Влечение Жисе Филип

Бывают такие моменты, когда, сделав что-то, понимаешь, что вернуться обратно уже нельзя. Они называются «точка невозврата». Многое в жизни можно исправить – извиниться перед другом и начать жить, как будто ничего не было; извиниться перед любимым человеком и сделать так, чтобы об этой обиде никто не вспоминал, переписать контрольную, подклеить надколотую вазу, пришить оторванную пуговицу… Но иногда назад дороги нет. Ты шагаешь вперед, тем самым деля свою жизнь на «до» и «после», на прошедшее и будущее. Неизвестно, что нас ждет впереди. Загадывать на завтра – неблагодарное занятие. Но стоять на месте нельзя, надо непременно двигаться вперед. Чтобы глаголы будущего времени превращались в глаголы времени настоящего. И главное – не бояться своих поступков. Тех, что поделят твою жизнь на две неравные части – большого счастья и короткого несчастья. Потому что период счастья, какой бы продолжительности он ни был, всегда больше периода не-счастья.

Глава I

Предчувствие

Под окном выла собака. Долго, раздражающе долго.

Я лежала, слушала ее вой, и в душу забиралась тоска. Она вливалась в меня тоненькой струйкой, заполняя собой все. Слезы я почувствовала, только когда соленая капелька скатилась по щеке.

Наверное, у той собаки случилось несчастье. Умер хозяин. Или скоро умрет. Ведь собаки воют к смерти? И почему я вдруг вспомнила про смерть… Нет, нет, не надо о смерти!

За окном ночь, за окном этот неприятный вой, и мне опять начинает казаться, что там, в темноте, что-то есть. Оно видит, оно чувствует меня и очень не хочет, чтобы я о нем знала. Поэтому пугает, насылает кошмары. Я их вижу почти каждую ночь. Лежу в кровати, боюсь пошевелиться. Ведь одно движение, и оно, то самое что-то, проявится. И я умру от страха. Опять про смерть…

С чего же все началось? Да, да, это было давно, очень давно. Мы с мамой зачем-то зашли в церковь. В дальнем углу стоял гроб. Как только я ухитрилась его заметить? Он был за колонной. Что-то толкнулось в груди, и я пошла в ту сторону. Священник бормотал молитву, вздыхала старушка. Я знала, что подходить не надо. Ни в коем случае нельзя подходить. И все же подошла.

В гробу лежала девушка в длинном черном платье. В ней не было ничего особенного. Просто бледная, просто спит, синеватые губы напряжены. Все выглядело так, словно ее вот-вот что-то разбудит, она усмехнется, приоткроет глаза.

Я успела далеко убежать, мама меня еле поймала. Я не стала ничего ей говорить. Просто плакала.

Мне бы никто не поверил. Покойница действительно усмехнулась и приоткрыла глаза!

Собака за окном поперхнулась воем и через мгновение завелась по новой.

Пожалуй, надо встать. Нельзя лежать и плавиться в собственных страхах.

Тапки оказались неприятно холодными. Пришлось немного посидеть, подождать, пока они согреются, пока уйдут из тела неприятные мурашки.

Что же она, зараза, так воет!

Форточку закрывать не хотелось, но если этого не сделать, я обречена слушать собачий концерт всю ночь. И еще эта покойница…

Врач объяснял мои страхи переходным возрастом. Я быстро расту, сердце не успевает качать кровь, кислорода мозгам не хватает, и они в отместку выдают кошмары. Но ведь уже столько лет прошло, а я все боюсь. Боюсь темноты, боюсь покойников, боюсь… Всего боюсь. Особенно смерти. Хотя смерти, наверное, боятся все.

Я прижалась лбом к стеклу.

Выйти бы сейчас на улицу и прогнать глупую псину. Пускай воет под другими окнами. В соседнем дворе она наверняка найдет благодарных слушателей…

Тень промелькнула перед глазами и упала вниз. Прежде чем свалиться на пол, я успела подумать, что это была сошедшая с ума ворона, решившая полетать ночью.

Хлопнула дверь подъезда. Собака взвизгнула и замолчала. Секунды тишины были восхитительными.

Ну вот, не одна я стала свидетелем собачьего концерта, у кого-то нервы сдали первыми.

Я хлопнула в ладоши. Ночник ожил, тьма шарахнулась по углам, притаилась, готовя новое наступление. Ничего, мы справимся.

Взбить подушку, встряхнуть одеяло, сейчас я непременно усну…

Светильник бросал неяркий свет на ворох учебников и тетрадок (никогда не умела собираться в школу заранее, вечно делаю это на бегу, в последний момент, словно испытываю судьбу – успею? нет? все возьму? что забуду?), пару музыкальных дисков (у кого я их взяла?), вечные мои листочки, закрытый ноутбук, в таком виде похожий на переевшего крокодила. Телевизор, книжные полки, стенной шкаф, мой диван – все тонуло в полумраке. Комната съежилась до размера письменного стола, освещенного лампой, смахивающей на удивленного удава.

Я бы тоже удивилась, если бы меня заставили работать в два часа ночи. Господи, уже два часа ночи! Если я не усну, то утром в школе буду никакая. Вот сейчас встану, открою форточку… А еще лучше схожу на кухню за шоколадкой, сладкое помогает заснуть…

Но стоило только представить, как я иду по темному коридору, прислушиваясь к каждому шороху, полная съедающего душу ожидания нападения со спины, как всякое желание пропадает.

Я, пожалуй, здесь посижу. Это как-то надежней. И открою форточку. Свежий воздух прогонит страхи.

Мне показалось или за окном мелькнуло чье-то лицо? Какой-то парень – темные волосы, глаза опущены. Слишком красив слишком правильной красотой.

Пока я соображала, грохнуться мне в обморок сразу или немного погодя, парень исчез. Как будто с той стороны к стеклу приложили картинку, а потом убрали ее.

Рассвет я встретила, сидя в углу, не в силах отвести глаз от окна. Как только на шторе появился красный отблеск зари, ночной страх начал уходить, и я заплакала. Просто потому что очень устала.

Как здорово, что солнышко в первую очередь заглядывает ко мне! Как здорово, что сегодня ясно, что небо не закрыто тучами! Как здорово, что после ночи всегда приходит утро!

От долгого сидения на полу затекли ноги, поэтому до кровати я добиралась на четвереньках. Не успела я коснуться щекой подушки, как тут же уснула.

Разбудили меня автомобильные гудки. Утро! Солнце! Сразу захотелось улыбаться. Я потянулась, прогоняя неприятные воспоминания. Ночь прошла, можно жить дальше.

– Май! Смотри, что творится! – Мама стояла около окна, размешивала в стакане свою вечную болтушку и смотрела во двор.

Май – это от мая, от Майи, от любого другого похожего имени. Мама любила все экстравагантное, в том числе как-нибудь заковыристей переиначить мое имя. Потому что она хотела, чтобы ее дочь звали необычно. А папа записал меня просто – Марией. Моя мама, конечно, не смирилась. Нет, надо знать мою маму! Она никогда и ни перед чем не пасует. Она привыкла побеждать, поэтому Машей она меня не зовет, всегда придумывает что-то необычное. За что я ее люблю особенно.

Мама терпеть не может, когда я подхожу сзади и кладу на ее плечо подбородок. Она сразу начинает возмущаться, что ей неудобно. Но я все равно так делаю, потому что мне это нравится.

Какое странное утро… Я не выспалась, но мне хорошо. И мама меня не согнала со своего плеча. Так мы и глядели вместе во двор, поперек которого стоял огромный грузовик.

Если вы живете на первом этаже, то смотреть в окно обычное занятие. А с нашего двенадцатого этажа сколько ни изучай пейзаж, увидишь крыши, еще раз крыши да еще небо и маленьких человечков на улице. Но тот грузовик большой. Даже нам было хорошо видно.

– Ты смотри, что делают! Ничего себе комодик!

Из грузовика двое рабочих выгружали вещи. Делали они это неторопливо.

– Будешь? – Мама повернула ко мне свой стакан. От резкого запаха масла в сочетании с чем-то еще, от вида взболтанного яйца мой желудок возмущенно заурчал.

– Ну, мама… – зажала я нос, сползая с ее плеча.

Моя мама уникум. Ей за сорок, а выглядит она не старше тридцати. И заметьте – никакой химии и подтяжек. Только здоровый образ жизни. По утрам энергетический коктейль собственного приготовления, на обед отруби с кефиром, на ужин – огуречная маска на лицо. Спортзал, бассейн, правильный режим, вечная улыбка. Иногда мне хочется быть на нее похожей. Но длится это недолго. Я не способна на подвиги с диетами и физкультурой. Мне хватает фехтования и верховой езды. По утрам же я люблю пить кофе, а не гоголь-моголь.

Я демонстративно громко поставила на стол чашку, щедро насыпала в нее две ложки коричневого порошка, залила кипятком, шлепнула на толстый кусок белого хлеба кружок вареной колбасы.

– Триста килокалорий, – прищурившись, оценила мой завтрак мама.

– Растущий организм.

Такие пикировки у нас были в норме.

– Я тебе сделала салат из морской капусты. Ламинария укрепляет ногти и волосы.

Я глянула на свои пальцы. Да, ногти у меня не самые лучшие, легко ломаются. А еще я их раньше грызла. Теперь нет. Волосы у меня секутся. Сильно. Из-за того, что я постоянно затягиваю их в хвост.

– Бессонные ночи над учебниками дают о себе знать.

Я отодвинула от себя бутерброд – с такими разговорами всякий аппетит пропадет. Сесть, что ли, на правильную диету? Стану неотразимой, и все парни нашего класса окажутся у моих ног. Я буду идти, а они станут складываться за мной штабелями.

– Не над учебниками, а за компьютером, – не отступала мама. Она у меня такая – если что-то решит, то добьется этого обязательно и уж салат с водорослями точно заставит меня съесть.

– Ладно, но с майонезом, – согласилась я и полезла в холодильник.

Чем мою маму можно убить окончательно, так это майонезом. Как хорошо, что у меня есть папа, который умеет ходить в магазин и покупать там правильные продукты, иначе на маминой диете мы бы давно превратились в невесомых эльфов.

Майонеза не было.

– Заправлю сметаной, – не сдалась я. Я ведь тоже упрямая.

– И на том спасибо, – вздохнула мама.

Через минуту она уже стояла в коридоре. Деловой костюм, каблуки, золотая цепочка на шее. Она была ослепительна, и сейчас я ею гордилась. Впрочем, как всегда по утрам.

Дверь за мамой закрылась, и я посмотрела на себя в зеркало. Почему-то все говорят, что мы похожи. Мне вот так не кажется. Ничего общего! Я обыкновенная – лицо, волосы, глаза. А мама особенная. Она постоянно готова на какие-нибудь свершения. Мне же чаще хочется спать. И собираюсь я не в пример ей очень долго, полчаса. Может, и правда съесть ламинарию? Интересно, стану я такой же бодрой?

Я побродила по квартире, собрала тетрадки, еще немного постояла перед зеркалом, соображая, что бы такое надеть. Вариантов было немного – джинсы с серой водолазкой или джинсы с красным пуловером. Выбрала водолазку. Собрала волосы в хвост и вышла из квартиры. Планов на сегодня – масса. Утром школа, вечером фехтование, завтра курсы, к ним еще надо подготовиться. Думать об этом сейчас не хотелось. Хотелось жмуриться на еще теплое осеннее солнце и улыбаться.

Выход из подъезда был забаррикадирован коробками и разобранной мебелью. А над ними возвышался старинный буфет. В глаза бросились два ящика, затянутых в черную ткань (впервые вижу такой способ транспортировки, обычно ценные предметы перевозят в коробках с защитной пленкой, а тут разорились на материю), и большой сундук с коваными железными перетяжками, замкнутый на массивный навесной замок.

Кто же это к нам переезжает? Кроме рабочих и любопытных бабушек, никого интересного больше во дворе не было. Ну и где хозяева? Неужели за разгрузкой никто не следит?

– Ой, смотрите! Мишель топает!

Где-то сходят лавины. Где-то альпинисты штурмуют непроходимые горы. Где-то рождаются дети. Где-то прибой размывает берег. Где-то человек переезжает на новое место. А где-то все по-старому. Как говорится, «те же, там же».

Стешка Малинина, Катя Семенова и Галя Репина собираются с силами, чтобы пойти в школу. Делают они это во дворе моего дома, в точке пересечения трех путей. Сидят на детских качелях, курят, копят злобу, выделяют желчь, обсуждают новости.

Когда-то Стешка мне нравилась. Я хотела с ней дружить и быть на нее похожей. Она высокая, красивая, уверенная в себе, неглупая. Она и сейчас такая, красивая, уверенная в себе и неглупая, но мне с ней скучно. Она постоянно находится в поиске идеального поклонника. Добившись чьего-то внимания или даже любви, не успокаивается, начинает искать снова. Даже пары дней не дает счастливчику насладиться победой. Оттого, что она все время боится упустить что-то важное, на лице ее застыло вечное раздражение. Года два назад наша дружба сошла на нет и превратилась в тихую Стешкину злобу. Малинина, наверное, специально каждое утро приходит сюда, ее задевает, что она мне больше не интересна.

– Что ты, светик мой, не весел? Что головушку повесил? – приторно-сладким голосом пропела Стешка. Ой, простите, Стефания Дмитриевна.

У Малининой все хорошо – богатые родители, модная одежда, поездки на юг и в Европу, мальчики (а как же!). Но ей этого мало, хочется еще больше внимания.

– Кто тут у вас с таким шиком заселяется? – интересуется Катя. После неудачной затяжки голос у Семеновой хриплый.

– Видела я их! – Это Галька. Репина всегда все знает. – Двое. Будут жить в мастерской. Он и… парень, племянник.

– И еще раз он, – хмыкнула Стешка, обдавая подружек табачным дымом. Семенова в ответ довольно улыбнулась.

– Парень длинный такой, красивый, – начала вспоминать Репина. Она невысокая, поэтому смотрит на нас, задрав голову. – И бледный. Идет – ни на кого не смотрит. А глаза у него… голубей не придумаешь.

– Специально остановился, чтобы цвет глаз тебе показать? – Стешка отправила окурок в кусты.

– Ну, чего ты… – обиделась Галя. – Я же видела!

– Мы сейчас тоже увидим.

Стешка одернула на себе куртку, смахнула с меховой оборки на воротнике невидимую пылинку.

– Учитесь, карапузы!

И Малинина поплыла через двор. Мимо грузовика, мимо лавочки – к подъезду. Под навесом кто-то стоял. Я и не слышала, как он вышел.

Какой-то парень… Темные волосы, высокий, худой, на лицо падает тень от козырька над входом в подъезд. В джинсах, джинсовой же куртке, в черных перчатках.

Мне вдруг стало жарко. Ладони вспотели, так что захотелось сунуть их под холодную воду. Сердце тревожно забилось, словно предупреждая об опасности. Я удивленно оглянулась. Сто лет знакомый двор, покачивающиеся от ветра качели, ржавая горка, пыльные машины, уткнувшиеся в пригорок, неуклюжий грузовик. Репина с Семеновой следят за Стешкой. Что это со мной?

Малинина остановилась перед незнакомцем, картинно положив руку себе на бедро. Катя с Галей сделали несколько непроизвольных шагов вперед – не услышат, так хотя бы увидят.

У подъезда разговаривали. Причем было заметно, что Стешка нервничает – она терла руки, постоянно поправляла волосы. Парень же был неподвижен.

Вот Малинина достала сотовый телефон. Катя с Галей переглянулись.

– Обалдеть! – выдохнула Семенова.

Я мельком глянула на Катьку, а когда снова повернулась к подъезду, парня уже не было.

Я помотала головой. С недосыпу я не успеваю следить за действительностью?

– Девчонки… – Стешка шла обратно, вертя перед собой телефонной трубкой. – Танцуйте! Я его сфоткала.

– А номер дал? – Глаза Репиной горели от восторга.

– Прикиньте, у этого красавчика нет сотового!

Действительно, странно. У кого это в наше время нет сотового?

– Сказал, что скоро купит. Я ему оставила свой номер!

– Зовут как? – Семенова была скорее равнодушной.

– Его зовут… – На Стешкином лице появилось удивление, она недовольно стукнула кулачком о ладошку, пытаясь вспомнить. – Он же говорил! Не то Вася, не то Ваня… Блин! Что-то простое.

– Может, Веня? – вылезла вперед Репина.

– Да какой Веня! – отмахнулась от нее Малинина и щелкнула пальцами. – Вот ведь! Только что помнила…

– Фотку показывай, – напомнила Катя.

Не знаю почему, но я подошла ближе. Меня Стешкины дела, конечно, не касаются, но стало вдруг любопытно – кто это теперь будет у нас в доме жить?

Наманикюренный ноготок ткнул в клавиши телефона.

– Ну и куда же делось? – нахмурилась Малинина.

Девчонки тянули шеи, пытаясь заглянуть в экран. Там была одна чернота.

– Вот черт! Не сработало?

На душе снова стало тревожно, и я быстро пошла прочь. Что-то последнее время я уж очень впечатлительная…

Новый жилец не выходил у меня из головы. На первом этаже нашего подъезда около лифтов есть неприметная деревянная дверь. Она ведет в полуподвал. Мы все называем его мастерской. Хотя, может быть, его планировали и для чего-то другого, например, хотели устроить склад или магазин, но там долгое время жил художник. Поэтому полуподвал и стал мастерской. Художник уехал. Помещение пустовало недолго.

Репина всем успела растрезвонить о шумном переселении. Стешка таинственно прикрывает глаза. Делает вид, что фотография у нее есть. Девчонки ее не разоблачают, а мне это просто неинтересно. Смешно наблюдать, как от всех рассказов хмурится Петька Синицын. Стешка все еще решает, с кем она, и Петька у нее как запасной аэродром. Как что не удалось, она возвращается к Синицыну. Петька почему-то терпит. Хотя глядя на него, ни за что не поверишь, что он может быть терпеливым – здоровенный, широкоплечий, ходит в качалку и занимается чем-то боевым. Дзюдо, что ли.

Я сижу на крайнем ряду около окна и смотрю на березу, на ее поникшие плети с желтыми листьями, почерневшими на кончиках от утренних заморозков. Смотрю на истончившиеся ветки и потемневший ствол. И мне становится грустно. Все вокруг до того привычно, что неожиданно даже скучно. И эти перешептывания по классу, и постоянная игра взглядов, и плывущие по партам записки, и отношения, которые в своей неискренности стали пресными. И даже береза за окном. Что это со мной? Разве что-то произошло? Ничего. Обыкновенное утро. Обыкновенные разговоры ни о чем. Обыкновенная береза, каждый год по осени теряющая свои листья. Ну, люди приехали… Люди постоянно откуда-то куда-то едут. И я уеду. Куда-нибудь. Окончу школу, потом институт, сяду на поезд и исчезну. К тому времени все изменится. Совсем изменится.

Интересно, когда я приду домой, грузовика уже не будет? Или его проржавевший остов останется в нашем дворе на веки вечные?

– Гурьева, о чем мечтаешь?

Вот ведь! Стоит лишь на секунду перевести взгляд на окно, как русичка мгновенно это замечает. В одиннадцатом классе учителя взялись за наше воспитание. Крик стоит на каждом уроке. Бедные учителя… Мне их порой становится жалко. Учить, учить, чтобы под конец понять, что ничего не смогли дать.

– О чем я сейчас говорила?

– О поэтах Серебряного века. – Я успела посмотреть в открытый учебник на соседней парте. Привет тебе, Семенова! – Блок, Мандельштам, Ахматова, Цветаева.

– Ахматова? – Роза Петровна усмехнулась.

– Ну ты, Мишель, влипла… – прошептала у меня за спиной Малинина.

– Хм, а я и не помню, чтобы говорила об Ахматовой, – с явным удовольствием тянет слова русичка. – А тебе что-то послышалось?

Класс зашевелился. Репина довольно захихикала, грудью ложась на парту.

После той истории с покойницей меня начали мучить кошмары, и я из-за бессонницы пропускала школу, меня пытались лечить. Чтобы у меня не было проблем, мама пришла к директору и все рассказала. Учителя должны были принять данный факт во внимание и лишний раз не пугать меня, не переутомлять, не удивляться странностям моего поведения. Странностям никто не удивился, над ними стали издеваться. И больше всего этим любили заниматься наши учителя.

Я вздохнула и начала рассказывать все, что знала про Ахматову. Знала я много. По классу пронеслась волна разочарования. А чего они удивляются? Как будто не знают, что я собираюсь поступать на филологический факультет. Просто Роза Петровна все еще пытается доказать мне, что я выбрала не ту профессию. На подготовительных курсах в институте почему-то так не считают.

– Супер, – громко прошептала Лерка Маркелова и шмыгнула носом. Маркелова – гот, она любит все депрессивное и унылое. Ахматова как раз для нее.

А теперь последний удар, чтобы расправиться с противником окончательно.

– Роза Петровна, можно я выйду? У меня голова болит.

– Конечно, – растерялась русичка. – Иди.

И я отправилась в коридор. Ну их! Все равно Серебряный век я знаю лучше составителей учебника, а сидеть в классе мне что-то сегодня не хочется. На душе непонятная тревога, тянет куда-то идти, что-то делать. Только не сидеть!

Я быстро пошла по коридору, размахивая руками.

Засыпаю. Надо проснуться.

Я представила в руке саблю, представила перед собой противника и сделала пару выпадов. Противник у меня почему-то оказался похож на парня из полуподвала. Убила я его одним ударом. Он мгновенно поблек, невесомой тенью упал на пол.

– Туше![1]

Посреди урока услышать такой возглас – чокнуться можно.

– Я тебя сейчас убью! – повернулась я к Пашке Колосову. Он в ответ расхохотался. Высокий, остроносый, с пухлыми губами, ежесекундно готовыми растянуться в довольной улыбке, сероглазый. Что еще? Шрам на скуле. Длинные, давно не стриженные волосы падают на глаза. Мне странно видеть его без маски, без наголовника и не вспотевшим после очередного боя.

Вместе мы ходим в секцию спортивного фехтования. Вернее, не так. Я уже год посещала секцию, когда там появился Пашка. О том, что учимся в одной школе, узнали неожиданно: мы просто столкнулись в коридоре. Он на год меня младше, но фехтует… загляденье. В него можно было бы влюбиться за молниеносную реакцию и точный глаз. Но я не собираюсь. Почему? Потому! Есть люди, в которых можно сразу влюбиться (например, в певцов или в актеров), а есть люди, к которым слово «любовь» не подходит вовсе.

Пашка Колосов – это Пашка Колосов. С ним хорошо дружить, он верный, надежный, на тренировке никогда не будет поддаваться. А еще с ним все время интересно, потому что он невероятно наблюдательный, рассказывать о прошедшем дне может столько же, сколько день длился, – кто что сказал, как посмотрел, как выглядел…

– Ты чего здесь делаешь? – Я отсалютовала воображаемой саблей, и призрак поверженного противника исчез.

– Иду за мелом в учительскую, смотрю – тут ты прыгаешь, – довольно заулыбался Пашка.

Ему палец покажешь, он будет улыбаться. И где только берут таких жизнерадостных людей?

– А я пытаюсь проснуться. Бешеная собака своим воем мне всю ночь спать не давала.

Постепенно все подруги в классе у меня сошли на нет, потому что появился Пашка. Последней, с кем я дружила, была Маркелова, но у нее начался период готства и собственной влюбленности. У меня же появились фехтование и Пашка. Так что с Маркеловой мы разошлись, не сильно тому огорчившись. Одиннадцатый класс раскидал народ по интересам – кто куда поступает, как представляет себе жизнь. Все запасаются учебниками, ходят, увешанные шпаргалками с английскими словами. Я пошла на подготовительные курсы филфака, а вот Маркелова учудила. Ляпнула родителям, что жизнь штука проходящая, что смерть неизбежна, а поэтому встретить ее надо по возможности достойно, без суеты вокруг мелких земных благ. Короче, поступать она никуда не собирается. Толкать такие речи в школе ей запретили. Но по упрямой Леркиной физиономии и так понятно, что своего она добьется. Хотя с ее мозгами легко можно поступить на исторический. Если она их, конечно, не окончательно зачернит своими готами. А еще у Лерки есть зверь, крыса Лариска, белоснежный альбинос с веселыми красными глазами. Лариска всегда с Маркеловой – когда не копошится за воротником, то спит в сумке, выставив наружу розовый хвост. Не дай бог, сумасшедшие готы покрасят ее в черный цвет! Жалко будет крыску, она это не переживет.

– Ага. – Взгляд у Пашки стал хитрым. – Вечером тренировка, помнишь? – Как будто это можно забыть! – Минут на двадцать пораньше придешь?

– И что я буду двадцать минут делать? – Что-то мне не нравилось, в какую сторону поворачивается наш разговор.

– Костюм мне зашьешь, хорошо? Он в прошлый раз порвался, и Сергачева сказала, что не пустит меня в зал в таком виде.

Я открыла рот. Дружба, конечно, дружбой, но рваные штаны – явный перебор. Только Пашка не дал мне ничего сказать.

– Вот и договорились! Ну, я побежал.

Я собралась крикнуть ему вдогонку, что никаких двадцати минут не будет, пускай сам занимается своей амуницией, но вовремя вспомнила, что идет урок и лучше не шуметь, если я не хочу навлечь на себя чей-нибудь гнев. Носиться за Колосовым по этажам тоже не хотелось. Пришлось смириться. Потому что если я не приду в спортзал за полчаса до начала тренировки, Колосов заявится со своим костюмом ко мне домой, будет сидеть на лавочке перед подъездом и всем жаловаться на жестоких девушек, не способных нитку в иголку вдеть.

Я залезла с ногами на подоконник. Поскорее бы вечер, поскорее бы тренировка… Сегодня буду ее ждать с особым нетерпением. Сегодня есть хороший повод лишний раз настучать вредному Пашке по маске.

Когда я вернулась после уроков домой, грузовой машины во дворе не было. Зато стояло пианино.

Настоящее концертное пианино, белое, с необычной прозрачной стеклянной крышкой. Около инструмента стоял человек. Я его не сразу заметила, потому что он наклонился, что-то пытаясь сделать со своим монстром.

А потом он выпрямился.

О том, что у меня открыт рот, я поняла только через несколько секунд.

Это был наш новый жилец, тот самый, с которым утром разговаривала Стешка. Ошибки быть не могло – более красивого человека я в жизни не видела. Нереально правильные черты лица, темные густые волосы, спокойный уверенный взгляд. Его вид рождал ощущение доверия. Незнакомец держался непринужденно, с удивительной простотой и изяществом. Красота и печаль больших светлых глаз убили во мне всякую способность мыслить.

– Здрасте, – промямлила я, чувствуя, как земля уходит из-под ног.

– Здравствуйте. – Голос у него был глубокий, негромкий и приятный. Говорил он медленно, словно подбирал слова. – Хорошего дня.

Я сама не заметила, как улыбнулась в ответ. Надо же, какие люди бывают… Я и представить себе не могла такую красоту. Не чувствуя под собой ног, дошла до подъезда.

– Позвольте!

Он оказался рядом. Мелькнула рука в перчатке, берущаяся за ручку двери. Темнота холла распахнулась передо мной, дохнуло сыростью, и я шагнула к лестнице. Дверь закрылась, забрав с собой остатки света.

И лишь в тот момент я с ужасом вспомнила, что не сказала «спасибо».

Почему это так меня испугало? Что-то было в идеально красивом парне такое, что некоторое время я простояла на месте, вцепившись в перила.

Очень хотелось выйти на улицу и о чем-нибудь его спросить. О погоде, о том, откуда он приехал, как разместился, не надо ли чем помочь?

Желание было настолько велико, что я второй рукой вцепилась в перила, заставляя свои ноги подниматься по лестнице, а не идти к двери.

Сердце колотилось как ненормальное.

Что со мной? Мне всего-навсего дверь открыли, а я уже готова куда-то бежать. Чего я так всполошилась? Головная боль накрыла внезапно, так что пришлось распустить волосы, утопить в них пальцы рук, помассировать виски.

Кнопка вызова лифта загорелась неприятным красным огоньком. Я непроизвольно покосилась на дверь в полуподвал.

Сундук с буфетом, значит, затащили, а пианино в дверь не прошло? Как он его теперь будет вносить? Бедненький…

Глава II

Знакомства приятные и не очень

Пианино втащили – когда я пошла на тренировку, двор был пуст. Даже бабушек, постоянных обитательниц лавочек, почему-то не было. Впрочем, бабушки меня не волновали, потому что впереди было самое замечательное, что только существует на свете, – фехтование. Я очень люблю тренировки. Как только спускаешься в раздевалку, вся жизнь остается позади, на улице. Здесь есть только холодная сталь сабли, пропахшие потом жилет и маска. И желание победить, обмануть соперника, доказать, что ты быстрее, умнее, лучше. На час только это становится настоящим.

Пока я зашиваю Пашке безобразную дырку на коленке, он развлекает меня рассказами, как пришел в учительскую за мелом и что там увидел. Учителя ругались из-за какого-то нововведения в школьные правила, и Колосов вдоволь насладился их милой беседой, минут десять простояв за дверью. И теперь он выдавал мне ее содержание, старательно копируя присутствовавших на разборке.

От смеха я безжалостно колола себя пальцы, сшивала ткань не в том месте, так что несколько раз приходилось переделывать все заново. Но время от времени я ловила себя на том, что вместо прыгающего передо мной Колосова вижу совсем другого человека. Бледного, с высокими скулами, тонким носом и правильно очерченными губами.

– Мишлен, ты чего? – испугался Пашка. Видимо, я «зависла» надолго, он перестал рассказывать. – Ну и видок у тебя! Синяки вон под глазами… Спать не пробовала?

– С вами поспишь… – Я уткнулась в заплатку. – Говорю, собака всю ночь выла под окном.

– А пацаны из нашего класса на кладбище ходили, – растерянно пробормотал Колосов, садясь рядом со мной на лавочку.

– Хочешь сказать, что они ту собаку выкопали из могилы?

Знаю я их походы. Наверняка пацаны шли на кладбище, подпихивали друг друга в спины, а у самих коленки тряслись. Какой-нибудь шутник забежал вперед, забрался за могильный памятник и давай оттуда завывать. Все разбежались, а на следующее утро каждый с гордостью рассказывал, как гулял между могил, встретил парочку призраков, поговорил с ними о жизни и остался доволен общением.

– Какая собака, ты чего! – снова оживился Пашка. – Там было посвящение в готы. Они ходили смотреть.

– Ну да, посвящение! – Я еще пыталась улыбаться, хотя неприятные мурашки уже бегали у меня по спине. – Наверное, проверка на живучесть. Заколачивают претендента в гроб, закапывают, а потом ждут, вылезет он или нет. Кто выбирается, тот признается за гота, а кто нет, тот сам виноват…

– Не, там что-то попроще. – Пашка не понял мою шутку.

Черт, зря заговорила про кладбище. Иголка в пальцах ходила ходуном. Не люблю я такие темы. Пускай мертвые лежат там, где они лежат, и не спешат встретиться с живыми…

Тренировка шла своим чередом, но разговор в раздевалке застрял у меня в голове.

Интересно, на какое кладбище хаживают местные готы? Неужели на Покровское! Знаю я то место. Маленькая Покровская церковь спряталась между высотками, кладбище оказалось окружено со всех сторон детскими площадками. Говорят, раньше церкви ставили на высоких красивых местах. Может, и это место когда-то было красивым, но сейчас оно ничем не примечательно. Над кладбищем витает дух заброшенности. Кроме готов, туда последнее время никто и не наведывается. Ну, еще дети резвятся вдоль ограды. Но их можно не считать.

Хотя что-то в этом есть – детишки, играющие на пороге смерти…

Я медленно брела с тренировки домой. На душе было пасмурно. Фонарь у меня за спиной неожиданно загудел, набирая обороты, как самолет перед взлетом, чем-то хрустнул и погас. Зашуршала, опадая, листва.

Начинается… Главное, как удачно я вспомнила о кладбище!

Привычные уличные шумы стали вдруг далекими. Где-то там гудели машины, скрипели тормоза, возмущалась сигнализация. Где-то там ходили люди, смеялись, разговаривали, звонили друг другу по телефону. И только здесь почему-то было темно и подозрительно тихо.

Быстрее!

Я пробежала темный поворот, и прямо у меня на глазах погасло еще несколько фонарей.

Не успела я подумать о том, что народа на улице почти нет, как из темноты мне навстречу вынырнула пара. То, что один из идущих он, наш новый жилец, владелец белого пианино, я поняла сразу – его бледное лицо как будто светилось изнутри. Шел он ровно, высоко подняв голову, ни от кого не таясь и не скрываясь. Рядом, касаясь его локтя рукой, шла девушка.

Такими бывают манекенщицы – высокая, тоненькая, с копной светлых вьющихся волос, с надменным выражением лица. Оба они были одеты во что-то черное, но я одежду не очень хорошо разглядела.

– Das wird dir noch leid tun![2] – Голос девушки был таким же холодным, как и ее красота.

– Du weit doch, um Mitleid zu haben braucht man Emotionen[3].

Его бархатный голос заставил мое сердце учащенно биться. Да что же такое со мной происходит-то!

– Wenn alles passiert, wirst du erfahren, was Emotionen sind[4], – жестко ответила девушка.

О том, что они ругались, можно было догадаться и без перевода.

Я почувствовала странный холод. Как будто меня сейчас сравнили с этой красавицей. Сравнили и дали понять, что я даже рядом с ней стоять не могу. Что ее место на пьедестале, а мое на кухне. Что я права не имею ходить по одной земле с ней. Что…

– Verdammt![5] – пробормотал пианист и шагнул со своей спутницей в темноту.

В горле неожиданно запершило.

Они уходили. И словно подчиняясь их неземной красоте, над ними загорались не работавшие до того фонари.

Около последнего столба пара остановилась. Видимо, девушка в чем-то убеждала нашего нового жильца. Потом она вскинула руку и резко ударила пианиста по лицу ладонью.

Пощечина хлопком взорвалась в тишине. Второй замах он успел перехватить.

Что произошло дальше, я не видела. Быстро отвернулась и пошла прочь. Словно только что у меня на глазах произошло нечто неприличное.

Как она могла? Как она могла даже подумать, чтобы ударить по такому красивому лицу! Да кто она вообще такая? Как смеет рядом с ним находиться?

Если бы вылезающая из кустов Лерка Маркелова не ругалась так громко, я бы на нее и внимания не обратила, до того была поражена случившимся. Маркелова споткнулась о бортик и сгустком черноты рухнула к моим ногам.

– Вот ведь! – простонала она, глядя на свои разбитые руки.