Предводитель волков. Вампир (сборник) Дюма Александр
Это было очень кстати, потому что Тибо ни на шаг не отступил, чтобы уклониться от удара и, конечно, собирался отвести угрожавшую ему опасность каким-то страшным пожеланием.
Однако, благодаря вмешательству бальи, Тибо не пришлось ни о чем просить своего покровителя.
— Успокойтесь, монсеньер! — сказал метр Маглуар. — Этот человек не достоин нашего гнева. Посмотрите, я скромный буржуа, и все же я презираю его болтовню и прощаю ему то, что он хотел злоупотребить моим гостеприимством.
Госпожа Маглуар решила, что пора оросить эту сцену слезами.
Она разрыдалась.
— Не плачь, жена! — мягко, ласково и добродушно сказал ей бальи. — В чем может обвинить вас этот человек, если допустить, что он это сделает? Что вы неверны мне? Господи Боже мой! Если вы меня — такого, какой я есть, — до сих пор не обманывали, я должен поблагодарить вас за те прекрасные дни, какими вам обязан. Не бойтесь, что это воображаемое зло, причиненное мне, изменит мое к вам отношение. Я всегда буду добрым и снисходительным к вам, Сюзанна, и никогда не закрою ни мое сердце для вас, ни мои двери для моих друзей. Смиренному и слабому лучше всего склониться и доверять людям, тогда приходится опасаться лишь злых и трусливых, а я, по счастью, уверен: их меньше, чем мы думаем. И в конце концов, право же, если птица беды проскользнет в мой дом через дверь или через окно, — клянусь святым Григорием, покровителем пьяниц! — я буду так громко петь и звенеть стаканами, что придется ей убраться туда, откуда она пришла.
Госпожа Сюзанна упала к ногам толстяка и целовала ему руки.
Было ясно, что меланхолически-философская речь бальи произвела на нее более сильное впечатление, чем самая красноречивая проповедь.
Даже сеньор Жан казался растроганным.
Он вытер кончиком пальца заблестевшую в уголке его глаза слезу.
Затем, протянув руку бальи, сказал:
— Клянусь рогами Вельзевула! У вас проницательный ум и доброе сердце, и было бы грешно, друг мой, отягощать вашу голову заботами. Если я думал о вас плохо, пусть Господь меня простит! Но я обещаю вам, что больше этого никогда не случится!
Пока три второстепенных персонажа нашей истории скрепляли этот договор о прощении и раскаянии, положение четвертого, то есть главного героя, становилось все более затруднительным.
Сердце Тибо переполнилось бешеной ненавистью.
Сам того не заметив, из эгоиста и завистника он превратился в злодея.
— Не знаю, — вдруг закричал он, сверкая глазами, — что мешает мне ужасным способом покончить со всем этим!
Услышав это очень смахивающее на угрозу восклицание, и особенно тон, которым оно было произнесено, сеньор Жан и г-жа Сюзанна почувствовали, что какая-то большая опасность, неведомая и неслыханная, нависла над всеми.
Сеньора Жана не так легко было испугать.
Во второй раз он двинулся к Тибо со шпагой в руке.
И во второй раз бальи остановил его.
— Сеньор Жан! Сеньор Жан! — прошептал Тибо. — Уже во второй раз ты хочешь проткнуть меня насквозь своей шпагой; стало быть, ты во второй раз мысленно совершаешь убийство! Берегись! Грешат не только делом.
— Тысяча чертей! — вне себя закричал барон. — Похоже, этот мерзавец мне нотацию читает! Приятель, вы хотели только что насадить его на вертел как зайца; позвольте мне нанести всего один удар, какой матадор наносит быку; обещаю вам, от этого удара он не оправится.
— Сжальтесь над вашим бедным слугой, который на коленях умоляет вас, — сказал бальи. — Отпустите этого человека с миром, монсеньер, соблаговолите вспомнить, что он мой гость и в моем скромном жилище ему нельзя причинить зло или увечье.
— Пусть будет по-вашему! — ответил сеньор Жан. — Но я отыщу его. В последнее время о нем ходят нехорошие слухи и в вину ему вменяется не только браконьерство. Его видели и узнали, когда он бегал по лесу в сопровождении особенным способом прирученных волков. По-моему, негодяй все субботние ночи не ночует дома и чаще седлает метлу, чем подобает доброму католику; мне говорили, что койольская мельничиха жаловалась на его колдовство… Хорошо, не будем больше говорить об этом; я прикажу осмотреть его дом и, если мне там что-то покажется не в порядке, велю уничтожить это ведьмино гнездо, которое не потерплю во владениях его высочества герцога Орлеанского. Теперь убирайся, да поживее!
Этот выговор и эти угрозы сеньора Жана крайне ожесточили башмачника.
Все же он воспользовался тем, что путь открыт, и вышел из комнаты.
Благодаря своей способности видеть в темноте, он прошел прямо к двери, открыл ее и, переступив порог дома, где навек похоронил сладкие надежды, так яростно хлопнул дверью, что стены задрожали.
Ему пришлось подсчитать бесполезную трату желаний и волос, сделанную за этот вечер, чтобы удержаться и не попросить уничтожить в пламени этот дом со всеми, кто в нем находился.
Прошло десять минут, прежде чем Тибо обратил внимание на погоду.
Дождь лил как из ведра.
Но этот дождь, хотя он был ледяным — и даже именно поэтому, — благотворно подействовал на башмачника.
Как наивно сказал добрый Маглуар, голова его горела.
Выйдя от бальи, Тибо бросился бежать куда глаза глядят.
Он не искал какого-то определенного места.
Ему хотелось простора, свежего воздуха и движения.
Бесцельный бег привел его сначала в лес Валю.
Но он не замечал, где находится, пока не увидел вдали койольскую мельницу.
Проходя мимо, он послал глухое проклятие красивой мельничихе, затем пронесся как безумный между Восьенном и Койолем и, когда впереди показалась темная масса, бросился туда. Это был лес.
Перед ним лежала дорога, ведущая от последних домов Ама через Койоль в Пресьямон.
Он наугад пустился по ней.
XIV
ДЕРЕВЕНСКАЯ СВАДЬБА
Едва войдя в лес, Тибо оказался среди своих волков.
Он был рад этому и, замедлив бег, позвал их.
Волки подбежали к нему.
Тибо ласкал их, словно пастух — своих овечек или охотник — своих собак.
Это было его стадо, его свора.
Стадо с горящими глазами; свора с огненными взглядами.
Над головой Тибо, среди сухих веток, бесшумно пролетали жалобно стонавшие неясыти, скорбно ухавшие совы.
И на ветках, словно крылатые угли, светились глаза ночных птиц.
Тибо, казалось, был центром адского круга.
Не только волки к нему ластились, ложились у его ног, но и совы с сычами льнули к нему.
Сычи задевали его волосы своими бесшумными крыльями; совы усаживались к нему на плечи.
— Ах, значит, я не всему творению враг, — пробормотал Тибо, — меня ненавидят люди, но звери и птицы любят.
Тибо забыл о том, какое место в мироздании занимали любящие его живые существа.
Он не вспоминал о том, что эти твари ненавидят человека и прокляты человеком.
Он не думал о том, что они именно потому и любили его, что он среди людей стал тем, чем они были среди животных.
Ночным существом!
Хищным человеком!
Тибо не мог совершить ни малейшего хорошего поступка в окружении этого сброда. Но он мог сделать много дурного.
Тибо улыбнулся, подумав о том зле, какое он мог причинить.
До его хижины оставалось пройти еще льё; он чувствовал себя уставшим. Неподалеку стоял дуб с большим дуплом. Тибо знал его и, оглядевшись, направился к нему.
Если бы он заблудился, волки вывели бы его на дорогу: они словно угадывали его мысли и предупреждали его желания. Сычи и совы, перелетая с ветки на ветку, прокладывали дорогу, волки бежали впереди Тибо, указывая путь.
Дерево стояло в двадцати шагах от тропинки.
Как мы сказали, это был старый дуб — из тех, чей возраст исчисляется не годами, а веками.
Деревья, живущие в десять, двадцать, тридцать раз дольше человека, не считают дней и ночей, подобно людям: они замечают лишь смену времен года.
Осень для них сумерки, зима — их ночь.
Весной для них наступает рассвет, летом — день.
Человек завидует дереву, как мотылек мог бы завидовать человеку.
Сорок человек, взявшись за руки, не смогли бы обхватить ствол этого дуба.
Время, каждый день откалывая по щепочке концом своей косы, выточило в стволе дупло размером с обычную комнату.
Но вход в него едва пропускал одного человека.
Тибо протиснулся внутрь.
Он нашел нечто вроде сиденья, образовавшегося в толще дерева, устроился так же удобно и уютно, как в вольтеровском кресле, пожелал доброй ночи своим волкам и совам, закрыл глаза и уснул.
Волки улеглись вокруг дерева.
Сычи и совы расположились на ветках.
Глаза зверей и птиц сверкали в темноте.
Дуб, украшенный всеми этими огнями у подножия и на ветках, походил на огромную подставку для иллюминации, зажженной по случаю какого-то адского праздника.
…Когда Тибо проснулся, было совсем светло.
Волки давно уже вернулись в свои пещеры, совы и сычи укрылись в своих развалинах.
Ничто не напоминало о вчерашнем дожде.
Луч солнца, один из тех бледных лучей, чье появление все же предвещает весну, проскользнул среди обнаженных ветвей и, видя, что на них нет еще листвы, заиграл на вечной темной зелени омелы.
Издали неясно доносилась музыка.
Но звуки понемногу приближались, и вскоре можно было различить инструменты в оркестре, состоявшем из двух скрипок и гобоя.
Вначале Тибо показалось, что все это ему снится.
Но было совсем светло, голова у него была ясная, и Тибо пришлось признать, что он совсем проснулся; к тому же, пока он протирал глаза, желая убедиться в реальности происходящего, звуки стали совсем отчетливо слышны.
Они быстро приближались.
Какая-то птица божественным пением отозвалась на человеческую музыку.
У подножия дерева, на котором она пела, сияла звезда подснежника.
Небо светилось голубизной, словно это был погожий апрельский день.
Что означал этот весенний праздник среди зимы?
Пение птицы, встретившее этот нежданный свет, сияние цветка, отразившего в своей чашечке солнце, чтобы поблагодарить светило за его приход, звуки праздника — все это доказывало несчастному грешнику: люди объединились с остальной природой, чтобы быть счастливыми под этим лазурным сводом. Все это цветение счастья и радости, вместо того чтобы успокоить Тибо, усилило его мрачное настроение.
Ему хотелось бы сделать весь мир темным и угрюмым под стать его собственной душе.
Сначала он хотел убежать от этого приближавшегося к нему сельского праздника.
Но ему показалось, будто власть более сильная, чем его собственная воля, приковала его ноги к земле.
Он забился поглубже в дупло и стал ждать.
Вместе с мелодиями скрипок и голосом гобоя ясно слышались радостные крики и веселые песни.
Время от времени раздавался ружейный выстрел или взрывалась шутиха.
Тибо догадался, что весь этот веселый шум могла производить деревенская свадьба.
В самом деле, в сотне шагов от него, в конце длинной Амской просеки, показалась процессия нарядно одетых людей: женщины в ярких платьях и мужчины в воскресной одежде; у женщин на поясе, у мужчин на шляпах и в петлицах развевались разноцветные ленты.
Впереди шли скрипачи.
За ними — крестьяне, и среди них несколько человек, в которых Тибо по одежде узнал слуг сеньора Жана.
Следом шел Ангулеван, помощник доезжачего, на руку которого опиралась слепая старуха, украшенная лентами, как и все остальные.
За ними шел дворецкий замка Вез — вероятнее всего посаженый отец маленького псаря; он вел под руку невесту.
Тибо, не веря своим глазам, в ужасе уставился на новобрачную.
Он упрямо не желал узнавать ее.
Наконец, когда между ними осталось всего тридцать или сорок шагов, ему пришлось ее узнать.
Невестой на этой свадьбе была Аньелетта.
Аньелетта!
И что окончательно его унизило, нанесло его гордости последний удар — Аньелетта не была бледна и не дрожала, ее не тащили силой к алтарю, она не озиралась, раскаявшись или вспомнив что-то; нет, она казалась веселой, как эта поющая птица, как этот цветущий подснежник, как этот сияющий солнечный луч; Аньелетта явно гордилась своим флердоранжем, своей кружевной фатой, своим платьем из муслина; наконец, улыбающаяся Аньелетта похожа была на статую Пречистой Девы в церкви Виллер-Котре, когда в Троицын день ее оденут в белое платье.
Несомненно, всей этой роскошью она обязана была владелице замка Вез, жене сеньора Жана, которую называли святой за оказываемые ею благодеяния и раздаваемые ею пожертвования.
Аньелетта сияла и светилась улыбкой не от большой любви к тому, кто должен был стать ей мужем; нет, она нашла то, чего желала так страстно, то, что Тибо так вероломно пообещал ей, но не захотел дать, — опору для своей старой слепой бабушки.
Музыканты, жених с невестой, шафера и подружки на свадьбе прошли по дороге в двадцати шагах от Тибо, не увидев высунувшейся из дупла головы с огненными волосами и метавшими молнии глазами.
Затем они в том же порядке, как появились перед Тибо, скрылись в лесу.
Звуки скрипок и гобоя, раньше постепенно усиливавшиеся, теперь так же стихали. Через четверть часа лес снова был пуст и безлюден…
Тибо остался наедине с поющей птицей, распустившимся цветком, сияющим солнечным лучом.
Но теперь в его душе разгорелось адское пламя, змеи острыми зубами терзали его сердце и вливали в него самый сильный яд.
Адская ревность!
Видя Аньелетту такой свежей, такой милой, простодушно-веселой, а главное — увидев ее в день, когда она стала принадлежать другому, Тибо, уже три месяца не думавший о девушке, Тибо, у которого и в мыслях не было сдержать данное ей слово, — вообразил, будто никогда не переставал любить ее.
Ему казалось, что Аньелетта поклялась быть верной ему, и Ангулеван похитил его собственность.
Еще немного — и он выскочил бы из своего убежища, чтобы обвинить Аньелетту в измене.
Ускользнув от него, Аньелетта в тот же миг обрела в глазах Тибо достоинства и добродетели, которых он и не подозревал в ней в то время, когда довольно было лишь слово сказать — и она принадлежала бы ему.
Казалось, это был последний удар судьбы: после стольких разочарований отнять у него то, что он считал своим достоянием, на которое никто не позарится и которое он всегда успеет взять.
Его немое отчаяние было угрюмым и глубоким. Он грыз кулаки, бился головой о стенки дупла и наконец разрыдался.
Но его слезы и рыдания были не из тех, что смягчают сердце и обращают дурные чувства в добрые; нет, слезы и рыдания, вызванные не раскаянием, а гневом и яростью, не могли изгнать ненависть из души Тибо.
Казалось, половина его слез изливалась наружу, а вторая половина тем временем обращалась внутрь и падала на его сердце каплями желчи.
Он уверял себя, что любит Аньелетту.
Он жаловался, что потерял ее.
Но этот обезумевший от любви человек рад был бы увидеть Аньелетту упавшей замертво вместе с ее женихом у подножия алтаря, где священник должен был соединить их.
К счастью, Господь, сохранивший этих детей для других испытаний, не дал роковому пожеланию сложиться в уме Тибо.
Они, подобно человеку, который во время грозы слышит раскаты грома и видит кругом вспышки молний, не затрагивающие его, счастливо избежали смертельной опасности.
Вскоре башмачник уже краснел за свои слезы и стыдился своих рыданий.
Он подавил на глазах первые, в душе — вторые.
Выскочив из своего убежища, Тибо сломя голову помчался к хижине.
Меньше чем за четверть часа ему удалось пробежать льё.
Бешеная гонка вогнала его в испарину и принесла хоть немного облегчения.
Наконец он увидел, что оказался рядом с хижиной.
Ворвавшись в нее, как тигр в свою пещеру, захлопнув за собой дверь, он забился в самый темный угол бедного жилища.
Там, поставив локти на колени, уткнув подбородок в кулаки, он погрузился в размышления.
О чем думал этот отчаявшийся человек?
Спросите у Мильтона, о чем думал Сатана после своего падения.
Он снова возвращался к мечтам, постоянно будоражившим его ум, ставшим причиной стольких людских разочарований в прошлом, до его рождения, готовым породить столько же разочарований в будущем, после его смерти.
Почему один рождается бессильным, а другой могущественным?
Почему такое неравенство уже на той ступени, где все кажутся равными, — при появлении на свет?
Как вмешаться в эту игру природы, где случай постоянно играет против человека?
Поступить как ловкие игроки и привлекать на свою сторону дьявола?
Плутовать?
Он тоже это делал!
Но что он выиграл?
Каждый раз, как карта шла к нему и он был уверен в своем выигрыше, побеждал дьявол.
Какую выгоду принесла ему эта роковая способность творить зло?
Никакой.
Аньелетта ускользнула от него.
Мельничиха его выгнала.
Жена бальи посмеялась над ним.
Его первое желание стало причиной смерти бедняги Маркотта, а он сам не получил даже оленьего окорока, которого ему хотелось, и с тех пор его ждали сплошные разочарования.
Ему пришлось отдать этого оленя собакам сеньора Жана, чтобы сбить их со следа черного волка.
И потом, дьявольских волос стало чудовищно много!
Все это напоминало историю с тем ученым, что потребовал удвоенного количества пшеничных зерен за каждую следующую из шестидесяти четырех клеток шахматной доски: чтобы заполнить последнюю, понадобилась бы тысяча лет обильных урожаев!
Сколько у него еще осталось желаний? Самое большее — семь или восемь.
Несчастный не решался взглянуть на свое отражение.
Он не осмеливался смотреться ни в ручей, который тек у подножия дерева в лесу, ни в зеркало, которое висело на стене хижины.
Он боялся слишком точно узнать, как долго еще может продлиться его могущество.
Он предпочитал оставаться в ночи, лишь бы не увидеть грозную зарю, которой эта ночь сменится.
Но должно же было существовать средство все устроить так, чтобы чужое несчастье приносило ему выгоду!
Ему казалось, что, если бы он, вместо того чтобы оставаться бедным башмачником, едва умеющим читать и считать, получил хорошее образование, то сумел бы вычислить, как наверняка добиться богатства и счастья.
Несчастный безумец!
Если бы он был образованным, то знал бы легенду о докторе Фаусте.
К чему привело Фауста — мечтателя, мыслителя, ученого — дарованное ему Мефистофелем всемогущество?
К убийству Валентина! К самоубийству Маргариты! К погоне за Еленой — за тенью!
Впрочем, разве мог Тибо чего-нибудь хотеть, разве мог строить планы, когда его сердце терзала ревность, когда он видел беленькую Аньелетту, связавшую себя у алтаря на всю жизнь с другим — не с ним!
И кому она поклялась в верности?
Жалкому маленькому Ангулевану, тому самому, который обнаружил Тибо на дереве и подобрал в кустах брошенную им рогатину; это из-за него Тибо получил дюжину ударов от Маркотта!
О, если бы знать! Как бы Тибо хотелось, чтобы несчастье случилось вместо Маркотта с Ангулеваном!
Что значила физическая боль от ударов перевязью по сравнению с его сегодняшней душевной мукой!
Представьте, что у него не возникли бы честолюбивые желания, поднявшие его, словно на крыльях ястреба, над его сословием, каким он был бы счастливым, — он, умелый мастер, который мог бы зарабатывать по шести франков в день, будь у него такая милая маленькая хозяйка, как Аньелетта!
Он был уверен, что Аньелетта прежде любила его; может быть, она продолжала его любить, обвенчавшись с другим. Раздумывая обо всем этом, Тибо чувствовал, как шло время. Наступила ночь.
Какими бы бедными ни были новобрачные, какими бы скромными ни оказались желания крестьян, приглашенных на свадьбу, но в этот час все они, гости и новобрачные, сидели за праздничным столом.
Только он был одинок и несчастлив.
Некому было приготовить ему ужин.
Что у него в доме было из еды и питья?
Хлеб! Вода!
Он один; Небо не послало ему сестры, подруги, жены.
Но почему бы и ему не поужинать весело и сытно?
Ведь он мог пойти, куда ему заблагорассудится.
Разве не лежали у него в кармане деньги, вырученные за дичь, которую он только что продал хозяину «Золотого шара»?
Разве он не может потратить на себя одного столько же, сколько пошло на весь свадебный стол?
Это зависело только от него.
— Ах, черт возьми! — сказал Тибо. — Я дурак, если остаюсь здесь, чтобы изводить себя ревностью, мучить голодом, когда я могу через час с помощью хорошего ужина и двух-трех бутылок доброго вина обо всем забыть. Ну, пойдем поедим, а главное — выпьем!
Собираясь в самом деле вкусно поесть, он отправился в Ферте-Милон, где под вывеской с изображением золотого дельфина процветал трактир, хозяин которого, как уверяли, мог за пояс заткнуть метрдотеля его высочества монсеньера герцога Орлеанского.
XV
СЕНЬОР ДЕ ВОПАРФОН
В «Золотом дельфине» Тибо заказал самый лучший ужин, какой только смог вообразить.
Можно было приказать подать его в отдельный кабинет, но тогда Тибо не испытал бы наслаждения от своего превосходства над другими.
Заурядные посетители должны были видеть, как он ест цыпленка и матлот из угря по-матросски.
Он хотел, чтобы другие гуляки завидовали человеку, наливающему себе вино из трех бутылок в три стакана разной формы.
Окружающие должны были слышать, каким высокомерным тоном он отдавал распоряжения и какой серебряный звон издавали его пистоли.
Едва он сделал свое первое распоряжение, как сидевший в самом темном углу со своей бутылкой вина человек в сером повернулся, как обычно оборачиваются на звук знакомого голоса.
В самом деле, этот человек был приятелем Тибо, мы хотели сказать — собутыльником.
С тех пор как Тибо перестал быть башмачником, работающим днем, и сделался ночным вожаком волчьей стаи, у него появилось немало приятелей такого рода.
Читать бесплатно другие книги:
