Бестолковая любовь Лобановская Ирина

Глава 1

Как же она была хороша!

Сева отошел от метро в сторону и остановился, не в силах вспомнить, куда и зачем направлялся.

Шумная, яркая, режущая пестротой глаза стайка цыганок металась рядом, задевая прохожих. Одна хватала идущих за рукава, другая толкала всех грудным ребенком, никак не реагирующим на эту суету. Может быть, в одеяло была завернута кукла?

К Севе цыганки не подходили, пока, наконец, самая внимательная не заметила, что он застыл, тупо уставясь на ее подружку. Скользящей походкой цыганка двинулась к нему, размашисто подметая асфальт подолом, и привычно дружелюбно запела на ходу:

– Яхонтовый ты мой, рубиновый! Что стоишь задумался? Давай всю правду о тебе скажу, ласковый!

Сева и без нее знал всю правду о себе. Горькую, как хлористый кальций. Он был маленький, коротконогий, ничем не привлекательный для женщин начинающий поэт, которого почти не печатали. Так себе мужчинка… И сам над собой иногда грустно посмеивался. А фамилия!.. Это даже нарочно не придумаешь – его фамилия одна чего стоит. Тем более для поэта.

Бакейкин… Всеволод Бакейкин… Произнеси только раз – и сразу в редакциях начинаются ухмылки и смешки. Предлагать стихи уже не обязательно – и так все ясно.

– Возьми псевдоним, болван! – говорили соратники и соперники по поэтическому цеху. – Давно пора.

Но Сева упрямился.

– Фамилия – это родовое понятие, – твердил он. – Это на всю жизнь! Как это – меняй?.. Какой еще псевдоним?

– Дурак! – подводили итог приятели.

Но Сева был уверен, что и псевдоним ровно ничего не изменил бы в его творческой биографии, а показаться кому-то смешным он никогда не боялся. И считал эту боязнь пороком, не просто отталкивающим, но прямо-таки губительным для души и творчества.

Однокомнатная квартирка в доме-панельке возле метро «Бибирево», доставшаяся Севе от бабки и деда, тоже до сих пор никого не заинтересовала. Кому он нужен, этот Севка?..

Но цыганка, как большинство баб, оказалась настырной.

– Что было, что будет, скажу! – настаивала она на своем нелепом желании пророчествовать.

Гордыня ее заела…

– Это не вопрос: все эти бесконечные «былы» да «завтры», – пробурчал Сева. – Предлагаю компромиссное решение: пусть она о них расскажет! – И неожиданно для самого себя кивнул в сторону той, что молча стояла возле газетного киоска и безразлично играла кистями ярко-зеленого платка, угловато висевшего на плечах.

И подумал, что обычное молчание – всегда очень весомый аргумент, который часто трудно опровергнуть. Разве что таким же долгим молчанием в ответ…

– Не умеет она гадать, ласковый! Молодая еще! – пропела цыганка постарше и тотчас поманила молоденькую в зеленом платке, гневно топнув при этом ногой: – А пойди сюда, зовут, не слышишь?

Девушка подошла и равнодушно остановилась рядом. Бесстрастные карие глаза смотрели прямо, почти не моргая, коса была такой толстой и длинной, что казалась искусственной.

«Красавица! – с восторгом подумал Сева. – Бывают же такие на свете!»

Тем временем первая цыганка срочно пересмотрела свое заявление, и выяснилось, что ее юная подружка тоже умеет прекрасно гадать.

– Ох, как она гадает, ласковый! – в экстазе, с дурной театральщиной заголосила цыганка, подталкивая молоденькую товарку к Севе. – Ох, как гадает, яхонтовый! Погадай у нее – никогда не пожалеешь! Пусть скажет тебе все, что было и что будет!

Кареглазая уже собиралась взять Севу за руку, но слушать о том, что было, ему показалось чересчур неинтересным, а то, что будет, Сева внезапно понял сам. Недаром он родился поэтом и завоевал совершенно законное право на непредсказуемые и неоправданные поступки.

Сева решительно взял молчунью за руку и спросил:

– Тебя как зовут?

– Зови Катей, – равнодушно ответила она.

С таким же успехом красавица могла назвать любое другое имя.

– Пойдешь со мной? – спросил Сева.

Цыганка постарше грубо подтолкнула кареглазую.

– А пойду, – флегматично согласилась красавица.

И Сева повез ее к себе в Бибирево, задыхаясь от восторга и нежности.

Через несколько дней Кате были представлены все приятели Севы.

Она ходила по квартире босиком, ступая мягко и осторожно, с интересом рассматривала ноутбук – деньги на его покупку дал младший брат Всеволода – и спокойно, не задумываясь, отвечала на любые вопросы. Севе Катя доверчиво сообщила, что ей восемнадцать лет. Больше дать было невозможно, но Севины приятели уверяли, что самое малое – двадцать пять.

– Ну как она? – спрашивал Сева шепотом у приятелей.

– Красавица, – отвечали ему и пожимали плечами. – Конечно, красавица, а что дальше?

Приятели стихов не писали.

Медовый месяц прошел тихо. Катя продолжала носить яркие одежды и бусы, не любила ходить по магазинам и плохо понимала, что в ванне нужно мыться хотя бы раз в неделю. Ее роскошная коса лоснилась от жира, ноги были серыми от бесконечного хождения босиком. Но Сева тоже особой аккуратностью не отличался, поэтому претензий Кате не предъявлял.

С утра до ночи она сидела в кресле перед телевизором. Своего мнения о передачах не высказывала, просто смотрела все подряд, ела мало, едва кусочничала, и казалась вполне довольной своей новой жизнью. За этот счастливый месяц Севе удалось выяснить, что он, оказывается, нуждался только в слушателе: такая вот молчаливая, бесстрастная Катя его очень устраивала. О дальнейшем Сева просто не думал: его никогда не заботило, что будет.

Теперь он всегда рвался домой, радостно припоминая, как ярко выделяется чернотой и смуглостью на белой простыне и наволочке лежащая рядом с ним Катя. Вот когда он был полностью раскрепощен, освобожден от каждодневных утомительных забот и мелких укусов повседневности, от ее суеты и тягостности. Он легко уходил от них, отрешался, забывал их, становясь, наконец, безмятежным. Все стало простым, естественным, спокойным – и почти нереальным.

Катя ничего не требовала, ни о чем не просила и ничему не удивлялась, на происходящее реагировала хладнокровно, равнодушно поводя вздернутым худым плечом. Но на Севу она поглядывала иногда очень странно: настороженно, неуверенно, словно хорошо представляла, как все вокруг непрочно, ненадолго, временно, ждала и боялась скорой гибели хрупкого необычного мирка, созданного Севиным богатым воображением. Она знала куда больше, чем Сева, и куда больше, чем говорила, но Сева Катиных взглядов не понимал.

– Тебе нравится у меня? – порой интересовался он, просто для того, чтобы еще раз убедиться в случившемся.

Катя неопределенно поднимала худое плечо и бесхитростно улыбалась.

– Но ведь ты не уйдешь от меня, – утвердительно спрашивал Сева.

– Нет, – говорила Катя. – Зачем мне уходить?

– Конечно, незачем. Это не вопрос, – радостно соглашался с ней Сева и успокаивался.

Его прежние отношения с женщинами всегда складывались плохо и сложно. Сложнее, чем ему того хотелось. Они нравились Севе – почти все, и он искренне их жалел. Женщины казались ему нежными, беззащитными, смешными со своими застежками, кружевами, каблуками и вечными тревогами за прическу и косметику, размываемые дождем и снегом. Он не догадывался, что проявление такой незащищенности – вечное и могучее орудие женщин.

Только они никогда его не любили, требовали то денег, то недешевеньких подарков, то поездок за границу, – и Сева сам оказывался совершенно беспомощным перед несовпадением их желаний и своих возможностей.

Однажды он решил показаться перед девушкой хватом. Наскреб денег, частично перехватил у брата и сводил ее в продвинутый, по-настоящему роскошный ресторан. Девушка по имени Ольга искренне радовалась дорогому развлечению, с удовольствием съела все заказанное, послушала музыку, повосторгалась… Сева даже отважился на один танец с Оленькой. Хорошо, что не оттоптал ей все ноги.

А через неделю она позвонила и откровенными намеками стала проситься опять в ресторан. Уже в другой. Уверилась, что у ее неказистого кавалера есть приличные деньги. А раз так, то Ольге ситуация очень понравилась, все складывалось довольно удачно, и почему бы ему не сводить ее еще куда-то?

Сева оказался в дурацком и смешном положении, которое сам себе создал. И что делать? Признаться – значит раскрыть свой обман. А отправляться в другой ресторан – не на что… Брат и так уже бурчал: «Живешь не по средствам…»

В общем, Сева стал изворачиваться: мол, обязательно еще сходим, но у меня сейчас срочные дела, работа, подожди, вот буду посвободнее… Он чувствовал себя препаршиво. Как все это тупо и нелепо по части перспективы… Деньги стояли мощным барьером – недаром раньше говорили «мошна»! – между Севой и прекрасной половиной. Общности между ними не возникло ни разу, поэтому в Кате он увидел спасительный выход. Она воплощала в себе все, что было нужно, – красоту, изрядную долю романтики, непритязательность и нетребовательность, простоту и неумение вести длинные, интеллектуальные и беспредметные разговоры.

Правда, Севе хотелось, чтобы она, согласно штампу, играла на гитаре, пела и танцевала, тряся плечами, но Катя ничего этого не умела. Холодноватая, она оставалась абсолютно безразличной к музыке. Катя ни на что не посягала, а главное, не претендовала на Севу, предоставляя ему полное право быть свободным, – и это тоже казалось нереальным.

Она странным образом сломала его жизнь и внесла в нее так много, что ему все время хотелось ее за что-то благодарить, впадая в блаженное умиротворенное состояние. В основном Сева теперь писал о гаданиях, предсказателях, судьбе и интуиции. Возможностей было хоть отбавляй. Тихонько пощелкивал компьютер.

Кто-то из друзей заявил, что по-русски правильно «просить руки», а не «руку». Друзья стихов не писали.

А прочитав в другом стихотворении: «Метнулась птицей, юбки веер, волос тяжелых водопад», друзья посетовали на неточность, поскольку «веер» – это плиссированная юбка, а не сборчатая, как у цыганок. Критиков на Севином веку хватало.

Глава 2

Сева вырос в семье инженеров. Простых и советских. Насквозь обыкновенных. Сколько получали родители и как всю жизнь сводили концы с концами, знали лишь они сами. Но жили родители довольно дружно, хотя мать по имени Жанна совершенно очевидно любила больше младшего Кольку и предпочитала его всем и всегда. Ситуация была прозрачна и стерильна, как отфильтрованная вода, – отец мальчишек, Виталик Бакейкин, женился на Жанне после рождения младшего, словно с его помощью. И она осталась безмерно благодарной Коленьке за благоприобретенного и столь желанного мужа.

Вообще добиваться законных мужей с помощью детишек – прием довольно старый, опробованный и не сказать чтобы слишком плохой или чересчур рискованный. Без риска нельзя даже прикоснуться к металлическим держалкам в вагоне метро – сразу рождается электрический разряд, пролетает та самая искра, из которой… Ну, пламя, конечно, не разгорится, однако каждому становится неприятно и как-то дискомфортно – ты за нее, эту палку, хватаешься, чтобы с ног не свалиться и в спину уставших сотоварищей по вагону не упереться, а она, гадюка, тебя – током… Как непокорная женщина. Ты ее – за талию, а она тебя – вдруг по морде. Да за что?! За какие грехи?! Они еще еле-еле намечались. Только есть на свете женщины и предметы, абсолютно уверенные в человеческой греховности. Заранее. Всерьез. И переубедить их нельзя. Потому что их сознание жестко диктует одно и то же – они, именно они абсолютно правы. Всегда и во всем.

Жанна была такой же убежденной в собственной правоте, но о грехах не задумывалась. Вообще будущие Севины родители размышляли о жизни мало. Она попросту не стоила их раздумий.

А посему его будущая мамочка – тогда еще девочка Жанна – пустилась во все тяжкие, едва почуяв себя студенткой. Она жалела о бессмысленно и бесцельно прожитых школьных годах, когда умненькие, не в пример ей, подружки бегали в кино, танцевали в компаниях и обучались мастерству поцелуя в темных подъездах. А она, Жанна, повинуясь мудрым родительским наставлениям: «Доченька, учись! Учись, доченька! Это главное в жизни», сидела все вечера напролет за учебниками. Она была послушной дочерью. Несообразительной. И верила тогда, будто родители хорошо знают, что главное, а что – нет. Ничего они не знали! Только делали вид. Просто мастерски притворялись, что знают. Как большинство живущих на земле.

– Маменька, какая ты законопослушная! – значительно позже ехидно протянул однажды ее младший сын, язвительный и вредный Колька.

Именно ему Жанна была обязана мужем. И никогда не забывала об этом.

Студенческие отношения – они часто легкие, двусмысленные и недвусмысленные одновременно. Когда радость жизни срывает всех первокурсников-неофитов с неустойчивых юных тормозов и не дает никому ни малейшей возможности осознать самое себя, свои отношения с миром, продумать свою линию жизни… Линия жизни… А что это такое?..

На первом курсе Жанна надумала жить по-новому, прежних ошибок больше не совершать и переписать набело свое черное и скучное прошлое. Красотой она не блистала, зато брала разумностью, самонадеянностью и отчаянным, вырвавшимся на весеннее приволье желанием бескрайне свободной жизни. А оно, это желание, спрятать никому никогда еще не удавалось, и поэтому противоположный пол шагает на такое откровение завороженно и смело, как на зеленый волшебный огонек светофора.

Жанна быстро натренировалась, овладела нехитрым искусством любви, все испытала, сделала два аборта и вдруг обратила внимание на Виталика. Его все так, и только так называли – Виталик, до того он был мягкий, тихий и застенчивый. Из этаких веревки вить… Правда, первая попытка свить с ним гнездышко почему-то сорвалась. Нежданно-негаданно.

Жанна родила сына и радостно сообщила об этом Виталику. Тот нежно улыбнулся и доброжелательно заметил:

– Ты молодец!

Жанна удивилась. Нет, не выданной ей характеристике. Что она молодец, Жанна не сомневалась ни секунды, но она ждала продолжения. Точнее, предложения. Она сама его уже сделала первой в виде сына.

Жанна не задумывалась, хотя стоило бы, над тем, что Виталик Бакейкин, который жил в общежитии – он приехал в Москву с Дальнего Востока, – давно в курсе ее бурной жизни. И как-то не учла, что приятели не раз заявляли ему открытым текстом:

– Ты не будь, дружок, идиотом! Смазливых подстилок в своей жизни еще встретишь навалом. А Жанкины требования… Плюнь ты на них! Попахивает испорченной рыбой, упорно добивающейся, чтобы ее съели.

Насчет подстилок в своей жизни Виталик тоже не сомневался. А потому не спешил.

– Сын ведь у нас! – горделиво и слегка заискивающе сказала ему Жанна.

– Не мой! – ласково и мягко отозвался покладистый Виталик.

– А чей же? – немного растерялась Жанна.

– Тебе виднее, – скромно и добродушно заметил папаша.

И Жанна поняла, что поставила не на ту лошадку. Зря старалась. Без толку мучилась. Понапрасну рожала ребенка. Все впустую… А ведь она уже обнадежила ошеломленных поступком дочери родителей, что с минуты на минуту выйдет замуж и что у мальчика есть отец, который счастлив появлению на свет сына…

Но на другую лошадку ставить было поздно. Во-первых, с ребенком на руках не до скачек, во-вторых, весь институт наслышан о Жанкиных похождениях, а в-третьих… В-третьих, она внезапно осознала, что лучше мужа, чем этот мирный Виталик с его всегда детски распахнутым круглым взором, ей не найти. И нужно долбить в одну цель.

«Изменить я Бакейкина не изменю, – подумала Жанна, – поэтому постараюсь его использовать в личных целях». Это была неплохая идея, родившаяся в сообразительной головке.

Когда-то мать учила Жанну:

– Найдешь для себя мужчину, облюбуешь его – и бей в одну точку! Обхаживай да выгуливай его возле своего дома. Прицельно! На других уже больше не смотри. Этот – и никакой другой! А как только он поймет, что он единственный для тебя…

– То моментально смоется с концами! – весело заключила Жанна.

– Да ну! – с досадой махнула рукой мать. – При чем тут смоется? И что у тебя за жаргон? Слушать противно!

– Не нравится – не слушай, – тотчас надерзила Жанна.

Она как раз в то время вышла из повиновения – уже училась на первом курсе. И ей нравилось ощущать себя свободной, как желтый воздушный шарик, вырвавшийся из руки зазевавшегося ребенка.

Мать нахмурилась. Стала резкой, недовольной. Всем нравятся лишь вежливые люди. И не важно, что они думают о тебе, эти вежливые, главное – как они с тобой говорят.

– Ты меня оборвала, дай мне договорить. Для мужчины самое важное – осознать свою единственность, неповторимость. И тогда на этом можно и нужно умело сыграть. Только не переиграй!

Жанна отмахнулась. В то время она уже жирно, раз и навсегда перечеркнула старые родительские правила. Мечтала о своих собственных. А вот потом, позже, когда родился Сева, вдруг вспомнила и осознала: а ведь, кажется, мать тогда, два года назад, была права… И срочно взяла материнский совет на вооружение.

Поскольку Жанна училась, по утрам с малышом сидела мать. Она не работала. А Жанна продолжала встречаться с Виталиком. Частенько вечерами наведывалась к нему в общежитие. И полюбила повторять:

– Величайший подвиг – это материнство. А отец – всегда только случайность.

Все общежитские возмущались:

– Ты что, Виталик, неужели в нее втрескался?! Или не соображаешь вовсе? Зачем она тебе, эта пустозвонка?

Виталик молча, застенчиво улыбался.

И тогда Жанна отважилась на новый опрометчивый шаг – родила второго сына… Чтобы жизнь не оказалась упускаемой и даже упущенной возможностью.

Общежитие заклокотало и вспенилось, как неловко открытое шампанское. Родители Жанны были близки к инфаркту, но устояли. Они успели уже очень привязаться к Севочке, а оставить его на руках у этой мерзавки – как повторяла мать – нет, не дождется дочка такого!

Зато Жанна дождалась совсем другого. Приближалось распределение, грозное и страшное, вроде весеннего обвала в горах. Возвращаться на родной Дальний Восток к маме и папе Виталик Бакейкин не планировал даже в самом черновом и черном варианте, а у Жанниных родителей имелась неплохая квартирешка на улице Вавилова в кирпичном доме. И Виталик сделал Жанне-пустозвонке долгожданное предложение. Потому что все приходит к тому, кто умеет ждать.

– Сдурел?! – дружно возопило все общежитие.

– Она мать моих детей, – с торжественной скромностью и некоторой патетикой объяснил свой рациональный поступок Виталик.

Глава 3

Сева рос странным мальчиком.

Когда ему исполнилось два года, мать стала твердить: если у тебя появится младший брат или сестра – надо с ним всем делиться. Все лучшее отдавать ему. Быть щедрым, а не эгоистом.

Сева хорошо усвоил материнское наставление и искренне решил его выполнить. Когда у него родился братец Коленька, Сева стал ему, грудному, отдавать свою еду: пирожки, картошку, кашу… Усердно кормил из ложки и удивлялся, почему братик усиленно крутит головенкой, морщится и ничего не берет в рот. Капризный такой… Еще и орет…

Бабушка вовремя увидела эти кормежки и пресекла их раз и навсегда, но Сева сильно удивился: ведь он делал все в точности так, как его учила мать.

Учительница младших классов, в своей неизменной манере бури-урагана, сказала как-то детям:

– Надо думать о товарищах! На лбу у себя написать – «думай о товарищах»!

Родители думали, что Сева сделал это в качестве стеба, но он понял все буквально, несмышленыш еще… И послушался в прямом смысле. И написал – перед зеркалом… И продемонстрировал училке. Она почему-то громко ахнула и посмотрела на него странным долгим взглядом. Потом Севу отправили мыть лоб и даже зачем-то вызвали в школу родителей.

В общении со взрослыми Сева тоже себя не зарекомендовал с лучшей стороны. Взяла его как-то мать к себе в НИИ, мечтала похвалиться смышленым ребенком, а там мальчугана спросили, кого он больше любит: маму или папу. Как часто взрослые умы не способны ни на что оригинальное! И Сева честно ответил:

– Сосиски!

Мать дома ругала его целый вечер и даже называла хулиганом. Обыкновенная честность часто удостаивается брани.

Так что отношения с родителями у Севы натянулись до предела с самого детства. Особенно с отцом, который часто злоупотреблял своей властью – «Домой – не позже десяти!» – чересчур ратовал за порядок и аккуратность во всем, диктуя и навязывая окружающим собственные вкусы. Тихий Виталик постепенно превращался в деспота.

– Маньяк, – злобно называл его позже Колька.

Дома Сева чувствовал себя одиноким, хотя это слово тогда еще было ему почти незнакомо. А одиночество детства не столько подталкивает к раздумьям, сколько тянет прочь от этого мира, к мечтаниям о любви – тоже слово неясное – и смутным грезам. И Всеволод осторожно начал складывать свои мысли в строчки.

Отца раздражали и длинные волосы Севы – а ему, юному поэту, начавшему писать стихи в двенадцать лет, нравилось ходить именно так. Бесила Виталия и манера Севы общаться с друзьями – а они всегда встречались бурно и громко. И долгие разговоры сына по телефону… Хотя Севиными успехами в школе можно и нужно было только гордиться – мальчик учился на одни пятерки.

Отец всю жизнь искал какие-то отвлеченные, далекие от действительности совершенства и не замечал совершенств возле себя. Почему всем постоянно хочется недостижимого?..

Затем он объявил, что телевизор мешает сыновьям заниматься, мать с ним согласилась – вот где вылезли родительские уроки и наставления по поводу одного-единственного мужчины, которому прекословить не моги! И телевизор братьям смотреть запретили. А чтобы они все– таки самовольно не включали его, вернувшись из школы, в то время, когда находились дома одни, Виталий что-то там выкрутил из «ящика». Сам он и Жанна к телевизору оставались совершенно равнодушными.

Тогда отлученные от голубого экрана братья дружно обиделись, возмутились и стали ездить смотреть телевизор к бабушке и деду, родителям Жанны, в Бибирево.

В то время старые и молодые уже разъехались и жили отдельно, чему все были очень рады – совместной идиллии не получилось. Зато теперь братики могли распоряжаться жизнью по-своему.

– Как тебе не стыдно! – позвонила Жанна матери. – Ты зачем приманиваешь мальчишек?

– Да ты что говоришь?! – вполне справедливо оскорбилась мать. – Это мои внуки! Я что, по-твоему, не должна их принимать?! Закрывать дверь перед их носом? Да я Севочку вырастила, вынянчила! Что бы ты делала без моей помощи, негодяйка?! – И мать всхлипнула.

– А-а, начались упреки и слезы! – закричала в ответ Жанна. – На совесть бьешь? На жалость? Хорошие приемчики! Излюбленные старшими! Вы прямо без них никуда!

Между родителями и бабушкой с дедом развернулось длительное сражение за братьев. Ни проигравших, ни победивших в нем не оказалось – все остались при своих.

Мать была человеком очень здоровым – один раз в жизни переболела трахеитом, зато потом долго его вспоминала.

– Помнишь мой жуткий трахеит? – часто печально говорила она отцу. – Как я тогда долго кашляла… Наверное, полгода, не меньше.

– Как же, как же… – покладисто отзывался он.

Его терзали по очереди или коллективно язва, тяжелый парадонтоз, аллергия и радикулит, обостряющийся при каждой смене погоды. А поскольку она менялась постоянно…

Сева понимал, что отца надо бы жалеть, но никак не получалось.

И дом, родной и единственный, казался ему в высшей степени странным. Бакейкины-старшие сильно недолюбливали новшества, не жаловали никакую технику и относились к ней с большим подозрением, что непонятно для инженеров. Но родители считали прогресс очень вредным, он почему-то не сумел коснуться их равнодушных, сонных и боязливых душ и ничем не привлек. Сколько бед, например, приносят машины и лифты, часто повторяла мать. От них несчастья, болезни и ложные амбиции: у кого есть «жигули», у кого – нет. А телефон? Это вообще страшное для человечества открытие – только отвлекает от дел. И не стоит забывать о нервной системе, которая рвется в лоскуты, если начинают барахлить те же самые холодильник, стиралка, телик… Попробуйте их починить да подискутировать с мастерами! Особенно в гарантийной мастерской.

Так что если телевизора в доме нет – это отлично, и стиральная машина – тоже изобретение опасное. Мать наотрез отказывалась покупать даже самую примитивную стиралку. Белье кипятила в баке с помощью мужа и сыновей. Хотя, кроме всех прочих неудобств, это кипячение в баке было тоже не слишком безопасным. Но переубедить мать не сумел бы никто.

И так все себе шло и ехало, пока Коленька, уже девятиклассник, любимец матери, неожиданно четко и вслух, прямо-таки во всеуслышание, не сформулировал свое жизненное кредо – он никогда и ни в чем не будет походить на отца! То есть не будет курить, носить бороду и жить от получки до получки.

Если два первых условия могли показаться смешными и детскими, то последнее…

– Материалист, – усмехнулся отец.

Но как это ни странно, все три обещания молодости оказались выполненными – Николай шел к победе твердо и жестко.

Решив зарабатывать деньги, он стал продавать газеты и книги, заработав за одно лето столько, сколько мама-инженер не зарабатывала за год. В сентябре, когда начались занятия в школе, Коля нашел другое дело: стал разрисовывать матрешек и получал определенный процент от продажи этого популярнейшего, хотя и несколько поднадоевшего русского сувенира. Продажей занимались другие ребята, постарше, то есть Коля уже вступил в некую негласную и незарегистрированную фирму, где строго и неукоснительно делились обязанности и соответственно доходы.

А доходы румяные щекастые матрешки приносили немалые: у Коли появились собственные свободные деньги, которые он мог тратить по своему усмотрению. Позже он начал понемногу откладывать на будущее и стыдиться своих родителей. Да, его унижали лоснящиеся брюки отца и штопаная единственная кофта матери. И он не скрывал этого.

В десятом классе Коля уехал на зимние каникулы с девушкой-одноклассницей в Прибалтику, где у него появились близкие знакомые по матрешкиному бизнесу.

Поездка с девушкой повергла в ужас отца и немного шокировала мать, которая, впрочем, в отличие от мужа, сумела отнестись к происходящим событиям с юмором и пониманием.

Но после зимних каникул скандал в доме разгорелся не на шутку, и Коля переехал сначала к бабушке, а потом к своей девушке.

Теперь Коля занимался бизнесом покрупнее, хотя любимых матрешек не бросил. Ни отец, ни мать давно уже не были в курсе личных дел младшего сына. Им сложно стало его понять, и они махнули на него рукой. Пусть живет как хочет… А он и жил. Бросил институт – а зачем он ему? Преуспевал, ездил на иномарке… И время от времени навещал родителей и приносил в родной дом деньги. Довольно приличные суммы. Николай вырос с мыслью, что всегда должен быть первым. Семейная черта, реализовавшаяся лишь у него одного.

Совсем недавно такого просто не могло быть: сын почти содержал родителей! А теперь запросто. Богатый и успешный сын, кстати, некурящий и безбородый.

– Яблочко, которое упало слишком далеко, – горько повторял отец. – Да и Севка тоже. Этот вообще не поймешь, чего хочет. Чем живет, о чем думает… Филфак, стихи… У Николая хотя бы все ясно.

– Ну да, ясно! – иронизировала мать. – Жизнь ради денег! Это ужасно! Ты и сам так считаешь.

– Считаю, – соглашался отец. – А Колька считает ужасным другое – нашу латаную одежду.

Пути детей казались родителям слишком извилистыми и непростыми, цели – низкими, а характеры сыновей – изломанными. Хотя судить стоит по результату и всегда делать поправочный коэффициент на время, которое каждый раз – другое… Как бы люди ни сопротивлялись порой этой несложной мысли.

Глава 4

Через месяц после встречи с Катей, вернувшись вечером с работы, Сева застал у себя в гостях незнакомую цыганку. Привела ее Катя или она пришла сама, осталось неизвестным.

– Сестра, – коротко сказала Катя о незнакомке.

Переговариваясь по-своему, громко и весело, женщины отправились вслед за Севой на кухню и не спеша съели все, что он принес. Катя была оживленная, радостная, и Сева с чувством вины и раскаяния подумал, что ей, наверное, скучно сидеть без него целыми днями в пустой квартире и смотреть телевизор.

Сестра осталась ночевать. Спать она легла на полу в кухне. Сева беспокоился, что ей холодно и неудобно, и жалел, что в доме нет лишнего матраса. В ответ на его беспокойство Катя только равнодушно пожала плечами.

Цыганка прожила несколько дней. К концу недели Сева с грустью понял, что на его зарплату сотрудника бедствующего журнала жить втроем не так уж просто.

В воскресенье в гости пришла еще одна цыганка, постарше и поплотнее.

– Сестра, – так же лаконично доложила Катя.

Новая родственница вела себя совсем иначе: телевизор она игнорировала, внимательно осматривала Севины вещи и посуду, а утром попросила тряпку побольше. Сева расцвел: наконец хоть кто-то приберет квартиру. Но ничего мыть цыганка не стала, а постелила тряпку в кухне на полу, где теперь спали две сестры. Полной цыганке явно глянулась Севина квартира.

– Денег нет? – переговорив о чем-то с Катей и проницательно посмотрев Севе в лицо, спросила вторая сестра вечером. – Помочь тебе могу: гадать буду вот тут, на кухне. Люди ходить начнут, деньги платить. Часть тебе с Катей пойдет. Да и она помогать мне станет. Большие деньги заработать можно. Согласен?

Сева удивился:

– А где же я буду работать?

Цыганка критически, с нескрываемым презрением осмотрела Севу с ног до головы и откровенно заметила:

– Что толку с такой работы? Моя работа – деньги, твоя – тьфу!

И выразительно плюнула.

Это было оскорбительно, и Сева обиделся, но правду приходилось признать.

– В общем, вы правы, – через силу пробормотал он. – Конечно, это отчасти справедливо…

Вдруг Катя пронзительно заголосила, запричитала по– своему и злобно бросилась к толстухе, отчаянно тряся кулачками и непрерывно приговаривая одно и то же.

– Тьфу, бешеная! – сказала по-русски сестра и снова плюнула. – Как была всегда бешеной, так и осталась! Ну и подыхайте тут с голоду, тьфу!

Гадание отменилось.

Катя шептала Севе тихими ночами:

– Это ничего, они уйдут скоро… Им недолго нужно пожить, это ничего…

Сева верил.

Но еще через несколько дней в квартире появился высокий цыган. Он топал по полу, не снимая ботинок, хлопал Севу по плечу и кричал Кате:

– Молодец, мужа какого выбрала! Ничего, что маленький, зато ясноглазый! А я думаю, дай зайду посмотрю, какой у тебя муж!

– Брат, – спокойно объяснила Севе Катя.

Сева с ужасом догадался, наконец, что все цыгане – братья и сестры и что кормить с каждым днем растущее их семейство уже завтра будет не на что. Он позвонил Николаю. Тот давно привык к таким робким, ничего не значащим, на первый взгляд беспричинным звоночкам родных, что означало одно – нет денег.

– Взаймы дать? – тотчас с ходу догадался Николай.

Однако на сегодня случай был не столь примитивным. Сначала требовалось услышать довольно длинный и бессвязный рассказ поэта. Именно родственники до сих пор оставались не в курсе его душещипательной истории.

Николай выслушал братское повествование внимательно, не прерывая, и деловито посоветовал:

– Гони в шею! Пока они у тебя все оставшееся не выцыганили!

– А Катя? – спросил Сева.

– Что – Катя? – не понял Николай. – Никуда твоя Катя не денется! И далась тебе эта девка! Небось за все это время голову ни разу не вымыла.

Николай был абсолютно прав.

Утром Сева обнаружил исчезновение своего любимого синего галстука.

– Брат надел, – серьезно объяснила Катя. – Нужно ему, понимаешь, к девушке пошел.

Сева все понял и промолчал. Галстук к вечеру вернулся на место, зато пропали два больших махровых полотенца и сервизная чашка с блюдцем. Сева заранее знал, что скажет Катя. Понимать уже надоело.

– Сестра взяла, – бесстрастно доложила она. – Ой, как нужно было! Очень нужно, понимаешь?

Чашка и полотенца больше не появились. Потом постепенно начали бесследно исчезать простыни, ложки, ножи, статуэтки, кастрюли… Растворился прекрасный немецкий свитер, подарок Николая, через неделю Сева недосчитался носков… Отдавать долги было нечем. Катя слушать ничего не хотела и твердила только свое, что «было очень нужно» и «все принесут обратно». Николай философски меланхолично объяснил Севе по телефону, что любая страсть разорительна.

Еще через неделю, в субботу утром, Сева открыл дверь на звонок и замер. На пороге стоял незнакомый бородатый цыган лет сорока.

– Брат! – неожиданно закричала Катя и с визгом повисла у пришельца на шее, болтая грязными ногами.

Сева аккуратно завернул в последнюю чистую простыню самое дорогое, что у него было, – ноутбук – и поехал с ним вместе к Николаю. Цыгане не обратили на его уход никакого внимания: они громко галдели на кухне.

Незадолго до встречи брата с цыганкой Катей Николай обзавелся о-очень приличной квартиркой в самом сердце Москвы, поменял десятка два любимых женщин и жил в одиночку. Старым холостяком, как он любил говаривать.

Сева вошел в подъезд и был тотчас задержан суровым консьержем:

– Вы к кому?

– Бакейкин я… – смущенно повинился Сева. – Брат… Старший… – и вытащил паспорт. На всякий случай.

Сева не любил никаких властей и их законно побаивался. Особенно властей маленьких, поместных, которые всегда становились безудержными и безоглядными, как русские поля, в своем желании прочно, навеки утвердиться на этой земле.

– Бакейкин? – недоверчиво протянул консьерж и внимательным образом изучил основной документ Севы. – И верно, Бакейкин… Ну, ступай, раз Бакейкин… Дома Николай Витальевич. Шестой этаж.

– Я знаю, – сказал Сева, пряча паспорт в карман.

Выйдя из лифта, Сева остановился и прислушался. Брат действительно сидел дома – слышались звуки пианино.

Николай, когда бывал дома – а бывал он там нечасто, – любил сам для себя играть на пианино. Мать, обожая Коленьку, отдала его в музыкальную школу, которую тот благополучно окончил.

Открыв брату, Николай тотчас захохотал:

– Нет в жизни звука более захватывающего, чем вечерний нежданный звонок в дверь. Выгнала тебя твоя цыганская любовь? Выставила из твоего законного дома? Молодец баба! Уважаю! А ситуация у тебя теперь патовая… Экзотика! «Как упоительны в России вечера…» Не находишь?

Сева махнул рукой.

Два дня братья жили душа в душу. Жил здесь, правда, один Сева. Он тюкал на компьютере, сочиняя стихи и наслаждаясь покоем. Принтер то и дело засасывал новый листик.

Николай мотался где-то по матрешкиным делам. Приезжал поздно и похохатывал: