Книга судьбы: ежедневные медитации с Конфуцием Маслов Алексей

Его миссия, как он считает, заключается прежде всего в передаче мистического откровения на уровень управления государством и Поднебесной вообще. Именно ради этого он пошел на то, чтобы оставить жизнь затворника-медиума и посвятить себя не только воспитанию учеников, но и наставничеству правителей. Официальные должности, которые он иногда занимает — не более чем инструмент для такого наставничества, просто возможность быть ближе к правителю, дабы направлять его. Он, как и многие служивые мужья ши того времени, готов безболезненно оставить свою должность, если ему кажется, что его советам не следуют, а царство выпадает из магического пространства соприкосновения Неба и Земли. Он как-то говорит: «Птица выбирает дерево. Как же дерево может выбирать птицу?» [13, гл. «Ай-гун», 58.27-а-б].

И здесь проступает еще одно отличие Конфуция и Учителей его времени от мистиков-медиумов архаики. Они очень четко определяют свой объект для передачи знания — правители, высшие сановники царств. Именно они должны стать инструментами воплощения Небесной воли, переданной на землю через медиумов, подобных Конфуцию, пускай даже сами об этом и не догадываясь. Такой «инструментальный», жестко прагматичный подход Конфуция к власть предержащим пронизывает всю его проповедь. Здесь и глубокая убежденность, что самостоятельно правитель не способен осознать истинную суть вещей, и отсюда — необходимость в наставнике, получающем небесные откровения; здесь и решимость немедленно покинуть такого правителя, если тот не способен быть инструментом в руках наставника и, как следствие, не может принести гармонию и энергетику благодати в мир.

Проповедь Конфуция социализирована, она абсолютно не похожа на древнюю индивидуалистическую традицию мистиков раннего Чжоу, он стремится обратить свое мистическое Знание именно на общество, дать правителям и сановникам магический инструмент для управления делами земными. Но именно эту часть его проповеди слышат меньше всего, а с веками этот мотив окажется окончательно погребен под рассуждениями о социально-политических мотивах конфуциева учения. Нечто подобное случилось с проповедью куда более оккультного учения — с наставлениями Лао-цзы.

Конфуций покидает лоно мистических школ и активно включается в социальную и политическую жизнь царств. У него есть, безусловно, план усиления верховной власти государя. Он многое делает именно для того, чтобы его царство Лу сумело подавить другие царства, причем дает советы, не боясь кровопролития. Именно по его совету два видных сановника-дафу из царства Лу сумели в кровавом столкновении разгромить отряды Гушань Буню и Шусунь Чжэ из соседних областей.

Большинство служивых мужей Поздней Чжоу любили рассуждать именно о политике, о том, как урегулировать отношения между враждующими царствами. А вот Конфуций предлагает людям не столько политическое или духовное учение, сколько чисто этическую систему. Важно сначала исправить людей, очистить их, вернуть к нормам поведения, а все остальное — и государство в том числе — постепенно само придет в равновесие. Надо больше интересоваться не политикой или экономикой, а состоянием души человека. Время показало, что это наиболее удачный вариант «жизненной философии»: с одной стороны, он признавал мир «тонких» материй, мир духов, общения с Небом, с другой — призывал больше обращать внимание на соблюдение простейших этических норм в повседневной жизни. Правда, сами по себе эти нормы, или особые правила поведения, — Ритуал — имели исключительно священный, надчеловеческий характер.

Но воплотить в реальности самые простейшие нормы поведения не так легко, как кажется на первый взгляд. Даже если очень подробно и доступно объяснить человеку, как он должен себя вести, то вряд ли стоит ожидать, что он тотчас изменится.

Нормы поведения в семье Конфуций переносит на правила поведения в государстве, объявляя, что «вся Поднебесная — одна семья». Так же, как в семье, здесь должны царить сыновняя почтительность и преданность по отношению к правителю, а тот в свою очередь обязан проявлять отеческую заботу, справедливость, выражать благодарность и милость к своим «сыновьям». Главным же стержнем взаимоотношений должно стать человеколюбие. Это, конечно, вполне традиционное, хотя и весьма расширенное продолжение культа предков, но это и абсолютно небывалая, прочная система взаимоотношений человека и государства, государства и священных сил Неба.

Каждый должен находиться на предназначенном ему месте — в этом залог гармонии отношений в стране. Конфуций называет это да тун — «великое взаимоподобие», которое понимается как основной и, увы, утопический принцип взаимоотношения между людьми, некая предельная этика жизни. Он призывает «исправить имена» (чжэн мин) — привести все явления в соответствие с их функциями. Этим принципам должны были в равной степени подчиняться государь и чиновники, муж и жена. «Правитель должен быть правителем, подданный — подданным, отец — отцом, сын — сыном», — наставлял Конфуций. Каждый способен выполнять свой долг, «быть таким, каким следует быть», лишь на основе все тех же моральных категорий сыновней почтительности, человеколюбия и других подобных качеств.

Его страшно тяготит нарушение гармонии и баланса магических сил в Поднебесной, причем для него это прежде всего равновесие между внутренней сущностью мира и его внешним выражением. «Имя» (мин) для Конфуция, равно как и для многих мистиков древности, есть явление сущностное, не случайное. Это также тяготеет к архаическим шаманским культам, где лишь одно произнесение имени или названия предмета могло мистическим образом либо породить вещь, либо изменить ее сущность. А поэтому именами и названиями нельзя жонглировать как попало — ведь неверное слово порождает и неверное явление в мире. Именно поэтому посвященный муж (цзюньцзы) тщательно следит за своими славами: «в них не должно быть и крупицы неточности».

И если ошибка в названии и имени простительная для простолюдина, то она абсолютно непростительна для цзюньцзы, поскольку именно он должен своими словами, молитвами и заклинаниями упорядочивать этот мир.

И для Конфуция здесь становится очевидной причина развала отношений гармонии в Поднебесной — потеря соответствия между именем и сущностью, произносимым звуком и явлением, которое он должен обозначать. Некие люди называют себя «достойными правителями», но не способны выполнить свои функции, приведя народ к процветанию. Правитель перестал быть истинным правителем, чиновник — праведным чиновником, отец — отцом, сын — сыном. Поэтому надо вернуться к истинному смыслу этих названий, привести их в соответствие с внутренней сутью вещей.

Но почему же именно это оказывается столь важным для Конфуция? Разве недостаточно соблюдать правила и ритуалы, почтительность к родителям и старшим, заботиться о младших? Да, этого достаточно лишь в том случае, если все эти принципы действительно реализуются на практике, а не представляют собой лишь притворство и механистическое следование правилам, против чего всегда выступал Учитель. «Название», или «имя», (мин) в архаической традиции не просто звук — оно порождает сущности, оно формирует реальность. И ошибка в имени тотчас воплощается в искажении реальности.

Но его мысль об «упорядочивании названий» уже многим непонятна и вызывает отторжение. В эпоху политических интриг, военных походов, смены административных моделей управления царствами столь мистическая концепция возвращения к неким «истинным названиям» кажется уже непонятной, уже слишком далекой от действительных нужд правителей. Никто не возражает против введения справедливых законов и установления эффективных налогов, но воспринять всю концепцию чжэнмин, положив ее в основу управления, так никто и не согласился. Это была еще одна почти утопическая идея Конфуция, принесенная им из мира мистики в мир государственных дел и политических споров. Но он продолжает настаивать!

Как только его собираются пригласить в управление царством Вэй, он тотчас предлагает начать с «исправления названий». Даже его ученик Цзы Лу поражен: «Неужели, Вы, Учитель, собираетесь продолжать настаивать на этом?!» Но Конфуций непреклонен — «исправление названий» должно быть произведено, и только это может мистическим образом исправить все беды Поднебесной. Более того — такое «исправление названий» порождает целую цепочку изменений в мире. И речь уже идет не о каких-то «именах», но о восстановлении утраченной связи человека и Неба, о возрождении древнейшей традиции гармонии мира духов и мира людей. Конфуций объясняет непонятливому Цзы Лу: «Если названия не соответствуют своей сущности, то и слова противоречат действительному положению вещей. Если слова противоречат положению вещей, то и дела не будут исполняться. А когда дела не исполняются, то Правила и музыка оказываются недейственными. Если Правила и му—зыка недейственны, то наказания не будут справедливы. А когда наказания не справедливы, то народ не знает, как с пользой распорядиться силой своих рук и ног». Значит, государству надо заниматься тем, чтобы привести всех людей, в том числе и чиновников, в соответствие с их функциями и способностями.

Этому предложению Конфуцию поучаствовать в делах управления царства Вэй предшествовала история, которая, в общем, была характерна для той эпохи. Но она неприятно поражает стареющего Учителя. Наследник правителя царства Вэй Куай-туй, стыдясь развратного поведения своей матери Наньцзы, решил умертвить ее. Но план проваливается, и ему приходиться бежать из царства. Отец бежавшего — правитель царства Лин-гун, ошеломленный вероломством сына и нарушением всех приличий, решает сделать своим наследником второго сына — Ина, но тот отказывается. Вскоре правитель умирает, и его вдовствующая правительница вновь хочет передать престол Ину, но вновь получает отказ. И тогда престол приходится передать сыну бежавшего старшего сына — Чу-гуну, внуку умершего правителя. Сам же Чу-гун враждовал со своим отцом. Итак, в одном семействе получается так, что все враждуют со всеми. Младший сын, нарушая все правила сыновней почтительности, отказывается принять трон, старший сын устраивает заговор против своей же матери. Поэтому Конфуций и требует, что прежде всего надо «восстановить истинный порядок названий».

Его отношение к официальному участию в делах управления могло показаться странным для служивого мужа того времени. С одной стороны, он никогда не стремился получить официальный пост, хотя ему неоднократно предоставлялась такая возможность. С другой стороны, он действительно все время служил правителям, иногда занимал невысокие должности и никогда не жаловался на то, что его советы не принимались во внимание. Но он подчеркивал, что все же в делах реального управления участвует, и его роль здесь значительно выше, чем роль чиновника средней руки. Он управляет именно мистическим образом, устанавливая равновесие между Небом и правителем.

Отношения Конфуция с государством были странными и необычными. Он несколько раз занимал официальные посты, но понимал, что ни на одном из них так и не смог добиться воплощения своего нравственного идеала.

Отвечая на вопрос, почему он сторонится прямого участия в управлении царством, он очень тонко подчеркивает эту особенность «сокрытого управления»: «В «Каноне истории» говорится: «Когда надо проявлять сыновнюю почтительность — проявляй ее, будь дружен со старшими и младшими братьями». В этом и кроется суть управления. Таким образом, я уже участвую в управлении. К чему же непременно занимать высокий пост?» (II, 21). Здесь примечательны две вещи. Во-первых, сам мотив косвенного, мистического сокрытого управления, когда дела в государстве творятся не путем прямого администрирования, а установления некоего равновесия между мудрейшими. Мотив этот не нов — он вообще звучит у мистиков того времени, достаточно вспомнить, например, Лао-цзы: «Лучший правитель — тот, о котором народ не знает».

В другой раз Конфуций согласился принять пост. Какие же аргументы понадобились, чтобы убедить его? К мудрецу обратился некий Ян Хо, занимавший одну из высших чиновничьих должностей в царстве Ци и влиявший на политику царства Лу:

— Можно ли назвать человеколюбивым человека, который, накопив богатства, позволяет государству сбиться с пути? Я бы таковым не назвал его. Можно ли назвать мудрым такого человека, который, будучи всегда готовым участвовать в общественной жизни, всегда отклоняет такую возможность? Я бы таковым не назвал его. Дни и месяцы уходят. Время не на нашей стороне.

Конфуций ответил кратко:

— Хорошо, я приму пост.

Обладая тайным Учением, известным мастерством наставника и большими духовными силами, он может сделать выбор — укрыться от людей, став отшельническим Учителем, окруженным небольшим количеством учеников, или подарить свои знания достойным правителям. Что он выберет? Конечно, последнее. Его философия — это философия именно служивого мужа. Уединенное отшельничество и скитания по царствам с учениками есть лишь вынужденное явление. Он, как сам признается, «ждет ценителя» и не стесняется сравнения себя с «куском прекрасной яшмы». Его ученик Цзы-гун прямо спрашивает Учителя о его выборе: «Вот кусок прекрасной яшмы. Спрятать ли нам ее в шкатулку или же постараться продать ее за хорошую цену?» Конфуций не задумывается: «Продать, продать!» (IX, 13). Но вот исток истинной драмы — достойного «покупателя» не находится. Он вышел из чертогов древних посвящений и магических ритуалов, он готов использовать их силу на благо служения любому достойному правителю.

Он хочет, чтобы его позвали, он не может понять, как достойный и искренний муж может оказаться невостребованным в этой жизни. Он искреннее и честно, некорыстолюбиво и с открытым сердцем предлагает использовать эти знания для установления гармонии в царствах. Гармонии не земной, но гармонии небесной, что устанавливается между Небом и людьми. Увы, это уже не нужно, как и не нужен такой странный персонаж, как Конфуций, отделившийся от мира древних мудрецов, но так и не способный овладеть практицизмом государственного чиновника. Короткий его период государственной службы оказался не очень удачным. Конфуций оказался плохим чиновником. Он действительно страдает от этого, он причитает: «Я не был использован на государственной службе» (IX, 7).

Но что может составить тот стержень, тот движитель, который заставляет человека служить в этой жизни? Конечно же, долг (и). Не приказ, не закон, а внутренний нравственный долг. А подчинение приказам — это просто выполнение долга. Долг — ключевое понятие в проповеди Конфуция. Подданный должен служить государю, государь — заботиться о подданных.

Где истоки этого долга? Естественно, в глубокой древности, когда все жили, опираясь на нравственные понятия, которые и старался вернуть к жизни Конфуций. Для Конфуция существует понятие долга как продолжения человеколюбия и справедливости, как части Ритуала. Долг заключен прежде всего в том, что мистический Ритуал жизни необходимо исполнить до конца.

Долг… Долг во всем, и вся жизнь — как высшее долженствование. В конечном счете долг по отношению к государю, к отцу, к старшим всегда оборачивается долгом человека перед Небом,

Конфуций — реалист в управлении государством, хотя как политик он все же не состоялся. Так или иначе, он отмечал: «Если руководить народом с помощью законов и призывать порядок с помощью наказаний, народ будет стремиться избежать наказаний и не будет испытывать стыда. Если же руководить народом с помощью добродетели и вносить в народ порядок с помощью Ритуала, то народ познает стыд и исправится».

Смута и волнения опасны тем, что народ отвлекается от своих основных обязанностей: не пашет землю, бросает ремесла, да и просто уходит в другие царства. Он точно говорит: «В государстве, где царит хаос, люди не живут».

Сам же народ надо кормить и воспитывать — вот два шага, которые должен предпринимать каждый правитель по отношению к своим подданным. Воспитание народа становится вообще одним из лейтмотивов всей жизни Конфуция, не случайно он вошел в историю именно как Учитель, наставник. Его ученик Жан Ю спрашивает Учителя, когда они направляются из родного царства Лу в Вэй:

— Когда народ столь многочислен, то как же его направлять?

— Прежде всего, надо дать ему разбогатеть, — ответил Учитель.

— А когда он разбогател, — вновь спросил Жан Ю, — то как его дальше направлять?

— А вот теперь его надо воспитать (XIII, 9).

Однако само воспитание имеет в устах Кун-цзы особый смысл. Это прежде всего привитие людям ритуальных навыков и норм поведения, при которых «чиновник всегда бы оставался чиновником, отец — отцом, сын — сыном», когда бы четко соблюдался исходный порядок вещей во вселенной. Воспитание — не передача знаний, не обучение канонам (это должно быть доступно избранным), а выработка способности следовать высшим предписаниям. Но — и это очень важно для Конфуция — сначала народ надо накормить, голодный и озлобленный человек своей энергетикой способен лишь разрушить гармонию Поднебесной.

Он не осуждает и не отрицает материальное благополучие, хотя сам никогда не был богатым, а иногда и бедствовал. Более того, для него достаток — необходимое условие воспитания народа. В другой раз он говорит: «Быть бедным и не роптать — трудно. Быть богатым и не зазнаваться — легко» (XIV,10).

И если сам Конфуций очень жестко относится к тем, кто нарушает Ритуал как форму общения с духами предков, то он чрезвычайно снисходителен к тем, что нарушает обиходные правила.

Однажды властительный князь Цзи Кан-цзы предложил достаточно простой способ решения конфликтов:

— А что, если убивать тех, кто Пути-Дао не следует?

— Если управляете, — ответил Конфуций, — зачем же убивать? Если сами устремитесь к добру, то и народ станет добрее. Нрав правителя подобен ветру, а нрав народа — траве. Куда дует ветер, туда и клонится трава.

Конфуций решительно отвергает убийства как способ урегулирования дел в государстве, ибо неправедные подданные — это вина правителя, именно он должен воспитывать их своим примером.

Великий Учитель, несмотря на все его многочисленные неудачи в самостоятельном управлении областью, в истории выступает не как романтик «первобытного утопизма», но как жесткий прагматик, он постоянно говорит об умении «использовать»: «использовать людей», «пользоваться ритуалом», «использовать подданных», «использовать народ в надлежащую пору» (1, 5). И порою он кажется дидактиком управления, неким древним типом «менеджера-управленца» (не случайно сегодня столь популярным в КНР стало образ «конфуцианского бизнесмена» — удачливого, но честного). Но нет, за каждой его фразой скрывается подтекст, абсолютно понятный слушателям и читателям последующих поколений, подтекст, описывающий ритуальное поведение человека в мистическом пространстве бытия. Конфуций выступает как мудрый проводник-шаман, обучающий людей тому, как пройти по этому могучему, пугающему и одновременно имманентно присущему пространству, не ошибаясь и не сгинув. Именно для этого конфуцианцы в своих работах столь большой упор делают на сакральные слова, столь схожие с архаическими заговорами — не таковы ли термины «ритуал», «человеколюбие», «долг» и другие конфуцианские понятия? Конфуций в какой-то мере сыграл дурную шутку: он заставил все последующие поколения китайцев, впрочем, равно, как и западных исследователей, спорить о том, что означают эти понятия, как следует их трактовать, как поступать в соответствии с их истинным смыслом (чжэн и). Но как раз «истинного смысла» у них и нет, это — слова-пустышки, некие путеводные вехи, которые сами по себе ничего не означают, кроме как вонзенных в землю палок, и лишь указывают на потенциальное наличие правильного пути, пути по этому мистическому пространству, которое в своей совокупности уже недоступно людям времен Конфуция.

Лишь правитель в полной мере может обладать и магическими способностями-жэнь, и благодатью-дэ. Воспринимая их от Неба, он, как медиум, спускает это на своих ближайших чиновников и на народ, устанавливая гармонию в Поднебесной. И поэтому Конфуций служит правителю не как начальнику, но как воплощению этой силы. И решительно уходит, если эта благодать иссякает из-за нарушения Ритуалов.

Правители, по его мнению, есть и у других, «варварских» народов. Но правители не благодатны, а вот китайцы (в ту пору еще протокитайская этническая общность ся), даже оставшись без правителей, могут сохранять благодать (III, 5).

Перед истинными правителями, которые сохраняют постоянную связь с Небом, он благоговейно трепещет. К правителю он относится именно как к носителю благодатной энергии. Тот для него не столько человек, сколько персонифицированный дух, в котором воплощается вся энергетика предков. Когда Конфуций заболевает и правитель приходит его навестить, хотя мудрец и болен, но все равно принимает правителя по ритуалу Он отворачивает голову от востока, так как по ритуалу правитель должен сесть в западном углу, и Конфуций поворачивается к нему лицом. А поскольку Учитель лежит и не может одеться, то просто накрывается парадной одеждой и перекидывает поверх пояс — теперь он готов встретиться с воплощенным духом (X, 19). Стоит правителю вызвать его к себе, он отправляется к нему пешком, даже не дожидаясь, пока запрягут лошадей (Х, 20), а переступая порог зала правителя, он «сгибался до пола», и голос его начинал дрожать.

Жизнь Конфуция — постоянное служение. Служение правителю, духам, долгу. Он служит постоянно, он держит себя в дисциплине сознания и тела ежемгновенно.

«Лунь юй»: искусство управления государством

I, 5

Учитель сказал:

— При управлении государством, что способно выставить тысячу боевых колес—ниц, сохраняй благоговейную сосредоточенность и добивайся доверия народа. Будь экономен в расходах и жалей людей. Используй народ в надлежа—щую пору.

I, 10

Цзы Цинь спросил Цзы Гуна:

— Когда Учитель приезжал в какое-нибудь государство, он непременно хотел узнать о методах управления. Он сам вопрошал или ему рассказывали?

Цзы Гун ответил:

— Учитель получал все это, ибо был приветлив, открыт, уважителен, скромен и уступчив. Да и стремления его были иные.

Цзы Цинь — возможно, один из учеников Конфуция. Цзы Гун — ученик Конфуция.

II, 1

Учитель сказал:

— Осуществление правления, опираясь на добродетель, подобно Полярной звезде. Кажется, она замерла на своем месте, а все другие звезды движутся вокруг нее.

II, 3

Учитель сказал:

— Если наставлять народ путем правления, основанного на законе, и поддерживать порядок через наказания, то народ станет избегать наказаний и лишится чувства стыда. Если наставлять народ путем правления, основанного на добродетели, и поддерживать порядок путем ис—пользования Ритуалов, то у народа появится чувство стыда и он исправится.

VI, 2

Чжун Гун спросил о Цзысан Боцзы… Учитель ответил:

— Годится — он нетребователен.

Чжун Гун сказал:

— Разве можно управлять народом, будучи нетребовательным и к себе, и к поступкам других? Разве сочетание нетребовательности к себе и к поступкам других не являет собой слишком уж большую нетребовательность?

Учитель ответил:

— Да, ты абсолютно прав.

Цзысан Боцзы — его личность не идентифицирована. Возможно, это пер—сонаж легендарного памятника древности «Чжуан-цзы» Цзысан Ху. По другой версии, речь может идти о Цзысане, видном чиновнике при дворе циньского правителя Му-гуна.

II, 19

Ай-гун спросил:

— Как заставить народ повиноваться?

Конфуций ответил:

— Если возвышать честных над бесчестными, народ будет повиноваться. А если возвышать бесчестных над честными, то народ слушаться не станет.

Ай-гун — правитель царства Лу в 494–466 гг. до н. э.

VI, 8

Цзи Канцзы спросил Конфуция:

— Можно ли Чжун Ю привлечь к управлению?

Учитель ответил:

— Ю — человек решительный. Какие могут быть сомнения в допуске его к управлению?

Цзи Канцзы вновь спросил:

— Ну, а Цы можно ли привлечь к управлению?

Учитель ответил:

— Цы — человек разумный. Какие могут быть сомнения в допуске его к управлению?

Цзи Канцзы спросил:

— А вот Цю можно ли привлечь к управлению?

Учитель ответил:

— Цю — человек талантливый. Какие могут быть сомнени я, допускать его до управления или нет?

VIII, 9

Учитель сказал:

— Народ можно принудить [следовать указанному пути], но нельзя за-ставить его понять, ради чего это следует делать.

XIII, 1

Цзы Лу спросил о сущности правления. Учитель ответил:

— Прежде всего побуждай народ своим личным примером, а затем дай ему возможность усердно трудиться.

Цзы Лу попросил пояснить, что это значит, и Учитель сказал:

— Никогда не ленись.

XIII, 2

Чжун Гун, став управляющим в семье Цзи, спросил о сущности управления. Учитель ответил:

— Будь примером для тех, кто служит рядом с тобой, мелкие ошибки прощай, талантливых — выдвигай.

Чжун Гун спросил:

— А как же узнавать талантливых и выдвигать их?

Учитель ответил:

— Выдвигай лишь тех, кого знаешь. А если среди тех, кого не знаешь, найдутся талантливые, то разве они останутся неизвестными для людей?

XIII, 6

Учитель сказал:

— Если сам правитель прям, то народ все исполняет и без приказов. Если же правитель не прям, то народ не будет повиноваться, сколько бы приказов ни издавалось.

XIII, 11

Учитель сказал: «Сто лет у власти в государстве добрые люди — и вот уже нет жестокостей и казней». Как верны эти слова!

XIII, 15

Дин-гун спросил:

— Можно ли за счет лишь одного слова достичь процветания страны?

Кун-цзы ответил:

— Одним словом такого не свершить. Впрочем, говорят: «Быть правителем очень трудно, да и сановником быть также нелегко». Если правитель понимает, сколь трудно его управление — разве это не близко к тому, когда одним словом можно достичь процветания страны?

Тогда Дин-гун вновь спросил:

— А можно ли одним словом погубить государство?

Кун-цзы ответил:

— Одним словом такого не свершить. Впрочем, говорят: «При управлении государст—вом нет у меня иной радости, кроме той, когда никто не перечит ни единому моему слову». Если никто не перечит праведным словам, разве это плохо? Но если никто не перечит неправедным словам, не близко ли это к тому, когда одним словом можно погубить государство?

XIII, 16

Шэ-гун спросил, в чем сущность истинного правления. Учитель ответил:

— Надо добиться такого положения, когда вблизи радуются, а издалека стремятся прийти.

XIII, 17

Цзы Ся стал главой уезда Цюйфу. Он спросил Учителя о сущности правления. Учитель ответил:

— Не торопись и не гонись за мелочами. Будешь торопиться — не дос—тигнешь цели. Погонишься за мелочами — упустишь большое дело.

XIV, 17

Цзы Гун сказал:

— Разве Гуань Чжун был человеколюбивым? Когда Хуань-гун убил Гунцзы Цзю, то он не только не покончил с собою, но и стал первым советником Хуань-гуна.

Учитель ответил:

— Гуань Чжун, став первым советником Хуань-гуна, помог ему сделаться гегемоном [среди царств], объединил и выправил Поднебесную. Народ до сих пор пользуется его благодеяниями. Если бы не Гуань Чжун, мы ходили бы с распущенными по спине волосами и запахивали одежду на левую сторону, как варвары. Разве мог он умереть, закончить свои дни как безвестный просто—людин — в придорожной канаве?

Речь идет об истории, когда Хуань-гун убил своего брата Гунцзы Цзю. Первый наставник и советник Гунцзы Цзо покончил с собой, отказавшись служить новому господину. Другой же наставник, Гуань Чжун, остался жив и даже не покинул службы, как того предписывали традиции. Конфуций видит заслугу Гуань Чжуна в том, что он помог Хуань-гуну восстановить процветание в царстве. Гуань Чжун был одним из основателей школы легистов.

XIV, 19

Учитель, рассуждая о правителе царства Вэй Лин-гуне, сказал, что он сошел с Дао. Канцзы спросил:

— Если так, то почему же он не потерял царство?

Учитель ответил:

— У него Чжуншу Ю ведает приемом гостей из других царств, Чжу То — жертвоприношениями, Вансунь Цзя — военными делами. При таких советниках как он может потерять царство?

Правитель царства Вэй Лин-гун процарствовал 42 года (534–493 гг. до н. э.) и отличался беспутством и неправедным поведением. Но его достойные чиновники сумели сохранить его правление — здесь Конфуций выделяет роль добродетельных служивых межей, которые даже при недобром правителе могут исправить положение.

XIX, 10

Цзы Ся сказал:

— Благородный муж прежде всего должен добиться доверия народа, и только после этого может понуждать его трудиться. Не добившись доверия, он обрекает себя на роль насильника. Сначала он добивается доверия и правителя, и только после этого может его увещевать. Если не добьется доверия, его увещевания посчитают за злословие.

XX, 2

Цзы Чжан обратился с вопросом к Конфуцию:

— Что требуется для успешного управления государством?

Учитель ответил:

— Надо почитать пять хороших качеств и избавляться от четырех скверных качеств — вот тогда можно успешно управлять государством.

Цзы Чжан спросил:

— Что такое «пять хороших качеств»?

Учитель ответил:

— Это когда благородный муж добр, но не расточителен. Когда он понужда—ет народ к труду, но не вызывает его гнева на вышестоящих. Когда он желает обрести что-то, но не испытывает алчности. Когда он величав, но не высокомерен и, наконец, когда грозен, но не свиреп.

Цзы Чжан спросил:

— Как понимать «добр, но не расточителен» и другие слова?

Учитель ответил:

— Приносить народу пользу, исходя из того, что выгодно народу, — это доброта, но не расточительность, не так ли? Если народ понуждать к посильному труду, разве будет он гневаться? Если желать человеколюбия, можно ли гово—рить об алчности? Благородный муж не выказывает пренебрежения к людям, будь их много или немного, и к делам, будь они великие или малые, — разве это не величие без высокомерия? Благородный муж сообразно Правилам носит одежду и шапку, взгляд его полон достоинства, поэтому люди взирают на него с уважением — это и значит быть грозным, но не свирепым, не так ли?

Цзы Чжан спросил:

— А что же такое «четыре скверных качества»?

Учитель ответил:

— Когда вместо того, чтобы воспитывать людей, их казнят, — это называется жестокостью. Когда, не предупредив заранее, требуют немедленного исполнения — это называется насилием. Когда медлят с распоряжениями, но на—стаивают на их скором выполнении, — это называется пагубным для дела. Когда обещают награду, но проявляют скаредность при выдаче ее — это чиновничья мелочность.

Ученики для того Конфуция, который вошел в историю, — часть его образа, обрамление его мудрости и передача традиции. Как-то, обращаясь к ним, он говорит: «Небо скоро сделает вашего Учителя языком колокола» (или в, другом переводе — «сделает Колоколом») (III, 24). Трактовка здесь не сложна — этот деревянный язык колокола должен пробуждать звуки, отклики в душах учеников и последователей на много веков вперед. Он предвидит это и сообщает об этом откровении своим ученикам.

Именно ученики сыграли, пожалуй, самую важную роль в сбережении образа Конфуция. Их было более сотни, но лишь несколько десятков вошли в историю. Именно они бережно и непредвзято записывали изречения своего учителя, вероятно, сами до конца не понимая, важно или нет для вечности то или иное его высказывание.

Сколько прямых учеников было у Учителя? Казалось бы, исторические свидетельства и генеалогические книги школы должны были донести до нас их точное число, ведь это, по существу, указатель на линию преемственности мудрости от Конфуция к последующим поколениям. Но здесь повторяется та же ситуация, что и с биографией Конфуция. За кажущейся ясностью и логичностью изложения скрываются путаница, разночтения и несуразности. Безусловно одно: точное количество учеников Конфуция не известно, что, впрочем, не удивительно — далеко не все следовали за Конфуцием во всех его странствиях или постоянно находились рядом. С другой стороны, часть людей могли назвать его своим учителем даже в том случае, если Конфуций лишь раз побеседовал с ними. В анналы истории вошла цифра три тысячи учеников — именно так свидетельствуют «Исторические записки» Сыма Цяня, которые, однако, как мы уже знаем, передают, в основном, предания, а не реальные факты того периода [12, гл. «Кунцзы чжуань», с. 1938]. Это, конечно, колоссальное, почти невероятное число, и сегодня трудно предположить, чем руководствовался составитель «Исторических записок» в этом пассаже его «Жизнеописания Конфуция». Но лишь семьдесят или семьдесят два ученика стали считаться ближайшими последователями — именно это число чаще всего фигурирует в различных биографиях Конфуция. Об этом пишет «Мэн-цзы», упоминается в труде другого философа «Ханьфэй-цзы», в трактате даосского толка «Хуайнань-цзы» и некоторых других. Говорит о них и Сыма Цянь, причем в несколько странном контексте: он пишет о том, что среди учеников Конфуция тех, «кто был искушен в шести искусствах, было семьдесят два человека». Речь идет о классических «шести искусствах», в которых должен был упражняться всякий достойный аристократ эпохи Чжоу: ритуалах, музыке, стрельбе из лука, управлении колес—ницей, письме и искусстве счета.

Примечательно, что Сыма Цянь выделает эти семь десятков учеников из всех остальных не столько по принципу близости к самому Конфуцию, сколько по их совершенству в «шести искусствах». Тем самым он, по сути, признает, что не в состоянии объяснить сам метод выделения «ближайших последователей» Учителя. Да и само число ближайших учеников для Сыма Цяня было не очень ясным — он просто передавал разные версии, сводя их воедино: он то говорит о семидесяти двух учениках, то о семидесяти семи. Более того, он перечисляет по именам лишь тридцать шесть из них, при этом шесть имен вообще не встречаются в «Лунь юе», а часть персонажей фигурируют в «Лунь юе» не как ученики Конфуция, а как просто люди, которые встречались с ним. Разумеется, он не выдумывает эти имена, Сыма Цянь просто в свойственной китайскому историку манере методично и малоосмысленно «складывает» вместе все возможные версии, истории, разночтения, предоставляя последующим поколениям разбираться в этом вопросе.

Сколько учеников фигурирует в самом «Лунь юе»? Исследователи, используя разные методы подсчетов, причисляют к ученикам традиции «Лунь Юя» двадцать пять — тридцать человек. В любом случае, речь о «сотнях учеников» здесь не идет.

Из нескольких десятков учеников лишь несколько человек сыграли действительно важную роль в сохранении мысли своего учителя. Это Цзэн Шэнь (505–436 гг. до н. э.), прозванный Цзэн-цзы — «Мудрец Цзэн», Цзы Ся (или Бу Шан, 507–?), Цзы Ю (или Жань Цю, 522–489), Цзы Чжан (или Чжуаньсунь Ши, 503 г. до н. э. — ?), Ю Цзя (или Ю Жо, 508–?). Скорее всего — они образовали в последний период жизни учителя и после его смерти тот узкий круг учеников, которые бережно записывали все сказанное наставником, а потом приложили все силы, чтобы эти высказывания получили широкое хождение по царствам Центральной равнины. Они главным образом и составляли костяк школы, получив от Конфуция полную традицию. Косвенным указателем на это является тот факт, что они все вместе упоминаются в важнейшем сборнике «Ли цзи» («Записи о Ритуале») именно как группа единомыслящих последователей. Стоит обратить внимание и на то, что если другие ученики лишь упоминаются в «Лунь юе», высказывания этих пятерых вошли в основной текст трактата, причем высказывания не о Конфуции, а самостоятельные философские суждения.

Ученики Конфуция в подавляющем большинстве были людьми знатными, подобно Конфуцию, из средних и мелких аристократических родов. Среди них было немного простолюдинов: Конфуций считал, что простой народ надо образовывать и воспитывать, но его священное Знание им вряд ли было доступно. Вместе с тем, Конфуций подчеркивал, что его Учение доступно каждому, кто открыт своей душой — и одним из его наиболее любимых учеников становится Янь Хуэй, происходивший из бедной крестьянской семьи царства Лу.

Последователи великого наставника явно не были ни однородными по своим устремлениям, ни одинаковыми по своим талантам. Среди них выделялись четыре группы «по специализации»: одни были «самыми способными в осуществлении добродетелей», другие были «искушены вести беседы», третьи — в государственных делах, четвертые были знатоками в культуре или гражданских дисциплинах (вэнь) (XI, 3). Из текста не ясно, кто выделял эти четыре группы (а всего к ним причислено лишь десять учеников) — то ли сам Конфуций, то ли составители текста.

Он по-разному оценивает способности и качества своих учеников. Одних он высоко ценит; к другим относится снисходительно; третьи вызывают его искреннее восхищение; над потерей иных он скорбит так, что по нескольку дней не выходит из дома и не принимает пищи. Но примечательно, что основными носителями конфуцианской доктрины стали не они. Ученики Конфуция, как и положено благородным мужам, предпочитали не выставлять себя на люди, быть «скромными с достоинством», умели ценить себя и быть гордыми (один из учеников утверждал, «что его можно даже убить, но шапку он не снимет»).

Когда скончался ученик Конфуция Янь Юань, остальные ученики решили устроить ему пышные похороны. Они считали, что именно это соответствует истинному Ритуалу. Но их удивили слова Конфуция, который заметил: «Этого делать не следует». Нетрудно понять: Учитель боялся, что богатый внешний ритуал перебьет в душах учеников внутреннее, личностное переживание. Более того, Конфуций видел в учениках своих детей и на умершего Янь Юаня смотрел как на сына. Разве может даже самый пышный похоронный обряд возместить утрату собственного ребенка? Увы, ученики не поняли всей мудрости совета Учителя и поступили по-своему. Конфуций не стал их корить, он лишь с грустью заметил: «Янь Юань относился ко мне как к отцу, а я не смог отнестись к нему как к сыну. Это не я, а вы, ученики мои, так поступили!» (XI, 11).

В этом эпизоде — все величие истинного Учителя. Ведь лучшие ученики не послушались его, а он не бранится, хотя из-за их поступка Конфуций «потерял сына», т. е. не смог исполнить настоящего, внутреннего Ритуала, как того требовала смерть ученика. Такова китай-ская традиция — истинный наставник не поучает, а лишь незаметно и плавно подводит к правильному поступку. Он оставляет ученикам свободу выбора, уважая личность в человеке, не ограничивает их и, более того, дает сделать ошибку. Ведь именно в этом случае ученики сами способны осознать, что сделали, покаяться и больше не повторять ошибку. Не страшно совершать промахи — непозволительно их не замечать и повторять вновь и вновь. Конфуций как-то заметил: «Лишь то можно считать ошибкой, что не исправлено».

Он подходит к своим ученикам именно как к последователям, как к продолжателям традиции. И бывает весьма строг, если те нарушают не столько его предписания, сколько дух самого его Учения. Для него важно не только формальное следование Правилам (хотя в этом он весьма преуспел), но соблюдение заветов Учения в душе. «Лунь юй» передает нам случай, когда аристократ Цзиши решил повысить поземельный налог, а один из учеников Конфуция — Жан Цю «помог в приумножении его богатства». Конфуций, узнав об этом, отказывается от ученика со словами: «Он не мой ученик. Вы можете, развернув флаги, с барабанным боем напасть на него» (XI, 17). По сути, Конфуций подвергает своего бывшего ученика публичному остракизму и призывает к этому своих последователей. Мэн-цзы прокомментировал так эту историю из жизни Конфуция: «Из этого можно видеть, что Конфуций отторгал тех, кто помогал правителям приумножить богатства, при этом не отдавая дань уважения добродетельному правлению» (IVа, 17).

Но со временем его отношение к ученикам становится все жестче и жестче. Он внезапно понимает, что не может видеть в них истинных последователей. Они для него — нерадивы и ленивы, они не хотят постигать истинное Учение, но лишь механически повторяют его слова. Для них внутренний, великий Ритуал слияния с Небом уже не доступен.

Ученики его часто расстраивают именно тем, что не могут размышлять над сказанным наставником. Он поражен тем, что весь день проговорил с одним из своих любимых учеников Янь Хуэйем, а тот «подобно глупцу, ни разу не возразил мне». Впрочем, тут же одергивает сам себя: «Когда он ушел, я все же убедился, что Хуэй отнюдь не глупец» (II, 9). Конфуций на своем примере готов показать ученикам, что такое — постигать суть человека без скороспелых выводов. Но в другой раз он опять расстроен: «Хуэй мне не помощник, он доволен всеми моими суждениями» (XI, 4).

Кажется порою, что он не видит в них тех, кто может понести Учение дальше — они не понимают его, медлительны в своих мыслях, слишком по-школярски пытаются понять его мысль. Именно про них, своих ближайших и лучших учеников, он скажет: «Чай глуповат, Шэнь туповат, Ши лицемерен, а Юй грубоват» (XI, 18). «Туповатый Шэнь» — это один из лучших последователей Учителя, тот, кто многое сделает для распространения учения, Цзэн Шэнь или Цзэн-цзы. У Цзэн-цзы уже были свои ученики. «Лунь юй» рассказывает, что «Когда Цзэн-цзы заболел, он призвал своих учеников и сказал им: «Посмотрите на мои ноги, посмотрите на мои руки». В «Каноне песнопений» сказано: «Будь осторожен! Будто стоишь ты на краю бездны, будто идешь ты тонкому льду». Лишь сейчас я понял, как избежать недугов, мои ученики!» (VIII, 3).

Многие ученики Конфуция сделали более удачную карьеру, чем он, руководствуясь советами и своего Учителя, но обладая меньшими амбициями и более скромной самооценкой. Одни заняли видные должности в его родном царстве Лу, другие стали советниками при дворах правителей в других царствах. Например, его ученик Цзы Гун, «отказав—шийся принять Небесное повеление (т. е. принять Учение Конфуция — А.?М.), занялся торговлей и приумножает богатство» (XI, 19). Не это ли трагедия для Конфуция — ученики, поступаясь Учением, оказываются более успешными, тем самым показывая, что время тайной духовной проповеди уже прошло?

«Лунь юй»: ученики и школа

XI, 9

Учитель сказал:

— Я проговорил с Хуэем целый день, а он, подобно глупцу, ни разу не возразил мне. Но когда он ушел, я, озирая его жизненный путь, убедился, что Хуэй отнюдь не глупец.

Хуэй — Янь Хуэй, один из самых способных учеников.

V, 9

Учитель спросил Цзы Гуна:

— Кто из вас способнее — ты или Хуэй?

Цзы Гун ответил:

— Как смею я сравниться с Хуэем? Хуэй, услышав об одном, знает уже все десять. А я, услышав об одном, знаю лишь о втором.

Учитель сказал:

— Не ровня. Я согласен, ты ему не ровня.

VI, 7

Учитель сказал:

— Сердце Хуэя могло по три месяца оставаться человеколюбивым, тогда как других хватает на день или месяц.