Королевский выбор Остен Эмилия

Глава 1

Пуэрто дель Фасинадо.

Маравийоса

Март 1801 года

Ночь ложилась на город кольцами, словно большая змея. Сначала исчезло море — вечное море, бирюзовое, синее, зеленое — как того пожелает Господь Бог, какое у Него будет настроение! Море пропало, растворившись в серой дымке облаков, и вдруг оказалось, что никакая это не дымка, а тьма. Тьма легла, обвила, расплескалась. Потом, следующим своим кольцом, темнота-змея охватила берег; сгинули мачты парусников в порту, пышные сады, спускавшиеся по склонам туда, где вечно кипит прибой. И, наконец, открыв громадную пасть, где, словно острые зубы, сияли первые вечерние звезды, тьма поглотила центр города — и замок пал, провалился в ее желудок.

Но вот вспыхнули цепочки фонарей — улицы протянулись ожерельями, в порту зажгли костры и запалили дрова в бочках, обитых изнутри железом, и в домах вспыхнули окна, и во двор вынесли факелы. Темнота шипела, плевалась и отползала. Окончательно она отступит только утром, с первыми лучами рассвета.

— Тебе не надоело смотреть?

Рамиро пожал плечами. Он стоял, заложив руки за спину, у окна, длинного и узкого, словно шпага. Здесь, в новой части замка, окна были побольше, чем в старой — именно потому Рамиро когда-то выбрал себе эти комнаты. В старой части, где по традиции предпочитал обретаться отец, в окошко даже плюнуть трудно. Бойницы в стенах толщиной с человеческую жизнь, вот там что, а не окна.

Маравийоса окутывалась шафранным сиянием вечерних огней. Огни плыли по улицам — это фонари и факелы; и огни двигались в море — это рыбацкие шаланды возвращались в порт. Рамиро представил, как скрипят сейчас весла в уключинах, как плещется в парусе беззаботный ветер, как ругается рулевой на упавшую дымку — ни черта же не видать, как есть, ни черта! И волна плещет в борт, и дома ждет жена, полнотелая, румяная. И ужин.

Рамиро глубоко вдохнул вечерний воздух и отвернулся от окна.

— Ну что? Свечи зажжем? — спросил Лоренсо.

— Зови.

Лоренсо дотянулся до колокольчика и позвонил; тут же дверь распахнулась — караулили под нею, там всегда караулят, — вокруг замельтешили, и свечи зажглись как бы сами собой. В их нервном, подрагивающем сиянии стало видно собеседников. Лоренсо сидел, перекинув ногу через подлокотник роскошного кресла и покачивая начищенным сапогом. К носу сапога приклеился блик.

Прислуга на Лоренсо смотрела искоса — сколько уже лет прошло, а не привыкла, что он тут сидит, а не стоит, согнувшись в поклоне.

Рамиро застыл у окна; руки, сложенные за спиной, заставляли держаться прямо. Он устал так, как устает человек, не первый год работающий с раннего утра и до глухой ночи; спина норовила согнуться, но ее держало воспитание.

— Ужин, ваше высочество? — один из слуг стоял рядом.

— Позже.

— А ну, все вон, и побыстрее! — лениво велел Лоренсо, и слуги попятились — послушались.

Лоренсо попробуй не послушайся. У него даже ленивые интонации со стальным отливом, и глаза стальные, и волосы, словно пеплом припорошены, и ходит он так, что одной походки его боятся. Рамиро немного ему завидовал — так, как может завидовать младший старшему, который, тем не менее, состоит у него же на службе. Лоренсо де Ортис — меткая рука, говорили про него. Лоренсо — сквернослов и ловелас. Лоренсо — безжалостный убийца, мартовский кот, обманщик, любитель почестей.

Лоренсо — самый верный друг и самый лучший на свете защитник.

— Не хочется ехать? — спросил верный друг и защитник и потянулся за виноградом. Отщипнул от грозди пару ягодок и отправил в рот.

Рамиро покачал головой.

— Когда ты так немногословен, я начинаю тебя подозревать. Сядь уже.

Садиться не хотелось — Рамиро знал, что если усядется, то непременно начнет засыпать, а хорошо бы еще до ужина прочитать все те бумаги, которые принес Амистад де Моралес, и что-то придумать с этими налогами на ввоз итальянских тканей, потому что завтра совет будет это обсуждать, и неизвестно, явится ли отец. Заседание совета назначено на девять утра, сразу после молитвы и завтрака. А если учитывать то, что сегодня в замке праздник, то отец может и не прийти.

— Я лучше постою. — Рамиро прошелся из угла в угол, посмотрел немного, как ветерок колышет занавеску, и отвернулся.

— Когда отплываем?

— Послезавтра. И, если ветер будет попутным и Господь нам поможет, доберемся быстро.

— Я бы надеялся скорее на ветер, чем на Господа, — хмыкнул Лоренсо.

Ах да. Мартовский кот, сквернослов и безбожник.

— Кардинал тебя однажды отлучит.

— Не отлучит, пока я хожу у тебя в любимчиках.

— Тогда, конечно, никогда.

— Вот и я о том же говорю. — Лоренсо прицелился и цапнул персик.

«Он ведет себя как мальчишка, — подумал Рамиро, — хотя он старше. Он ведет себя так, чтобы я чувствовал себя… живее. Чтобы улыбался чаще. Чтобы хоть иногда забывал, где я и на каком месте стою».

Такие места, говорил иногда кардинал де Пенья, назначаются свыше. Если уж родился и оказался так высоко, что орлы боятся залетать, — терпи и делай то, что должен. Ты себе не принадлежишь, ты принадлежишь другим.

— Так, мы едем во Флоренцию. Хорошо. Прекрасные флорентийки будоражат воображение. Ты же еще там не бывал и их не видел, — продолжал Лоренсо.

— А ты бывал?

— С твоим отцом, однажды. Несколько лет назад. Помнишь?

— Нет.

— Ах да, ты тогда находился в Испании. Прекрасные каталонки…

— У тебя все женщины прекрасны.

— Да, — согласился Лоренсо, — все прекрасны. А разве нет?

— Да.

— Вот Леокадия…

— Не говори мне о Леокадии, — поморщился Рамиро.

— Она-то о тебе говорит.

— Мы поссорились.

— Опять? На сей раз из-за чего?

— Она не хочет, чтобы я ехал.

— Предчувствия? Страшные сны? Бродячая цыганка нагадала?

— Всего лишь желание обо мне позаботиться.

— Она твоя сестра, мой друг Рамиро. Конечно, она о тебе заботится.

— Конечно, — сказал Рамиро, — заботится.

Он прошел к письменному столу, снял сюртук, расстегнул жилет и сел. Перья наточены, бумаги громоздятся растрепанной кучей, и пальцы синие от чернил. Красота. Эдем.

— А я бы на твоем месте почаще заходил к Леокадии, — заметил Лоренсо, жуя персик. — И смотрелся в ее дорогие, очень дорогие зеркала. Чтобы ужаснуться и понять, что спать иногда нужно. Ты сейчас выглядишь на все сорок.

— Не преувеличивай, — нахмурился Рамиро и уставился на листок, исписанный мелким почерком в замысловатых завитушках. Вот же пишет секретарь де Моралеса! Отвратительно пишет. С ходу не разберешь. Рамиро придвинул поближе пятисвечный канделябр, капнул на руку горячим воском и зашипел.

— Я не преувеличиваю. Я тоже о тебе забочусь. Хоть ты и не мой брат.

— Иногда я об этом жалею, — буркнул Рамиро, вчитываясь в законопроект.

— Почему? — жизнерадостно вопросил Лоренсо.

— Я бы тогда с тобой в детстве дрался. И сейчас подраться бы мог. На родственных правах. А так… Негоже бить собственного начальника стражи. Это недостойно, как сказал бы мой учитель этикета.

— Все вы сочиняете, ваше высочество, как английский поэт Вильям Шекспир, — сказал образованный Лоренсо и поднялся. — Ни разу не видел, чтобы вы дрались со своим братом. Хотя вот кого следовало бы иногда поколотить, так это его высочество Марко Хулиана Умберто. Может, тогда бы он поумнел.

— Ну-ну, — хмыкнул Рамиро и вымарал особо революционную строчку.

— Я пошел, — объявил Лоренсо. — Время проверки караулов. Скажу, чтобы принесли ужин через четверть часа. И чтобы не уходили, пока ты его не съешь.

— Ступай.

— Ваше высочество. — Он словно сдернул с лица улыбку, поправил пистолеты на поясе, резко и коротко поклонился и вышел — совсем не такой, каким был минуту назад.

Обманщик. Притворщик. Любитель почестей и наград.

Пока он стоит за твоей спиной, можно не бояться удара в спину.

Рамиро бросил перо и потер ладонями ноющую поясницу. Он просидел над бумагами целый день, не помнил, чтобы завтракал и обедал, и сомневался, что почувствует вкус ужина. Лоренсо, конечно, прав: хорошо бы размяться, но в фехтовальный зал идти поздно, верхом выезжать — тоже. Ночью выезжать одному небезопасно; хотя Маравийоса относительно тихий город, на неприятности можно нарваться где угодно, даже в этом земном раю. Придется брать с собой большую охрану, а это церемонии, это переполох, это очередная ссора с Леокадией, которая в последнее время что-то излишне внимательна к брату. Впрочем, она за него волнуется, и не зря. Времена сейчас не очень спокойные, а отец…

Рамиро не хотел думать об отце.

Чтобы занять свои мысли другим, он встал, отложив мелко исписанный листок, и снова прошелся туда-сюда; сапоги мягко ступали по широченному ковру, привезенному то ли из Турции, то ли из Ирана, то ли и вовсе из Армении — Рамиро таких мелочей никогда не помнил и зачастую не замечал. Ему было все равно, какого цвета обивка на креслах в королевской столовой, и что изображено на панно в отцовских покоях, и что на нем самом надето — о последнем заботился камердинер, и вроде пока все шло нормально. Такие вещи занимали женщин, вот королеву Дориту, например, и сводную сестру Рамиро Леокадию. Они-то и придавали королевскому дворцу то, что называлось емким словом «лоск». Проще говоря, нужно было, чтобы все кругом блистало, искрилось богатством и переливалось благополучием.

Хотя этого благополучия нет давно. Нет, и пока не предвидится.

Рамиро остановился у окна, оперся о подоконник и высунулся наружу. Снизу, со двора, долетали голоса стражников, нетерпеливо скребла копытом по камням лошадь под седлом и попоной, на которой был вышит почтовый голубь — знак службы гонцов. Отсюда Рамиро хорошо это видел. Подбежал худенький гонец, взлетел в седло, и стражник открыл боковые ворота. И еще был далекий шум, подмасленный музыкой, и хохот, и бессвязные выкрики — слова невозможно разобрать.

Гости отца. Веселятся.

А может, плюнуть на все, позвать Лоренсо, переодеться во что-нибудь попроще, — тут Рамиро потрогал свой расшитый золотом жилет, — и выбраться в город, в какой-нибудь кабачок? Съесть свиных ребрышек прямо с огня, выпить красного как кровь вина и на пару часов позабыть о том, кто он и кому что должен. Всем должен, кроме себя.

Нельзя. Родился принцем — терпи.

Рамиро протяжно и негромко выругался сквозь зубы (от сквернослова Лоренсо набрался) и побрел обратно к столу. Никто за него делами не займется, так что нужно читать бесконечные бумаги. Он сел, подпер щеку ладонью, уставился в текст. Буквы разбегались, как букашки.

Такие букашки бывали в цветах, что приносила из сада Леокадия. Сад при дворце имелся огромный и роскошный — короче, как полагается. Леокадия кокетничала с садовником и потому могла иногда блеснуть ботаническими знаниями. Она притаскивала Рамиро одуряюще пахнувшие букеты и подносила их близко к его лицу, чтобы он нюхал. Он нюхал и старался не морщиться. Он ничего не понимал в цветах — ни в розах, ни в гвоздиках, ни в герани! — и еще они частенько кололись, а из них выползали вот такие неприятные букашки, весьма рассерженные тем, что их потревожили.

И сейчас казалось, что буквы так же бегут, и занавеска качается медленно-медленно. А потом — Рамиро не успел понять, в чем дело, — дверь распахнулась, вошел незнакомый человек с сосредоточенным узким лицом, поднял пистолет, нацелился Рамиро в грудь и выстрелил. Выстрел прошел по телу мягким звоном, и больно совсем не было, и Рамиро стал падать со стула…

Глава 2

…И проснулся.

Сквозняк от окна задул одну из свечей в стоявшем на столе канделябре. Стрелка в больших напольных часах сдвинулась минуты на четыре — всего лишь. Листок все так же лежал под руками.

— Спать, — сказал ему Рамиро, — я хочу спать…

Он потер двумя пальцами переносицу, отыскал среди бумажных завалов колокольчик и позвонил.

— Ужин несите, — негромко велел он появившимся слугам, и те сразу забегали, открыли двери в соседнюю комнату — столовую, — чем запустили еще цепочку сквозняков.

Пускай, а то слишком уж жарко. Хоть и начало марта, весна на Пуэрто дель Фасинадо всегда теплая — еще бы, южные широты и море. Средиземное море. Бирюзовое, синее, зеленое — как того пожелает Господь.

Обычно Рамиро ужинал не один, но сегодня ему никого не хотелось видеть, даже Лоренсо, который обладал удивительной способностью поднимать настроение. Шутов в замке не держали, и Лоренсо добровольно отдувался за них — но в основном в присутствии Рамиро. На всех остальных он не считал нужным растрачивать свой талант. Однако сегодня пусть погуляет. Послезавтра на рассвете с отливом нужно отплыть, а сегодня — сегодня еще все привычно, и красотки на королевском празднике наверняка есть, и… Рамиро прожевал кусок говядины и подумал, не пойти ли на бал к отцу. Нет, не пойти. Что он там не видел.

Только расстроится и начнет считать, сколько золота на этот бал потрачено.

Марко говорит, что он зануда. И Леокадия тоже иногда говорит. Но Леокадия умнее Марко, вот что любопытно. Соображает быстрее, интересуется всем, что происходит в Фасинадо, и ходит на королевские советы, почти на все. Рамиро нравилось такое рвение сестры. Она могла бы стать его помощницей, если бы он больше доверял людям.

В последнее время он не знал, кому доверять.

Рамиро думал как раз об этом, когда доложили о приходе Леокадии. Она вошла — явно с бала, разгоряченная, щеки так и пылают, высокая грудь вздымается, и надето на девушке что-то синее и воздушное, а в гладких, блестящих черных волосах прорва бриллиантов. Королевские драгоценности, которыми набиты сундуки. Этакий флаг с надписью «у нас все хорошо».

Леокадия остановилась у стола — стул ей тут же ловко пододвинули, — села, впилась в Рамиро взглядом колдовских черных глаз и сказала:

— Мне это надоело.

— Что? — уточнил Рамиро, во всем любящий порядок.

— То, что мы с тобой все время ссоримся, дорогой, — она потянулась и положила узкую ладонь в перчатке на руку Рамиро. — Нельзя так. Мы ведь друг друга любим.

Рамиро кивнул — он был вполне согласен с тем, что любит Леокадию. Он и вправду ее любил. Сколько он себя помнил, она всегда являлась неотъемлемой частью его мира. Она воплощала все то, что должна воплощать женщина, и Рамиро осторожно радовался, что эта женщина — его сестра.

— Мне тоже это не нравится, — сказал он, — помиримся?

— Помиримся. — Она улыбнулась уголками совершенных, сочных губ. — Ты ведь скоро уезжаешь. Я уже заранее скучаю.

— Я привезу тебе подарок из Флоренции, — пообещал Рамиро.

— Лучше бы ты взял меня с собой.

— Как же я возьму тебя с собой, если королева против?

Леокадия тяжело вздохнула.

— Матушка не понимает, что мне нужно повидать мир. Я уже два года не покидала остров. Я устала сидеть здесь, словно в клетке, хотя и люблю Фасинадо. Но Италия… Мы могли бы путешествовать, поехать в Рим, в Венецию, в Неаполь.

— Это требует больших средств и приготовлений. Ты же знаешь, что мы с тобой не можем просто куда-нибудь поехать.

Все это время ее ладонь лежала на его, а тут Леокадия, расстроившись, убрала руку.

— Рамиро, ты сухарь. Как с тобой вообще можно разговаривать?

— Тебе удается с этим справляться.

Он постарался улыбнуться ей, и знал, что улыбка выходит усталой и кривой, только ничего иного сейчас предложить не мог. Впрочем, Леокадия по достоинству оценила его усилия.

— Только я не хочу, чтобы без тебя матушка опять начала искать мне жениха.

— Почему нет? — Возможно, это решило бы кое-какие проблемы. — Ведь, насколько мне известно, есть несколько подходящих кандидатур.

Леокадия закатила глаза; выглядело это очаровательно.

— Подходящих! Я хочу выйти замуж за живого человека, который будет меня любить и ценить, а не за какую-то кандидатуру. Неужели ты не понимаешь?

— Нет. Не очень. Долг прежде всего.

— Какой ты! — притворно надула губки Леокадия. Сегодня вечером она изволила играть в маленькую девочку. Рамиро не собирался ей мешать — пускай развлекается. Ей скоро надоест. — Едешь без меня во Флоренцию да еще язвишь. Вот сейчас разрыдаюсь, и ты пожалеешь, что меня расстроил!

— Леокадия, — сказал Рамиро, не выдержав, — хватит, прошу.

Он устал, у него болела спина, во сне опять являлась смерть, и законопроект написан слишком мелко.

Надо сказать де Моралесу — пусть своего секретаря выгонит, что ли. Может быть, это изменит жизнь к лучшему.

— Хорошо, — сказала Леокадия, прекратив притворяться, — я пришла к тебе мириться и по делу.

— По какому?

— Хочу, чтобы ты со мной потанцевал, когда закончишь ужин.

— Леокадия… Я устал, как крестьянская лошадь.

— Пожалуйста.

— Если я там появлюсь, меня не отпустят до утра.

— Пожалуйста! — она молитвенно сложила ладони.

Красивая женщина. Чувственная. Прекрасная.

Он редко был в силах ей отказать — и сейчас не смог.

— Хорошо, — сказал Рамиро, встал, бросил на стол салфетку. — Ты мне поможешь потом сбежать. Я переоденусь и приду в зал.

— Спасибо. — Она сверкнула угольными глазами, поднялась и пошла к выходу.

«Как это получается, что она мною вертит в таких мелочах, — думал Рамиро. — Как вот так выходит?» Он же никуда не собирался идти. Он думал выпить половину бокала вина и лечь спать, чтобы завтра встать еще до рассвета и прочитать законопроект. А теперь придется потратить час, чтобы удовлетворить прихоть Леокадии.

Ну что такое, в самом-то деле.

Камердинер что-то ворчал, помогая ему переодеваться. Рамиро не слушал. Он на себя и в зеркало не смотрел. Нового ничего не увидит, какой костюм выбрал услужливый камердинер — безразлично, не забыть причесаться, и все, можно идти на бал. Ах да. Цепь, еще одно кольцо. Вот так.

— Вы прекрасны, ваше высочество, — произнес камердинер.

— Ступай.

Он не благодарил за такую традиционную лесть — да от него и не ждали соблюдения подобных мелких традиций. Лесть обычно проскальзывала мимо Рамиро, словно маленькая песчаная змейка, и исчезала в высокой траве. Он не слушал этого, он не должен был этого слышать — иначе голова полнится совсем не теми вещами, какими должна. Рамиро хотел, чтобы разум оставался чистым для тех дел, что уготовал ему Господь.

Уготовал ведь, если уж ткнул пальцем именно в это место на земле.

Место — размером с тусклую медную монетку на Божьей ладони. Место — остров, очертаниями похожий на раскинувшую крылья чайку. Может, потому чайка и на гербе. Пуэрто дель Фасинадо, рай земной, ад земной, наказание и благословение Господне.

— Ладно, — пробормотал Рамиро, — один танец… два танца, и спать.

Он вышел — перед ним распахивались двери — и быстрым шагом направился в старую часть дворца, где лилась рекою музыка, горели громадные люстры (с их медных ободов иногда капает на головы танцующих воск) и королевские гости веселились, беззаботно, словно налетевшие на свет мотыльки.

Рамиро шел, спускался по лестницам, поднимался, и шепот летел впереди него, двери распахивались, ему даже не нужно было приказывать — словно он являлся волшебником. Только это не волшебство. Это традиции с церемониями под ручку.

Он не слышал, как о нем доложили, но музыка смолкла и пары уже не кружились — конечно, оркестр ведь предупрежден, что нужно завершить танец в удобный момент. Рамиро пошел по сверкающему полу (зал ремонтировали совсем недавно) к возвышению.

Там, в креслах с высокими узкими спинками, сидели люди, которые были дороги Рамиро больше всех на свете.

Король Альваро V, раздвинувший локти и развалившийся на троне так, что казалось, будто это большая спящая птица. Та самая чайка, с герба, — потому что облачение короля было ослепительно-белым.

Королева Дорита, с высоко поднятым подбородком и идеально прямой спиной.

Принцесса Леокадия, лучившаяся довольной улыбкой навстречу Рамиро.

И Марко, младший брат, глядевший исподлобья и недоверчиво.

Семья. Какой Бог наградил.

Что-то сегодня слишком много думается о Боге…

Рамиро поклонился отцу, затем мачехе, после чего занял свое место по правую руку от короля — место старшего принца. Ему полагался не менее неудобный, чем у остальных, стул, и пришлось выпрямить спину так же, как у Дориты, чтобы было удобно сидеть. После чего Рамиро махнул рукой музыкантам — те немедля заиграли — и первая часть долга оказалась выполнена.

— Я так и думал, что ты придешь, — буркнул Марко.

— Почему? — спросил Рамиро, не поворачивая головы.

— Твой пес уже некоторое время тут ошивается.

Рамиро покосился влево — точно, у боковых дверей маячит Лоренсо, прохиндей.

— Марко, где ты подбираешь такие слова?

— Они отражают истинное положение дел, — хмыкнул брат. Рамиро видел его краем глаза. — Послушай, тебе не кажется, что дочка баронессы Отеро призывно на меня смотрит?

— Они все призывно на тебя смотрят.

— Не все. Половина примерно. Вторая половина смотрит на тебя.

— Ты жалеешь, что я пришел и отобрал у тебя внимание девушек? Не беспокойся, я скоро покину праздник.

— Почему же ты явился, если тебе здесь не нравится?

— Леокадия попросила.

— Хочет с тобой станцевать?

— Да.

Марко наклонился к брату поближе и попросил негромко:

— Возьми меня с собой.

— Нет, — отрезал Рамиро, — это не обсуждается. Ты останешься в Фасинадо.

— Ты считаешь, что я еще слишком молод, чтобы уехать отсюда? Хотя бы на пару месяцев?

— Нет. Просто я отправляюсь по делам. — Рамиро постарался смягчить тон. — Когда я разберусь с текущими проблемами, мы обязательно съездим куда-нибудь. Ты, я и Леокадия. Она тоже просила меня об этом.

— Я могу попросить отца, — пригрозил Марко.

— Он тем более не разрешит.

— Я не был бы так уверен.

— Не обижайся, Марко. У тебя все впереди, а мне не нужны спутники в этом путешествии.

Брат скривился.

— Ладно, ладно. Я займусь дочкой баронессы Отеро.

Рамиро посмотрел на отца — так и есть, дремлет, и морщины залегли под глазами, и щеки слегка обвисли, несмотря на то, что островная стать дает о себе знать. Жители острова были в массе своей худые да высокие, а Альваро — истинный островитянин, если не по духу, так по виду. Хотя сейчас заметно, что отец сильно постарел. Рамиро было больно от этого, и тупо ныло слева в груди.

Он отвел взгляд, вспомнил, зачем сюда пришел, дождался очередной смены мелодий и, встав, поклонился Леокадии.

— Позвольте пригласить вас, сестра.

— Конечно же, брат.

Им освободили дорогу — когда танцуют члены королевской семьи, все обязаны почтительно смотреть. Рамиро терпеть не мог эти пляски напоказ. Он махнул рукой, чтобы к ним присоединились другие пары.

— Меня всегда удивляет, что ты не жаждешь почестей и внимания, — сказала Леокадия. От нее исходил тонкий, едва уловимый аромат, и Рамиро подумал, что так пахнут ночные цветы.

— Почему ты удивляешься? Ты знаешь меня с детства.

— С рождения. Я знаю тебя с рождения, Рамиро.

— Пускай так.

— И ты всегда был такой. Ты просто не замечаешь, когда люди рвутся выказать тебе уважение.

— Это преклонение перед властью. Мы носим его, как мантии. — Он танцевал привычно, не думая, и Леокадия двигалась рядом с ним — легкая, словно порыв ветра.

«Она прекрасна, — подумал Рамиро, — черт ее побери, прекрасна. Эти бездонные вороные глаза, блестящие, словно шкура породистой лошади. Этот благородный абрис лица, тонкие пальцы, мягкие губы. Кому-то повезет, ему достанется в жены бесценное сокровище. Если, конечно, сокровище пожелает».

До сих пор ни мать, ни отчим Альваро не смогли уговорить Леокадию выйти замуж. Она цеплялась за остров, как приморская сосна цепляется корнями за голый камень — упрямо, вопреки всему. Если Леокадия выйдет замуж, ей придется покинуть Фасинадо. О том, чтобы выдать ее за местного, и речи не шло. Слишком серьезно было положение в государстве, чтобы пренебрегать возможностью упрочить связи.

«Еще немного — и королевский совет примет решение», — отстраненно подумал Рамиро, ловя предназначенную ему насыщенную улыбку. Еще немного — и старички в мантиях выберут жениха, который приедет и, несмотря на возражения, истерики и холодную ярость, увезет Леокадию далеко отсюда. Королевских семей в Европе осталось не так много. Возможно, удастся породниться с Габсбургами. Пожалуй, что с ними. Пока Европа воюет, Австрия женится… м-да.

— Ты снова где-то далеко, — попеняла ему Леокадия.

Рамиро не хотелось говорить, что он думал о ее замужестве, и потому он сказал другое:

— Ты прелестна. Эти кавалеры, что жадно смотрят на тебя, — у них есть шансы?

— Ни одного, — она смахнула невидимую пылинку с его плеча.

— Ты гордячка, Леокадия. Ты влюблялась когда-нибудь?

— Однажды, — созналась она, отведя взгляд.

— И что же он?

— Он не понял моего чувства.

— Значит, он его не стоил.

— Он стоил! — горячо возразила Леокадия и тут же одернула себя, словно бы поводья натянула. — Не хочу говорить об этом, Рамиро. С каких пор тебя стал интересовать трепет моей души? Ты никогда не трогал мои тайны.

— Я не думал, что у тебя есть тайны. — Он и вправду не знал, что у сестры случалась сердечная привязанность.

— А почему нет? Мне уже двадцать пять. Я должна была влюбиться хоть однажды.

— Да, конечно.

— А ты? Я созналась тебе. Ты влюблялся, Рамиро?

— Кажется, нет. — Танец закончился, и музыканты тут же заиграли следующий. — Опиши мне, как это бывает.