Собрание сочинений в одной книге Лондон Джек
Энрико Солано первый разразился смехом. Сыновья тотчас же присоединились к нему; и они хохотали до тех пор, пока из глаз их не покатились слезы.
– Я сам мог жениться на ней, – ядовито ухмыльнулся Торрес. – Она умоляла меня об этом на коленях.
– А теперь, – сказал Фрэнсис, – я избавлю вас от неприятного дела и сам вышвырну его вон.
Но Генри быстро возразил:
– Я тоже люблю иногда грязную работу, а эта мне как раз особенно по душе.
Оба Моргана тотчас же взялись бы за Торреса, если бы не повелительный жест царицы.
– Пусть, – сказала она, – он прежде вернет мне кинжал, который я вижу у него за поясом. Он украл его у меня.
– А не вернуть ли ему заодно, очаровательная дама, – произнес Энрико, когда это было исполнено, – и те драгоценные камни, которые он стащил вместе с кинжалом?
Торрес не стал медлить. Он сунул руку в карман и выложил на стол пригоршню драгоценных камней. Энрико бросил взгляд на царицу, но та продолжала спокойно стоять, ожидая, по-видимому, продолжения.
– Еще, – сказал Энрико.
Торрес прибавил к кучке еще три великолепных необработанных камня.
– Может быть, вы станете обыскивать меня, как простого карманного вора?! – воскликнул он, разыгрывая благородное негодование, и вывернул пустые карманы.
– Теперь я! – сказал Фрэнсис.
– Предоставь уж мне, – снова вмешался Генри.
– Прекрасно, – согласился Фрэнсис, – мы примемся за дело вместе. Таким образом он вдвое скорее скатится с лестницы.
Схватив Торреса одновременно за воротник и за ноги, они стремительно поволокли его к двери.
Присутствующие кинулись к окнам, чтобы посмотреть на торжественный вылет Торреса, но Энрико оказался проворнее всех и первым подбежал к окну. Когда же, налюбовавшись интересным зрелищем, они снова вернулись в глубь комнаты, царица, взяв со стола рассыпанные по нему камни, протянула их Леонсии.
– Вот, – сказала она, – это свадебный подарок от Фрэнсиса и меня вам и Генри.
Между тем И-Пун, оставив старуху на берегу, ползком пробрался обратно и под прикрытием кустарника стал наблюдать за тем, что происходило в гасиенде. Он весело хихикнул в кулак, увидев, как богатого кабальеро спустили с лестницы с такой силой, что он, пролетев немалое расстояние, растянулся на песке. Но И-Пун был слишком хитер, чтобы показать, что он стал свидетелем столь постыдного происшествия. Он стремглав бросился прочь и находился уже на полпути к берегу, когда Торрес обогнал его на лошади.
Китаец смиренно обратился к сеньору Альваресу, но разъяренный Торрес замахнулся на него хлыстом с явным намерением ударить его по лицу. Однако И-Пун не растерялся.
– Сеньорита Леонсия, – произнес он быстро и тем остановил поднятую руку. – Моя имеет большой секрет. – Торрес ждал, все еще не опуская хлыста. – Твоя хочет, чтобы другая мужчина женился на красивой сеньорита Леонсия?
Торрес опустил хлыст.
– Ну, выкладывай! – резко скомандовал он.
– Когда твой покупает мой секрет, другая мужчина не может жениться на сеньорита.
– Ну, в чем же он, твой секрет? Рассказывай, живо!
– Только раньше, – И-Пун покачал головой, – раньше твоя заплати мне шесть сто золотой доллар. Тогда моя говорит секрет.
– Я заплачу, – с готовностью ответил Торрес, без малейшего намерения сдержать свое слово. – Ты сперва скажи мне, и если я увижу, что ты не наврал, так я сразу и заплачу тебе. Вот, смотри! – он вынул из бокового кармана бумажник, туго набитый банкнотами, и И-Пун, все еще не совсем успокоенный, скрепя сердце повел его к старухе, ожидавшей на берегу.
– Этот старый женщина, – объяснил И-Пун, – она не врал. Она много-много больной. Скоро помирал. Ее боится. Священник в Колон говорил: скажи секрет, а то когда помирал, твоя пойдет в ад. Этот женщина не врал.
– Ну а если она не врет, то что же она может мне сказать?
– Твоя заплатит мне?
– Конечно. Шестьсот долларов золотом.
– Ну, слушай! Ее родился Кадикс, в старый земля. Ее был слуга первый сорт, няня первый сорт. Ее нанялся английский семья. Английский семья приезжала Кадикс. Ее много-много лет служил там. Потом поехал Англия. Потом – испанский кровь, знаешь, горячий кровь – ее сходил с ума. Англичане имел маленький дочка. Ее украл маленький дочка и убежал Панама. Сеньор Солано – он взял маленький девочка за свой дочь. Ему было много-много сыновей и ни один дочь. И этот маленький девочка он сделал свой дочь. Но этот женщина не говорила, какой имя девочка. Этот семья очень богатый, очень благородный. Весь Англия знает этот семья. Этот семья звать Морган. Твоя знает имя Морган. В Колон приходил люди из Сан-Антонио. Они говорил, дочка Солано женится на английский гринго имя Морган. Этот гринго брат сеньорита Леонсия.
– Вон оно что! – воскликнул Торрес со злорадным восторгом.
– Теперь твоя заплатит мне шесть сто золотой доллар, – сказал И-Пун.
– Ты круглый дурак, – заявил Торрес с непередаваемой насмешкой в голосе. – Это научит тебя, надеюсь, в следующий раз умнее продавать секреты. Это брат, тебе, не башмаки или там красное дерево. Рассказанный секрет все равно что пролетевший ветерок. Вот он дует на тебя, смотришь – и нет его. Это призрак. Кто его видел? Башмаки или красное дерево ты можешь потребовать обратно, но секрета, который ты разболтал, не вернуть. Нет, брат, ты прогадал!
– Твоя говорит призрак, моя говорит призрак, – спокойно возразил И-Пун. – И призрак ушел. Моя не говорил никакой секрет. Твоя спал и видел сон. Когда твоя скажет людям, люди спросят: «Кто сказал?» Твоя скажет: «И-Пун». Но И-Пун скажет: «Нет». И люди скажут: «Призрак». И люди будут смеяться на тебя.
Тут И-Пун, чувствуя, что собеседник склоняется перед неотразимостью его доводов, многозначительно умолк.
– Моя говорил ветерок, твоя говорил ветерок, – начал он снова, немного погодя. – Твоя верно говорил: ветерок, призрак… Когда моя продавал секрет, моя не продавал призрак. Моя продавал башмаки. Моя продавал красное дерево. Моя продавал доказательства. Верный доказательства. Тяжелый доказательства – много весит на весы. Твоя может порвать зубами бумага, крепкий бумага, казенный бумага. Но моя имеет другой доказательства, твоя не может порвать зубами. Потому ветерок, он – фью, ушел, как туман на утро. Моя имеет доказательства. Твоя платит мне шесть сто золотой доллар за доказательства, а нет – люди будут смеяться на тебя, что твоя слушать призрак.
– Ладно, – сказал Торрес, побежденный мудростью китайца. – Покажи мне доказательства, которых нельзя разорвать.
– Твоя платит раньше шесть сто золотой доллар.
– После того как ты представишь доказательства.
– Крепкий доказательства твоя получит после. Сначала твоя положит шесть сто золотой доллар в моя рука. Твоя обещала. Обещание – ветерок-призрак. Моя не надо призрак-деньги. Моя хочет настоящий деньги.
И Торресу пришлось уступить и заплатить вперед за доказательства – старые письма, детский медальон и другие мелочи, которые вполне удовлетворили его, когда он ознакомился с ними поближе. Торрес не только уверил И-Пуна, что он вполне удовлетворен, но и заплатил ему вперед еще лишнюю сотню за то, чтобы китаец выполнил поручение, которое он тут же на него возложил.
Тем временем в ванной комнате, соединявшей спальни Фрэнсиса и Генри, оба Моргана переодевались в свежее белье, брились безопасными бритвами и распевали:
- Там, спина к спине, у грота
- Отражаем мы врага!
А в очаровательном уголке на своей половине Леонсия с помощью двух портних-индианок великодушно посвящала царицу во все обольстительные тонкости туалета цивилизованной женщины. Ей было и весело и грустно в одно и то же время, но царица – истинная женщина во всем – целиком отдавалась этому занятию и приходила в неописуемый восторг от бесчисленных образцов тканей и украшений, которыми были полны шкафы Леонсии. Обе с наслаждением перебирали прелестные вещи, а искусные портнихи, сделав тут стежок, там – складку, без труда подогнали несколько платьев Леонсии на тонкую фигуру царицы.
– Нет, – сказала Леонсия, – вам не нужно надевать корсет. Вы из тех женщин – они встречаются одна на сотню, – которые могут свободно обходиться без корсета. Я никогда еще не видела таких округлых линий у худощавой женщины. Вы… – Леонсия сделала паузу и отвернулась якобы для того, чтобы взять с туалета булавку, но в то же время она с усилием старалась подавить душившее ее волнение и, только справившись с ним, закончила: – Вы прелестная невеста, и Фрэнсис должен гордиться вами.
Между тем в ванной комнате Фрэнсис первым кончил бриться и оборвал песню, чтобы ответить на стук в дверь. Взяв из рук Фернандо, младшего из братьев Солано, телеграмму, он прочел:
«Выезжайте немедленно. Ваше присутствие необходимо. Требуются большие полномочия. Настроение на бирже вялое, сильно падают только ваши бумаги, кроме “Темпико-Нефть”, которая крепка, как прежде. Телеграфируйте, когда вас ждать.
Положение серьезное. Думаю, что смогу продержаться, если вы выедете немедленно. Срочно жду ответа.
Бэском».
В гостиной оба Моргана застали Энрико и его сыновей за откупориванием пивных бутылок.
– Не успела моя дочь ко мне вернуться, – сказал Энрико, – как я снова должен с ней расстаться. Но на этот раз я легче перенесу разлуку. Свадьба должна состояться завтра. Не следует откладывать ее в долгий ящик. Негодяй Торрес несомненно распустит по всему Сан-Антонио слух о последнем приключении Леонсии в вашем обществе.
Прежде чем Генри успел выразить свое удовольствие, в комнату вошли Леонсия и царица. Он поднял свой стакан и произнес:
– За невесту!
Леонсия, не понимая, к кому относится тост, тоже взяла со стола стакан и взглянула на царицу.
– Нет, нет, – сказал Генри, отнимая у нее стакан, чтобы передать его царице.
– О нет, – сказал в свою очередь Энрико, – и так и этак тост будет неполный. Дайте-ка я провозглашу его как следует. За невест!
– Вы с Генри повенчаетесь завтра, – объявил Леонсии Алессандро.
Как ни неожиданна и неприятна была эта весть для Леонсии, она все же овладела собой и даже отважилась с напускной веселостью посмотреть в глаза Фрэнсису.
– Я предлагаю другой тост, – воскликнула она. – За женихов!
Фрэнсису и без того уже стоило немалого труда согласиться на брак с царицей и сохранить при этом внешнее спокойствие, но теперь, услышав о предстоящем венчании Леонсии, он почувствовал, что не в силах больше сдерживаться. Леонсия заметила, как он борется с собой, стараясь не выдать своих чувств. Его страдания доставили ей тайную радость, и она почти с торжеством увидела, что молодой человек воспользовался первым предлогом, чтобы выйти из комнаты. Фрэнсис показал им полученную телеграмму и пояснил, что все его состояние поставлено на карту, он сказал также, что должен немедленно ответить Бэскому, и стал тут же просить Фернандо, чтобы тот отправил верхового в Сан-Антонио на правительственный телеграф.
Леонсия вскоре тоже покинула общество и пошла вслед за ним. Она нашла Фрэнсиса в библиотеке; он сидел за письменным столом перед белым листом бумаги и даже не думал приниматься за телеграмму. Его глаза были устремлены на ее портрет, снятый им с одной из книжных полок. Это зрелище потрясло Леонсию. Невольное рыдание, вырвавшееся у нее, заставило Фрэнсиса вскочить как раз вовремя, чтобы подхватить ее и заключить в свои объятия.
И прежде чем оба смогли дать себе в этом отчет, их губы встретились в страстном поцелуе.
Опомнившись, Леонсия вырвалась, с ужасом глядя на Фрэнсиса.
– Этому нужно положить конец, Фрэнсис! – воскликнула она. – Более того, вы не должны присутствовать на моей свадьбе. Если вы останетесь здесь, я ни за что не отвечаю. Сегодня из Сан-Антонио уходит пароход в Колон. Вам следует уехать на нем вместе с женой. Вы легко доберетесь до Нового Орлеана на каком-нибудь экспортном пароходе, а оттуда – по железной дороге в Нью-Йорк. Я люблю вас, и вы это знаете.
– Мы еще не повенчались с царицей, – умолял ее Фрэнсис, окончательно утративший самообладание. – Ведь этот языческий обряд перед алтарем Солнца не может считаться венчанием. Мы с царицей пока что чужие люди. Клянусь вам в этом, Леонсия. Еще не слишком поздно…
– Этого языческого обряда вам до сих пор хватало, – перебила она его со спокойной твердостью. – Он сохранит свою силу и до Нью-Йорка или, по крайней мере, до Колона.
– Но царица не хочет вторично венчаться по нашему обряду, – возразил Фрэнсис. – Она уверяет, что все женщины ее рода венчались таким образом и что церемония перед алтарем Солнца связывает вступающих в брак священными узами.
Леонсия пожала плечами, но лицо ее выразило все ту же суровую решимость.
– Брак это или нет – все равно сегодня вечером вы оба должны уехать, иначе я сойду с ума. Предупреждаю вас: я не выдержу вашего присутствия. Я не смогу, я знаю, что не смогу видеть вас, когда меня будут венчать с Генри, и после того как я буду обвенчана. О, пожалуйста, не поймите меня неправильно. Я люблю Генри, но не… не так… не так, как люблю вас. Я – и я не стыжусь того, что открыто говорю это, – я люблю Генри, наверное, так же, как вы любите царицу, но я люблю вас, как должна была бы любить Генри, как вы должны были бы любить царицу и как вы, я знаю, любите меня.
Она схватила его руку и прижала ее к сердцу.
– Вот, в последний раз! Теперь идите.
Но его руки снова обвились вокруг ее талии, и она не смогла удержаться от прощального поцелуя. Затем Леонсия снова вырвалась из его объятий и бросилась к двери. Фрэнсис склонил голову в знак того, что подчиняется ее решению.
– Я возьму на память ваш портрет, – с мольбой в голосе произнес он.
– Вы не должны этого делать, – ответила Леонсия, ласково ему улыбаясь. – Хорошо, берите, – тут же сказала она и исчезла.
И-Пуну предстояло еще выполнить поручение, за которое Торрес заплатил ему авансом сто долларов золотом. На следующее утро, через несколько часов после отъезда Фрэнсиса и царицы, И-Пун явился на гасиенду Солано. Энрико курил на веранде сигару, очень довольный собой, целым светом и тем, как налаживаются дела. Узнав в И-Пуне вчерашнего посетителя, он радушно его приветствовал. Прежде чем начать разговор, отец Леонсии отправил Алессандро за пятьюстами пезо, на которых они сошлись накануне. И-Пун, избравший своей профессией торговлю секретами, не без удовольствия продал свой товар вторично. Однако он остался верен полученным от Торреса инструкциям и заявил, что откроет тайну не иначе как в присутствии Леонсии и Генри.
– Этот секрет – важный секрет, – оправдывался китаец, когда молодые люди явились. Затем он принялся развязывать пакет с доказательствами. – Сеньорита Леонсия и сеньор жених должен первый смотреть на бумага. Это большой бумага. Потом пусть все смотрят, кто хочет.
– Вполне справедливо, раз они заинтересованы в этом больше всех, – великодушно согласился Энрико, хотя он тут же выдал свое любопытство, нетерпеливо попросив дочь и Генри поскорее рассмотреть документы.
Стараясь сохранять равнодушный вид, он в то же время украдкой наблюдал за ними и, к глубокому своему изумлению, увидел вдруг, как Леонсия отбросила от себя бумагу, которая напоминала по виду официальный документ и которую они с Генри только что прочли. Потом она свободно и от всего сердца обняла своего жениха и так же свободно и от всего сердца поцеловала его в губы. В следующее мгновение на глазах пораженного Энрико Генри отступил назад и воскликнул полным отчаяния голосом:
– Но боже мой, Леонсия, ведь это конец всему! Мы никогда не сможем повенчаться.
– Что? – фыркнул Энрико. – Теперь, когда все наконец улажено? Что вы хотите сказать, сэр? Это оскорбление. Вы должны жениться, и не позднее сегодняшнего дня.
Генри, утративший от потрясения дар речи, взглянул на Леонсию, умоляя ее ответить за него.
– Это противно божеским и человеческим законам, – сказала Леонсия, – чтобы брат женился на сестре. Теперь я понимаю свою странную любовь к Генри. Он мой брат. Мы брат и сестра, если только эти бумаги не врут.
И-Пун понял, что теперь он может спокойно сообщить Торресу, что свадьба не состоится ни сегодня, ни когда-либо в будущем.
Глава XXIV
Добравшись до Колона на маленьком каботажном судне, Фрэнсис и царица спустя четверть часа сели на пароход «Объединенной Фруктовой Компании», отходивший в Новый Орлеан. Удача не покидала их до самого Нью-Йорка, и все путешествие было сплошной цепью счастливых случайностей. В Новом Орлеане такси, доставившее их с пристани на вокзал, и быстроногие носильщики, подхватившие ручной багаж, дали им возможность поспеть на поезд в последнюю минуту перед его отходом. В Нью-Йорке Фрэнсиса встретил Бэском, и молодые супруги, на этот раз в собственном лимузине, домчались до пышного, пожалуй даже чересчур пышного, дворца, который старый Морган выстроил на свои миллионы на Набережной.
Царица, приехав в Нью-Йорк, знала о белом свете не многим больше, чем в тот момент, когда начала свои странствия, бросившись в подземную реку. Будь она существом низшего порядка, подавляющее величие цивилизации ее бы ошеломило. Но эта женщина с царственной небрежностью принимала цивилизацию как дар своего царственного супруга. Ибо тот, кому повиновалось столько рабов, несомненно был царем. Разве она не видела этого на пароходе и в поезде! И теперь, прибыв во дворец, она ничуть не удивилась, увидев толпу приветствовавших их слуг. Шофер распахнул дверцу лимузина, другие слуги подхватили ручной багаж. Фрэнсис ни до чего не дотронулся, если не считать того, что он поддержал ее, помогая выйти из автомобиля. Даже Бэском, которого, как она поняла, нельзя было причислить к слугам, несомненно подчинялся Фрэнсису. Ведь она не могла не заметить, что, получив от ее мужа приказания, он тотчас же уехал в его лимузине.
До сих пор она была царицей в отрезанной от всего мира долине и управляла кучкой дикарей. Но здесь, в этой великой стране царей, ее супруг правил царями. Все это было необыкновенно, и она с восторгом убеждалась в том, что ее царственное величие нисколько не пострадало от союза с Фрэнсисом.
Внутреннее убранство дворца привело ее в наивное, детское восхищение. Забыв о присутствии слуг, вернее, игнорируя их, как она игнорировала собственных прислужниц в своем дворце на озере, царица захлопала в ладоши при виде величественного вестибюля и мраморной лестницы, легко взбежала наверх и заглянула в первую комнату. Это была библиотека, которую она уже видела в Зеркале Мира в день своей встречи с Фрэнсисом. Видение повторилось наяву, когда Фрэнсис, обняв ее рукой за талию, вошел с ней в большую комнату, уставленную книгами. Все было точно так же, как она видела на жидкой металлической поверхности золотой чаши. Царица хорошо запомнила также увиденные тогда телефоны и телеграфный аппарат. Совершенно так же, как в том видении, она подошла теперь наяву к этим странным предметам, с любопытством рассматривая их, а Фрэнсис, продолжая обнимать ее за талию, остановился рядом с ней.
Сделав попытку объяснить царице устройство аппарата и убедившись в невозможности посвятить ее за несколько минут во все тонкости биржевых операций, он заметил вдруг на ленте биржевого телеграфа, что акции компании «Фриско» упали на двадцать пунктов – беспрецедентное явление в истории этой маленькой железнодорожной ветки, которую выстроил и финансировал старый Морган. До самого дня своей смерти он твердо верил в прочность этого предприятия и не сомневался, что оно устояло бы даже в том случае, если бы в один прекрасный день лопнули половина банков и весь Уолл-стрит.
Царица с тревогой следила за беспокойством, отразившимся на лице Фрэнсиса.
– Это колдовство, как мое Зеркало Мира, – не то вопросительно, не то утвердительно произнесла она.
Фрэнсис кивнул головой.
– Оно раскрывает тебе тайны, я понимаю, – продолжала царица. – Как моя золотая чаша, оно отражает для тебя в этой комнате весь мир. Оно тревожит тебя. Это тоже ясно для меня. Но как может тревожить тебя этот мир – тебя, величайшего из всех владык?
Он открыл было рот, чтобы ответить на ее последний вопрос, но ничего не сказал. Как объяснить ей смысл всего происходящего, передать картины, которые проходили в этот момент перед его глазами и проносились в мозгу: бесконечные железнодорожные линии, пароходные рейсы, шумные пристани и верфи, шахтеры, работающие на Аляске, в Монтане и в Долине Смерти, запруженные реки и укрощенные водопады; укрепленные дюны, осушенные болота и топи, насыпи высотой в двести футов – одним словом, всю механику, экономику и финансовую структуру цивилизации XX века.
– Тебя все тревожит, – повторила царица. – И, увы, я не могу тебе помочь. У меня больше нет золотой чаши. Я никогда уже не увижу в ней отражения мира. У меня нет больше власти над будущим. Я теперь только женщина, беспомощная и чужая в этом огромном мире, куда ты меня взял. Я только женщина и твоя жена, Фрэнсис, – гордая тобою жена.
В эту минуту он почти любил ее и, опустив телеграфную ленту, прижал царицу к себе, прежде чем подойти к батарее телефонов.
«Она прелестна, – думал Фрэнсис. – В ней нет ни хитрости, ни зла. Она только женщина, женщина до мозга костей, прелестная и достойная любви. Но почему же образу Леонсии суждено вечно стоять между нами?»
– Новое колдовство, – пробормотала царица, когда Фрэнсис, соединившись с офисом Бэскома, сказал:
– Мистер Бэском должен вернуться через полчаса. Это говорит Морган, Фрэнсис Морган. Мистер Бэском уехал в офис пять минут назад. Когда он приедет, скажите ему, что я выехал за ним следом и буду у него через пять минут. Это чрезвычайно важно. Скажите ему, что я уже в пути. Благодарю вас. До свидания.
Царица совершенно естественно выразила свое разочарование, когда Фрэнсис заявил ей, что должен немедленно поехать в одно место, которое носит название Уолл-стрит. Кто же покажет ей все остальные чудеса величественного дворца?
– Кто это, – спросила она, недовольно надув губы, – отрывает тебя от меня, словно какого-нибудь раба?
– Это называется делом, а дело – очень важная вещь, – с улыбкой объяснил ей Фрэнсис, целуя ее.
– А что такое «дело», которое имеет власть над тобой, могущественным царем? Или «дело» – имя вашего бога, которому вы поклоняетесь, как мой народ поклоняется Солнцу?
Он улыбнулся, невольно удивляясь правильности ее сравнения, и сказал:
– Да, это великий американский бог. И очень грозный бог, ибо когда он гневается, то посылает быструю и ужасную гибель.
– И ты навлек на себя его гнев? – спросила она.
– Увы, да, хотя и сам не знаю, как это случилось. Я должен отправиться сейчас на биржу…
– Это его алтарь? – задала она новый вопрос.
– Да, это его алтарь, – ответил он. – И там я узнаю, чем прогневил его и чем должен искупить свою вину.
Тут Фрэнсис сделал поспешную попытку объяснить ей назначение и функции горничной, которую он приказал нанять, отправив телеграммы из Колона. Но это нисколько не заинтересовало царицу, и она прервала его, сказав, что горничная, очевидно, то же самое, что те индианки, которые прислуживали ей в долине Погибших Душ. Она добавила, что привыкла к таким услугам с того времени, когда была еще маленькой девочкой, обучаясь испанскому и английскому языкам у своей матери в доме над озером.
Однако, когда Фрэнсис схватил свою шляпу и поцеловал ее на прощание, она почувствовала некоторое раскаяние в том, что была слишком резка с ним, и пожелала ему удачи у алтаря грозного бога.
За несколько часов, проведенных на своей половине, царица пережила множество самых невероятных приключений. Горничная, говорившая по-испански француженка, служила ей при этом проводником и наставником. Покончив с ней, царица снова спустилась вниз по величественной лестнице и решила еще раз осмотреть комнату книг с ее таинственными телефонами и телеграфом.
Она долго глядела на телеграфный аппарат и прислушивалась к его нервной трескотне. Но несмотря на то что она умела читать и писать по-английски и по-испански, ей не удалось ничего разобрать в странных иероглифах, каким-то чудом появлявшихся на ленте. Затем она принялась за исследование телефона. Припомнив, как слушал Фрэнсис, она приложила ухо к трубке. Чей-то голос, несомненно женский, прозвучал так близко от нее, что царица, вздрогнув от изумления, выронила трубку и отскочила. В этот момент Паркер, старый камердинер Фрэнсиса, случайно вошел в комнату. Царица не заметила его раньше в толпе слуг и теперь судя по безукоризненности его одежды и величавости осанки решила, что это один из друзей Фрэнсиса, вроде Бэскома. Ибо она помнила, что Бэском встретил их на вокзале, ехал вместе с ними в лимузине как равный и, однако, отправился немедленно выполнять приказания Фрэнсиса.
При виде торжественного лица Паркера она смущенно засмеялась и указала на телефон. Он поднял трубку, пробормотал: «Ошибка» – и повесил ее на место. В эти несколько секунд в мозгу царицы произошла настоящая революция. Голос, который она слышала, не принадлежал ни богу, ни духу – это был обыкновенный женский голос.
– Где находится эта женщина? – спросила царица.
Но Паркер только еще больше выпрямился, придал своему лицу еще более торжественное выражение и поклонился.
– Здесь, в доме, спрятана женщина, – быстро заговорила царица. – Ее голос говорит из этой штуки. Она, должно быть, в соседней комнате…
– Это была Центральная, – попытался Паркер остановить поток ее слов.
– Мне все равно, как ее зовут, – гневно продолжала царица. – Я не потерплю, чтобы в этом доме была еще какая-нибудь женщина, кроме меня. Велите ей выйти! Я вне себя от гнева.
Но Паркер сделался еще прямее и торжественнее, так что у царицы мелькнула вдруг новая мысль. Быть может, этот величественный господин стоит в иерархии меньших царей выше, чем она думала. Возможно, он почти равен Фрэнсису, а между тем она обращается с ним как с существом, стоящим много ниже ее царственного супруга.
Царица схватила Паркера за руку, не замечая в своей горячности его сопротивления, притянула к дивану и заставила сесть рядом с собой. Чтобы окончательно задобрить Паркера, она схватила несколько конфет из коробки и начала его кормить, всовывая ему в рот шоколадку всякий раз, как только он открывал его для возражения.
– Скажите, – сказала она, чуть не задушив его наконец, – разве мужчины в этой стране придерживаются многоженства?
Паркер едва не упал в обморок от такой откровенной прямоты.
– О, я прекрасно понимаю значение этого слова, – заверила она его. – Итак, я повторяю: разве мужчины в вашей стране придерживаются многоженства?
– В этом доме, мэм, нет ни одной женщины, кроме вас, исключая, конечно, служанок, – удалось наконец сказать Паркеру. – Голос, который вы слышали, принадлежит женщине, находящейся на расстоянии многих миль отсюда. Эта женщина служит вам, как она служит всем, кто хочет разговаривать по телефону.
– Значит, она рабыня тайны? – спросила царица, начиная смутно догадываться, в чем тут дело.
– Да, – ответил камердинер. – Она рабыня телефона.
– Порхающей речи?
– Да, мэм, если угодно, называйте ее порхающей речью. – Он отчаянно старался выпутаться из беспрецедентного положения во всей его карьере. – Пойдемте, я покажу вам, мэм. Эта рабыня порхающий речи в вашем распоряжении в любое время дня и ночи. Если вам угодно, рабыня даст вам возможность переговорить с вашим мужем, мистером Морганом…
– Сейчас?
Паркер кивнул головой, встал и подвел ее к телефону.
– Прежде всего, – сказал он, – вы должны переговорить с рабыней. В ту минуту, как вы снимете эту трубку и приложите ее к своему уху, рабыня вам ответит. Она неизменно спрашивает в этом случае: «Номер?» Иногда она говорит: «Номер? Номер?» – и подчас бывает очень раздражительна. Когда рабыня спросит: «Номер?», вы должны ответить: «Эддистон, 1292». На это рабыня скажет вам: «Эддистон, 1292?» И вы должны ответить: «Да, пожалуйста…»
– Я должна сказать рабыне «пожалуйста»? – перебила она.
– Да, мэм, эти рабыни порхающей речи совсем особенные рабыни, их никогда не видишь. Я уже не молодой человек и, однако, никогда за всю свою жизнь не видел Центральной. Так вот, через секунду другая рабыня, тоже женщина, но находящаяся на расстоянии многих миль от первой, скажет вам: «Это Эддистон, 1292», а вы ответите: «Я миссис Морган и хочу поговорить с мистером Морганом, который находится, должно быть, в офисе мистера Бэскома». После этого вы подождете с полминуты, и тогда мистер Морган начнет говорить с вами.
– Через много-много миль?
– Да, мэм, точно так же, как если бы он находился в соседней комнате. А когда мистер Морган скажет: «До свидания», вы тоже должны сказать: «До свидания» – и повесить трубку, как сделал это я.
И она проделала все, что сказал ей Паркер. Две разные рабыни повиновались волшебному числу, которое она им назвала, и в результате Фрэнсис говорил с ней, смеялся, просил ее не скучать и обещал быть дома не позднее пяти часов.
Весь этот день был полон для Фрэнсиса суеты и волнений.
– Кто наш тайный враг? – несколько раз спрашивал его Бэском, но Фрэнсис каждый раз качал головой, тщетно пытаясь угадать, кто бы это мог быть.
– Потому что во всем, что касается остальных бумаг, настроение биржи вполне устойчиво и нормально. Только ваши безнадежно падают. Вот возьмите, например, «Фриско». Они стремительно катятся вниз, хотя для этого нет никакой причины, никакого логического основания. Единственная причина, мне кажется, заключается в том, что бльшая часть этих акций находится в наших руках. Нью-Йоркские, Вермонтские и Коннектикутские выплачивали в последнюю четверть пятнадцать процентов и крепки, как Гибралтар. Однако они упали, и упали сильно. То же самое происходит с «Монтанской Рудой», с медными рудниками Долины Смерти, «Имперским Вольфрамом» и с «Северо-Западной электрической компанией». Возьмите Аляску – она прочнее скалы. Движение против нее началось только вчера вечером. К закрытию биржи она упала на восемь пунктов, а сегодня – на целых шестнадцать. Все это акции предприятий, в которых вы сильно заинтересованы. На других бумагах это не отражается, и во всем остальном настроение на бирже устойчивое.
– Но ведь и с «Тэмпико-Нефть» тоже все твердо, – сказал Фрэнсис, – а между тем я заинтересован в ней сильнее, чем кто бы то ни было.
Бэском в отчаянии передернул плечами.
– Вы уверены, что у вас нет никакого врага, который желал бы под вас подкопаться?
– Никак не могу себе представить, Бэском. Просто подумать не на кого. У меня нет врагов, потому что со дня смерти моего отца я совсем не занимался делами. «Тэмпико-Нефть» – единственное предприятие, которым я интересовался, а между тем с нею даже сейчас все благополучно. – Он подошел к телеграфу. – Вот. Полпункта вверх.
– И все-таки кто-то строит вам козни, – убеждал его Бэском. – Это ясно, как солнце в полдень. Я просмотрел все биржевые отчеты. Когда вчитываешься в них, так и чувствуется, что кто-то искусно и тонко действует за кулисами биржи. И действует далеко не в желательном нам направлении. Почему «Северо-Западная электрическая» задержала дивиденд? Почему проникнут таким пессимизмом отчет Мюльгени о «Монтанской Руде»? Почему так систематически понижаются только бумаги определенной категории? Дело ясно. На них ведется атака, и, поверьте мне, атака не случайная. Ее медленно и уже давно готовили. И катастрофа разразится при первых же слухах о войне, массовой забастовке или финансовой панике… Словом, при первом же событии, которое отразится на бирже. Поглядите на то положение, в котором вы очутились теперь, когда все бумаги – кроме тех, в которых вы заинтересованы, – устойчивы. Я неоднократно проверял ваши перспективы: при столь фатальном падении всех бумаг, в которых вы заинтересованы, ваше обеспечение тает с каждым днем. Это может привести к катастрофе. Дело очень серьезное.
– Но «Тэмпико-Нефть» все еще улыбается нам. Она одна может покрыть все остальное, – сказал Фрэнсис. – Хотя мне не хотелось бы пускать ее в ход, – добавил он.
Бэском покачал головой.
– Не забудьте о мексиканской революции и о нашем собственном мягкотелом правительстве. Если мы вовлечем в это дело «Тэмпико-Нефть», а тут вдруг случится что-нибудь серьезное, вы будете разорены окончательно и останетесь буквально без гроша в кармане… И однако, – заключил Бэском, – я не вижу другой возможности выпутаться из этой истории, кроме использования «Тэмпико-Нефть». Я, видите ли, истощил почти все ресурсы, которые вы предоставили в мое распоряжение. И это, имейте в виду, не внезапный набег, а медленное и упорное наступление, которое напоминает мне сползающий с гор ледник. Все эти годы я занимался исключительно вашими биржевыми делами, и мы в первый раз оказываемся в таком тупике. Теперь как обстоят ваши дела вообще? Их ведет Коллинз, и он должен это знать. Выясните у него точно, какое обеспечение вы можете предоставить мне сейчас, и завтра, и через неделю, и в течение ближайших трех недель.
– Сколько же вам нужно? – в свою очередь спросил Фрэнсис.
– Миллион – сегодня, до закрытия биржи. – Бэском красноречиво указал на ленту телеграфа. – И по крайней мере двадцать миллионов в течение трех ближайших недель, если – и советую вам хорошенько это запомнить, – если все будет спокойно и вообще не случится ничего такого, что перевернуло бы биржу вверх дном.
Фрэнсис встал с решительным видом и взялся за шляпу.
– Я сейчас же отправлюсь к Коллинзу. Он ораздо лучше, чем я, осведомлен о состоянии моих дел. Я дам вам по крайней мере миллион до закрытия и почти уверен, что покрою остальную сумму в течение ближайших нескольких недель.
– Помните, – предупредил Бэском, пожимая ему руку, – самый зловещий признак – неторопливость, с которой ведется наступление. Оно направлено против вас и основательно подготовлено. Тот, кто его ведет, по-видимому, задумал войну в широком масштабе, да и сам не малая величина.
Несколько раз в течение дня и вечера рабыня порхающей речи вызывала царицу и давала ей возможность поговорить с мужем. К своему великому удовольствию, она нашла телефонный аппарат в собственной комнате, у постели, и, вызвав офис Коллинза, пожелала Фрэнсису спокойной ночи. Она попыталась даже поцеловать трубку и получила в ответ странный неясный звук – его ответный поцелуй…
Царица проснулась. Она не помнила, долго ли спала. Лежа неподвижно, молодая женщина увидела, как Фрэнсис заглянул в комнату, и, когда он снова тихо притворил за собой дверь, она встала с кровати и побежала к двери как раз вовремя, чтобы увидеть, как он спускается по лестнице.
«Новые нелады с великим богом американцев» – так решила царица. По-видимому, он направлялся в удивительную комнату – комнату книг, чтобы прочесть угрозы и предостережения грозного бога, которые так таинственно принимали форму значков на ленте тикающей машинки. Она посмотрела на себя в зеркало, поправила волосы и с легкой улыбкой удовлетворения надела халатик – еще одно очаровательное свидетельство внимания и предупредительности Фрэнсиса.
У входа в библиотеку царица остановилась, услышав за дверью чей-то чужой голос. Первой ее мыслью было, что это порхающая речь, но она тотчас же сообразила, что голос гораздо громче, ближе и совсем не похож на голос в трубке. Заглянув в комнату, царица увидела двух мужчин, сидевших друг против друга в больших кожаных креслах. Фрэнсис с утомленным после тревожного делового дня лицом был одет так же, как утром; другой же был во фраке. Она услышала, как они называли друг друга «Фрэнсис» и «Джонни». Это обращение, а также непринужденность, с которой они вели беседу, убедили царицу, что они были давними близкими друзьями.
– Ты, конечно, не станешь меня убеждать, Фрэнсис, – говорил гость, – что за время твоих скитаний по Панаме ты, по крайней мере дюжину раз, не отдавал своего сердца прекрасным сеньоритам.
– Только одной, – ответил Фрэнсис после паузы, во время которой, как заметила царица, взгляд его был устремлен на друга.
– Кроме того, – продолжал он после новой паузы, – я хоть и отдал свое сердце, но все же сохранил рассудок. Джонни Патмор, о Джонни Патмор! Ты просто обычный ловелас, но я должен тебе сказать, что ты мог бы еще многому там поучиться. Говорю тебе, что в Панаме я встретил самую изумительную женщину в мире. Я рад, что дожил до встречи с ней, и был бы так же рад за нее умереть. В этой женщине слились воедино огонь, страсть, нежность и благородство. Она истинная царица среди женщин.
И царица, слыша эти слова и видя восторженное выражение его лица, улыбнулась гордой, счастливой улыбкой, подумав, что в своем муже она нашла и верного возлюбленного.
– А эта женщина… она… отвечала тебе взаимностью? – осторожно спросил Джонни Патмор.
Царица увидела, как Фрэнсис кивнул, и услышала его серьезный, торжественный ответ:
– Она любит меня так же, как я люблю ее, – в этом я уверен. – Он поднялся со своего кресла. – Подожди, я покажу тебе ее.
Он направился к выходу, и царица, вне себя от счастья, бросилась, чтобы спрятаться за широкой дверью, которая вела, как она знала от горничной, в гостиную. Она с детским восхищением представляла себе, как удивится Фрэнсис, не найдя ее в постели, и лукавым взором смотрела ему вслед, пока он поднимался по широкой мраморной лестнице. Через несколько минут он вернулся обратно. Сердце царицы слегка сжалось, когда она увидела, что Фрэнсис не проявляет никакого беспокойства по поводу ее исчезновения. В руках ее муж держал лист тонкого белого картона. Не оглядываясь по сторонам, он снова вошел в библиотеку.
Заглянув туда еще раз, она увидела, как он положил лист перед Джонни Патмором, и услышала его слова:
– Суди сам. Вот она!
– Но почему такой траурный тон, старина? – спросил Джонни Патмор, внимательно разглядывая фотографию.
– Потому что мы встретились слишком поздно. Я должен был жениться на другой. И мы расстались за несколько часов до того, как ей предстояло обвенчаться с другим. Ее свадьба была назначена задолго до того, как я узнал о ее существовании. И женщина, на которой я женился, – пожалуйста, запомни это! – прекрасная, очаровательная женщина. Я буду предан ей вечно. Но к несчастью, она никогда не будет владеть моим сердцем.
В одну страшную минуту вся горькая правда открылась царице. Прижав к сердцу стиснутые руки, она едва устояла на ногах – так поразил ее этот удар. Хотя разговор в библиотеке продолжался, она уже не слышала ни слова из того, что там говорилось. Не сразу и с трудом она овладела собой. Вся поникнув, печальная тень той великолепной женщины и жены, которой она была всего несколько минут назад. Медленно пройдя через вестибюль и спотыкаясь, точно в кошмарном сне, она поднялась по лестнице. В своей комнате молодая женщина отдалась охватившему ее отчаянию. Она сорвала с пальца кольцо Фрэнсиса и стала топтать его ногами. Бросившись на кровать, царица забилась в судорогах, вздрагивая от неудержимых рыданий и бормоча про себя невнятные слова. Только в ту минуту, когда Фрэнсис, направляясь к себе, заглянул в дверь ее спальни, она нашла в себе достаточно сил, чтобы несколько секунд пролежать спокойно из страха себя выдать.
Целый час, который показался ей вечностью, она прождала, чтобы дать ему уснуть. Затем встала, схватила грубо украшенный драгоценными камнями кинжал, который она привезла с собой из долины Погибших Душ, и бесшумно, на цыпочках, вошла в его комнату. Там, на туалетном столике, она увидела большую фотографию Леонсии. Царица в нерешительности остановилась перед ней, до боли сжимая в руке кинжал. Она долго выбирала между мужем и Леонсией. Была минута, когда она, подойдя к кровати, занесла кинжал над головой Фрэнсиса. Но слезы горячей волной хлынули из ее глаз и скрыли от нее мужа. Горькое рыдание вырвалось из груди царицы, и она опустила руку, сжимавшую оружие.
Наконец приняв твердое решение, царица овладела собой и направилась к туалетному столику. Внимание ее привлекли лежавшие тут карандаш и блокнот. Она нацарапала несколько слов, оторвала листок и, положив фотографию Леонсии на блестящую полированную поверхность стола, накрыла ее этим листком. Затем точным ударом кинжала она приколола записку, так что лезвие, пройдя между глаз Леонсии, врезалось в дерево и осталось там, все еще дрожа от силы ее удара.
Глава XXV
В то время как в Нью-Йорке Риган продолжал искусно осуществлять свой широко задуманный план разорения Фрэнсиса, а Фрэнсис и Бэском безуспешно пытались разгадать, кто скрывается за этими коварными происками, в Панаме происходили не менее важные события, снова столкнувшие Леонсию, Солано, Торреса и начальника полиции, а всех их вместе – с далеко не последним по своей значительности лицом – И-Пуном, толстым китайцем с лунообразной физиономией.
Маленький старый судья, ставленник начальника полиции, дремал в зале суда в Сан-Антонио. Он спал таким образом уже около двух часов, изредка покачивая головой и невнятно бормоча какие-то слова, хотя слушавшееся в это время дело было чрезвычайно серьезно и грозило обвиняемому двадцатью годами ссылки в Сан-Хуан, где даже сильнейшие выдерживали обычно не больше десяти лет. Однако судье незачем было прислушиваться к свидетельским показаниям и прениям сторон. Начальник полиции успел продиктовать ему решение и приговор задолго до начала процесса. Наконец защитник закончил свою длинную речь, секретарь суда чихнул, и судья проснулся. Он весело огляделся вокруг и произнес:
– Виновен.
Никто не удивился, даже сам преступник принял это как должное.
– Приговор будет объявлен завтра утром. Следующее дело!
Распорядившись таким образом, судья уже было собрался погрузиться в новый отрадный сон, как вдруг увидел входивших в зал суда Торреса и начальника полиции. Судье достаточно было одного взгляда на начальника полиции, чтобы понять его желания, и он быстро закрыл заседание суда до следующего дня.
– Я был у Родригеса Фернандеса, – объяснил ему пять минут спустя начальник полиции, когда они остались одни в пустом зале. – Он говорит, что камень настоящий; и хотя вес его значительно уменьшится при огранке, он готов дать за него пятьсот долларов золотом. Покажите его судье, сеньор Торрес, да заодно уж и все остальное.
Торрес начал лгать. Он вынужден был лгать, ибо не мог признаться в том, что Солано и Морганы с позором отобрали у него камень и вышвырнули его из гасиенды. И он лгал так вдохновенно, что убедил начальника полиции. Судья же был всегда согласен со всем, с чем соглашался начальник, и расходился с ним во мнениях разве что в вопросе о марках крепких водок. В общих чертах рассказ Торреса, если отбросить многочисленные цветистые подробности, которыми он его уснастил, сводился к следующему. Будучи уверен, что оценка Фернандеса занижена, он отправил камни с нарочным своему агенту в Колон с просьбой переслать дальше, в Нью-Йорк, знаменитому ювелиру Тиффани, чтобы установить настоящую стоимость драгоценностей и, если удастся, выгодно их продать.
Когда они вышли из зала суда и спустились по ступеням между колоннами, хранившими следы пуль предшествовавших революций, начальник полиции сказал:
– Так вот, чтобы обеспечить себе защиту закона, необходимую для этой рискованной экспедиции за драгоценностями, а главным образом, чтобы доказать нашему доброму другу судье свое расположение, мы предоставим ему скромную долю того, что найдем. На время нашего отсутствия он будет нашим заместителем в Сан-Антонио и, если понадобится, окажет нам законное покровительство.
Случилось так, что в это самое время за одной из колонн, надвинув на лицо шляпу, полусидел-полулежал И-Пун. Впрочем, нельзя сказать, чтобы он очутился здесь благодаря чистой случайности. Хитрый китаец давно уже смекнул, что ценные секреты сосредоточены вокруг судов, куда стекаются, достигнув своего наивысшего выражения, все людские горести, тревоги и волнения. Тут всегда есть надежда случайно выведать какой-нибудь важный секрет. Итак, подобно рыболову, забросившему в море свою удочку, И-Пун следил за истцами и ответчиками, за свидетелями обеих сторон и даже за судебным заседателем и случайной публикой.
За все утро единственным лицом, внушившим хитрому китайцу кое-какие надежды, был оборванный старый пеон; он имел такой вид, словно хватил лишку и теперь вскорости погибнет, если ему своевременно не поднесут стаканчик. Глаза его были тусклы, веки красны, а во всей сгорбленной, жалкой фигуре ощущалась какая-то отчаянная решимость. Когда зал суда опустел, он остался стоять на ступеньках, прижавшись к колонне.
«Почему бы это?» – спрашивал себя И-Пун. Внутри оставались только три самых видных человека в Сан-Антонио – начальник полиции, Торрес и судья. Какая связь могла существовать между ними или кем-нибудь из них и этим спившимся существом, которое тряслось от озноба под палящими отвесными лучами солнца? И хотя И-Пун ничего не знал наверное, он чувствовал, что стоит подождать, пусть даже и очень долго, лишь бы раскрыть эту связь. Поэтому он притаился за колонной, где не было даже намека на тень, и принял равнодушный вид, как будто по собственному желанию принимал солнечную ванну. Старый пеон сделал шаг, покачнулся, чуть не упал, но все-таки ухитрился отделить Торреса от спутников, которые, пройдя несколько шагов, остановились, чтобы его подождать. Они выражали такое нетерпение, точно стояли на раскаленной жаровне, хотя тема прерванного разговора, по-видимому, глубоко их интересовала. И-Пун между тем не пропустил ни одного слова, движения, выражения лица действующих лиц во время диалога, состоявшегося между великолепным Торресом и жалким пеоном.
– Что еще? – грубо спросил Торрес.
– Денег, немного денег, чуточку денег, – клянчил дряхлый старик.
– Ты получил уже больше, чем нужно, – прорычал Торрес. – Уезжая, я дал тебе достаточно денег, чтобы продержаться вдвое дольше. В течение двух недель ты не получишь теперь ни одного центаво.
– Я кругом в долгу, – хныкал старик, весь трясясь и дрожа от жажды алкоголя, пожиравшей его хилое тело.
– У хозяина пулькерии «Петра и Павла», – с глубоким презрением безошибочно поставил диагноз Торрес.
– У хозяина пулькерии «Петра и Павла», – последовало откровенное признание. – И он больше не дает мне в долг. Я не могу получить ни капли пульки в кредит. Я умираю от тысячи медленных смертей без моей пульки.
– Ты свинья, безмозглая свинья!
Какое-то странное благородство отразилось вдруг на лице старой развалины: старик выпрямился и на мгновение даже перестал дрожать.
– Я стар, – заговорил он. – В моих мышцах и в сердце не осталось больше ни капли сил. Желания, которые я знал в молодости, исчезли. Я не способен даже работать, хотя знаю, что работа дает облегчение и забвение. Я не могу даже работать и забыться. Пища внушает мне отвращение и вызывает боли в животе. Женщина – чума для меня. Мне противно думать, что я когда-то желал их. Дети – я похоронил последнего из них десятки лет тому назад. Религия пугает меня. Смерть даже во сне заставляет меня корчиться от ужаса. Водка! О господи, это единственная радость, оставшаяся мне в жизни. Что из того, что я пью слишком много? Это потому, что мне нужно многое забыть, и потому, что мне осталось так мало жить под солнцем. Скоро тьма вытеснит из моих старых глаз солнечный свет.
Торрес сделал нетерпеливое движение, как бы собираясь уходить. Философствование старика его раздражало.
– Несколько пезо, только маленькую горсточку пезо, – умолял старый пеон.
– Ни одного центаво, – решительно отрезал Торрес.
– Хороше же, – ответил с такой же решительностью старик.
Читать бесплатно другие книги:
