, и никто ее с меня не снимал. Я держу клятву, а она хранит меня понадежнее всяких чар.

— Не понимаю, какое отношение…

— Я же просил не перебивать! В общем, благодаря бурной деятельности Эргонома я довольно близко подобрался к правящей верхушке. И увидел возможность одним ударом изменить судьбу графства.

— Устроив переворот? — тут же снова перебил его Персефоний. — Убив правителей руками Тучко?

— Ты правда такой наивный? — досадливо поморщился Воевода. — На кой мне их убивать? Их, если на то пошло, ни в коем случае нельзя убивать! Смысла никакого, а любой, кто придет на их место, начнет хапать с нуля, и все пойдет по новой. Надо почву из-под ног выбивать — вот это дело, тогда они сами пятки салом смажут. Эргоном, чтоб ему в аду чихнулось, намедни обронил забавные слова: Кохлунд кончился. Понимаешь? Разворовано все — и нечего бы им тут больше делать, кабы не деньги иностранцев. Только из-за них наши триумвиры еще не сложили чемоданы и не укатили в какой-нибудь Паден-Паден. Новая война — это последний и самый большой куш.

— Так Тучко стрелял в иностранцев! — сообразил Персефоний, вспомнив события на площади.

— И очень хорошо стрелял, — кивнул Воевода. — Которые выжили, те все равно уедут. Потому что вице-король им расскажет про безумного бригадира, который устроил покушение, доведенный до сумасшествия обвинениями в предательстве, а иностранцы обязательно спросят: почему этот сумасшедший стрелял в кого угодно, только не в тех, кого, по идее, должен винить? Больше, скажут они, похоже на передел наших инвестиций в вашу незалежность. Ну, в общем, там уже моя забота, что они подумают и какие выводы сделают, — заключил призрак.

— Значит, вам и вправду нужен был Тучко-бригадир?

— Совершенно верно. А я был нужен ему. Он ведь сам для того и вернулся, чтобы отомстить и умереть. Именно так, с шумом и фейерверком. «Чтоб знали, гады», — как он выразился. Он зарядил посох отборными чарами, у него был с собой ифрит из клада. Но пронести все это на парад без посторонней помощи немыслимо, и для этого я ему очень пригодился. Кстати, когда я рассказал ему, в кого, на мой взгляд, выгоднее целиться, он понял меня гораздо быстрее, чем ты. Вот, собственно, и все. Остались у тебя еще вопросы? Может, хочешь узнать, куда Хмурий Несмеянович подевал свою часть денег?

— Нет, не хочу, — потупившись, ответил Персефоний.

Усталость навалилась на него. Персефоний нехотя приподнялся и начал поправлять растрепавшуюся одежду. Ковер гладко скользил под звездным небом. Внизу стелилась лесистая равнина, городские огни остались далеко позади.

— Лучше переоденься, — посоветовал Воевода. — Это уже никуда не годится.

Он был прав: плащ и сюртук разошлись по швам, колени выглядывали сквозь рваные дыры. Упырь открыл саквояж и, ежась на ледяном ветру, надел костюм из Ссоры-Мировой.

Ковролетчик шевельнулся и протянул ему трость — Персефоний почему-то не удивился, узнав свою собственную.

— Спасибо, что подобрали, — сказал он.

— Не за что, — проскрипел тот — по голосу безошибочно угадывался зомби — и протянул вслед за тростью «магум».

Персефоний взял револьвер и, размахнувшись, зашвырнул его в ночь.

— Надеюсь, ты понимаешь, что этого разговора между нами не было? — спросил призрак.

— Да, конечно. Не хочу, чтобы вы меня прикончили.

— Я этого тоже не хочу, можешь себе представить. Кроме всего прочего, это элементарная благодарность. Все-таки хорошо, что ты пришел на парад… Слушай, скажи честно, ты бы вытащил Хмура, будь у тебя возможность?

— Да.

— Почему? Он тебе друг?

— Нет.

— И ведь ты понимаешь, что он не хотел жить.

— Дело не в том, кто чего хочет, — подумав, ответил Персефоний. — Если бы все его желания исполнялись, это как раз и было бы хуже всего. Наверное, господин Воевода, разумному вообще нельзя жить как хочется. Вот Хмурий Несмеянович пожил — кому лучше стало? Жизнь как любовь: не за что-то, не ради чего-то, а вопреки и несмотря. Не знаю, понимаете ли вы…

— Думаю, что понимаю, — сказал призрак. — А убил бы ты его, если б вдруг, скажем…

— Да, — коротко ответил упырь.