Последний еврей Барановский Михаил

Последний еврей

Киноповесть

Наша история начнется и закончится в провинциальном южном городке. Здесь стоят невысокие дома, в которых живут люди с невысокими доходами и скромными желаниями. И на тесных улочках встречаются маленькие вывески: «МИНИ-МАРКЕТ», «МИНИ-БАР», «МИНИ-КАФЕ» и даже «МИНИ-АБОРТЫ».

Мужчина в сером костюме выходит из продовольственного магазина. Это Илья, человек, переживающий кризис среднего возраста, экономический кризис, творческий кризис и абстинентный синдром, как бы подтверждая затертую, как серый костюм, мысль о том, что беда никогда не приходит одна.

Шарф на шее никак не вяжется с костюмом, но выдает в нем (в Илье) свободолюбивую, мечущуюся натуру. В руках у него авоська, которая свидетельствует о консерватизме ее владельца, а также о том, что в ней – два-три десятка куриных яиц. Вдруг одно яйцо проскальзывает в ячейку сетки и вопреки всем законам физики не разбивается, а катится по асфальту. Илья наклоняется, чтобы поднять яйцо, но в этот момент из внутреннего кармана пиджака выпадает бутылка водки и в отличие от яйца разбивается насмерть. Несколько секунд Илья смотрит на мокрое пятно и мелкие осколки. Когда первый шок проходит, он со всей силы грохает авоську с яйцами о тротуар.

Самое колоритное место в городе, конечно, базар. Любите ли вы базар так, как люблю его я? Это вряд ли.

– Почем эти страсти? Почем эти кровавые куски? – спрашивает на выдохе Рахиль Иосифовна у торгующего мясом выходца с Кавказа.

– Дама, посмотрите, это же не мясо! Это мармелад.

– Молодой человек, я прошу вас, огласите приговор.

– Триста рублей за это чудо вы называете приговором?

Внезапно из-за спины Рахили Иосифовны появляется полная пожилая женщина:

– Здравствуй, дорогая! Вы еще не уехали?

– Ирочка, привет! Все евреи в этой стране делятся на тех, кто уехал, и на тех, кто думает, что уедет. Так что сидим на чемоданах.

– По-моему, уже лет десять, – бесстрастно констатирует Ирочка.

– Ну, ты же знаешь: пока погром не грянет, еврей не перекрестится.

– Ну, как вы? Как Илюша? Чем он занимается?

– Ой, не спрашивай!

– Что такое?

– Пишет пьесу. Называется «Жизнь – говно!».

– Да? Это очень актуально.

– Посмотри, что стало с этим мясом! – резко меняет тему Рахиль Иосифовна.

– Что?

– Оно теперь стоит пятьдесят рублей!

– Как ты думаешь, кто виноват?

– Ты еще спроси – «что делать?».

– Надо ехать?

Известно, что как самые сочные фрукты, так и самые красивые женщины произрастают в южных городах. За доказательствами далеко ходить не надо. Вот вам явное тому подтверждение. За столиком одного из летних кафе Анна – определенно привлекательная особа неопределенного возраста: между тридцатью и сорока, и ее подруга – Нина, отставная фотомодель, а ныне домохозяйка по социальному положению, а по призванию – бездельница, прожигательница жизни и мужских сердец. Сейчас у Нины в разгаре новый роман.

– Он армянин, Сурен, – рассказывает Нина. – Здесь у него сеть обменных пунктов.

– Валютчик? – гвоздит Анна.

– Нет. Просто он на девяносто процентов состоит из баксов. – Нина предпочитает более развернутые характеристики.

– А что оставшиеся десять процентов? – брезгливо интересуется Анна.

– То, что ты подумала, плюс нос.

– Господи, и этим он зарабатывает кучу денег!

– Не отвлекайся. Так вот, он повез меня в Сочи, знакомить с родителями.

– На кого он больше похож: на маму или на папу? – пытается издеваться Анна.

– Во всяком случае, носом – на маму, а… кошельком, видимо, на отца. Они замучили меня своим хашем.

– Чем-чем они тебя замучили?

– Темнота! Хаш – народное армянское блюдо из баранины, – терпеливо разъясняет Нина. – Там этот хаш на каждом углу, как у нас пункты обмена валют. Один жир! Просто ужас! Посмотри, как меня разнесло от этого хаша.

– Это тебя не от хаша разнесло, а от Сурена.

– Ой, только не завидуй! А то сглазишь.

– Главное, чтобы тебя Борька не сглазил за Сурена.

– А что Борька? Я его вижу? Он уходит – я еще сплю, он приходит – я уже сплю, – вяло оправдывается Нина.

– Может, спать надо меньше?

– С кем? С Суреном или с Борькой? – искренне недоумевает Нина.

– Нет, ты все-таки дура. Если раньше я еще сомневалась…

– Я, по-моему, этого никогда не скрывала.

– Это точно. Может, за это они тебя и любят, – самоуспокаивается Анна.

– Ладно, что это мы все про меня. Давай делись сокровенным.

– Я поняла – мне нужно уехать, эмигрировать.

– Куда?

– Не знаю, неважно… В Америку, в Германию, В Израиль, наконец…

– Ты что, еврейка?

– А что, только евреи хотят эмигрировать?

– Уже даже евреи не хотят. Уже никто никуда не едет. Все только возвращаются.

– А я не как все.

– Ты шутишь?

– Я серьезна, как никогда.

– А что тебя, собственно, здесь не устраивает?

– Да все меня здесь устраивает. Только я устала, понимаешь? Устала от всего того, что меня вполне устраивает. Я хочу все начать с начала, все изменить. Говорить на другом языке, встречать других людей на улице, дышать другим воздухом…

– Отлично! А что с Мишкой?

– А что с Мишкой?

– Мишку возьмешь с собой?

– Нет, сдам в детский дом.

– Ты вообще в своем уме? Куда ты собралась! Да еще с ребенком! Тебе уже за тридцать: грудь обвисает, гипоталамус обмякает, жопа сморщивается… Кому ты там нужна?

– А кому я здесь нужна?

– Ну, и что ты собираешься делать?

– Нужен фиктивный брак. Нужен еврей. Какой-нибудь безденежный еврей, которому я оплачу все затраты, связанные с выездом, а он за это на мне женится и возьмет с собой куда-нибудь: в Израиль, в Америку или в Германию… По большому счету мне все равно.

– Где ты видела безденежного еврея?

– Ну, в семье не без урода.

– Первый раз в жизни вижу женщину, которая хочет выйти замуж за нищего, урода, при этом еще и еврея!

– Нина, фиктивно!

– Ну, и найди себе красивого, умного, богатого еврея и выйди замуж по любви.

– Нет, ты точно дура. Зачем такому, во-первых, уезжать отсюда, во-вторых, со мной?

– Ты сама полная идиотка. Посмотри в зеркало! Ты же себе цены не знаешь!

– Это ты себе цены не сложишь. А у меня грудь обмякает, гипоталамус сморщивается, жопа обвисает…

– Да ладно тебе, ты все перепутала… А мне и здесь хорошо. У меня Сурен есть.

– Сурен – штука такая: сегодня есть, а завтра – нет.

– На завтра у меня Борька есть… Еще со вчера.

– И Борьки завтра может не быть.

– Да что ж ты такое говоришь, гадюка! – выходит из себя Нина.

– Прости меня, родная, – спохватывается Анна, – это я сдуру, прости. Я не это имела в виду.

– Да ладно, не бери в голову. Ты знаешь, я для тебя на все готова. Найдем тебе самого уродливого, самого нищего, такого еврея, что еще поискать. Отправим тебя к матери в Германию, а я буду наезжать с Суренчиком. Он все оплатит по гамбургскому счету. Все, побежала, мне пора. Ауф видер зеен!

Он прячется в темном шкафу под вешалками-плечиками, под пиджаками и платьями. Здесь пахнет мамой. Здесь пахнет папой. Прижавшись друг к другу, их запахи делятся и множатся, сливаясь и обволакивая, оседая в шерсть-хлопок, оседая в ниточку-ворсинку. В темном шкафу пахнет мужчиной и женщиной тридцати шести лет.

Сейчас их сыну ничуть не меньше. Он открывает скрипучую дверь. Он с трудом забирается туда, под пиджаки и платья. Ничто не выветривается и не исчезает бесследно, ни годы, ни запахи. Все просто меняется до неузнаваемости, как мальчик в шкафу. И если время на Земле везде течет одинаково, то что ему за нужда вдруг останавливаться в одном городке, в одной из хрущевских квартир, в темном платяном шкафу?

– Илюша, ты где? Илюша! Господи, что ты делаешь в шкафу? Ты здоров?

– Мама, где ты ходишь?

– Тусовалась на базаре.

– Кошмар, ты говоришь как поп-звезда.

– Поп-звезды на базаре не тусуются. А я именно тусуюсь, потому что купить на свою пенсию ничего не могу. Ты что, выпил?

– Хотел, но не донес.

– Что значит «не донес»?

– То и значит.

– Ты яйца купил?

– Купил, но не донес…

– Илья, не делай мне нервы. Посмотри на меня! У тебя совесть есть?

– Была.

– Не донес? Илюша, я очень за тебя боюсь. Если ты сопьешься, я… я… не знаю… Я тоже сопьюсь.

– Мама! Что ты говоришь?

– Ты когда-нибудь встречал еврея-алкоголика?

– Нет.

– Зачем нам создавать исключения, подтверждающие правило? – Рахиль Иосифовна тяжело вздыхает. Только еврейские мамы могут так тяжело вздыхать, глядя на своих детей.

– Все потому, что ты один, – решает она.

– Я не один. Мы вдвоем, – успокаивает ее Илья.

– Мы вдвоем, – снова вздыхает Рахиль Иосифовна. – И ни одного яйца! Посмотри мне в глаза. Что ты делал в шкафу?

Если правду говорят, что мир тесен, то вы даже не представляете, насколько тесен наш город. За пятнадцать минут откровенного разговора с неизвестным человеком вы можете выяснить, что у вас общий папа, ну, или по крайней мере – двоюродный брат. Поэтому не стоит удивляться, что, возвращаясь с базара с тяжелыми сумками и одышкой, Ирина Семеновна встречает на лестнице своего дома соседку – уже известную нам Анну.

– Анечка! На ловца и зверь бежит, – говорит, еле переводя дыхание, Ирина Семеновна. – Иду и как раз про тебя думаю. Кажется, я нашла тебе подходящий вариант.

– Кто он? – по-деловому спрашивает Анна.

– Он сын одной моей хорошей приятельницы. Зовут Илья. Илюша. Он драматург. Пишет пьесу. Фух… Надо садиться на диету.

– Что за пьесу? – Анна не дает Ирине Семеновне времени на передышку.

– Называется «Жизнь – говно».

– Пьеса что, автобиографическая?

– Ну, нам-то как раз это и нужно, – лукаво замечает соседка.

– Боюсь, что да, – соглашается Анна.

– А я про что?

– Пьеса, наверное, такая же, как и жизнь?

– Вполне возможно. А зачем тебе Шекспир?

– У меня тоже вроде как вот-вот появятся претенденты. Я весь город уже на уши поставила.

– Ну, теперь от женихов отбоя не будет.

– Ладно, нашелся бы хоть какой завалящий. Еврей – не роскошь, а средство передвижения.

– Ну, так что? Договариваться?

– Да, наверное.

– Чем ты рискуешь? Познакомитесь, поговорите, а там, дай бог, все и устроится.

– Ну, давайте попробуем.

– Вот и ладушки.

– Я злая и расчетливая, – решительно говорит Анна своему отражению в зеркале. – Настоящая стерва.

Знаете, если долго зализывать раны, горький привкус обид и разочарований надолго оседает в шершавости языка, становится привычным и забивает собой все другие ощущения. Дегустаторы определяют это термином «послевкусие».

– Вот и ладушки. Вот и ладушки. Я хочу выйти за вас замуж… – репетирует Анна. – Я хочу сделать вам предложение… от которого вы не сможете отказаться… Я хочу сделать вам хорошее предложение… Я хочу сделать вам коммерческое предложение… Вы будете полным идиотом, если откажетесь… Вот и ладушки…

За столиком одного из летних кафе сидят Нина и уже заочно знакомый нам Сурен. Столик заставлен яствами и напитками. Нина разговаривает по сотовому телефону.

– Я подыскала тебе идеальный вариант, – говорит она. – Правда, сведения могут оказаться не стопроцентными, потому что добыты через третьи руки. Итак, ему лет тридцать пять, живет с мамой, в смысле без жены. Собирался уехать в Израиль, но маме из-за климата туда нельзя, а в Германию можно. Он писатель, так что единственная статья доходов – мамина пенсия. Короче, влачат жалкое существование. Жизнь – говно? О чем ты говоришь? Жизнь – прекрасна и удивительна. Я не понимаю, что с тобой?!

– Кушай лобио, ласточка, – говорит Сурен с хрипотцой стодолларовой купюры. – Не кричи, зачем так кричать?

Но Нина его как будто не замечает:

– Что значит – тебе его сегодня уже предлагали? Как его зовут?!

– Кушай лобио, ласточка. Кушай, не кричи. – Сурен гладит Нину по ноге.

– Сейчас я посмотрю в записной книжке. Да. Илья Мордисон, Театральная, четырнадцать дробь три, квартира тринадцать. Он? Земля круглая. Земля, говорю, круглая. Кто Коперник? Он Мордисон, а не Коперник. Я Коперник? Сурен? Да что ему сделается. Вот тут, сидит рядом и грязно домогается. Пока!

Женский мастер Татьяна сооружает из волос своей клиентки, женщины бальзаковского возраста, нечто напоминающее сложное архитектурное сооружение эпохи раннего барокко. Дверь открывается, и в парикмахерскую входит Анна.

– Привет, Танечка, извини, я не предупредила. Но мне срочно.

– Привет! Ты что-то зачастила. Что, опять депрессия?

– По крайней мере, это лучше, чем пить нейролептики и антидепрессанты. Ты и шопинг – мои лучшие лекарства. И главное – никаких побочных эффектов.

– Разве что для кошелька.

– Мой кошелек это переживет.

– У тебя еще есть место в шкафу? Я тут видела одно умопомрачительное платье.

– В моем шкафу всегда найдется место для хорошей шмотки. Знаешь, вот если бы можно было хранить в гардеробе страхи, развешивать их там на плечиках, примерять, надевать по будням и разным особым поводам, перетряхивать, освежать, пересыпать нафталином… равного моему – не нашлось бы гардероба в жилищах трудоспособного населения страны.

– Чего ты боишься?

– Ты будешь смеяться: боюсь, что жизнь так и пройдет.

– А… Мне бы твои заботы… Тебе надо заняться йогой: отключить телефон, сознание, сидеть медитировать…

– А главное – не нажираться на ночь, как я обычно это делаю! Ты знаешь, вчера по телевизору сказали, что Вселенная сужается.

– Да ты что?!

– Я давно это почувствовала! Понимаешь? Я знаю, она сузится до размеров нашего города. Более того, это уже практически произошло.

– Тебе надо лечиться. В хорошем смысле. Поехать куда-нибудь к морю, к пальмам… Просто убедиться, ну, в том, что не все еще… как бы сузилось. Кстати, чуть не забыла! Собиралась тебе сегодня позвонить. Помнишь, ты просила меня кое-что разузнать. Да ты садись. В ногах правды нет.

– Правды нет и в том, на что я сяду, – вяло шутит Анна. – И что?

– Есть такой человек. Живет с мамой в однокомнатной квартире, денег у них, судя по всему, кот наплакал, разведенный. Еврей. В общем, то, что тебе надо.

Женщина с невероятным сооружением на голове в большом недоумении смотрит в зеркало на Анну.

Таня с расческой в зубах, как джигит на празднике курбан-байрам, совершая ритуальный танец над головой своей жертвы, продолжает:

– Он мой сосед. Есть только одна проблема. Кажется, он не дурак выпить.

– Еврей – алкоголик? – удивляется Анна.

– Я не говорю, что алкоголик, но как-то иду я домой поздно, вечером у нас там ни один фонарь не горит, и только четыре прожектора освещают памятник Ленину. Смотрю, он стоит на свету, у памятника – совсем хороший и пиджачок обтрушивает. Увидел меня и говорит: «Я себя под Лениным чищу».

– Во всяком случае, Маяковского читал.

– Да, он образованный. По-моему, даже журналист или писатель. Короче, творческая интеллигенция.

– Драматург, – уточняет Анна.

– Да бог его знает.

– Зовут Илья, – бесстрастно констатирует Анна.

– Ой, не скажу. Может, и Илья, а может, и Виталий. Если хочешь, я узнаю.

Анна лезет в сумочку и достает оттуда бумажку:

– Ты где живешь? Театральная, четырнадцать дробь три?

– Откуда ты знаешь?

– Интуиция.

– Все, как вы хотели? – спрашивает Таня у клиентки.

– Да. Теперь бы это донести, – говорит та.

– Донесете, не волнуйтесь.

– Спасибо, Танечка. – Женщина кладет деньги в карман Таниного халата.

– Не за что. Приходите. Ну, – обращается она к Анне, – садись. Чего ты хочешь?

– Уехать отсюда.

– Все хотят. А с головой что делать будем?

– Думаешь, еще что-то можно сделать? Ты же умная, придумай что-нибудь. Только не строй мне на башке храм Василия Блаженного, как этой тетке.

– Ты же знаешь, клиент всегда прав, – как бы оправдываясь, говорит Таня.

Машину Анна водит всего год, но за рулем чувствует себя вполне уверенно. Если, конечно, можно быть в чем-то уверенным в этой жизни. На одном из светофоров дорогу переходят два раввина, неизвестно откуда взявшиеся в нашем захолустье. Они в широкополых черных шляпах и длинных черных сюртуках. Как негатив на общем позитивном фоне. Засмотревшись на них, Анна пропускает зеленый, сзади тут же ожесточенно сигналят.

«Нет, это уж слишком!» – газует она.

Наконец Анна подъезжает к памятнику Ленину. Прежде чем выйти из машины, почему-то внимательно смотрит на монумент.

Рахиль Иосифовна накрывает на стол. Илья перед зеркалом пытается завязать галстук, но у него ничего не получается.

– Мама, я разучился.

– Разучился что?

– Сделай мне петлю на шее.

– Вот придет такая, как эта…

– Мама, ты же ее совсем не знаешь.

– И знать не хочу. – Рахиль Иосифовна подходит к сыну и завязывает большой старомодный узел. – Когда последний раз ты надевал галстук?

– По-моему, лет пять назад, когда готовился к инцесту с дочерью этой тетки из Твери или Казани.

– Не говори глупостей. Это седьмая вода на киселе. К тому же никаким инцестом там и не пахло. Кажется, вы один раз сходили в кино, и на этом все закончилось.

– Да, но в кино она вела себя очень активно.

– Перестань, она была очень скромная и воспитанная девочка из интеллигентной семьи.

– Не помнишь, кем она работала – проктологом или патологоанатомом?

– Стоматологом.

– Точно, я помню, она все время смотрела мне в рот.

Так бывает, когда сидишь в очереди к стоматологу. Ты уже и номерок взял, а все надеешься, что следующим не тебя вызовут, а кого-нибудь другого, и оттягиваешь неизбежное. Но вот и по тебе звонит колокол.

– Иди, открывай невесте! – ехидно командует Рахиль Иосифовна.

– Здравствуйте, я Анна, а вы…

– Я… я… еврей, – с перепугу невпопад брякает Илья.

– Это заметно.

– Это моя мама – Рахиль Иосифовна.

– Очень приятно.

– Проходите, не стесняйтесь, – делает улыбку Рахиль Иосифовна. – Сейчас я за чайником и мухой обратно, – говорит она, застывая при этом на месте.