Быть женщиной. Откровения отъявленной феминистки Моран Кейтлин

1) нечто, способное впитать огромное количество жидкости;

2) подводка для глаз;

3) булавка;

4) печенье.

Этого хватит на все случаи жизни. Больше вам ничего не нужно.

Одежда

Итак, мы обсудили, что у меня на ногах и в чем я таскаю сигареты. Но что я ношу на себе? Как я одеваюсь, будучи убежденной феминисткой?

Женщины отлично знают, как важна одежда. И не только потому, что значительную часть нашего мозга заполняют ленты, турнюры и коктейльные платья, хотя я убеждена, что в ближайшем будущем ученым удастся это наконец доказать. Дело в том, что, когда женщина входит в комнату, ее наряд говорит за нее прежде, чем она откроет рот. О женщинах судят по тому, что они носят. Мужчинам этого не понять: они-то никогда не чувствовали себя не в своей тарелке из-за того, что собравшиеся, оценив, что на вас надето, начинают говорить свысока, вести себя вызывающе или полагают, что вы «не поймете, о чем речь» – будь то о работе, воспитании детей или искусстве. И все это из-за того, что вы в тот день неудачно оделись.

Вас так и подмывает воскликнуть:

– Стойте! Если бы вместо этого платья, в котором я отвожу детей в школу, на мне был вельветовый университетский жакет, вы бы приняли меня в разговор о Юнге! А видели бы вы мои «политически ангажированные» туфли! Ни за что бы не стали говорить со мной о Тони Бене с таким видом! Вот, смотрите! У меня на айфоне моя фотка в таком прикиде! У меня есть одежда для этого случая!

У всякой бывают такие вот досадные случайности – «ошибка в выборе» вышибает нас из седла при первом же взгляде в зеркало и заставляет принимать неудачные, в духе «Кошмар, я толстая!», решения вроде истерической покупки гаремных шаровар или малосъедобных «диетических» бутербродов. В худшем же случае неподходящая одежда может разрушить вашу жизнь. Скажем, судья признает насильника невиновным, как в деле 2008 года об «обтягивающих джинсах» (женщина была одета в узкие джинсы, и суд выразил сомнение в том, что ее изнасиловали, поскольку ни один мужчина якобы не смог бы стянуть их с нее в одиночку). А исследование организации «Международная амнистия» показало, что 25 % людей по-прежнему считают, что жертва изнасилования сама виновата, если она «вызывающе» одевается.

Женщины знают: если они отдают предпочтение непринужденной, раскованной, небрежной манере одеваться, начальство почти наверняка сделает вывод, что они гораздо легкомысленнее относятся к работе, чем сослуживец-мужчина, одетый точно так же. Барышни в джинсах и кроссовках не получают повышения по службе. Мужчинам в джинсах и кроссовках его дают. Общество ставит знак равенства между тем, как выглядит женщина, и кем она является, – и зачастую это определяет нашу дальнейшую судьбу.

Поэтому если женщины по утрам ломают голову, что надеть, то не из желания стать международной иконой стиля.

Мы просто-напросто пытаемся сделать свой наряд зашифрованным сообщением и тревожимся, все ли сегодня правильно его «прочтут». Мода предлагает нам шаблон для подобного диалога – наподобие текста поздравления генерального директора компании сотрудников с Рождеством, которое можно скачать из Интернета. Женщине следует придумать собственную, индивидуализированную версию. То, что на нас надето, должно говорить за нас – искренне и красноречиво. Мы должны создать гардероб из вещей, отражающих нашу «самость», причем таких, которые сможем надеть «и в пир, и в мир, и в добрые люди», от классических костюмов до экстравагантных жакетов. Предполагается, что у женщин это от природы – наряду с тем, что она «лучше» стирает и на видит ничего особенного в том, чтобы сидеть целый день дома с ребенком.

Женщина просто обязана хорошо разбираться в одежде и смотреть сверху вниз на тех, кто не разбирается, и тут уж один-единственный промах способен непоправимо погубить репутацию. Взгляните на все эти «Топ-10 самых неудачных нарядов» и «Самые уродливо одетые знаменитости», еженедельно появляющиеся в каждом журнале, в каждой бульварной газете. Известных женщин-политиков критикуют за единственную пару «неправильных» туфел. И не дай вам бог заявить, что все это вызывает у вас злость или отчаяние, что вам до лампочки, в чем Анджелина Джоли спускается по трапу самолета, и правда ли, Сьюзан Сарандон возвращается в бурные 1960-е, надевая берет! В своем лучшем проявлении (и я люблю хорошие платья!) мода – это игра. Но для женщин это игра обязательная, «сцепленная с полом», как художественная гимнастика. И вам не удастся ускользнуть от участия в ней. Я знаю. Я пробовала.

Итак, для женщины каждый наряд – это заклинание, дающее надежду, шанс повлиять на исход дня. Попытка предвидеть будущее сродни изучению гороскопа. Неудивительно, что в мире столько модных журналов. Неудивительно, что индустрия моды оценивается приблизительно в 900 млрд долларов в год. Неудивительно, что первая мысль каждой женщины, сопровождающая почти каждое событие в ее жизни – будь то работа, первый снег или рождение ребенка, – облекается в вопль отчаяния: «Я не знаю, что мне надеть!»

Когда женщина говорит «Мне нечегонадеть!», на самом деле она имеет в виду: «У меня ничего нет для той, кем я должна сегодня быть».

Найти одежду, в которой вам будет хорошо, очень и очень непросто.

– Там ничего для меня нет! – восклицаем мы в отчаянии, исходив главную торговую улицу из конца в конец и купив – после трех часов у прилавков и в примерочных – разве что пару колготок, складную разделочную доску и школьный блейзер для ребенка. – Все или на пять сантиметров короче, или на два тона светлее, или без рукавов. Почему там все без рукавов? Если бы всем женщинам у нас в стране было предписано закрывать плечи, уже через две недели врачи выписывали бы транквилизаторы и нейролептики в два раза реже. Почему в этом гигантском сверкающем магазине нет ничего для меня?

Собственно, это очевидно, что здесь нет ничего для вас – именно для вас. Пока в нашу жизнь не вошли центральные торговые улицы, женщины сами шили себе одежду или заказывали у портнихи. Все, что мы тогда носили, в полной мере отражало нашу личность и было удобным – в пределах, установленных требованиями тогдашней моды. Но появилась массовая мода, и теперь не продается ни единого предмета одежды, предназначенного именно и только для той женщины, которая его покупает. Все, что мы видим в магазинах TopShop, Zara, Mango, Urban Outfitters, Next, Peacocks, New Look, сшито для целиком и полностью воображаемой женщины – идеи, существующей только в голове дизайнера, – и мы покупаем это, если оно нас устраивает процентов, скажем, на семьдесят. Лучше не бывает. Крайне редко, а то и вовсе никогда, нам удается найти что-то «стопроцентно наше», нечто такое, что нам действительно хочется купить, хотя мы никогда себе в этом не признаемся. Большинство женщин ходит в вещах, которые, по их мнению, могли быть и получше. Здесь длиннее на сантиметр. Без этого плетения. Чуть более темного оттенка синего. Первое, что мы говорим друг другу: «Жаль, что у них нет точно такого же, только без воротника!» Ведь если вы знаете, что я не люблю воротники, значит, вы знаете и то, кем я действительноявляюсь.

Раз вся эта одежда предназначена для воображаемой женщины, она редко подходит реальной. Вспомните сезоны, когда сумасшедшие «модные писки» – неон, персик и стразы – так и провисели нераскупленные на вешалках с мая до сентября в бесплодном ожидании воображаемых покупательниц, для которых они были созданы. Нередко женщины при виде очередного модного тренда вроде платьев с одним рукавом, комбинезонов, цветастого ситчика, провокационных бриджей «на каждый день» с кнопками на заднице восклицают: «Почему бы дизайнерам не уделить внимание тому, в чем мы бы лучше выглядели?» Я не хочу покупать наряд, единственное назначение которого – «продаться»! Я хочу, чтобы он продавал меня! За 79,99 фунта я хочу получить союзника! Я хочу одежду, которая на моей стороне!

Я не понимала, насколько мода не «на моей стороне», пока мне не довелось участвовать в фотосессии для Times. Идея заключалась в том, чтобы показать «обычных женщин», демонстрирующих тенденции предстоящего сезона: пастельные тона, костюмы в стиле сафари, корсеты в качестве верхней одежды и леггинсы, украшенные стразами.

– Мы сделаем вас красавицей, – обещал редактор. – У нас потрясающийстилист и фотограф. Мы о вас позаботимся.

Следующие восемь часов были худшими в моей жизни. Я привыкла думать, что в плане внешности вся разница между мной и Кейт Уинслет, позирующей на красной ковровой дорожке, сводится к 10 000 фунтов, в которые обошлись ее одежда, волосы, макияж, стилист и хороший фотограф. Разумеется, на готовых фотографиях я выглядела прекрасно. На нескольких кадрах я очень сексуально смотрюсь при корсете, шелковых галифе и десятисантиметровых каблуках. Честно говоря, если бы я увидела свою фотографию в таком наряде в журнале, то захотела бы примерить его! На ней он смотрится классно! А задница у нее вроде моей, только чуть меньше, ха-ха-ха!

Но это был исключительно эффект удачного кадра, единственной позы, попавшей в яблочко. Мы тратили 20 минут, полчаса, час, чтобы найти эту позу, в которой одежда смотрелась бы. Остальное время все портила то ножища, как у верблюда, то валик на талии. Одежду на мне перетягивали, драпировали, подхватывали шнурком; менялось освещение, менялись укладки; появились шляпы в качестве чрезвычайной меры – сбалансировать широкие плечи. Я чувствовала себя гибридом свиньи и коровы. Я должна была продавать эту одежду, позируя в ней, но у меня были неправильные титьки, слишком большая задница и беспомощные, тяжелые, безнадежно неловкие руки. Через восемь часов я уходила из студии вся в поту и в слезах. Никогда не чувствовала себя такой уродливой! Мне даже не удавалось выдавить улыбку – «смотрите таинственно и сексуально, словно бы… исподволь», – я была полностьюраздавлена одеждой и тем, как я в ней выглядела. И в этих вещах я оказалась полной неудачницей. Я не глупа и отлично понимаю разницу между моделями и нормальными женщинами, которая состоит в том, что нормальные женщины покупают одежду, чтобы хорошо в ней выглядеть, а индустрия моды покупает моделей, чтобы одеждахорошо выглядела на них. Без моделей большинство модных комплектов беспомощны. На мне они, разумеется, тоже смотрелись жутко. Я не могла ничего сделать. Я даже не могла прямо стоять на каблуках.

– Мне очень жаль. Бьюсь об заклад, все модели могут делать это часами, – мрачно сказала я, в очередной раз заваливаясь набок и поднимаясь с грацией лошади, танцующей на задних ногах.

– О, нет, – весело отозвался стилист. – Они тоже все время падают на этих каблуках. На них невозможно ходить. Никто не может на них ходить. Ха-ха-ха!

Я вспомнила, сколько лет отчаивалась из-за неспособности ходить на каблуках, то есть делать то, что умеют «все». Значительная часть этих «всех», как я теперь узнала, проявляли свой дар исключительно на модельных снимках и на красной ковровой дорожке. Они не носили каблуки как «обувь на каждый день». Просто надевали туфли, чтобы сфотографироваться. Они знают, что каблуки придуманы только для фотографий. Мы – клиенты – единственные, кто покупает эту дрянь и потом пытается ходить в ней целый день, двигаться в ней, жить в ней.

Итак, главным образом эта дрянь предназначена для картинок – не для настоящей жизни, поняла я наконец. Хотя мы относимся к модным журналам как к самым важным учебникам, мода в конечном счете не поможет нам одеться утром. Не поможет, если мы хотим надеть то, в чем можно ходить, не обдергивая беспрерывно подол и не вытаскивая шов из промежности. Мода существует для того, чтобы в ней позировать для фотографий. Одежда, с другой стороны, предназначена для реальной жизни. А жизнь в действительности – единственный учитель, от которого вы можете получить самые важные уроки о том, как одеваться и быть счастливой. Вот что узнала об одежде я – игнорируя журналы и рекламные кампании и набираясь ума у настоящего учителя, например: а) я рыдаю в примерочной магазина TopShop, застряв в паре леггинсов; б) я кидаюсь на улице за потрясающей незнакомкой, чтобы спросить: «Где вы это взяли?» [34], или с) я одеваюсь в своей спальне, заходит моя сестра Уина, смотрит, говорит «Только не это» и преспокойно выходит.

Итак, запоминаем.

1. Леопардовая расцветка является нейтральной.

2. Вам может сойти с рук почти все, если вы наденете это с черными непрозрачными колготками и ботинками.

3. Вопреки распространенному мнению пояс – далеко не всегда лучший друг девушки.

4. Ни в коем случае не описывайте свой стиль как «сплав современности и традиции».

5. Крайне маловероятно, что вы будете плохо смотреться в приталенном платье с рукавами, длиной по колено, в стиле 1950-х годов, дополненном кардиганом. Видели, как Кристина Хендрикс – фигуристая, сексуальная Джоан из сериала «Безумцы», та самая женщина, которую журнал Vanity Fairнедавно окрестил «Тело», – выглядит в солдатских штанах и блузке? Ужасно. Это урок для всех нас.

Вот все, что мне нужно знать о моде.

Глава 12
Почему у вас должны быть дети

Плохие роды

У меня были ужасные роды, и это не стало неожиданностью. Совершенно не стало! Все свои знания о родах я получила, видя мать, семь раз возвращавшуюся из роддома белой как смерть с очередной страшилкой: тазовое предлежание, экстренное кесарево сечение, защемленный нерв, запутавшаяся пуповина. У пятого ребенка, Коринны, не выходила плацента, а неопытная акушерка просто взялась за пуповину и вытащила эту плаценту, как за собачий поводок тащат непокорного бигля. У матери началось такое сильное кровотечение, что пришлось перелить больше двух литров крови, и домой она вернулась, напоминая контуженного на войне.

Мне было 11 лет – ребенок для меня был чем-то средним между куклой и детенышем обезьяны. Мы все боялись, что мама вдруг снова свалится. Она упала в обморок в супермаркете на полпути вверх по лестнице. Ребенок казался некоей неотъемлемой ее принадлежностью, которая всегда должна быть у нее внутри. Без него она казалась недоукомплектованной.

Со следующим ребенком, Шерил, через два года все прошло еще хуже. Мама вернулась с защемленным плечевым нервом и не могла двигаться. Все долгое жаркое лето, плача, она пролежала в гостиной с задернутыми занавесками, а дом тем временем превращался в адское варево из плесени, муравьев и испуганных детей. Мне было тринадцать, я кормила семью дешевыми консервированными сосисками, крекерами и джемом. Очередной «детеныш обезьяны» лежал в картонной коробке у моих ног рядом с предыдущим. Кошмар длился до конца сентября, когда закончилась жара, и мама наконец начала понемногу ползать по дому, попутно уничтожая муравьев горячей водой и хлоркой.

В общем, когда я в 24 года беременею, я знаю и то, как ухаживать за детьми – кладете их в картонную коробку и питаетесь консервированными сосисками, – и то, что роды – это ужас. Честно говоря, я сомневаюсь, что справлюсь. Я не знаю, какэто делается. Я чудовищно невежественна. На шестом месяце во время врачебного осмотра я отпускаю комментарий по поводу странной современной скульптуры над кроватью. Она выполнена из белого пластика и представляет собой, по всей видимости, десять глаз без зрачков, постепенно расширяющихся словно бы в тревоге.

– Что это? – весело спрашиваю я. – Это работа Джеффа Кунса?

– Это стадии расширения шейки матки, – озадаченно говорит врач. – От нуля до десяти сантиметров.

– Шейка матки? – изумляюсь я. – А зачем ей расширяться?

– Чтобы вышел ребенок, – говорит врач с таким видом, будто разговаривает с сумасшедшей. – Это и есть роды – шейка матки постепенно расширяется, чтобы выпустить ребенка.

– Шейка матки? – повторяю я в ужасе. – Ребенок не может выйти оттуда! Там нет отверстия! Я трогала!

– Ну, вот поэтому все это требует… некоторых усилий, – отвечает врач максимально дипломатично. В этот момент я понимаю, что не смогу родить ребенка. Я просто запутаюсь. Не смогу открыть шейку матки. Я ведь даже не знаю, с чего начать!

Всю беременность при каждой встрече с приветливыми врачами и исполнительными акушерками я ужасно нервничаю при всяком упоминании предстоящих родов. Ничего не выйдет, возражаю я про себя. Ощущение такое, как будто им всем – медсестрам, врачам, мужу – было обещано через девять месяцев магическое шоу, где я буду летать по комнате, как Питер Пэн, или – в буквальном смысле – вытаскивать обезьян из собственной задницы. Стулья уже расставлены, и зрители терпеливо ждут. Но я-то знаю, что я не волшебник. Я знаю, что во мне нет ни грамма магических способностей. Я пыталась сделать все от меня зависящее, чтобы чудо произошло: бассейн для родов установлен в гостиной, вокруг него свечи, только зажги. Музыка, всякие ароматические штуки – все наготове. Мне только и остается, что произнести заклинание – но проходит одна, потом вторая неделя после предполагаемого срока родов, и я чувствую себя как шаман-неудачник, указывающий на небо и кричащий: « Зрите! Дождь!»– а на полях по-прежнему сохнет урожай и рыдают женщины.

Наконец начинаются схватки, болезненные, но бесполезные. Ребенок находится в неудачном тазовом предлежании – его череп колотится возле моего позвоночника, – и акушерки с сожалением объясняют, что, хотя магия началась, я случайно, по невежеству, накликала плохое. Роды при тазовом предлежании – это долгий, трудный процесс с заведомо плохим результатом. После 24 бессонных часов мне предлагают госпитализацию. Я плачу. Врачи настаивают. В больничной палате магия разбивается вдребезги при столкновении со сверкающими под ослепительно ярким светом, пищащими и жужжащими чудесами передовых технологий. Шаман оборачивается жалким стариком с палкой и исчезает навсегда. Схватки полностью прекращаются. Врач – шведка с кислым лицом, осматривает меня. Я сижу на кровати и плачу.

– Именно это обычно и случается с мамочками, которые желают домашние роды, – с неким удовлетворением говорит она, раздвигая мне ноги и прикрепляя датчик – для контроля частоты сердечных сокращений – к головке моего ребенка. Бедный ребенок! Бедный ребенок! Мне так жаль! Не о таком первом прикосновении для него я мечтала!

– В конце концов их привозят сюда и делают кесарево.

Наконец-то передо мной человек, который меня раскусил. Эта сука видит во мне того, кем я являюсь, – женщину, не способную родить.

С ночи субботы до утра понедельника государственная служба здравоохранения обстоятельно и со знанием дела проводит все медицинские манипуляции, призванные помочь несостоявшимся женщинам. У меня не отошли воды – мне прокалывают пузырь. У меня прекратились схватки – их стимулируют с помощью маточного кольца. У меня тугая шейка матки – ее болезненно разрывают, как только схватки возвращаются. Мне кажется, что меня изнутри нарезают кубиками, прежде чем подвергнуть медленной казни.

Конечно, они помогают мне. Это их обязанность – делать за меня все то, что должно естественно происходить в женском организме, как в природе происходит выпадение осадков или смена времени года. Отхождение вод, начало схваток – все это мое тело, как музыкальная шкатулка, должно было проделать само при помощи скрытых внутренних ресурсов.

Но из-за моей некомпетентности понадобилась вся эта возня с введением трубок и полной палатой обеспокоенных врачей, проигрывающих каждую ноту вручную – решительно дергая струны. У моих родов не было никакого ритма. Каждое биение было вызвано извне.

Неудивительно, что через два дня этого скверного танца ребенок начал, попросту говоря, умирать. На мониторе ее сердцебиение звучало как крошечный игрушечный барабан. И было слышно, что с каждым сокращением барабан стучит слабее. Я знаю, что будет дальше – окситоцин внутривенно. Капельница. Я читала о капельницах. Каждая книга о родах учит вас ее бояться. Когда у вас естественные схватки, то тело все делает в том темпе и с той интенсивностью, с которой вы можете справиться. Но капельница не играет с вами в поддавки. Она знает только одну скорость: быстро. Это жестокая машина – метроном для тех, кто отклоняется от ритма. Она безотказно заставляет вас тужиться каждую минуту. Это стимулятор ритма для матки, как туфли в фильме «Красные туфельки», заставляющие вас танцевать пока вы не упадете замертво.

Боль приобрела новое качество, и я за один час перешла от агностицизма к неистовой вере. Небо вдруг наполнилось присутствием Бога, приготовившего для меня библейские страдания. В перерывах между схватками я словно ловила языком капли, падающие из крана в горящем доме, – секунда облегчения, но уже в следующую пекло за спиной властно напоминает о себе, выжигая глотку, стены вспучиваются пузырями, и нигде вокруг не видно ни двери, ни окна. Казалось, единственный способ спастись – это вывернуться наизнанку, как спрут, и вылезти на свободу через волшебную дверь в собственном скелете.

Но я была не спрутом, а плотью и болью, прикованной к койке проводами монитора, и моя мать никогда не рассказывала мне, как выворачиваться наизнанку.

В конце концов я не была волшебником и не могла заставить обезьян вылетать из моей задницы, поэтому провела в этом жутком месте три дня и три ночи – врачам пришлось привязать меня и разрезать. Лиззи не выскользнула из меня в чудесном акте сокровенной магии и звездном мерцании – доктор Джонатан де Роса отодвинул мои почки в сторону и вытащил ее из меня за ноги вверх тормашками, как измазанного дерьмом кролика.

Конечно, я не рассказала вам и половины. Я не рассказала вам о плачущем Пите, дерьме и рвоте, бьющей на метр до самой стены, о том, как я, задыхаясь, стонала «рот!», моля о глотке анестезирующего газа, поскольку забыла все другие слова. Не рассказала, как мучилась из-за мысли, что Лиззи повредили лицо, или с ужасом представляла себе, как и десять лет спустя правая нога у меня будет неподвижна и холодна. Как и про четыре неудачные попытки эпидуральной анестезии, оставившие каждая по истерзанному, в гематомах позвонку, откуда сочилась жидкость, обжигавшая меня, как горячий протухший уксус. И самое главное – шок от мысли, что рождение Лиззи сильно покалечит меня, превратит в животное с ногами, пойманными в ловушку обездвиженности, и я буду умолять врачей взять нож и выпустить меня на свободу.

Весь следующий год я каждый понедельник в 7:48 утра смотрела на часы, вспоминала роды, с трепетом произносила слова благодарности, что все закончилось, и поражалась тому, что мы обе выжили.

Лиззи родилась в 8:32 утра – но именно в 7:48 мне ввели обезболивающее, и боль наконец исчезла.

Итак, утро понедельника. Я лежу на узкой больничной кровати, вокруг и во мне царят неожиданные тишина и покой, физраствор капает в вену, муж на стуле, дочь в прозрачной кроватке, никаких цветов на прикроватной тумбочке; прошло еще так мало времени, и все очень ново. Зрачки у меня расширены от морфина. Потом, рассматривая фотографии, я нахожу, что отлично выгляжу. Я словно загадочная героиня из «Малхолланд-драйв», только почему-то с ребенком.

Пит выглядит хреново. Тогда я этого не заметила, потому что, когда ушла боль, все – даже застарелые бурые пятна от крови и уродские лампы дневного света – казалось мне красивым. Но фотография, которую сделали Кэз и Уина, явившиеся минут через десять, запечатлела человека с заплаканными красными глазами, бледно-зеленого от нервного истощения.

В глазах у него стоят слезы, он может смотреть только на меня, как будто я вот-вот умру, и он так и не сумеет объяснить мне, как ему меня не хватает.

– Пит, – говорю я, протягивая к нему руку. В руку воткнута игла капельницы. Питу явно страшно к ней прикоснуться.

– Все, что они делали, причиняло тебе боль, – сказал он и заплакал. Ужасным плачем, с расплывшимся ртом, с нитками слюны между губами. – Я ничего не мог сделать. Как только казалось, что становится лучше, они делали так, что тебе становилось хуже. Когда они воткнули тебе эту штуку в спину (первая из четырех неудачных попыток эпидуральной анестезии), то сказали, что боль прекратится, но что-то у них не получилось, ты кричала и обмочилась. Они бежали по холлу с каталкой. Ты издавала такие ужасные звуки.

Я смотрю в стеклянную кювету и постукиваю по стенке, словно это аквариум с золотыми рыбками. Лиззи на секунду открывает глаза и смотрит на меня, нахмурив брови. Ее личико на фоне больничной пеленки кажется красным. Она по-прежнему похожа на какой-то внутренний орган. В глазах нет белого цвета – только черный. Просто огромные зрачки – два больших отверстия в ее обезьяньей головке, ведущие прямо к ее обезьяньему мозгу. Она смотрит на меня. Я смотрю на нее.

Мы с Питом смотрим друг на друга. Мы оба знаем, что хотим улыбнуться, но не можем.

Мы переводим взгляды на ребенка.

Боль преображает. Мы так устроены, чтобы она была самым доходчивым из всех возможных уроков. После рождения первого ребенка я узнала две вещи.

1. При моей вопиющей дремучести посетить всего два занятия для будущих мам и просто ждать смерти было не лучшим способом подготовиться к родам. И этим все сказано.

2. После того как вы перенесли такую боль, вся последующая жизнь становится относительно легкой. Даже самый ужасный опыт не бывает напрасным.

Знаете, что вы получаете вместе с 27 швами на животе или разрывами промежности? Перспективы. Целую кучу перспектив. Я говорю это без тени сарказма. Это сущая правда: 24-часовая доза дикой, невыносимой боли помогает правильно ранжировать многие другие раздражающие и печальные стороны современной жизни.

Такая боль избавляет вас от многолетних залежей эмоционального сухостоя. Сейчас вы удручены низким уровнем сервиса в госучреждениях, невкусными сэндвичами или видом своих ног? Вы об этом и думать забудете, когда вас снова протащит через пылающие врата ада 48-часовых родов! В этом отношении роды далеко превосходят прозак и психотерапию. В достаточно молодом возрасте вы получаете ярчайшее в жизни и оглушительно простое откровение: единственная вещь, которая действительноимеет значение в этом проклятом сумасшедшем запутанном мире, – застряло ли нечто размером с кошку у вас в шейке матки, и любой день, когда там нетэтой застрявшей кошки, по определению является идеальным во всех отношениях.

Когда человек с гигантскими руками подходит к вам с какими-то клещами размером со щипцы для барбекю, вы думаете о перспективе. – «Да-да, – говорите вы себе, – теперь я вижу определенную перспективу». Сомневаюсь, что когда-либо снова испытаю раздражение из-за того, что Norvich Union меняет название на Aviva.

Откровенно говоря, роды дают женщине гигантские преимущества. Когда вы понимаете, что все закончилось и вы действительно выжили, то испытываете кайф, который может длиться всю жизнь. Но дело не исчерпывается восхищением собственной храбростью: молодые матери наконец посылают подальше родственников мужа, красят волосы в рыжий цвет, берут уроки вождения, начинают свой бизнес, учатся пользоваться дрелью, экспериментируют с тайскими приправами, отпускают веселые шутки о недержании мочи и перестают бояться темноты.

Короче говоря, жгучая боль превращает вас из девушки в женщину. Есть и другие способы достижения того же эффекта, описанные в главе 15, но роды – это один из наиболее эффективных способов изменить свою жизнь. Если сравнить меня нынешнюю с той, кем я была до рождения первого ребенка, то можно сказать, что я полностью преобразилась. Раскрытие шейки матки расширило мое сознание лучше, чем любые наркотики. Честно говоря, единственное, чему научил меня экстази, – если хорошенько обдолбаться, можно спокойно продолжать танцевать под аккомпанемент «Дамы и господа, пора расходиться».

А вот роды научили меня очень многому. Чего я только не боялась до первых родов! Темноты. Демонов. Вторжения НЛО. Внезапного наступления нового ледникового периода. Часто описываемого «феномена ведьмы» – когда человек просыпается парализованным с ведьмой, сидящей на его груди. Страшных фильмов. Боли. Больниц. Общей анестезии. Сумасшествия. Смерти. Подниматься и спускаться по очень высокой лестнице. Пауков. Публичных выступлений. Разговаривать с иностранцами. Водить машину – в частности, боялась переключать передачи. Паутины. Облысения. Фейерверков. Просить помощи. Что меня вдруг отправят по работе брать интервью у Лу Рида, печально известного своей сварливостью.

Вот чего я боялась после рождения ребенка: проснуться и понять, что ребенок каким-то образом снова оказался внутри меня и его необходимо вытащить. И это все. Хотя я никому не рекомендую трехдневные роды с тазовым предлежанием, приводящие к экстренному кесареву сечению, этот опыт не будет для вас бесполезным. Вы выйдете из этого кошмара подобием героини Тины Тернер из фильма «Безумный Макс: Под куполом грома», только кормящей грудью.

Воспитание детей

Первые годы материнства порождали у меня сравнения исключительно с кулачным боем, борьбой и чудесами отваги. Бездетным жизнь матери видится эдакой приятной идиллией, сводящейся к теплому молоку, пусканию пузырей и объятиям.

Однако посвященные знают, что в доме в это время царит скорее атмосфера войны, похожей на войну во Вьетнаме. Многие считают актерское перевоплощение Марлона Брандо в «Апокалипсисе сегодня» одним из лучших достижений Голливуда. Лично я подозреваю, что ему пришлось в течение недели ухаживать за трехмесячными близнецами с желудочной коликой, и этот опыт он вложил в свою игру.

Параллелей с войной предостаточно. Вы изо дня в день носите одну и ту же одежду, снова и снова повторяете с надеждой: «Это все закончится к Рождеству». Длительные периоды унылого однообразия перемежаются моментами ужаса; кажется, никто не знает, что происходит на самом деле; вы говорите о своем реальном опыте только с другими ветеранами; вы вдруг приходите в себя во Франции посреди поля в четыре утра, с рыданиями призывая на помощь мать, – это, впрочем, потому что вы вспомнили, что уложили в багаж своего шестилетки только одну сандалету, а не по той причине, что в 20 метрах валяется ваша оторванная нога и Уилфред Оуэн [35]уже начал писать стихотворение о вас.

Все это так, и очень легко оказаться в плену жалости к себе – крепостных стен, пропахших джином и выстроенных из кубиков лего. Но я предпочитаю смотреть на все заботы материнства с более жизнеутверждающей точки зрения. Во-первых, и это самый очевидный плюс, вы получаете от своих детей огромное эмоциональное, интеллектуальное и физическое удовольствие. Чистая правда, что в жизни нет большего удовольствия, чем лежать в постели со своими детьми и, притискивая их ногой, сурово говорить: «Вы мои какашки».

Бутылки марочного шампанского за 15 000 фунтов, полет на воздушном шаре над стадами африканских антилоп, туфли из акульей кожи, Париж – все это в конечном счете утешительные призы для тех, у кого нет маленького, замечательно грязного ребенка, с которым можно возиться, пихать его и тискать, кайфуя от смешной любви.

Вот ваш семилетка скатывается по лестнице, крепко вас целует и снова убегает – на все про все меньше 30 секунд. Для него это такая же насущная необходимость, как потребность есть или петь. А у вас такое чувство, будто на вас напал Купидон.

Вы же, взглянув на себя со стороны, будете потрясены, что производите столько любви. Она бесконечна. Ваше поклонение может поутихнуть, но никогда не покинет вас: оно питает ваши мысли, тело, сердце. Оно дает вам силы выскочить под проливной дождь после обеда за дождевиками, забытыми на дворе в пылу игры; работать сверхурочно, чтобы покупать ботиночки и игрушки; не спать всю ночь, облегчая кашель, лихорадку и боль, – нечто подобное вы испытывали когда-то под влиянием страсти, но эта любовь гораздо, гораздо сильнее.

А главное, все так просто! Единственное, что действительно вас интересует: все ли в порядке у детей? Хорошо ли им? В безопасности ли они? И пока ответ «да», ничто больше не имеет значения. Вы читаете в «Гроздьях гнева» и холодеете от прикосновения к истине: «Чем можно испугать человека, который не только сам страдает от голода, но и видит вздутые животы своих детей? Такого не запугаешь – он знает то, страшнее чего нет на свете!»

В коридоре нашего дома висит черно-белая фотография: я с Нэнси и Лиззи в ванне, Нэнси восемь месяцев, а Лиззи два с половиной года. Я нежно покусываю Лиззи. Нэнси слюнявит мое лицо. Глаза всех устремлены на фотографа – Пита, и он, судя по дрожанию фотоаппарата, смеется. На этом снимке все мы, связанные наполовину общей ДНК, и на нас смотрит тот, кто больше всего нас любит. Если бы мне пришлось объяснять, что такое счастье, я бы просто показала эту фотографию.

«Счастье – это возиться с детьми в ванне, когда их папа кричит: “Кусай маму за нос! Так она лучше почувствует!”», – сказала бы я.

Итак, сверкающий мир материнства давно и подробно описан. И все же… Радости бескорыстной любви почти невозможно описать словами, и женщине не следует их недооценивать, взвешивая плюсы и минусы материнства и всесторонне подходя к вопросам: «Что это значит для меня? Что в этом хорошего? Что мне это даст?» Вы словно бы топчетесь у входа в магазин спермы с яичниками в руках, размышляя, входить или нет.

Сегодня, через десять лет такой жизни, я могу вам сказать, что сама от нее получила. Материнство – замечательная штука!

Первое. Оно дарит вам понимание того, какая это прорва времени – один час. До того, как у меня появились дети, я могла провести час, абсолютно ничего не делая. Ничегошеньки. Целый час могла выбросить коту под хвост! Да что там, я тратила целые дни абсолютно безрезультатно. Спроси меня, как прошла неделя, я бы приняла важный вид: «Даже не спрашивай! Я как выжатый лимон! Буквально не присела! Столько всяких дел! Просто не щадила себя!» А в действительности всего-то, может быть, написала одну статью да вяло начала разбирать кухонные ящики, но тут по телеку начался «Большой брат», и я так и побросала сбивалки на полу, а Пит потом на них наступил.

Через три дня после появления Лиззи я вдруг поняла, какое богатство растратила. Час! О боже, сколько всего можно переделать за час! А теперь вот сижу в кресле-качалке со спящим новорожденным младенцем на руках – облизываясь на пульт, до которого не могу дотянуться, – и способна только на одно: наблюдать, как огромные часы на стене медленно отсчитывают каждую секунду, тысячи секунд, когда я не могу делать абсолютно ничего.

«О Господи, я могла бы сейчас учить французский, если бы у меня не было этого ребенка, – печально думала я. – Через час я уже знала бы, как заказать кофе, такси и блинчики. Через какой-то час! Если бы моя мать не была такой чертовски эгоистичнойи всего-навсего отказалась от собственных дел, чтобы прийти посидеть с ребенком, я могла бы научиться вязать морские узлы! Покорить вершину! Изучить экспозицию старинных карт в Британском музее! Купить наконец занавески в спальню, вместо того чтобы думать, как это будет «здорово сделать», когда появится ребенок. Почемураньше я проводила столько времени впустую? Почему?!! Теперь я не смогу ничего этого делать долгие годы. Мне будет уже пятьдесят, когда я заговорю по-французски. Я дура».

Этому внезапному оглушительному осознанию быстротечности времени часто сопутствует:

Второе: внезапный головокружительный рост амбиций. Работа? Это для конченых шизиков, думала я, когда у меня не было детей. Я не продам душу дьяволу! Нет – я более чем довольна, работая по минимуму и тратя все свободное время на такие увлекательные хобби, как курение марихуаны, болтовня в чатах, длинные завтраки с друзьями и просмотр программы «Будем здоровы». Проваливай, дьявол, и забирай все свои эфемерные атрибуты успеха!

Через три недели после появления Лиззи мое мнение по этому поводу изменилось кардинально. Когда кто-то спросит моих детей, чем занимается их мама, они будут смущенно жаться и отвечать: «Ну, она знает, как зовут мать Клиффа Клавина [36], – с тоской думала я, глядя на лицо Лиззи, обреченное в будущем на гримасу стыда. Я хочу, чтобы она сказала в ответ: «Мама – генеральный директор международной компании, которая принесла мир на Ближний Восток. И ещеона знает, как зовут мать Клиффа Клавина». О, Лиззи, я тебя подвела! Но знаешь что, козявочка, если ты прямо сейчас заснешь на три года, я за это время все исправлю. Я поняла! Я должна добиться успехав делах. Я собираюсь стать птицей высокого полета.

Так в крошечных промежутках времени, когда ваш ребенок спит или кто-то за ним присматривает, вы обретаете почти сверхчеловеческую продуктивность.

Дайте новоиспеченной матери час, когда ребенок спит, и она сделает в десять раз больше, чем бездетный человек. Никакая «многофункциональность» и рядом не стояла с производительностью человека, способного заказать по Интернету еду из магазина, написать отчет, приготовить чай, проконсультировать рыдающую по телефону подругу, отремонтировать сломанный пылесос – и все это за короткий период после трех часов дня, когда ребенок заснул.

Афоризм «Если вы хотите, чтобы что-то было сделано, попросите об этом занятую женщину» напрямую подтверждает эффективность пребывания в колонии строгого режима, которую вас заставляет пройти материнство. Родители близнецов способны даже участвовать в разговоре, ведущемся в соседней комнате, не прерывая беседы со старшим ребенком. Воистину совершенная магия!

Да, если вы нанимаете на работу матерей, вам надо быть готовыми к тому, что иногда они возьмут отгул, чтобы вылечить ребенка от лихорадки. Но я убеждена, только они знают, как правильно пнуть по копировальной машине, когда она ломается, и могут ошарашить вас стратегическим планом на полгода за то время, пока лифт спускается с 24-го этажа.

Третье: для вас больше нет ничего невозможного. Можно сказать наверняка: когда вашему ребенку исполнится два года, вы, оглядываясь на себя бездетную, будете видеть слабого, бесхребетного, модничающего, избалованного, неэффективного, неглубокого, даром прожигающего жизнь человека.

Для каждого родителя наступает определенный момент, когда он понимает: с тех пор, как появился ребенок, его больше ничего не беспокоит. Для меня это был день, когда обнаружилось, что мне пока не удалось приучить Лиззи к горшку, и пришлось пинком отправить ее какашки в урну в углу через всю экспозицию «Соколиная охота» в зоопарке Риджентс-парка. Откуда ни возьмись у меня обнаружились удар Бекхэма, ледяное спокойствие Одри Хепберн в кадре и дьявольская изобретательность того, кто первым придумал захоронение радиоактивных отходов в бетоне.

Уверяю вас, по сравнению с этим сущей ерундойпоказался день, когда у меня было только 27 минут, чтобы добраться от моего дома в Северном Лондоне до Даунинг-стрит, 10, чтобы взять интервью у премьер-министра, когда меня вдруг оглушили звонком из таксопарка, что машины не будет.

Разумеется, я успела на интервью. Знаете почему? Потому что я мама. Я технически превосхожу Барака Обаму по крайней мере в девяти категориях.

Хорошие роды

Прошло два с половиной года, и я проделала все это снова: поместила внутри себя ребенка, допустила, чтобы его голова выросла до нецелесообразно большого размера, и теперь мне придется озадачивать шейку матки на предмет раскрытия.

Но теперь я все делаю по-другому. Начать с того, что последние два месяца беременности я не пожирала за завтраком два пирожка с фруктами и кремом, шесть мини-бутербродов и пакет чипсов!

Поэтому я не прибавила 20 кг и способна к таким вещам, как «хождение», «стояние» и «вставание с дивана без пыхтения»! Я не пропустила ни одного занятия по технике родов, видеокурс, на котором гипнотизирующий женский голос снова и снова напоминает мне, что моя шейка матки работает как ловушка, и если я буду сдавливать ее, неосознанно сопротивляясь давлению плода, это не принесет пользы никому, и меньше всего мне. В 27 лет это оказалось для меня сюрпризом, но сейчас я искренне верю, что шейка матки действительно имеет отверстие.

Наконец, на этот раз я признала то, что просто не могла признать раньше: роды меня не убьют.

В глубине души я верила, что роды меня убьют, когда была беременна в первый раз. Эта уверенность их и угробила. Я не могла вообразить, что чувствуешь во время схваток и родов, и – как дикий средневековый крестьянин – сделала из этого вывод, что, стало быть, увы и ах, должна умереть, когда это произойдет. Я была рада за других матерей, которым удалось благополучно все пережить – хотя и сомневалась, правда ли это, – но сама благородно смирилась с перспективой печальной надписи на надгробии: «Скончалась при родах. 2001 год».

Хотя бы теперь я избавилась от этого наивного страха – девяти месяцев слезоточивых снов о гробах, вдовцах и детском плаче. Я не сочиняю, рыдая, панегирик самой себе: «Она была достаточно честным человеком и неплохо умела подобрать перчатки».

Теперь я знаю, как проходят роды, – спокойный женский голос уже рассказал мне об этом процессе. Наконец-то мне объяснили, в чем моя задача. Все просто – настолько просто, что я удивляюсь, как могла не знать этого раньше. Однажды утром я проснусь и прежде, чем снова лягу спать, постепенно пройду через большое количество родовых схваток. А когда доберусь до последней, у меня будет девочка. Каждая из этих схваток будет как самостоятельная работа – испытание длиной в минуту, которое испугало бы всякого, если бы явилось неожиданностью, – но я знаю одну вещь, благодаря которой все становится очень просто: в том, что со мной будет происходить, нет ничего неправильного. Все так и должно быть. В отличие от всех других болей на земле, эта сигнализирует не о каком-то сбое, а о том, что все идет правильно.

Именно этого я не понимала в первый раз, когда страстно молилась, чтобы схватки остановились. Тогда я не знала, что схватки были решением, а не проблемой и что любая их альтернатива была бы несоизмеримо хуже. Теперь, когда я знаю о них и понимаю, для чего они нужны, я спокойно приветствую каждую из них: 60 секунд передышки, расслабиться как спящий ребенок, чтобы нигде не появилось ощущения зажатости – ни одной напряженной мышцы, которая может его спровоцировать. Я прозрачный стакан воды, струйка дыма, отнесенная ветром в сторону, пустой космос, через который плывет Луна.

К тому времени, когда я попадаю в больницу, схватки такие сильные, что в дверях я резко падаю на колени и хватаюсь за то, что ближе, – статую Девы Марии в человеческий рост. Четырем медсестрам пришлось удерживать ее, чтобы она не свалилась на меня.

Во время этих родов я не лежала беспомощно на кровати, ожидая появления ребенка, как ждут доставки заказа в гостиничном номере. Мне сказали, что надо ходить, и я делаю это – вышагиваю милю за милей, как будто иду по дороге в Вифлеем. Я превращаю коридоры больницы в самую медленную в мире беговую дорожку для бегемотов. Я хожу четыре часа без остановки, босая, потихоньку вздыхая. Голова как камень – я чувствую ее спокойное давление, которое ни я и никто другой не можем остановить. Гравитация – то волшебное лекарство, которое я не могла получить два года назад, когда была прикована к кровати. Гравитация – то чудодейственное заклинание, которое я должна была использовать. Я читала не те колдовские книги.

Через четыре часа хождения чувствую, что все изменилось, и понимаю, что зашла достаточно далеко. Я забираюсь в бассейн и рожаю Нэнси за пять коротких потуг. Когда появляется ее головка – фиолетовый щенок шарпея с блестящими от смазки африканскими кудряшками, – даже я понимаю, что теперь уже ничего не может пойти не так.

– Это было легко! – прокричала я прежде, чем ее вынули из воды акушерки, стоящие наготове с пеленками. – Это было легко! Почему никто не говорит нам, что это так легко!

Глава 13
Почему у вас не должно быть детей

Растить ребенка – это тяжелый труд: минимум 18 лет ответственности по полной программе, потом еще 40 лет беспокойства, одалживания чаду денег, его раздражения из-за того, что вы продолжаете разрезать тост на ломтики, хотя ему уже 38 лет и он нейрохирург. Но для женщины этот вариант в определенном смысле проще. Почему?

Потому что, если у вас есть дети, никто по крайней мере не будет постоянно спрашивать, собираетесь ли вы завести детей.

Женщин всегда спрашивают, когда они собираются завести детей. Этот вопрос они слышат даже чаще, чем «Могу ли я помочь вам, мадам?», завернув в магазин, чтобы позвонить по мобильному откуда-нибудь, где потише, или навязшее в зубах: «Почему бы тебе не убрать эту челку? У тебя прелестноелицо!» – от собственной бабушки.

Общество жуть как хочет знать, когда женщина собирается родить. И предпочитает, чтобы она заблаговременнозапланировала это мероприятие. Обществу подавай предельно ясный протокол о намерениях: «Мне, пожалуйста, бокал мерло, моллюсков, стейк – и ребенка к 32 годам».

Как ни странно, если какая-то женщина равнодушна к этому вопросу, если ей все равно, общество поднимает панику. «Но ваши биологические часы идут! – вопит оно. – Планировать свою жизнь нужно по крайней мере на пять лет вперед! Если вы хотите, ребенка в 34 года, то в 29 лет должны хотя бы обручиться. Вперед! Ищите мужа! Или вы закончите как бедная бесплодная одинокая Дженнифер Энистон».

А если женщина скажет, что вообще не хочет иметь детей, то услышит весьма неожиданное: «О-о-о, не зарекайтесь раньше времени!» Можно подумать, женщина осознает, тот ли она человек, которому хочется внутри себя в результате секса и едысотворить полноценное человеческое существо и потом строить всю оставшуюся жизнь вокруг его благополучия, под влиянием какой-то внешней случайности. Примерно так, как мы спонтанно решаем выдвинуться за город, потому что день вдруг выдался солнечный, или меняем под настроение фоновый рисунок рабочего стола.

«Когда вы встретите своего мужчину, то передумаете, дорогая», – с необъяснимым агрессивным самодовольством заявляет общество.

Моя сестра Кэз, уже в девять лет твердо решившая не иметь детей, отвечала на подобное заявление: «Когда Майра Хиндли встретила своего мужчину, им оказался Йэн Брэйди» [37].

Правда, с некоторых пор она перестала так говорить.

Предполагается, что женщина непременно закончит тем, что родит ребенка. Она, возможно, пройдет через этапы подростковой дури, притворяясь, что не заинтересована в потомстве, но в нужный момент женская зрелость поставит ее в безвыходное положение, в итоге наступит материнство, и – конец бунтарству. Все женщины любят детей – как все женщины любят туфли Manolo Blahnik и Джорджа Клуни. Даже те, кто не носит ничего, кроме кроссовок, и лесбиянки, всей душой ненавидящие туфли на каблуках и Джорджа Клуни.

То есть вы словно бы помогаете этим сбившимся с пути женщинам, допытываясь, когда они собираются наконец перестать валять дурака и родить ребенка. Вы напоминаете им: пока ты в хорошей форме, детка, не теряй бдительности – вдруг да подвернется какая-нибудь сперма. Позже, глядишь, пригодится.

Когда мне было 18 лет, я в течение года вела на телевидении ночное музыкальное шоу «Обнаженный город». Если бы мне пришлось выразить его концепцию одним предложением, я сказала бы: «Все как в названии, но без психов».

Вследствие этого мы не привлекали зрителей, предпочитающих шоу, участники которых поедают чашку рвоты или крутят шашни со старухами, а значит, не набирали достаточного рейтинга, и программу закрыли после двух сезонов.

Тем не менее первый же выпуск привлек некоторое внимание, и мне пришлось пожертвовать пару недель ее величеству прессе, давая интервью и позируя для снимков, на которых неизбежно выходило «дурацкое лицо с разинутым ртом», к последующему огромному разочарованию всех участников процесса.

У соответствующих колонок различных газет были наработаны собственные традиционные варианты вопросов для интервью: Sunспросила про мои «сиськи», Mirrorпытались втянуть в «разборку» с Дэни Бер [38], в Mailхотели знать, давно ли Мораны переехали в Англию и, следовательно, не мигрантка ли я. Но у всех был один общий вопрос:

– Хотите ли вы детей?

Когда его задали мне в первый раз, я минуты три истерически смеялась.

Интервью проходило в моем неустроенном доме в Камдене – электричество по-прежнему отключено, глупая собака сильно линяла и так уделала весь дом, что мне пришлось положить на диван газетный лист, чтобы штаны интервьюера не обросли толстым слоем собачьей шерсти. В четыре часа дня я посиживала в пижаме, курила и предлагала визитерам ликер Southern Comfort в винных бокалах. Эти люди пришли брать интервью у девицы, занятой в ночном рок-шоу на «сомнительном» канале. Помню, Марк Смит из группы The Fall явился к нам в студию мертвецки пьяным и половину времени просидел уставившись на свои руки на столе. Мне было 18 лет. Я была ребенком. Тем не менее:

– А хочется вам иметь детей?

– Детей? – гоготала я. – Детей? Чувак, на моей кухне мыши сдохли с голоду, потому что там жрать нечего. Я даже глистовне смогу прокормить. Иметь детей! Ха-ха-ха!

Это был первый раз – но не последний.

В общем-то, я понимаю, почему журналисты задавали мне этот вопрос. Когда я сама работала журналисткой, я тоже его задавала.

Поначалу,конечно, нет. Когда я брала интервью, скажем, у Бьорк или Кайли Миноуг, то «хотите-ли-вы-иметь-детей» было бы, на мой взгляд, последней вещью, о которой их стоило бы спрашивать. И я ни разу не спросила об этом братьев из Oasis или Клива Андерсона. Но если вы работаете для глянцевого женского журнала – что я время от времени и делала, – нередко случается, что редактор по прочтении сданного вами материала звонит для такого вот разговора.

Редактор. Это замечательно. Действительно прекрасно. Потрясающе. Великолепно. Нам понравилось. Очень[ пауза]. Всего только два замечания. Прежде всего, что на ней было надето?

Я. Не знаю. Блузка?..

Редактор: Чья блузка?

Я(запутавшись). Ее блузка?

Редактор. Нет, от кого была эта блузка? Nicole Farhi? Joseph? Armani?

Я (добросовестно). Она была такая серая…

Редактор(бойко). Просто позвоните ее пиарщику и спросите. Можете? И включите это в первый параграф. Ну, там, «Кайли сидит на диване, поджав босые ноги, просто, но элегантно одетая в кашемировый свитер от Joseph, брюки McQueenn, на полу – непринужденно сброшенные туфли Chloe». Что-нибудь в этом роде.

Я(ошеломленно, но послушно). О’кей.

Редактор. И вторая вещь – хочет ли она детей?

Я. Не знаю!

Редактор. Она с кем-то сейчас встречается?

Я.Не знаю! Я не спрашивала. Мы говорили об альбоме и вечеринке, на которую она ходила, и как она плакала, когда умер Майкл Хатченс…

Редактор. Не могли бы вы быстренько созвониться и спросить ее? Спросите, когда она собирается стать матерью. Я думаю, статья без этого…

Заметьте, это правило распространяется только на женщин. Мне ни разу не предложили задать этот вопрос мужчине. Вас никогдане попросят узнать у Мэрилина Мэнсона, не болтался ли он по магазину для будущих родителей, трогая крошечные пинетки и рыдая.

Причина, по которой мужчин не спрашивают, когда они собираются обзавестись детьми, очевидна. Мужчины могут вести практически нормальный образ жизни, когда появляется ребенок. Так до сих пор еще устроен мир. Разумеется, миллионы замечательных мужчин предпочитают вести себя иначе – идут по жизни, в которой есть ребенок, рука об руку с партнершами и наполовину сокращают их бессонницу, страх, изнеможение и безжалостные проявления инстинкта наседки. И я восхищаюсь ими.

Когда же об этом спрашивают женщин, то за этим вопросом на самом деле скрывается другой, более мрачный и более честный вопрос. Если слушать очень, очень внимательно – отключить все посторонние источники звука и прижать палец к губам, прося замолчать окружающих, – его можно расслышать.

Звучит он так: когда вы собираетесь все послать на фиг для того, чтобы завести ребенка?

Когда вы собираетесь выкинуть как минимум четыре года из карьеры – в том возрасте, когда привлекательность, творческие способности и амбиции большинства людей находятся на пике? Когда вы собираетесь бросить свое творчество, пожертвовать всеми возможностями, чтобы заботиться о беспомощном, нуждающемся в вас каждую минуту новорожденном? Когда вы собираетесь прекратить снимать фильмы, писать книги, заключать сделки? Когда в вашем резюме начнут появляться перерывы в работе? Когда вы останетесь на обочине, всеми забытая? Мы бы взяли себе попкорна и сели смотреть!

Спрашивая работающую женщину «Когда вы планируете завести ребенка?», ей в действительности задают вопрос: «Когда вы собираетесь уйти с работы?»

Заметьте, этот вопрос всегда звучит одинаково: «Когда вы собираетесь завести детей?» Но не «Хотите ли вы детей?».

Женщин так часто пугают ходом пресловутых биологических часов ( у вас осталось только два года, чтобы родить ребенка!), что им просто не удается вникнуть и понять, есть ли им какое-то дело до того, что когда-нибудь эта чертова штука со скрипом остановится. Женская репродуктивная способность видится такой ограниченной во времени, такой эфемерной, что женщины рискуют запаниковать и родить «на всякий случай» – как они в панике покупают за полцены на распродаже кашемировый кардиган на два размера меньше.

С одной стороны, они этого на самом деле не хотят, но, с другой, неизвестно, будет ли еще один шанс, так что лучше перестраховаться, чем потом сожалеть.

Какой матери не знакома эта мысль, приходящая порой в два часа ночи под влиянием джина: «Не то, чтобы я хочу, чтобы у меня не было Хлои и Джека. Но если бы я могла начать сначала, то не знаю, завела бы я вообщедетей»?

Но женщине очень трудно принять решение не иметь детей: общество с откровенной враждебностью реагирует на высказывания типа «Мой выбор – не иметь детей» или «Честно говоря, все это вызывает у меня отторжение». Мы называем таких женщин эгоистичными. В слове «бездетная» отчетливо слышится негативный подтекст, оттенки смысла, выражающие отсутствие и потерю. Женщины, не ставшие матерями, представляются нам поджарыми одинокими волками, которые рыщут и рыщут вокруг и так же опасны, как мальчики-подростки и мужчины. Мы внушаем женщинам, что история их жизни закончится в районе 30 лет, если они не «делают то, что должно» и не заводят детей.

Мужчины и женщины в равной мере погрязли в застарелом предубеждении, что женщина без детей так или иначе неполноценна. И питает это предубеждение не та самоочевидная «природная данность», что все живое предположительно должно воспроизводить себя и что ваша функция на земле – продолжить существование своей ДНК, но нечто более коварное и унизительное. Подразумевается, что женщина сама остается ребенком, пока не заведет собственных детей, что она может достичь статуса «зрелости», только произведя на свет кого-то более молодого. Что некоторые жизненные уроки может дать только материнство, причем уроки эти настолько уникальны, что любая другая попытка постижения этой мудрости и самореализации заведомо обречена на неудачу.

В принципе, я двумя руками за любую высокую оценку женского труда. Но в этом случае – позвольте! Убеждение, будто материнство – абсолютно необходимое преобразующее личность событие, которое совершенно ничто не может заменить, – это настоящий геморрой для женщин.

В частности, предполагается, что женщина может стать влиятельной общественной фигурой только в том случае, если у нее есть дети. Почему в Великобритании так культивируется образ «успешной молодой мамочки» или в США – «мамы-гризли» Сары Пэйлин? [39]Я подозреваю, это связано с тем, что женщины перестают себя ценить, когда начинается их реальноестарение: предполагается, что пик респектабельности и мудрости женщины приходится на те годы, когда она еще сохраняет способность рожать детей, заботиться о семье и в то же время успешно работать. Как только вам стукнет 55 лет, вас увольняют из ВВС и язвят по поводу ваших морщин. Вам отказано в старости, исполненной славы и выдающихся достижений, – как у Блейка Кэррингтона, но в женском варианте, – такой старости, которую вы могли бы ждать с оптимизмом. Расцвет вашейсоциальной значимости ограничивается временем репродуктивности. От неизбывного сексизма – и глупости – этого представления у меня перехватывает дыхание.

Обязывать всех женщин заводить детей по меньшей мере неразумно! Задумайтесь на минутку о положении дел в мире: младенцев и так уже рождается предостаточно, и нашей планете совершенно не нужно, чтобы все мы производили еще детей. Особенно детей в развитых странах, свирепо потребляющих нефть, лес, воду и бесконечно производящих выбросы углекислого газа и свалки. Младенцы из этих стран пожирают планету, как термиты. Если бы мы только задумались о реальных последствиях деторождения в западных странах, то бросались бы к дамам на улицах с криками: « Ради всего святого! Закупорьте дырку между ног! Хватит вливать в себя сперму!»

Будь мы в состоянии удержать эту мысль в сознании более десяти секунд, женщин навсегда перестали бы уязвлять этим идиотским «Так когда вы собираетесь произвести на свет еще одного человека?».

Ребенок не только приносит в мир полный набор проблем, порождаемых человечеством. Он также отнимает у мира полезного человека. Как минимум одного. Часто двух. Если у вас есть маленькие дети, вы годамибесполезны для дела борьбы за революционное переустройство и справедливость. Пока у меня не было детей, я, возможно, много болталась без дела, но была в курсе политических событий, вовсю подписывала петиции и боролась за утилизацию всех отходов, кроме батареек. Мне было дело буквально до всего, от компостной кучи до общественного транспорта. У меня не было ни счета в Barclays Bank, ни готовой к употреблению кенийской фасоли в холодильнике, что не мешало мне платить профсоюзные взносы и делать благотворительные пожертвования. Я регулярно звонила маме.

Через шесть недель маеты с коликами у новорожденной дочери я бы с радостью пристрелила последнюю панду в мире, если бы это помогло ребенку плакать на 60 секунд меньше. Мы заменили такие замечательно экологичные махровые пеленки («Если не мы будем пользоваться махровыми пеленками, то кто же!») на одноразовые памперсы. Мы жили на полуфабрикатах. Мы напрочь перестали сортировать отходы, кухня погрузилась в хаос. Профсоюзные взносы и пожертвования были забыты – нам нужны были деньги на памперсы. Если бы моя мать умерла, мне бы и дела не было – да я бы об этом, наверное, не узнала.

Я понятия не имела, что происходит за стенами дома – около года я не читала газет и не смотрела новости. Мир за пределами дома исчез. Во всяком случае этот мир – с Китаем, малярией и революциями. Теперь у меня была собственнаякарта мира, мягкая, из разноцветной фланели с аппликациями: на севере – Баламори [40], на западе – Понтипанди с Сэмом-пожарником, остальная часть планеты покрыта дерновыми холмами страны телепузиков и усеяна кроликами.

Каждый день я благодарила судьбу за то, что мы с мужем – всего лишь бесполезные гуманитарии и не вносим сколько– нибудь значимого вклада в мировое переустройство.

– Представь, если бы мы с тобой были крутыми учеными, работающими над созданием лекарства от рака, – мрачно говорила я после очередного аврала, в панике отправив-таки дрянную сырую работу с отчаянной мольбой: «Милый боженька, пусть редактор помилует нас!»

– И вот мы настолько вымотаны, что вынуждены бросить проект. Переключиться на что-то попроще, не такое важное, – продолжала я, грызя всухую гранулированный кофе, чтобы взбодриться. – Колики у Лиззи стали бы причиной гибели миллиардов людей. Миллиардов.

Посмотрим правде в глаза. Большинство женщин будут и дальше рожать детей. На планете не перестанут появляться новые люди, и вы не принесете миру никакой реальной пользы, родив ребенка. Фактически наоборот. Конечно, это не должно остановить вас, если вы его хотите. Если с ваших уст так и рвется ликующий крик: «О, да-да! И мой ребенок может вырасти Иисусом! Или Эйнштейном! Или Иисусом Эйнштейном!» – то вам не нужно больше никаких оснований, чтобы родить, если вы действительно хотитеребенка.

Но стоит помнить, что вам как женщине это не принесет жизненно важного выигрыша. Да, вы узнаете тысячу интересных вещей о любви, силе, вере, страхе, человеческих отношениях, наследственном сходстве и влиянии абрикосов на незрелую пищеварительную систему.

Но я не думаю, что материнство даст вам хотя бы один урок, который невозможно получить как-то иначе. Хотите знать, чт материнство подарит вам как женщине? По правде говоря, ничего, что бы вы не могли получить, скажем, от прочтения 100 величайших книг в истории человечества; освоения иностранного языка на достаточном уровне, чтобы на нем мыслить; покорения гор; безоглядной любви; спокойного созерцания рассвета в одиночестве; распития виски с революционерами; погружения в прорубь; выращивания гороха и роз; звонков маме; пения во время прогулок; помощи незнакомцам. Никому ведь не придет в голову, что бездетные мужчины упустили важный аспект существования, чем обделили и духовно покалечили себя. Да Винчи, Ван Гог, Ньютон, Фарадей, Платон, Фома Аквинский, Бетховен, Гендель, Кант, Юм, Иисус – едва ли их можно назвать неудачниками.

Каждая женщина, которая делает выбор – радостно, осмысленно, спокойно, по собственной воле и желанию – в пользу отказа от материнства, в долгосрочной перспективе делает женской половине человечества огромное одолжение. Нам нужно больше женщин, которым дано доказать свою личностную ценность, чем женщин, в которых ценится исключительно потенциальная способность создавать новых людей. В конце концов, половина новых людей, которых мы продолжаем создавать, – тожеженщины, которые, следует предположить, самибудут в дальнейшем решать, производить ли им новых людей. И так далее, и так далее…

Материнство – замечательное призвание, но само по себе ничуть не более ценное, чем призвание бездетной женщины просто быть собой, до предела раскрывая свои возможности. Противоположная точка зрения равносильна утверждению, что думающая, творческая, продуктивная и реализовавшаяся женщина все же неполноценна. Что никакое достижение никогда не сравняется с родами.

Позвольте мне признаться. Материнство имеет для меня очень большое значение, но, когда я бродила по выставке Коко Шанель, честно говоря, ее достижения казались мне намного более впечатляющими. Я думаю, это важно признать. Если вы безумно талантливы и не склонны сидеть сиднем, почему бы вам просто не выжать из жизни все? Теперь-то все мы, надеюсь, знаем, что Иисус не вносит в Большую книгу мученичеств каждую крошечную задницу, которую вы подтерли.

Жить настоящей жизнью – значит выходить на задание, спасать мир, а может, ставить пьесу вот в этом самом сарае. Бэтмену ведь не нужен ребенок для того, чтобы сказать: «Я сделал все возможное». Он просто летит и спасает Готэм! И если из этого следует, что Бэтмен – лучшая ролевая модель для феминисток, чем, скажем, Никола Хорлик, то так тому и быть.

Феминизм не должен давать никаких поблажек материнскому инстинкту. Кого я могу произвести на свет, и что мои дети могут дать человечеству – в XXI веке уже нельзя так ставить вопрос. Правильная постановка вопроса: кто я, что я хочу сделать?

А вот и бонус: решив остаться свободной, неоплодотворенной и на высоте своих творческих возможностей, Кэз всегда может посидеть с моими детьми. Я собираюсь подарить ей внутриматочную спираль на Рождество.

Глава 14
Ролевые модели и что мы с ними делаем

Знаете, что дает мне надежду на будущее освобождение женщин? Взлеты и падения некоторых культовых фигур феминизма, которые я наблюдаю в последние несколько лет. Очередная глава феминистского движения, во многом существующая только на страницах, посвященных светским сплетням в глянцевых журналах, медленно, но верно затвердевает в своей нелепой форме.

Наряду с женской эмансипацией и женщинами-политиками, предпринимателями и художниками, наконец обретающими подлинное равенство, культура знаменитостей – это платформа, на которой мы сегодня исследуем и обсуждаем жизнь, социальные роли и чаяния женщин. Деятельность таблоидов, журналов и Daily Mailв соединении с ежедневной работой почты превращают жизнь и карьеру нескольких десятков женщин в нечто среднее между мыльной оперой и ежедневным уроком нравственности. У этой деятельности есть как хорошая сторона (как-никак это отклик на громадную потребность понять, кто же она, современная женщина), так и плохая: подразумевается, что медийные персоны не в состоянии написать собственные комментарии, самостоятельно проанализировать этот вопрос. Именно поэтому каждая уважающая себя современная феминистка интересуется сплетнями о знаменитостях: в этом поле и формируется сегодня наше восприятие женщин. Во всяком случае так я оправдываю покупку журнала OK!

Итак, мы не можем похвастаться женским вариантом Филипа Рота, досконально исследующего старость, смерть и желание. Зато у нас есть истории таких «пантер», как Деми Мур, Ким Кэтролл и Мадонна, встречающихся с молодыми мужчинами и обретших «вечную юность» в кабинете пластического хирурга. Пусть у нас нет и женских ипостасей Джея Макинерни или Брета Истона Эллиса – молодых, талантливых и вконец сорвавшихся с катушек, – но есть Линдси Лохан, Бритни Спирс и Эми Уайнхаус, ставшие знаменитыми абсурдно рано и погубившие себя в череде дурных компаний и вечеринок.

Пока массмедиа бесконечно смакуют светские скандалы, мы формируем собственное мнение как о самих знаменитостях («Чертова идиотка. С ужаснымиволосами!»), так и о том, как к ним относится пресса («Сколько можно нести это мерзкое патриархальное дерьмо? Мне до смерти хочется, чтобы у Жермен Грир был пистолет!»). Пока художники не создали надлежащий канон женского совершенства, нам приходится взамен довольствоваться сиюминутными снимками папарацци.

Пожалуй, самой заметной фигурой – во всяком случае на сегодняшний день, еще не дождавшийся пятой волны осмысления феминизма, – стала Кэти Прайс [41], она же Джордан, воплотившая в итоге целый комплекс женских проблем. С точки зрения ценностей капиталистического общества Прайс, несомненно, успешная деловая женщина – благодаря торговле своей личной жизнью. Она влиятельна – но добилась влияния с помощью навязанного женщинам извне устаревшего понятия о женской сексуальности. И она независима – но загнана в определенные границы, где о ней судят по ее резонансным связям. Несколько лет назад центральные газеты всерьез преподносили Прайс как икону феминизма – я подозреваю, просто-напросто потому, что она до потери пульса заморочила культурных обозревателей. Она показывает грудь – но и выпускает линию постельного белья. Что это вообще такое?

Я тоже была журналисткой центрального издания, которой редакция поручила выяснить, действительно ли Кэти Прайс – подходящая ролевая модель феминистки. В 2006 году я провела почти неделю в общении с ней, чтобы написать статью для журнала Elle. И в итоге пришла к выводу, что с огромной и неподдельной радостью предпочла бы иметь дело с варанами, чем с Прайс. В первый раз я встретилась с ней на фотосессии для статьи. Она сидела перед зеркалом и в качестве приветствия улыбнулась мне, не разжимая губ, хотя это скорее всего из-за ботокса, не говоря уж о том, что ее глаза не улыбались.

– Я вот что хочу сказать, – произнесла Прайс. – Мне хотелось бы сняться в рекламе туши для ресниц. Все ролики, которые показывают по телевизору, фальшивые – в них используются накладные ресницы. Но у меня настоящие. Вот чего я хотелабы, – повторила она, вложив в устремленный на меня взгляд невысказанное требование «не забудьте упомянуть в статье о моем желании рекламировать тушь».