Найденыш Бронте Шарлотта

5

Проводив их, Сидни засел за работу, отчасти чтобы подготовиться к завтрашнему испытанию, отчасти чтобы заглушить тягостные мысли. Истина заключалась в том, что милый нрав и красота леди Джулии произвели на него куда большее впечатление, нежели он сам осмеливался признать. Сидни пытался унять рождавшуюся в сердце неразумную страсть напоминаниями, что ее объект принадлежит другому, ибо смотрел на леди Джулию как на жену друга и корил себя за помыслы, оскорбительные для человека, к которому успел проникнуться самым искренним расположением. Ценою значительных и неоднократных усилий он сумел до определенной степени прогнать мучительные раздумья и, дабы они не вернулись, поспешил, как уже было сказано, занять ум делами более общественного свойства. До конца этого и весь следующий день он выстраивал свои мысли, последовательность доводов и тому подобное и едва успел покончить с этим занятием, как прибыл маркиз, чтобы отвезти его в парламент.

Через полчаса Сидни уже занял свое место, и спикер представил его собранию. Когда со вступительной церемонией было покончено, Сидни принялся разглядывать людей и саму палату.

Она представляла собой просторное высокое помещение, выстроенное в приличествующем архитектурном стиле. Везде господствовала та классическая строгость, которой, как уже заметил Сидни, были отмечены все публичные здания Витрополя. Величественная люстра посередине и множество других, поменьше, развешанных через равные промежутки между колоннами, горели так ярко, что все было видно почти как при свете дня. Члены палаты сидели рядами по обе стороны зала, друг напротив друга, спикер — посередине под балдахином, установленным на помосте. Некоторое время слышался гул разговоров, затем всех призвали к молчанию, и воцарилась полная тишина.

Первым выступил капитан Букет. Он огласил повестку дня, в которой стоял вопрос о состоянии дел в стране, затем произнес речь, краткую, но убедительную и полную едкой сатиры, больно жалившей тех, на кого она была направлена. Сидни подумал, что оратор наделен выдающимися способностями, но не дал себе труда употребить их в полной мере. Когда тот возвратился на свое место, вперед торопливо вышел Александр Шельма. Мгновение он свирепо оглядывался, затем, театрально откинув мантию и приняв высокомерно-заносчивую позу, начал свою филиппику.

Ораторы, как правило, произносят первые фразы более тихо и мягко, однако Шельма сразу же громовым голосом обрушился на противников, призывая народ Африки восстать и отмстить за все обиды, повергнув угнетателей в прах; в ярких, но лживых красках расписал нищету и лишения, в которые (как он утверждал) ввергнуты его соотечественники, и, наконец, потребовал от законодателей немедленных и решительных мер, грозя в случае отказа чудовищными последствиями. Вся его речь состояла из расплывчатых и пустых, но будирующих воззваний, сдобренных неглубокими софизмами и откровенно беспочвенными измышлениями. Этот великолепный образчик риторического мастерства был встречен громкими одобрительными возгласами соратников и не менее громкими стонами возмущения с противоположной стороны палаты.

Когда Шельма договорил, маркиз, который все это время сидел с пылающим взором, скрестив руки на груди, и время от времени глухо бормотал: «Лжец, чудовище, бред умопомешанного, подлая клевета» и прочая, подошел к Сидни и шепнул: «Ну, Нед, ваша очередь. Всыпьте мерзавцу по первое число, да поскорее, видите, другие уже встают. Не мешкайте, не то вас опередят». Сидни медленно и неохотно вышел вперед, дрожа как осиновый лист. Он так побледнел, что, казалось, был близок к обмороку. Несколько джентльменов уже вскочили, однако остальные так громко требовали, чтобы говорил новый сочлен, что те в конце концов вынуждены были уступить ему слово.

— Господин председательствующий, — начал Сидни чуть слышным голосом. — Решившись, быть может, опрометчиво, выступить перед палатой, я испытываю несколько затруднений, которые, надеюсь, примут в расчет мои слушатели. Я молод, родился в другой стране и лишь сегодня принят в ваше блистательное собрание.

У меня нет намерения приводить здесь полностью великолепную речь, последовавшую за этим робким вступлением; довольно сказать, что успех был полным и сокрушительным. Окончание каждого периода встречалось громом оваций, начисто заглушавших змеиное шипение лорда Эллрингтона и его клевретов. Говоря, Сидни постепенно смелел, голос его звучал все увереннее. Он бесстрашно вступился за свободу и законность против безнравственности и вольнодумства, искусно разбил беспомощные софизмы Шельмы, разоблачил его дерзкую ложь, обратил гневные призывы в оружие, с удесятеренной силой разящее их автора. В страшных муках корчился архидемагог под неумолимым бичом оратора. Оскал яростной злобы исказил его чело и наполнил глаза нездешним огнем. Когда молодой вития закончил говорить и весь зал содрогнулся от шквала аплодисментов, сумятицу выкриков прорезал громоподобный голос лорда Эллрингтона, сулящий ему скорое и ужасное отмщение. Сидни не устрашился угроз. То было счастливейшее мгновение его жизни, миг наивысшей гордости. Легкой поступью, с пылающими щеками, возвратился он к маркизу; тот приветствовал его сердечным рукопожатием и теплой улыбкой, которая была куда красноречивее слов. Никто более не отважился выступить; вопрос был поставлен на голосование и почти единодушно решен в пользу правительства — лишь шестнадцать членов палаты высказались против.

Затем спикер поднялся с места, и сенаторы тут же обступили маркиза, громко поздравляя его с успехом протеже. Маркиз отвечал кратко, однако удовлетворение, сквозившее в его глазах, говорило само за себя. В тот вечер Сидни представили более чем сотне влиятельных витропольских джентльменов.

По возвращении в гостиницу он сразу отправился в постель, надеясь, что тишина и одиночество развеют дурман лести, круживший ему голову и не дававший мыслить разумно. Однако прошло немало времени, прежде чем волнение улеглось, а когда Сидни забылся наконец беспокойной дремотой, гром аплодисментов и одобрительные возгласы сенаторов звучали в его сновидениях столь безостановочно, что наутро он проснулся ничуть не отдохнувший.

Примерно через две недели после того памятного вечера Сидни получил от супруги генерал-губернатора лорда Селби карточку с приглашением на бал и ужин. В назначенный день и час он прибыл в роскошную резиденцию поименованной особы на Сулорак-стрит. Перед входом уже выстроилась целая вереница экипажей, из которых выходили знатные господа в сопровождении обворожительных дам. Лакей провел Сидни по мраморной лестнице, обрамленной с обеих сторон золочеными балюстрадами. Двери из слоновой кости были распахнуты, являя взорам анфиладу комнат, в которых шелковые драпировки, персидские ковры, дорогие столы, бархатные диваны, картины, статуи, вазы и тому подобное как будто состязались в пышности и великолепии. В мягком сиянии узорчатых светильников чинно прогуливались богато разодетые гости, наполняя благоуханный воздух гулом множества голосов, приглушенных сообразно требованиям этикета.

Сидни объявили. Он вошел, поклонился хозяйке дома, сел на уединенную софу и принялся взволнованно разглядывать юных прелестниц в надежде приметить черты своей недостижимой возлюбленной. Поиски, впрочем, оказались тщетны, и он предался черной меланхолии в самом сердце храма увеселений, когда объявили имя маркиза Доуро. Означенный дворянин вошел под руку с двумя дамами; у Сидни подпрыгнуло сердце, когда в одной из них он узнал леди Джулию. Она была в атласной робе темного насыщенного оттенка, усыпанной драгоценными камнями. В прическе поблескивала бриллиантовая эгретка, над которой величаво колыхался султан из белых страусовых перьев. Вторая спутница маркиза была столь же хороша собой, но меньше ростом и субтильнее. Ее черты были даже еще более утонченные, а лицо — совсем юное; она никак не могла быть старше пятнадцати лет. Простой наряд состоял из зеленого шелкового платья и жемчужного ожерелья; пышные золотистые кудри венчал миртовый венок. Леди Джулия шествовала величавой походкой императрицы, вторая дама порхала, словно сильфида или эльф. Вошедших сразу же окружила толпа, и Сидни никак не мог к ним подступиться.

Наконец маркиз заметил своего юного друга и направился прямиком к нему. После обычных приветствий он сказал:

— Полагаю, Нед, одну из этих дам вы уже видели, но не представлены ни той, ни другой, что я сейчас и восполню. Эта большая поскакушка — моя кузина, леди Джулия Уэллсли, а маленькая хохотунья — моя жена, маркиза Доуро.

Сидни широко открыл глаза и низко поклонился, но ничего не ответил. С души молодого человека только что свалилось тяжелейшее бремя, и невыразимая радость сковала его язык. Трудно сказать, сколько бы он простоял так, глядя на леди Джулию, если бы не заиграла музыка. Она заставила его очнуться, вернула способность говорить и двигаться. Леди Селби уведомила маркиза, что тому предстоит открыть бал с любой дамой по его выбору.

— Ваша милость оказывает мне большую честь, — проговорил маркиз, — но у меня еще нет дамы.

— Тогда поспешите ее выбрать, — со смехом ответила хозяйка. — Их тут сотни, и любая будет счастлива принять ваше приглашение.

Мгновение маркиз оглядывал блистательную толпу взором, в котором сквозило странное торжество, затем, приблизившись к высокой темноволосой красавице, печально сидящей в уголке, произнес:

— Я буду глубоко признателен, если леди Зенобия Эллрингтон позволит мне ангажировать ее на танец.

Дама покраснела и вздрогнула, словно приглашение стало для нее неожиданностью, но приняла его с явным удовольствием. Маркиз вывел ее на середину просторной бальной залы, музыканты заиграли медленную торжественную мелодию, и пара начала исполнять чинные фигуры менуэта.

Сидни подумалось, что он до сих пор и не знал, как может быть красив танец. Мужественная осанка маркиза, его гордое и величавое изящество в сочетании с царственным достоинством, сквозящим в фигуре и манерах леди Зенобии, рождали совершенную гармонию, какой еще никогда не достигало танцевальное искусство. Однако удовольствие, которым это зрелище наполнило Сидни, несколько уменьшилось, когда он случайно заметил лорда Эллрингтона, стоящего чуть позади других зрителей. Холодное презрение и ненависть исказили прекрасные черты Шельмы, подозрительность горела в глазах и сводила складками чело, когда тот с яростной гримасой следил за своей женой и ее партнером. Едва менуэт закончился, он отвернулся, видимо, раздумывая, как поступить, и через мгновение шагнул к юной маркизе Доуро, которая весело болтала об Артуре со старой леди Селатеран. Эллрингтон поклонился и самым почтительным тоном попросил дозволения ангажировать ее на кадриль. Маркиза тоже покраснела и вспыхнула, но не как леди Зенобия. На ее лице ясно отразился страх, и она попыталась отойти, ничего не ответив. Шельма, впрочем, удержал ее довольно грубо и повторил вопрос, однако она ничего не успела сказать, так как подошел ее муж.

— В чем дело, сэр? — осведомился тот. — Что вы говорили этой даме?

— Не знаю, — с кривой усмешкой ответствовал лорд Эллрингтон, — почему я обязан сообщать вам все, что говорю тем дамам, которых мне угодно почтить своим вниманием.

— Но, — воскликнул маркиз, присовокупив крепкое выражение, — вы мне скажете, или…

— Артур, Артур, не сердитесь, — взмолилась жена, в страхе прижимаясь к супругу. — Он всего лишь пригласил меня на танец, а я по глупости отвернулась, не ответив, и, наверное, его обидела.

— О нет, прекрасная госпожа, вы меня не обидели, однако теперь-то я могу рассчитывать на благосклонный ответ?

— Сэр, надеюсь, вы извините меня, если я скажу, что не могу выполнить вашу просьбу.

— Почему же?

— Потому что считаю неприличным танцевать с врагом моего мужа.

— О, если это единственное ваше возражение, то я не отчаиваюсь, — начал Эллрингтон, но тут маркиз, взяв жену под руку, презрительно повернулся к нему спиной и пошел прочь.

Шельма обратился к леди Эллрингтон:

— Мадам, готовьтесь немедля покинуть это место и отправиться домой.

— Через три часа, — твердо ответила она, — и ни минутой раньше.

— Что? Моя собственная жена мне перечит? Немедленно делайте, что вам велят, не то я найду способ принудить вас к супружеской покорности.

— Эллрингтон, — спокойно ответила дама, — я знаю, почему вы так себя ведете, но не подчинюсь вашему произволу. Вам известно, что, приняв решение, я редко его меняю, так что не трудитесь настаивать, домой я поеду, когда сама захочу.

Глаза Шельмы блеснули, словно готовые вылезти из орбит. Он, впрочем, не попытался применить силу, как угрожал, а, напротив, молча вышел в соседнюю комнату, где в изобилии стояли напитки и угощение. Там он сел и принялся в одиночестве жадно утешать себя дарами виноградной лозы, за каковым занятием мы его пока и оставим.

Сидни, который до сих пор не участвовал в танцах, почувствовал желание к ним присоединиться и оглядел зал. Довольно скоро он нашел леди Джулию, но, обратившись к ней, узнал, что она уже приглашена другим джентльменом, которого он раньше видел, хотя не помнил, когда и при каких обстоятельствах. Сидни разочарованно отошел и сел рядом с маркизом, который вместе с женой и леди Эллрингтон расположился в нише, подальше от остальных гостей. Леди Эллрингтон как раз говорила:

— В том, что мы так редко видимся, милорд, вашей вины не меньше, чем моей. Почему вы никогда не бываете в Эллрингтон-Хаусе?

— Сударыня, вы же не призываете меня посещать дом человека, которого я ненавижу и который ненавидит меня?

— Сэр, это резиденция не только моего мужа, но и моя, и я принимаю, кого хочу, не спрашивая его дозволения.

— Не стану обсуждать решимость вашей милости, без сомнений, оправданную, однако я не хотел бы вовлекать ни себя, ни вас в лишние стычки с вашим достойным супругом, так что, не обессудьте, я предпочел бы встречаться с вами у третьих лиц. А теперь сменим тему. Почему вы так печальны и почему ищете уединения? В прежние времена вы оживляли любое общество, которое имело счастье вас принимать.

— Артур, вы меня дразните. Как я могу быть весела, если соединена вечными узами с тираном, и как могу радоваться обществу, если мой лучший и самый дорогой друг взирает на меня с холодной подозрительностью из-за того, что я имела несчастье стать женою опасного бунтовщика?

— Да, Зенобия, но некогда мне казалось, что ваш дух сильнее земных невзгод, а сейчас вы трепещете перед тем, кто недостоин стать вашим вассалом.

— Артур, вы не знаете Эллрингтона. Его гнев, однажды распалившись, не угасает. Я не раз тщетно пыталась ему противостоять. Он всегда принуждает меня к повиновению, несмотря на мой дух, который вы прежде называли несокрушимым.

— Однако сегодня вечером вы дали ему достойный отпор, сударыня.

— Да, ваше присутствие добавило мне мужества. Я решила, что не позволю унизить себя у вас на глазах. Увы, дома я поплачусь за свое упорство, и кара будет суровой.

Наступило долгое молчание. Наконец маркиза Доуро нарушила тишину, сказав робко:

— Я очень вам сочувствую, сударыня, и в то же время радуюсь, что не вышла замуж за такого отвратительного и жестокосердного человека.

— А я на ваше сочувствие отвечаю завистью, — тихо и печально промолвила леди Эллрингтон.

Маркиз словно не заметил этой короткой, но весьма многозначительной фразы. Он повернулся к жене и сказал с улыбкой:

— Марианна, как можете вы называть лорда Эллрингтона отвратительным? На мой взгляд, он чрезвычайно хорош собой.

— А на мой — нет, — отвечала она. — Один его вид нагнал на меня такого страху, что мысли спутались, и я не смогла ответить на простой вопрос.

— Мой маленький суровый критик, что же именно в его лице так вас отвращает?

— Думаю, глаза, хотя и не могу сказать точно, чем именно они безобразны.

— Глаза! Темные, красивые — просто загляденье.

— Не важно. Они совсем не как у тебя, не такие большие, не такие яркие, не такие улыбающиеся, и поэтому я их ненавижу.

— И я, — с жаром добавила Зенобия.

— Не находите ли вы, Нед, что я вправе возгордиться, — заметил маркиз, обращаясь к Сидни, — когда две такие женщины расточают мне лесть?

— Думаю, вправе, милорд, и любой на вашем месте возгордился бы. Однако, сударыня, глаза вашего супруга не всегда улыбаются. Недавно я видел их совсем иными.

— Когда же?.. Ах! Вспомнила! Но он редко так гневается, как тогда.

— Марианна знает лишь одну сторону моего характера. Она меня не злит и потому не ведает, каким я бываю, когда вспылю. А вот вы, Зенобия, знаете меня лучше.

— Да, и восхищаюсь вами больше.

— Это почти невозможно, — кротко ответила Марианна.

— Не соглашусь. Вы совсем дитя, как вы можете оценить его характер?

— Ну-ну, — вмешался маркиз, — не будем ссориться по такому глупому поводу, а то я знаю, кем перестану восхищаться. Не лучше ли нам присоединиться к остальному обществу? Я вижу, мой достойный друг капитан Арбор беседует с леди Селби, и хотел бы послушать их разговор. Что скажете, Нед? Не пора ли нам выбираться из этого уютного уголка?

Сидни легким поклоном выразил свое согласие. Они дружно встали и двинулись к беседующим. Еще издали стало видно, что лицо капитана Арбора светится воодушевлением. Он говорил:

— Ах, миледи, я верю, что покуда Витрополь занимает свое место среди других народов, звуки песен не смолкнут, а струны арф не порвутся. Пусть же грохот волн у его подножия сливается с руладами менестрелей в его стенах! Пусть мелодический шепот ветра вторит сладкогласным аккордам вкруг нерушимых башен стольного града, и пусть напевы его вдохновенных сынов помнятся на земле до скончания веков!

— Капитан, — сказала леди Селби, — полагаю, любой из нас от всей души присовокупит «аминь» к вашей молитве. А теперь не споете ли вы те две песни, о которых говорили?

— Конечно, спою, если вашей милости угодно. Первая для мужского голоса, ее я исполню сам. Она называется:

Звучный и мягкий голос капитана как нельзя лучше соответствовал настроению слов. Все гости слушали затаив дыхание, а когда певец умолк, наступила долгая тишина. Наконец леди Селби прервала ее, сказав:

— Спасибо, капитан, вы превзошли самого себя. Слова, настроение, голос — все составляет идеальную гармонию. А теперь доставайте вторую вашу песню, мне не терпится ее услышать.

— Она у меня здесь, миледи, но лучше подходит для женского голоса. Не соблаговолит ли ее милость нам спеть?

— О нет, капитан, я уже давно не играю и не пою. Обратитесь к кому-нибудь помоложе.

— Что ж, — ответил капитан, — если маркиза Доуро примет то, от чего отказалась ваша милость, я буду чрезвычайно признателен.

Марианна взглянула на супруга, который шепнул: «Думаю, песня любовная, так что уступите ее кузине».

— Благодарю за честь, но я не смогу спеть ее так, как она того заслуживает, и потому прошу вас меня извинить.

— Увы! — воскликнул капитан. — Я — отвергнутый ухажер и не знаю, к кому обратиться теперь!

— Ну, здесь есть леди Джулия, — игриво заметила маркиза, — и, судя по лицу, она очень хочет, чтобы вы попросили ее.

— Скажите, сударыня, примете ли вы то, от чего привередливо отвернулись две другие дамы?

— Да, — ответила она, — какой бы вздор ни болтала тут Марианна.

Капитан Арбор протянул ей ноты. Леди Джулия вышла вперед и грациозно уселась рядом со стоящей поблизости арфой. Она сыграла короткую прелюдию, словно проверяя, настроен ли инструмент, затем перешла к песне. Ее чистый, как флейта, голос сплетался со звуками арфы, взмывая все выше и выше. Слушатели подались вперед. Никто не шелохнулся и не произнес ни слова, покуда она пела следующее:

Громко и долго звучали аплодисменты после того, как последняя нота замерла на ее губах. Только Сидни, все это время стоявший у леди Джулии за спиной, не хлопал, и она, обернувшись к нему, спросила:

— А вы, сэр, не любите музыку?

— Люблю, — ответил он, — всем сердцем и всей душой, но когда поет ангел, как мне найти слова, чтобы описать охвативший меня восторг?

Леди Джулия густо покраснела. Джентльмен, с которым она сегодня танцевала, это заметил, недовольно нахмурился и хотел уже обратиться к Сидни, когда маркиз Доуро, внимательно наблюдавший за разговором, опередил его такими словами:

— Итак, Джулия, скажите, кому вы посвятили эту серенаду? У вас за спиною два джентльмена, и каждый хотел бы отнести ее к себе. Советую вам рассудить их, пока дело не дошло до ссоры.

— До ссоры? — переспросила она, торопливо оборачиваясь. — Что такое?

— Ничего, сударыня, — отвечал Сидни. — Ровным счетом ничего. Я ни слова не сказал вашему спутнику и не имею намерения говорить.

Засим он поспешно отошел прочь.

Тут пригласили ужинать, и гости направились туда, где были накрыты столы. За время еды ничего существенного не произошло, а вскоре по ее завершении начали объявлять кареты, так что все, за исключением нескольких приятелей лорда Селби, намеренных скоротать остаток вечера за бутылкой в обществе хозяина, отбыли. Сидни в одинокой задумчивости добрел до отеля и немедля улегся спать. В ту ночь ему снилось, что он в раю и слышит пение ангелов.

6

Надеюсь, читатель меня простит, если теперь я пропущу неделю и перенесу действие в Эллрингтон-Хаус. Леди Зенобия находилась одна в своем будуаре, когда вошел слуга и объявил, что лорд Эллрингтон посетит ее менее чем через час.

— Хорошо, — ответила она, — я готова принять его в любое время.

Слуга поклонился и вышел.

Некоторое время она сидела, приложив руку ко лбу и устремив взор в раскрытую трагедию Эсхила на греческом. То была их первая встреча с Шельмой после ссоры на балу, и леди Зенобия страшилась последствий его гнева, который, она знала, за прошедшие дни не только не остыл, а, напротив, не найдя выхода сразу, разгорелся еще жарче. Сперва ее лицо не выдавало никаких чувств, но затем большие круглые капли влаги затрепетали в ее глазах и оросили страницу, на которую те были устремлены. Наконец леди Зенобия вскочила из-за стола и быстро заходила по комнате, восклицая дрожащим голосом:

— Что означает эта слабость? Почему я трепещу перед тем, кого должна презирать? О, зачем в пылу отвергнутой, оскорбленной страсти я предала себя этому человеку? В час лживого, мимолетного увлечения загубленными талантами я променяла свободу на ярмо горше плена египетского! Артур, Артур, зачем я только вас увидела, зачем услышала ваш голос? Возможно, мне легче было бы сносить жестокость тирана, не будь мое сердце занято другим. Быть может, я сумела бы бесконечным терпением и неизменной ласковой покорностью пробудить в нем хоть каплю любви. Однако это невозможно. Я не могу любить его! Я не могу даже притворяться, будто люблю его, и потому обречена влачить остаток моего жалкого существования в печали и безутешной скорби.

Тут она умолкла, бросилась на софу и огласила комнату горестными рыданиями.

По прошествии некоторого времени в коридоре раздались шаги. Леди Зенобия вскочила и не успела придать своему лицу хоть некое подобие спокойствия, как дверь отворилась, впустив — нет, не лорда Эллрингтона, а шесть или семь молодых джентльменов[20], которые, как один, прижимали к лицу белые носовые платки и прежалобно восклицали:

— Прощай, сестра Зенобия, прощай и адью, нас всех убьют, мы пришли повидаться с тобою в последний раз.

— Что случилось? — встревоженно спросила она.

Довольно долго ей не удавалось вытянуть из них ничего вразумительного, но в конце концов тот, кто по виду был старше других, сбивчиво поведал:

— Мы наряжались, чтобы отправиться на лодочную прогулку с виконтом Кавендишем, а Сильвий стал хвастаться и говорить, что его снежно-белые панталоны и коралловый камзол краше панталон цвета морской пены и фисташкового камзола Альсаны. Тогда Альсана сказал, что у Сильвия вкуса не больше, чем у рукомойника, иначе бы он ни за что не надел это вульгарное тряпье, и вообще с таким цветом лица впору носить вретище и посыпать голову пеплом. Тогда Сильвий заплакал и плакал так долго, что Альсана сделал вид, будто его жалеет. Он сказал, что знает притирание, от которого лицо у Сильвия станет белее, чем у фарфоровой куколки: надо размять дубильные орешки с железным купоросом, положить на влажное полотенце и втирать в кожу. Сильвий вытащил полпенса и отправил слугу за всем сказанным, а когда тот вернулся, сделал, как советовал Альсана, только вот лицо у него не побелело, а стало чернее сажи. Увидев себя в зеркале, Сильвий возопил громче и грубее, чем приличествует джентльмену, о чем я ему и сказал. Тогда он со злостью повернулся ко мне, вырвал у меня из рук вышитый батистовый платок, самый лучший, и вытер им свои гадкие мокрые глаза. Возмущенный этим гнусным деянием, я принялся колошматить его изо всех сил. Он ответил мне той же любезностью. Битва была в самом разгаре, когда вошла ваша служанка и сообщила, что лорд Эллрингтон пьет с приятелями в комнате под нами, и шум настолько ему надоел, что он велел вывести нас во двор и обезглавить на бревне, как цыплят.

Слушая эту трагическую повесть, леди Зенобия с трудом сдерживала улыбку, однако, понимая, что сейчас важнее всего спасти братьев, она немедля выпустила их через потайную дверь с наказом бежать во дворец Ватерлоо и оставаться там под защитой герцога Веллингтона, доколе тучи не рассеются.

Едва они убежали, как заявился Шельма. Он вошел в комнату твердой поступью, однако леди Зенобия содрогнулась, увидев лихорадочный блеск опьянения в его всегда свирепых глазах. Усевшись, он вытащил два пистолета, положил их на стол, грубо привлек жену к себе и обратился к ней так:

— Что ж, гарпия, полагаю, вы думали, будто я позабыл вашу дерзкую выходку. Уверяю вас, в таком случае вы глубоко заблуждаетесь. На колени передо мной сию минуту и смиренно молите о прощении, не то…

— Никогда! — вскричала она, кривя губы в презрительной усмешке. — Никогда я так себя не унижу! Не надейтесь, что так будет, не воображайте этого даже в мыслях!

— Я ни на что не надеюсь и ничего не воображаю, но в одном убежден твердо: если вы не покоритесь, унция холодного свинца войдет вам в сердце. Неужто вы думаете, будто я позволю вам у меня на глазах танцевать с этим самодовольным, наглым, трусливым щенком?

— Только посмейте произнести хоть еще одно оскорбление в адрес маркиза Доуро!

— Безумная! — громовым голосом произнес Шельма; глаза его метали молнии. — Безумная и несмысленная женщина, такими ли словами мните вы отвратить от него и от себя заслуженную кару? Вы должны ползать предо мною в пыли! Вы должны коленопреклоненно молить о пощаде, пока ваш дерзкий язык не отсохнет и не утратит способность двигаться! Я не дарую вам прощения, хоть бы все ангелы неба и преисподней повелели мне смилостивиться!

— Подлый негодяй! Я отвергаю вашу милость! Я топчу ногами ваши посулы меня простить! И не помышляйте о том, чтобы причинить вред маркизу — вам такое не под силу. Эта обагренная кровью, эта черная от преступлений рука не тронет и волоса на его благородной главе. И все же знайте: пусть я чту его не как человека, а как ангела или полубога, я лучше сию минуту паду мертвой у ваших ног, чем допущу вероломство, хоть бы и по отношению к вам!

— Лгунья! — воскликнул Шельма. — Вы собственными словами подписали себе приговор, и сейчас я приведу его в исполнение, но не надейтесь, что я одним выстрелом размозжу вам голову. Это была бы слишком легкая смерть. Нет! Я медленно проткну вас этим острым клинком, чтобы вы ощутили пытку и насладились ею сполна!

С этими словами он вытащил из ножен длинную сверкающую шпагу, намотал на руку густые темные волосы жены и уже готов был пронзить ее, недвижную и несопротивляющуюся, когда некто из-за спины резким движением остановил его руку. Задохнувшись от ярости, Шельма обернулся. Его мечущим молнии глазам предстало отвратительное лицо Монморанси, чье уродство десятикратно усиливала гнусная усмешка, исказившая безобразные черты. Дрожа от страсти и негодования, Шельма вопросил, что дало тому право дерзко вторгаться без разрешения.

— Ничего, любезный друг, — ответствовал тот, — кроме желания, во-первых, услужить вам и, во-вторых, не обидеть себя. Я шел по коридору, когда услышал ваш милый знакомый голос, звучащий чуть громче обыкновенного. Желая узнать, что так взволновало моего друга, и порадоваться вместе, коли повод счастливый, либо утишить его боль, если он страждет, я на цыпочках подкрался к двери. Здесь, припав к замочной скважине, я узрел премиленькую трагедию. Однако, когда она близилась к развязке, я припомнил, что за убийством нередко следует повешение, а ваша смерть принесла бы нашему делу труднопоправимый урон. Мои честолюбивые мечты несколько поблекли бы, а неиссякаемый источник вод вечной жизни, которыми я привык умерять жар моего стремления к праведности, иссяк бы сразу и навсегда. Побуждаемый этими соображениями, я благородно лишил себя удовольствия досмотреть пиесу до конца. Я героически ринулся вперед, остановил разъяренного льва в прыжке и вызволил из беды сию прекрасную деву.

— Что ж, — усмехнулся Шельма, — коли мой дражайший друг вмешался, я на сей раз позволю этой женщине избегнуть заслуженного наказания.

В действительности он, хоть и утратил право именоваться человеком, был не до конца чудовищем. Смертельная бледность, разлившаяся по лицу жены, беспомощность, с которой она распростерлась перед ним на полу, отчасти тронули каменное сердце. Кроме того, в оправдание его поступка следует заметить, что услышанные им слова были из тех, какие мужчина не может и не должен терпеть молча. Он, впрочем, не пожелал выказывать чувств и, оттолкнув Зенобию ногой, воскликнул:

— Вставай, низкая тварь, и убирайся прочь сию же минуту!

Она не шелохнулась. Он взглянул пристальнее и понял, что она от пережитого страха лишилась чувств. Громко и гнусно выругавшись, Шельма позвонил в колокольчик и велел вбежавшему слуге «унести эту женщину».

Когда тот шагнул к несчастной, Монморанси приблизился и шепнул ему на ухо что-то, на что лакей ответил: «Да, сэр, незамедлительно». Через несколько минут он вернулся с откупоренным бочонком бренди и двумя стаканами. Водрузив все это на стол, слуга вышел.

Шельма ничуть не удивился, что Монморанси распоряжается, будто в собственном доме. Оба уселись за стол и, черпая из бочонка стаканами, принялись заливать в себя его содержимое. Так продолжалось более получаса, причем за все это время не было произнесено ни слова. Теперь их раскрасневшиеся лица, нетвердые движения и блеск в глазах свидетельствовали, что нужная для беседы кондиция достигнута. Монморанси обратился к своему товарищу так:

— Ягненочек мой, вы наверняка догадываетесь, что я заглянул к вам не без причины.

Шельма:

— Да, и этот отличнейший старинный коньяк ее знает.

Монморанси:

— Ах верно, аромат вашего превосходного бренди поднял бы мертвеца. Однако эта причина не единственная. У меня есть и другая.

— Какая же?

— Думаю, вам известно, что стойкие защитники существующего порядка заполучили себе новобранца, который может доставить нам, поборникам вольности, определенные затруднения.

— Еще бы не знать! И это самая свежая ваша новость?

— Она и самая свежая, и самая важная, однако у меня есть к ней свой комментарий. От этого Студня, или Сидня, или как там его зовут, необходимо избавиться.

— Да, но как это осуществить?

— Как? Вы совсем поглупели, если задаете такой вопрос.

— Что ж, я и сам могу на него ответить. Тут потребуется кинжал, кинжал убийцы.

— Конечно.

— Сделаете это вы или я?

— Вы. Мои рука и сердце будут заняты в другом месте.

— Вот как? И на какую же дичь нацелился кровопивец?

— На дичь, которую иные назвали бы достойной, я же нахожу охоту на нее унизительной. Не пройдет и нескольких месяцев, как маркиз Доуро превратится в покойника, который не восстанет вовеки.

— Маркиз Доуро? Милый Алекс, как вы к нему подберетесь, не подвергая опасности себя?

— Спокойствие! Я составил план, и, кстати, вы сможете устранить свою жертву тогда же и тем же способом — если, конечно, не побоитесь дать и нарушить клятву столь страшную, что содрогнутся основания Земли!

— Ха-ха-ха! Когда меня пугало деяние, угодное сатане? О, если бы я мог свершить преступление столь черное, что до него еще никто не додумывался!.. Говорите же скорее, и покончим с загадками.

— Пройдемте сюда, пока я буду наставлять вас в вашем искусстве, ибо я не хочу, чтобы нас подслушали. Речь идет не только о моей жизни.

Двое достойных сообщников вышли на балкон, где продолжали беседовать страстным шепотом до тех пор, пока сумерки (ибо час был закатный) не сменились тьмой. Наконец пронизывающий холодный ветер с протекающей неподалеку Гвадимы понудил их вернуться в комнату. Здесь они сели за стол и вновь атаковали бочонок, который за прошлый раз успели ополовинить. На протяжении трех часов они пили безостановочно, но вот Монморанси, в шестьдесят пятый раз опустив в бочонок стопку, вытащил ее пустой. Он встал, проклял малую вместимость всех бочек и бочонков на свете, назвал Шельму скупым псом (ибо щедрый хозяин отправил бы слугу за новой порцией выпивки) и вышел на улицу, пошатываясь и невнятно чертыхаясь себе под нос.

Лорд Эллрингтон покинул комнату вскоре после гостя. Его походка, впрочем, была твердой и уравновешенной. Он спустился в вестибюль, потребовал карету и, вскочив в нее, велел кучеру ехать в парламент. Там этот необыкновенный человек произнес речь столь блистательную, мощную и убедительную, что ни один оратор в истории не сумел ее превзойти и лишь немногие достигли тех же высот. По его манерам никто не догадался бы, что он пьян. Шельма был само изящество, выдержка и достоинство; лишь глаза, как обычно, выдавали тайну. Дикий, блуждающий, беспокойный огонь и чрезмерный блеск его темных очей придавали каждой черте лица почти безумное выражение.

Рассвет уже порозовил восточный край горизонта, когда Шельма возвратился домой, а когда он наконец уронил раскалывающуюся голову на подушку, солнце вновь сияло над зелеными водами океана. Здесь я и оставлю его наслаждаться коротким периодом забытья и вернусь к другим героям моей повести.

7

К тому времени Сидни стал признанным ухажером леди Джулии. Снедаемый любовным беспокойством, он долгие часы проводил в доме, где она обитала, либо расхаживал по собственным комнатам в меланхолических раздумьях, пытаясь взвесить основания для отчаяния и надежды. Порой ему казалось, что вторые сильнее, порой — что сильнее первые. Определить верный баланс было тем труднее, что красавица вела себя на удивление непостоянно. Она то возносила его на вершину блаженства доверительным и ласковым обхождением, то повергала в бездну отчаяния холодностью и неприступностью, и тогда он готов был вообразить себя жертвой бессердечного кокетства. В таком переменчивом состоянии чувств Сидни не мог заниматься делами с должным прилежанием. Нередко, готовя речь или сочиняя политический памфлет, он невольно уносился мыслями к совсем иным предметам и принимался размышлять о последней улыбке леди Джулии, ее нахмуренных бровях, выражении глаз, повороте головы и тому подобном.

Это состояние дел не могло укрыться от проницательности его друга маркиза. Однажды вечером, когда они сидели рядом и Сидни ответил невпопад на какой-то заданный ему вопрос, маркиз сломал лед, вопросив:

— Нед, что с вами в последнее время? Полагаю, вас точит какой-то телесный или душевный недуг, если вы не в состоянии дать внятный ответ на простой вопрос.

Нед сделал жалкую попытку рассмеяться и сказал, что совершенно здоров душою и телом.

— Вижу, — заметил маркиз, — что вы не желаете говорить правду, и потому мне придется сказать ее за вас. Итак, начистоту: вы влюблены!

Сидни вздрогнул, но дознаватель продолжал:

— И я даже знаю, кто похитил ваше сердце, — моя кузина Джулия. А теперь отвечайте честно, Нед: я угадал?

После недолгого замешательства Сидни ответил:

— Милорд, я не стану отрицать то, о чем вы в своей мудрости догадались. Я и впрямь люблю эту даму всем сердцем, разумом и душою. Я даже смею надеяться, что любовь моя не вполне безответна.

— Если Джулия дала вам повод так думать, то она поступила очень глупо, ибо… Лучше я сразу объясню вам, как обстоит дело, дабы вы знали, как вести себя в дальнейшем. Она не может стать вашей женой.

— Милорд! Как так? Что это значит?