Франция и французы. О чем молчат путеводители Кларк Стефан

Французы гордятся тем, что они индивидуалисты. Они считают это доказательством того, что они люди с caractre,[256] а не ласковые вьючные животные, как английские футбольные болельщики или все скандинавы. На самом же деле, впрочем, они лишь пытаются найти для себя философское оправдание, когда в автобусе не уступают место беременной женщине.

Это не вполне справедливо. Чувство солидарности во Франции более крепкое, чем во многих окружающих ее государствах. Французы платят высокие налоги и взносы в службу социального обеспечения, которые идут на выплату достойных пенсий, хороших пособий по безработице и покрытие первоклассных медицинских услуг. У них имеется закон – non-assistance personne en danger,[257] – который обязывает вас помочь человеку, если его грабят на улице или он зовет на помощь у дверей вашей квартиры, хотя бы позвонив по телефону. Домовладелец не имеет по закону права выселять зимой неплатежеспособного жильца либо отключать у него электричество. Здесь практически невозможно лишить детей наследства по завещанию. И, как мы уже убедились, читая вторую заповедь, даже в разгар длительной забастовки транспортников наемные работники поддерживают друг друга.

Однако в душе французы ощущают себя одинокими воителями, сражающимися против системы и всего мира.

Lyce-faire[258]

Согласно классической теории, истоком индивидуализма является крестьянское происхождение – практически во всех французских семьях, стоит вернуться на два-три поколения вспять, встречаются фермеры, которым приходилось вести борьбу не только с покупателями сыров и продавцами плугов, но и со стихиями. Впрочем, из этого вовсе не следует, будто каждый француз должен уметь доить козу. На самом деле их (современных французов, не коз) обучают индивидуализму под строгим надзором в школе. Во-первых, здесь нет школьных форм, так что ученики одеваются во что попало. Они носят только то, что им нравится (за исключением предметов с религиозной символикой). По достижении одиннадцати лет детей посылают в collge,[259] младшую ступень средней школы, в которой они пребывают до четырнадцати лет. Лишь у немногих расписание уроков совпадает с расписанием их друзей, так как набор предметов у всех разный, и зачастую занятия начинаются и заканчиваются в разное время. Еще хуже дела обстоят у пятнадцатилетних подростков в lyce,[260] где фактически отсутствует само понятие о школьном расписании. В некоторых школах подросткам даже позволяют курить на спортивной площадке. Это полное laissez-faire.[261] Кроме того, всякий раз, когда проводятся экзамены на baccalaurat,[262] пародия на экзамены, многие школы пустеют, и ученики всех возрастов высыпают на улицу, где остаются один на один с собственным злокозненным умом.

В университете борьба за выживание только обостряется. Следуя духу так называемой демократии, в университеты принимают всех, у кого имеется baccalaurat и кто желает записаться на какой-нибудь курс (и чья родительница готова в день регистрации простоять в очереди немало часов кряду). Поскольку аудитории, или лекционные залы, переполнены, студентам приходится биться за сидячее или стоячее место где-нибудь у стены. В разгар толчеи появляется (если у него нет, разумеется, более достойных дел, например хорошо оплачиваемой исследовательской работы, или если он не занят в забастовке) преподаватель, который что-то рассказывает, а затем исчезает.[263] По крайней мере, так обучают студентов на первом курсе, и в результате половину из них отчисляют за несданные экзамены. Сам Дарвин не придумал бы более изощренной системы превращения молодых французов в одиноких рейнджеров.

Впрочем, у такой системы есть одно крупное преимущество. Поскольку школьная жизнь не загнана в определенные рамки, учащиеся большую часть своего времени заняты тем, что к школьной программе никакого отношения не иеет. В перерывах между занятиями они часами болтают о совращении и приобретают на этом поприще практический опыт. Они учатся у взрослых красиво курить и шляться по кафе. И поскольку они обычно остаются в родительском доме, с мамой и папой, пока им не исполнится по меньшей мере четверть века, им удается вести взрослый образ жизни, не подыскивая высунув язык ни работы, ни другого жилья. Им ничто не мешает, столь удобно устроившись, думать только о moi.[264]

Je Fume, Moi Non Plus[265]

Как-то я прочел роман из французской жизни, в котором его герой, проходя, по воле автора, мимо парижского кафе, чувствует аромат кофе. Думаю, если ваш нос и уловит какой-нибудь запах, то это, скорее всего, будет запах дыма. В ряде заведений зона для некурящих отделена от зоны для курящих всего лишь одним столиком либо включает несколько столиков возле барной стойки, где дымят все без исключения.

Если за соседним столиком сидят курящие, вам придется отведать салат tabac,[266] ash du jour,[267] а на десерт Gauloise brle,[268] потому что некоторые люди выкуривают одну сигарету во время аперитива и затем по одной – после каждого блюда. И если вы позволите себе заметить, что хотели бы вдыхать аромат от заказанных вами блюд, а не дым от их сигарет, в ответ вы, скорее всего, получите резкую отповедь о том, что каждый имеет право жить, как ему хочется, а остальное – это уже ваши проблемы. Я знаю парижских американцев, которые никак не могут с этим смириться. У них на родине курение уже давно во многих местах запрещено, и поэтому пассивное курение воспринимают примерно так же, как если бы кто-то плюнул им в тарелку.

Один калифорниец пробует применить тактику в духе ООН. «Вы больше не будете курить!» – заявляет он озадаченным французским курильщикам, гадающим, что же он предпримет дальше. Вторгнется, быть может, за их стол? Такая лобовая атака никогда не имеет успеха. В лучшем случае она приводит к колониальной войне.

Ньюйоркец пробует более сюрреалистичный подход. Говоря на французском языке с восхитительным американским акцентом и дружелюбно улыбаясь, он обращается к тем, кто курит сигары: «Большое спасибо, что вы курите так близко от меня. Теперь, когда я вернусь домой, смогу рассказать всем, что европейцы курят ослиное merde». Данный способ хорош для собственного успокоения, но столь же бессмыслен, так как француз в кафе, что бы о нем американцы не думали, не курит ослиное merde.

Лучше всего вежливо улыбнуться, произнести bonjour и сказать курящему, что, хотя он (она), конечно, вправе курить и жить, как ему (ей) заблагорассудится, вы были бы безмерно признательны, если бы он (она) пускал дым в другую сторону, поскольку хотите насладиться своей едой и отпущенной вам жизнью, а не дымом его (ее) сигареты. Дружеская просьба уважать ваш образ жизни – вот единственный способ, помогающий все уладить.

Из-за курения Франция идет навстречу экзистенциональному кризису. Там постоянно сокращается количество женщин и молодых людей, тем не менее основная масса заядлых курильщиков все так же упорно держатся за свою привычку, которая недорого им обходится, свидетельствует о крутизне и по-прежнему не осуждается обществом.

Впрочем, такое положение дел, возможно, скоро изменится. Курение в настоящий момент запрещено в самолетах, автобусах, многих поездах и на станциях метро, и уже готовятся планы о его запрете во всех общественных местах. Если такой закон примут, то на него почти наверняка не будут обращать внимания. Французы убеждены, что крохоборские законы существуют для окружающих, не для moi.[269] Кроме того, любой запрет подобного рода непременно приведет к тому, что buralistes, торговцы сигаретами, объявят забастовку и потребуют компенсацию за потерянный доход. Почти наверняка пройдут также марши протеста (очень медленно, конечно, чтобы демонстранты не запыхались). И вот тут правительству представится удобный случай дать обратный ход либо сформулировать закон так расплывчато, что подчиняться ему будут только те, кто пожелает.

Эта привычка к курению в ресторанах порождает очень простой вопрос: французы уверяют, будто они любят тонкие кушанья, но как же, черт возьми, они различают их вкус? Не исключено, что британская и американская кухни так легки, по их мнению, лишь потому, что в их блюдах нет никотина.

НЕ ожидая Годо

Французы полагают, что очереди существуют для тех, кому некуда девать свое время, чья жизнь столь скучна, что ничего лучшего им не остается. Стояние в очереди – это признание собственного поражения.

На остановках автобусов, такси и в кафе – почти везде, где очередь не огорожена барьерами, французы никогда не будут проявлять терпения. Эти барьеры появились лишь в последние несколько лет, и подавленное выражение на лицах парижан, оказавшихся в западне между невысокими пластмассовыми столбиками и брусьями из полиэфира, свидетельствует о том, как нелегко для них отказаться от привычки лезть вперед.

Помню, как я впервые увидел эту систему в действии. Случилось это в закусочной при старом магазине «Mark & Spencer» в Шатле. Там три или четыре кассы, и покупатели обычно становились, где меньше народу. Затем, однажды вечером, когда я отправился туда за способствующими пищеварению крекерами и нежным малиновым бисквитом, в зале обнаружилось некое подобие загона, где полагалось ждать, когда освободится касса. Британцы сразу приспособились к этой системе, тем более объявление, висевшее на небольшом стенде, гласило: «Очередь здесь». К тому же мы, экспатрианты, обычно довольно дисциплинированный народ, люди старой выучки. Но французы совершенно потерялись. Это было видно по выражению их лиц, когда они читали объявление. Они, верно, в тот момент думали: «Зачем мне стоять за спиной у этого мужчины с крекерами и никуда не годным английским десертом, когда вот эта касса передо мной освободится через десять секунд?» Одни из них просто не обращали на нововведение никакого внимания и лезли вперед (под громкие крики раздраженных британцев «это нечестно»). Другие сдавались, сконфуженно возвращались в конец очереди и пытались забыть на короткое время, что они французы.

Вскоре после этого «M&S» ушел из Франции. В газетах говорилось, что уход этой группы был связан с корпоративной стратегией, но лично я уверен, что дело отчасти в том, что они слишком рано попытались ввести в Париже обязательное стояние в общей очереди.

Барьеры сейчас устанавливают в большинстве крупных почтовых отделений. И это хорошо, поскольку самый наглядный случай пролезания без очереди произошел на моих глазах на парижской почте, где не было барьеров.

Случилось это в отделении 24/7 на Луврской улице. Я пришел туда воскресным утром, чтобы отослать целую кипу книг. В тот день я по глупости долго провалялся в постели, так что, когда я добрался до почты к одиннадцати часам, там уже собралась внушительная очередь из двадцати человек.

Очередь была общая, люди стояли на некотором удалении от стойки, словно для того, чтобы тот, кто стоит впереди, мог повернуть направо или налево – в зависимости от того, какое окошко освободится первым. Как это часто бывает во Франции, движения почти не наблюдалось, и всех одолевал зуд нетерпения. Не сомневаюсь, каждый готов был пролезть при первом удобном случае либо остановить того, кто попытается это проделать.

Когда в воздухе уже витали грозовые разряды, в отделение зашла женщина, шикарная дама в кожаном жакете, на высоких каблуках и с гривкой черных волос, забранных в «конский хвост». Взглянув на нас, шеренгу неудачников, она прошла прямо к стойке и встала за спиной посетителя, обслуживаемого у одного из окошек. Тотчас поднялся крик.

– А чем вы недовольны? – презрительно сведомилась она. – Я постоянно хожу сюда, и еще никто здесь не стоял в очереди. Кто вам мешает сразу идти к стойке перед окошком?

Через три секунды длинная очередь распалась, и люди выстроились в две шеренги, каждая к своему окошку. Социальный эксперимент провалился.

Почтовые работники конечно же держались в стороне. Ведь это их не касается. Впрочем, у французских служащих уходит столько сил на то, чтобы казаться неприветливыми, что им, право, некогда заниматься такой мелочью, как наведение порядка.

Такую же картину можно наблюдать и в аэропортах. Во французском аэропорту, когда объявляют посадку пассажиров, занимающих места с сорокового по пятьдесят седьмой ряд, в терминал устремляются абсолютно все. И наземный персонал зачастую всех и пропускает. Поэтому, когда вы, оказавшись наконец внутри самолета, пытаетесь добраться до своего места в предпоследнем ряду, вам преграждают проход супружеская пара в двенадцатом ряду, пытающаяся запихнуть свой необъятных размеров ручной багаж в верхнее отделение, мужчина, развернувший газету и включивший компьютер в шестнадцатом ряду, а также пассажиры, занимающие двадцать первый, двадцать пятый, тридцатый и тридцать четвертый ряды, – те, кто пролез сюда первым, не дождавшись своей очереди.

Если вы попробуете проделать такой же номер в американском аэропорту, вас отошлют обратно и велят подождать, пока вы не услышите номер своего ряда. Мне однажды довелось наблюдать, как более или менее стройная шеренга пассажиров расстроилась и совершенно смешалась, когда после объявления посадки на рейс «ЭР Франс» Майами – Париж французы приступом пошли на американскую наземную службу. Тех пассажиров с посадочными талонами, которые протиснулись раньше времени, отправляли обратно, но они не спешили возвращаться назад, намереваясь либо пройти первыми, когда подойдет их очередь, либо проскользнуть раньше, если они увидят, что контролеры, проверяющие номер ряда, поддаются давлению и способны пропустить хоть одного из них раньше срока. В результате в зоне ожидания получилось что-то вроде кучи-малы, какая бывает, когда участники «Тур де Франс» врезаются на своих велосипедах в зад грузовика, водитель которого не сумел поделить с кем-то дорожную полосу. Благодаря французам то, что должно быть облегчить посадку на самолет, породило полную анархию.

Впрочем, вас все это может и не касаться, ибо я говорю о moi, своей жизни и своем образе жизни. Если же вам дорога собственная, тогда вы тоже попытаетесь протиснуться передо мной, а не ждать, как корова, своей очереди в стойле. «Libert,[270] Egalit,[271] Прочь с моего пути» – вот подлинный девиз Франции.

Сведи меня с ума

Красный свет – это, конечно же, еще одна разновидность очереди. Поэтому французы очень просто относятся к нему: его предназначение в том, чтобы отвлекать меня от того, что для меня действительно важно. И у французских автомобилистов по меньшей мере две причины философского характера, чтобы не обращать на красный свет ни малейшего внимания. Во-первых, как и презервативы, светофоры были придуманы каким-то нервным, суетливым типом, полагавшим, будто мне неведомо, как позаботиться о себе. Во-вторых, если я решу про ехать на красный свет, значит, здесь нет никакой опасности – я француз, и мне лучше знать.

Из-за этого поездка по французским дорогам превращается в настоящий кошмар.

Как-то мне довелось добираться из Сиены в аэропорт Флоренции (да, любители географии, я уже переключился на Италию). И я очень из-за этого нервничал – отчасти потому, что ехал один, а тогда в автомобилях еще не было маленьких спутниковых устройств, подсказывающих вам, когда повернуть налево или направо, но по большей части потому, что верил в миф, будто нет худших в Европе водителей, нежели итальянцы.

Этот миф, как я вскоре удостоверился, оказался всего лишь тем, чем и был. Безнадежно заблудившись во Флоренции, я пересекал ряды движения, сворачивал, вытворял бог знает что на перекрестках, промчался с ветерком в обратную сторону по улице с односторонним движением, встал, чтобы посмотреть карту, посреди транспортной развязки – и тем не менее остался цел. Итальянцы, видимо, были готовы к тому, что другие водители ведут себя как душевнобольные и охотно уступали мне дорогу.

Во Франции же (или по крайней мере в Париже) я бы закончил свое путешествие в больнице и/или ремонтной мастерской.

Парижские автомобилисты не только сами ездят как ненормальные, они совершенно нетерпимы к другим безумцам. Не так давно мне довелось прокатиться на такси из аэропорта Шарля де Голля в Париж, и его водитель являл собой наглядный пример двойного помешательства. Дорога была забита машинами, и, когда мы миновали поворот на выставочный центр в Ле Бурже, автомобили вдруг стали метаться из ряда в ряд, как перепившиеся щенки.

– Ну, ты погляди, один из этих парней точно врежется в кого-нибудь, – произнес шофер, прибавляя скорость, чтобы не пропустить водителя, явно вознамерившегося его подрезать. – Ну, ты видел? – спросил он, когда я очнулся от глубокого обморока. – Он чуть не протаранил меня.

В одних странах автомобилистов из беды выручает тормоз. Во Франции же акселератор. Водитель, который кажется окружающим ненормальным и опасным, непременно побеждает. Скорее всего, он погибнет, врезавшись туманным днем на двухсоткилометровой скорости в зад грузовика (его последние слова: «Что этому идиоту понадобилось на дороге в такую погоду?»), но до тех пор он будет le roi de la route.[272]

Как ни странно, но летом, когда индивидуализм французов, отправляющихся в отпуск на своих легковушках, соединяется со стадным инстинктом, число подобных аварий возрастает во много раз. Почти все автовладельцы в стране устремляются на шоссе в одну из шести летних суббот – первые выходные июля и августа, выходные, ближайшие к большим праздникам в середине июля и августа, и последние выходные упомянутых выше месяцев. В период этих шести grand dparts[273] в путь могут трогаться только самоубийцы. Пробки на главных автомагистралях напоминают растянувшиеся на сотни миль очереди, столь травмирующие французскую психику. В корзинке для пикника, вероятно, будет немало бутылок с вином, прекрасное успокоительное средство для изнервничавшегося водителя. На заднем сиденье дерутся дети. А imbcile[274] впереди прилагает все силы, чтобы устроить аварию. Это чересчур большое искушение для французских водителей. Они считают чуть ли не делом чести врезаться в машину, которая едет впереди.

Ну а что еще можно было ожидать от нации, любимым зрелищем которой является «Тур де Франс», трехнедельная пробка на дорогах?

Прогулка без правил по тротуару

Когда я хожу по Парижу, мне часто кажется, будто я фазан, который летает перед шеренгой мужчин с дробовиками. И, подобно фазанам в охотничьих угодьях, меня могут вполне законно подстрелить. Ибо в Париже пешеходные переходы отличаются от переходов в иных государствах. Здесь вы вряд ли перейдете дорогу, даже если человечек будет зеленого цвета.

Вот как это происходит. Представьте себе перекресток со светофором. С восточной и западной сторон загорается красный свет, и в кружке появляются зеленые человечки, сигнализирующие пешеходам, что путь свободен. Одновременно зеленый свет загорается для машин с северной и южной сторон. Получается, что бедные пешеходы оказываются законной добычей шоферов, поворачивающих направо или налево. О, уверяю вас, ничто не способно заставить этих водителей остановиться ради пешеходов, разве что те, перебегая через дорогу, станут махать руками, указывая на зеленого человечка шоферу автомобиля, с визгом вывернувшего из-за угла и помчавшегося прямо на них. Когда же вы вспоминаете еще о машинах, проезжающих на красный свет и останавливающихся (вопреки правилам) поседи перекрестка, а затем стартующих, когда светофор дает добро, вы понимаете, что некоторые перекрестки можно переходить только в том случае, если вы прыгун с шестом.

Вот так-то вас защищает зеленый человечек. Что же касается черно-белых полос, нарисованных на дорожном покрытии, где нет светофоров, то для большинства водителей, это не более чем граффити на горизонтальной поверхности. Ни один парижский водитель не остановится перед ними. Как-то я сидел на террасе кафе напротив одного из таких якобы переходов для пешеходов. На тротуаре, надеясь перейти дорогу, стояла беременная женщина, которая, верно, гадала, успеет ли она это сделать до того, как на свет появится ее ребенок, и вдруг одна машина остановилась. По террасе пробежала волна удивления, и женщина за соседним столиком пробормотала: «Un provincial».[275] И действительно, когда машина отъехала, ее регистрационный номер был 44 – Бретань.

За пределами Парижа водители останавливаются перед пешеходами, даже не будучи принуждены к тому светофором, дорожным заграждением либо пистолетом, направленным в ветровое стекло. Летом, когда парижане отдыхают в каком-нибудь уголке Франции, можно наблюдать, как они, переходя дорогу, смотрят на вежливых местных водителей со смешанным чувством изумления, благодарности и презрения. «С чего этот провинциал остановился и пропускает меня? Неужто ему некуда ехать?»

Вот поэтому-то во Франции так много лихачят. И опять все дело в образе жизни.

Мне, французскому автомобилисту, невероятно важно куда-нибудь приехать. Мне надо спешить на работу, чтобы оказаться у кофеварки одновременно с хорошенькой новой сотрудницей, прибыть в свой дачный домик к ужину и добраться в универсам до его закрытия. Вы же, другой водитель, пешеход, светофор, мешаете мне вести полноценную жизнь. Берегитесь, вот я.

Прогулка по тротуару с merde

Такая же картина наблюдается и с собачьими экскрементами. Почему я, владелец собаки, должен тратить свое драгоценное время на то, чтобы убирать после нее или отводить пса туда, где в его экскременты никто не сможет вляпаться? Я не хочу, чтобы собака гадила в моей гостиной или прямо перед моей дверью, поэтому я веду ее к двери моего соседа, где она облегчается, после чего мы возвращаемся домой, и я веду прежний образ жизни.

Некоторые тактичные парижане, владельцы собак, все же пытаются что-то сделать. Они выгуливают своих chiens[276] на прелестных пешеходных улицах, где шум и вибрация от проезжающих машин не оказывают травмирующего действия на пищеварительную систему домашнего любимца. И то, что дворники убирают улицы, где запрещено движение транспорта, не так часто, не беда для хозяина собаки. Наоборот, собака, увидев следы пребывания своего собрата или сестры, ощутит большую раскованность и скорее облегчится.

Впрочем, многие владельцы собак предпочитают появляться на улице после того, как по ним пройдут уборщики улиц. Для высокохудожественного творчества некоторых псин требуется совершенно чистое полотно.

Сейчас часть хозяев и впрямь убирает за своими питомцами, но даже в богатых районах можно увидеть загаженный тротуар, хотя уборщики и появляются здесь каждый божий день. Прогулку по узкому тротуару можно сравнить с одной из тех танцевальных игр, где надо наступать на загоревшийся квадрат, но ни в коем случае не на коричневый.

Когда я обосновался в Париже, то первое время каждый день вляпывался в то, во что не следовало. Я почти не сводил глаз со своих ног, напоминая хронически застенчивого поклонника обуви.

Также я взял за правило отыгрываться на хозяевах собак. Я работал тогда в аристократической части города, возле Елисейских полей, и нашел способ, правда совершенно неэффективный, получать моральное удовлетворение: я говорил дамам в меховых пальто, которые позволяли своим пуделям оправляться посреди тротуара: «Il ne faut pas chier sur le trottoir, Madame» («Нельзя гадить на тротуар, мадам»).

Забавно было наблюдать, как они ошарашенно отскакивают в сторону, но тогда я конечно же еще не постиг отношения французов к тонкостям вежливого обращения, поэтому, вместо того чтобы пересмотреть собственное поведение, мои жертвы обижались на мою грубость. «Franchement,[277] – задыхаясь от негодования, обычно говорили они, – какие же вы, англосаксы, нецивилизованный народ».[278]

Все наладилось, когда я научился основам тактики выживания. Или, если точнее, когда я осознал, что по умению не вступать туда, куда не надо, я стал настоящим парижанином. Роузи, одна из моих английских подруг, приехала ко мне в гости на выходные. В конце субботнего утра она осмотрела подошвы своих кроссовок, сравнила их с моими и спросила, как мне, черт подери, удалось никуда не вляпаться. Я признался, что не имею понятия. Во второй половине дня, когда мы гуляли по городу, я стал следить за своими ногами и обнаружил, что они действуют заодно с моими глазами. Мои глаза постоянно осматривали тротуар на пятьдесят ярдов вперед, ища на горизонте «собачью радость». Заметив вдали некое подобие Монмартра, только в миниатюре, они (глаза) предупреждали ноги, и те, когда мы подходили к наваленной собакой кучке, ловко огибали ее. Я всегда был начеку. Роузи же, поскольку ее глаза постоянно рыскали по улицам в поисках признаков средневековой архитектуры, оценивали мужские ягодицы или высматривали магазины одежды, постоянно куда-то наступала. Я показал ей свой прием, и ее обувь, о чудо, долго оставалась чистой, особенно в воскресенье, когда магазины одежды закрыты и количество отвлекающих факторов сведено к минимуму.

C’est la vie[279]

Французы – нация философов. Они постоянно произносят «С’est la vie» и говорят о raison d’tre[280] всего сущего. Или, более скептически, – «je ne sais quoi».[281] Поэтому нет ничего удивительного в том, что Франция подарила миру несколько весьма авторитетных мыслителей.

Она породила Декарта, прославившегося фразой «Я мыслю, следовательно, я существую», но чьим основным достижением стало представление об относительности знания. Думаю, это используют все строители в мире, когда вы спрашиваете их, когда же они наконец закончат свою работу.

Также есть еще Руссо, который родился в Швейцарии, но философствовал в основном во Франции. Боюсь, это он спровоцировал споры вокруг субсидий европейским фермерским хозяйствам, придумав «благородного дикаря» – этакого честного, неиспорченного крестьянина, понятия не имевшего о том, что можно подать фальшивую заявку на предоставление дотации.

Впрочем, наибольшим вкладом французской философии в мировую мысль был экзистенциализм. Это по своей сути интеллектуальное оправдание нелюбви к своему соседу либо по меньшей мере отрицание его (соседа) значимости. Экзистенциалисты утверждают, что на свете нет таких вещей, как нравственность и абсолютная истина, а также что жизнь абсурдна и бессмысленна. И в самом деле, ничего не имеет значения, поэтому неважно, пройду ли я перед вами вне очереди или нет. А вот и другой пример. Находясь в ресторане, спросите мужчину за соседним столиком, почему он пускает дым в ваш луковый суп. Если услышите в ответ: «Не знаю, но это и не важно, ибо жизнь, в сущности, не имеет смысла», – рядом с вами точно сидит экзистенциалист.

К числу самых известных представителей данного течения относится Альбер Камю, автор «L'Etranger»,[282] экзистенционального романа, где герой столь наплевательски относится к своим ближним, что совершенно без всякой причины пристреливает одного из них.

Впрочем, самой крупной звездой на небосклоне экзистенциализма был, разумеется, Жан-Поль Сартр, написавший «Huis Clos» (в переводе «При закртых дверях» или «Безвыходность»), где двух женщин и одного мужчину отправляют в ад и заключают навечно в одном помещении. Понятно, они действуют друг другу на нервы, что дает Сартру сделать вывод: «Ад – это окружающие». Если это не прекрасное основание для того, чтобы пускать дым в чужие тарелки, то я, право, не знаю, что же это тогда.

Однажды в парижском метро я испытал то, о чем писал Сартр. Я сидел и читал книгу и, должно быть, покачивался, так как вдруг понял, что мой сосед находится на взводе. Наши глаза встретились, и он с иронией проговорил: «a va?»[283] Он потолкался плечами и локтями, желая продемонстрировать, сколь неприятно ему мое соседство, и тут я увидел название книги, которую он читал, – «Huis Clos».

Я открыл рот, намереваясь произнести: «Ад – это окружающие, а?», но не издал ни звука.

Этот француз и так уже достаточно ненавидел своего ближнего.

¹ Дурак.

² Дура.

Во Франции словосочетание «индустрия обслуживания» часто оказывается противоречивым понятием.

Все, кто пробыл в стране какое-то время, могут немало порассказать о том, как их не удостаивали внимания, отсылали, так и не обслужив, либо просто грубили.

И это происходит не только с иностранцами. Французов обслуживают так же плохо, как и представителей других народов. Только в одном случае вас обслужат по высшему разряду – если вы невероятно привлекательная женщина. Нет, я никогда не пытался прикинуться привлекательной женщиной – колени у меня не так созданы. Просто я, стоя в очереди или сидя за столиком и гадая, поинтересуются ли у меня когда-нибудь, зачем я сюда явился, часто бываю свидетелем, как обхаживают какую-нибудь красотку.

Вот и получается, поскольку лишь немногих можно назвать невероятно привлекательными женщинами, остальные нуждаются в помощи – иначе вас вряд ли когда-нибудь прилично обслужат.

Во-первых, следует говорить по-французски.[284] Если же вы не способны и пары слов связать на этом языке, то, боюсь, с вами обойдутся так же, как с жирной улиткой во время барбекю – если вы, конечно, не находитесь в каком-нибудь международном месте, например аэропорту, парижском универсальном магазине или в Дордоне.[285]

Если вы в состоянии сделать заказ на французском или, по крайней мере, знаете, как сказать, что не владеете настолько французским, тогда вам необходимо усвоить одно простое правило существования во Франции.

Вот оно: если вам в конце концов удастся привлечь к себе внимание и убедить администратора, официанта, продавца и т. д. в том, что вы достойный объект, тогда вас, вероятно, обслужат по наивысшему разряду. Ради вас они пойдут на нарушение правил, заставят всю систему крутиться только вокруг вас и приложат все силы, чтобы результат вас удовлетворил. Но ежели вы докучаете, оскорбляете или утомляете их, вы в merde.

Многих французских работников в сфере обслуживания – фактически, во всех сферах – невозможно ни уволить, ни наказать, к тому же во всех ресторанах и кафе в счет автоматически включается пятнадцатипроцентная надбавка за обслуживание, поэтому им все равно, хорошо вас обслужат или нет. Главное не терять выдержки – сколь бы велико не было искушение. Рассматривайте посещение заведений сферы обслуживания как игру, и тогда это станет для вас познавательным процессом. Если на сей раз для вас все кончилось merde, не унывайте: в следующий раз вы окажетесь на высоте.

Официант не может ждать

Французский официант – это во многом плохо изученное существо. Вроде гиены. Вот только та не смеется над вами – она просто издает звуки самодовольства. С французскими официантами иногда тоже такое бывает. Они могут быть невероятно обаятельными, обходительными и полезными. Как и гиена, когда та кормит своих детенышей мясом разорванной антилопы.

Не дай вам бог стать такой вот антилопой. Если официант спешит или в плохом настроении (и то и другое часто сочетается), вам может достаться на орехи.

Запомните: вы – лев, и ваша задача – производить впечатление, что вам не страшны ни саванна, ни официант, даже если это и далеко от истины. Но и не стремитесь выставлять себя знатоком вина (впрочем, умение отличить шампанское от шабли не повредит), ибо тем самым вы лишите себя возможности на вполне законных основаниях обратиться к официанту за советом, и тот охотно даст его вам. Следовательно, в кафе и ресторане надо чувствовать себя так же раскованно, как и остальные посетители заведения.

Если вам по какой-то причине здесь неуютно – вас явно не замечает обслуживающий персонал, а такое бывает, – сделайте то, что делает царь зверей, когда решает отправиться на поиски более тенистого местечка: с бодрым и невозмутимым видом поднимитесь и уйдите. Если, конечно, данное заведение – не единственная на двадцать километров открытая закусочная. В таком случае вам остается только сказать c’est la vie и смириться.

И будьте уверены: если вам хватит терпения и вы сумеете сделать заказ, то завоюете уважение всех, за исключением самых непробиваемых французских официантов и официанток, но и они вас обслужат по наивысшему разряду.

Как добиться во Франции хорошего обслуживания

За двенадцать лет пребывания во Франции я усвоил одно: хорошее обслуживание – это своего рода Божественное право. Это как компьютерная игра. Надо нажимать нужную кнопку, иначе игра закончится прежде, чем вам удастся заполучить хотя бы один рогалик.

Прежде чем приступить к игре, вам следует усвоить следующее: ваш противник, французский работник сферы обслуживания, – вам не приятель. В Калифорнии меня обслуживали официанты, которые, казалось, предлагают вам свое тело, тогда как я заказал лишь стакан сока из морских водорослей. Такое с вами во Франции не произойдет, если, конечно, вас не занесет в массажный салон, где тоже подают укрепляющие напитки. Да и кроме того, вам, вероятно, не нужен в друзья французский официант. И какое вам тогда дело до того, нравитесь вы ему или нет? Главное, чтобы он видел в вас достойного противника, а не партнера по ptanque.

Если вы это твердо усвоите, тогда вас ничто не собьет при прохождении трех уровней этой французской игры в обслуживание.

Первый уровень

Игнорируйте посетителя

Наиболее запоминающийся случай произошел со мной, когда я попытался заказать чашку кофе в одном модном заведении возле Центра Помпиду. Внутри помещение было отделано Филиппом Старком,[286] и цены были здесь таковы, что, видно, за их счет пытались окупить расходы на интерьер. Круглые металлические столики были приварены к полу (это должно было навести на мысль, что в посетителях тут видят потенциальных похитителей предметов мебели). Народу было немного, на полуэтаже занято всего лишь три столика. Я, усевшись в стальное кресло, стал ожидать, когда меня обслужат. Действительно, минут через десять наверх взбежал официант, очень высокий, похожий на манекенщика малый в черном костюме. Как всегда следует делать при встрече с французским официантом, я взглянул ему прямо в глаза. Опыт подсказывает, после этого он примет заказ. Однако в тот раз парень, хоть и встретился со мной взглядом, тут же надулся, будто я был фотографом из «Vogue», снимающим его во время прохождения по помосту, и повернулся ко мне спиной. Приняв заказы у посетителей, сидевших за другими столиками, он резво пробежал мимо меня и,стараясь на сей раз не смотреть в мою сторону, спустился вниз.

«Что же я сделал не так? – задал я себе вопрос. – Неужели забыл, что надел плащ-невидимку?»

На самом деле я допустил две промашки.

Во-первых, замешкался на ту тысячную долю секунды, когда мне удалось привлечь к себе его внимание. Я позволил ему окинуть себя испепеляющим взглядом. Мне следовало сказать «Bonjour, un caf, s’il vous plat»[287] в то мгновение, когда он посмотрел на меня, но еще не успел надуться.

Во-вторых, я, видимо, оказался не на той стороне границы. Я сидел не за «его» столиком. Если дело в этом, куда в таком случае подевался второй официант (грохнулся с подиума, что ли?), ибо больше никто и не пытался обслужить полуэтаж. А от моего официанта, разумеется, не стоило требовать никаких объяснений.

Ну да ладно. Такое случается как с парижанами, так и с приезжими. Порой в этих модных забегаловках ничего не поймешь. Да и не стоит. Единственный выход – это рассмеяться и уйти. В Париже полно кафе, где вас обслужат.

Данный пример конечно же крайность. Гораздо чаще вам придется дожидаться, пока продавщицы перемоют кости своему начальству. В этом случае, если вам действительно необходима та вещь, которую здесь продают, следует вмешаться в разговор, весело, но настойчиво сказав bonjour, что в переводе с французского означает: «Вы собираетесь меня обслужить, а?»

Главное – не раздражаться. И это становится особенно важно, когда вы добираетесь до…

Второй уровень

Просто скажите «non»

Когда во Франции девушка говорит «нет», она часто подразумевает «да». Как, в сущности, и парень. Нет, я не утверждаю, будто они жаждут быть изнасилованными. Хотя иногда хорошее обслуживание доставляет почти такое же удовлетворение, как и несогласованный секс.

Вот принцип действия французского правила «„нет“ равняется „да“».

Я осматривал в Реймсе винные погреба, и мне не хотелось уезжать из этого города, не побывав в Поммерской винодельне, самой замечательной из них. Однако дело происходило в воскресный полдень, а мой поезд уходил в пять часов вечера, да и экскурсию я еще не заказал.

Я позвонил в Поммери и осведомился, когда начнется следующая экскурсия.

– О, на экскурсии до четырех сорока пяти все билеты уже раскуплены, – сообщила мне сотрудница.

– Что, у вас действительно не осталось ни одного места?

– Нет, извините. У нас все забронировано.

Будь на моем месте нерешительный человек, после этих слов он, вероятно, повесил бы трубку и оставил бедную женщину в покое. Однако я уже стреляный воробей.

– Мой поезд отправляется в пять, – сказал я, – так что в четыре сорок пять будет слишком поздно.

– Хорошо, – ответила сотрудница, – два тридцать подойдет?

– Великолепно, – произнес я и сделал заказ.

Не было никакого смысла вступать в абстрактный, резонерский разговор и требовать у нее отчета, почему она не сразу предложила мне билет на экскурсию в два тридцать. Я получил то, что хотел, а как – кому какое дело?

Относительно недавно со мной произошел еще один подобный случай, и я на сей раз, должно быть, лучше усвоил правила игры, поскольку результат был еще более потрясающим.

Я возвращался из Ланьона в Париж, впервые воспользовавшись местным поездом и затем пересев в Сен-Бриёке на TGV. Было 6 февраля.

В Ланьоне я пробил свой билет на composteur[288] и сел на местный поезд. Когда я садился, кондуктор, contrleur, сказал мне, что на моем билете неверно указана дата: 10 февраля вместо шестое. Это была не моя вина, так как, покупая билет, я сказал кассиру на лионском вокзале, что хочу вернуться в понедельник, а он поставил не то число. Впрочем, contrleur это было доказывать бесполезно, поскольку он заявил мне, что я виноват в том, что не проверил дату на билете. Вполне резонное, по-моему, замечание.

– На этом поезде к вам придираться не станут, так как здесь места заранее не продают, однако вам придется поменять билет, прежде чем вы пересядете на TGV: там только бронированные места. Сделать это можно на станции в Сен-Бриёке, – посоветовал он, нисколько не задумываясь над тем, что на то, чтобы найти билетную кассу, отстоять очередь, получить сдачу и успеть запрыгнуть на свой поезд, у меня будет всего пятнадцать минут.

Когда поезд подошел к Сен-Бриёку, я первым спрыгнул на перрон, тотчас бросился к кассе, где в очереди стояли три или четыре человека, причем она была огорожена барьерами, и поэтому кучи-малы, которую здесь можно было наблюдать еще пару лет назад, не оказалось. Это меня весьма обнадежило.

Когда подошла моя очередь (оставалось еще десять минут), я обратился к кассирше, моложавой женщине, которая, видимо, умела ладить с окружающими и не собиралась никому доказывать, какое наш мир жестокое место. Что было большим облегчением.

– Bonjour, – весело, как обычно, поздоровался я.

– Bonjour, – ответила она с некоторым недоверием, внушенным ей моей доброжелательностью.

Итак, воспользовавшись примером из первой главы (тогда еще не написанной) настоящей книги, я взвалил всю вину на себя.

– Я ошибся, когда брал билет. Мне дали билет на dix fvrier[289] вместо six fvrier,[290] – сказал я и вручил билет ей. Она просмотрела – крайне, на мой взгляд, медленно – все данные на нем: время прибытия и отбытия местного поезда и TGV, номер купе и места, а также неправильную дату.

– Я не имею права поменять вам билет, поскольку вы уже проделали по нему часть пути, – наконец произнесла она.

– Но ведь на TGV мне только предстоит сесть.

– Да, но вы прокомпостировали билет. Я не могу поменять его на другой.

Это был, как я сознавал, moment critique.[291] Женщина поджала губы и положила билет перед собой, словно не будучи в силах дольше держать его в руке. Если бы я смалодушничал и взял билет, я бы проиграл.

– Да, я прокомпостировал его до того, как сел на поезд в Ланьоне, – проговорил я, подвигая к ней на миллиметр билет, – потому что не знал, что на нем стоит не то число. Ошибку заметил contrleur.

– Вам, когда вы приобретали билет, следовало проверить дату.

– Да, вы правы, но я не думал, что кассир даст мне билет с неверным числом. Я не понимаю, как это могло случиться. Ведь я уже давно рассчитал, что вернусь сегодня. Быть может, вместо «six» я сказал «dix».

Мы зашли в тупик. Впрочем, мы мило, с уклоном в философию, поговорили о природе моей ошибки и о работе французских железнодорожных касс. Но главное – я нашел, что возразить, не в агрессивной манере, на то, что сказала она. Я явно не намеревался сдаваться и уходить или покупать новый билет.

– Я посмотрю, что можно будет сделать, – сказала она и куда-то ушла со злосчастным билетом.

Я чувствовал себя как осужденный, ожидающий решения суда присяжных. Часы на стене отсчитали одну минуту, вторую. Мой TGV где-то мчался ко мне на всех парах. Не пройдет и восьми минут, как он окажется здесь. Не исключено, подумал я, что меня решили взять измором. Расчет на то, что я запаникую, побегу на перрон и, вскочив без билета на поезд, затем заплачу штраф.

Она вернулась, когда часы отсчитали еще одну минуту. Губы у нее были по-прежнему поджаты, но теперь она прямо смотрела мне в глаза, как присяжные, оправдавшие обвиняемого.

Я возликовал, ибо меня в конце концов помиловали.

– Ладно, я поменяю его вам, – произнесла женщина. – Однако данный случай совершенно исключительный. Больше так не делайте.

– Ah, c’est super, merci,[292] – проговорил я. – Я действительно не понимаю, как это произошло.

Женщина что-то писала красными чернилами на билете, вероятно излагала причины, по которым она согласилась на столь необычный обмен. Минла еще одна минута, но я стоял молчком. Теперь она была всему голова, она знала, когда прибывает мой поезд, и не позволит мне опоздать.

– Дайте мне свою кредитную карточку, – попросила она.

Удивляясь, зачем она ей, я на мгновение замешкался.

– Мне надо перевести на вашу карточку десять евро, – пояснила кассирша, – новый билет не такой дорогой.

– О… – Я протянул ей кредитку и стал наблюдать за тем, как она напечатала новый билет из Сен-Бриёка в Париж и уведомление о переводе переплаченной суммы в размере десяти евро на мой счет.

– Я возвращаю вам полную стоимость первого билета и выдаю билет на поезд от Сен-Бриёка до Парижа. По-другому никак не сделаешь, – сказала она. – Voil.[293]

Женщина передала мне мой двойной приз. На своей непредумышленной ошибке я заработал десять евро.

– C’est trs gentil,[294] – сказал я. – Merci beau-coup.[295]

Я пожелал ей bonne semaine (удачной недели) и побежал на свой TGV.

Я все гадал, почему она сделала это для меня. Моя невинная ошибка и то, что я признал свою вину, несомненно, сыграли в мою пользу. Как, впрочем, и мой молчаливый отказ уступить и смириться с судьбой.

Но в первую очередь до этой женщины дошло, что моя судьба находится в ее руках. От ее решения зависело то, каким дальше будет мой путь и какое у меня будет настроение. В ее власти было испортить мне день или осчастливить меня. И, подобно большинству встреченных мною французских кассиров, она воспользовалась ею с благой целью. Они пользуются своим положением во вред только тогда, когда испытывают к тебе личную неприязнь. Поэтому лучше не предоставлять им удобного случая. Разыгрывайте из себя простачка, будьте вежливы и признавайте свои ошибки, и к вам проявят сострадание. Если же вы заявите, что их система абсурдна, они обрушат на вас всю ее абсурдную мощь.

Кроме того, главное здесь, как и в случае с Поммерским винным погребом, не выказывать свое недовольство, услышав в ответ на просьбу «non», что на самом деле практически неисполнимо, когда вы добираетесь до…

Третий уровень

Попытайтесь свести с ума посетителя

Наиболее часто подобного рода примеры можно наблюдать, когда в туристическом агентстве, банке, бюро по найму автомобилей или магазине одновременно обслуживают двух или трех человек.

Один-единственный посетитель способен, сам того не ведая, стать причиной полного коллапса в учреждении. Скажем, кому-то захотелось заключить с банком необычную сделку. Примерно через три секунды после того, как клиент высказал свое пожелание, все операционные работники прекращают обслуживать посетителей и собираются у окошка, где возникла дилемма нестандартной сделки.

В прошлом я много раз проигрывал на этом этапе, и почти всегда потому, что слишком быстро поддавался искушению либо не на тех возлагал вину за содеянное (бр-р, ну и выраженьице, аж жуть берет). И худший со мной в этом плане случай произошел, когда мой мобильный телефон перестал заряжаться и я, чтобы выяснить, что же с ним такое, понес его в ближайший магазин сотовой связи.

В магазине оказались два продавца и одна продавщица. Все трое, похоже, не имели ни малейшего представления о том, что такое очередь (кто первым вошел, того первым и обслужили, если, конечно, вы смогли постоять за себя). Народу было немного, но вся троица была занята. Особо меня раздражала продавщица, обсуждавшая с покупательницей ее шарф.

– Elle est belle![296] Где вы приобрели его?

– Подруга связала.

– В самом деле? Она их продает?

– Нет, а, по-вашему, следовало?

– Несомненно! Вы скажете мне, если она вдруг надумает заняться их продажей, а?