Быть женщиной. Откровения отъявленной феминистки Моран Кейтлин
И прикоснулась кончиками пальцев к ресницам, чтобы показать мне, насколько они хороши.
Через ять минут ее менеджер Клэр Пауэлл отвела меня в сторону.
– Мы думаем, что следующим шагом в карьере Кэти должна быть реклама косметики, продвижение продуктов для макияжа, что-то вроде этого. Вот куда мы движемся.
Но пока речь шла о ее ресницах, Прайс хотя бы было что сказать. В течение следующих трех часов, проведенных в студии, все мои попытки втянуть ее в разговор провалились. Книги, проблемы сегодняшнего дня, кино и телевидение – на любой вопрос Прайс просто пожимала плечами. Когда я спросила, что она делает в свободное время, она почти на минуту погрузилась в молчание, и ее менеджеры предложили собственный вариант: ей-де нравится украшать кристаллами Сваровски бытовую технику – например, пульт дистанционного управления.
Стало совершенно ясно, что за исключением книги, которую она «написала», таких животрепещущих проблем современности, как продажа эксклюзивного права на освещение ее свадьбы за миллион фунтов и телешоу с ее участием, Прайс абсолютно ничем больше не интересуется. Ее мир состоял исключительно из самой себя, ее линии товаров в розовом цвете и неизменного полукруга папарацци, ежеминутно фотографирующих эту бесконечную историю. Неудивительно, что у нее такие пустые глаза – ей не о чем думать, кроме самой себя. Она как уроборос – мифический змей, вечно пожирающий свой хвост.
Возможно, из-за этой прибыльной одержимости собственной персоной она все время нашего с ней общения казалась просто отталкивающей. Тогдашним своим мужем Питером Андре она помыкала будто жалким щенком, нагадившим в ее лучшие туфли. Каждое ее действие сочилось усталым презрением – как будто носить платья, ездить в автомобилях и общаться с людьми кажется ей настолько дрянным времяпрепровождением, что необходимость до этого снизойти приводит ее в ярость.
Как-то раз она позволила себе такую грубость, что Андре пришлось извиняться перед всеми присутствующими. «Она не наденет ничего, кроме улыбки, ха-ха», – сказал он, пытаясь все превратить в шутку. А я стояла и удивлялась, что женщина, вся карьера которой сводится к тому, чтобы «быть самой собой», делает это так непривлекательно и неприятно. Представьте себе спринтера-олимпийца, который с надутым видом сходит с дистанции, а потом жалуется, что он «вспотел» или ему «надоело»!
Случилось и кое-что интересное, скажем, когда Прайс примеряла обручальное кольцо – нечто размером со свиную отбивную, нашпигованное розовыми бриллиантами. В последний вечер, на ужине в честь церемонии награждения, Прайс после бокала шампанского присоединилась к группе озлобленных сплетниц, где шипела по поводу Каприс: «Она такая лгунья», – и ликовала, что Виктории Бекхэм пришлось нанимать «уродливых нянь», чтобы у Дэвида Бекхэма не было «искушения».
– Она не верит, что он устоит при виде симпатичной мордашки! Мне жаль ее. Все мои няни красавицы, – похвалялась она, бросая сокрушительные взгляды на Питера Андре.
Мы провели пять дней практически бок и бок, и вот мое единственное «эпохальное открытие»: оказывается, Прайс в течение многих лет носила бюстгальтеры не того размера. «В Marks & Spencer мне сказали 34B! – поделилась она. – Но когда измерила сама, оказался полный 34G!»
Это едва ли тянет на Уотергейт, я признаюсь. Но, ей-богу, это лучшая ее фраза из всех часов интервью. Я тщательно все записала, но, увы, на следующий день пришло письмо от ее менеджера: «Будьте добры, не печатайте пассаж о размере бюстгальтера Кэти. Видите ли, мы хотим дать это в качестве эксклюзивного материала для OK!»
Меня настолько поразило, что новость о размере бюстгальтера женщины может в буквальном смысле слова быть валютой, что я капитулировала.
Я не оспариваю того факта, что Прайс – неплохой делец. Пусть даже ей приходится втягивать в бизнес собственных детей, чтобы заработать деньги, хотя мне всегда казалось, это удел отчаявшихся семей из стран третьего мира, а не хороших девушек из среднего класса. В конце концов, мы живем в непростом мире, где каждый ищет собственный путь.
Но кого я действительноне выношу, так это людей, объявляющих Прайс ролевой моделью для феминисток – просто потому, что она заработала много денег.
Подтекст здесь вот какой: вся власть и деньги в мире по-прежнему принадлежат мужчинам. Но у мужчин есть слабое место – сексуальные женщины. И если все, что нужно для того, чтобы стать богатой и могущественной, – это заниматься с парнями сексом, то пусть будет так. Это бизнес, детка. Пускай вы стоите на четвереньках, выставляя задницу напоказ в «гламурных» календарях, зато можете оплатить аренду огромного розового особняка.
Наилучшим образом характеризует людей, рассуждающих подобным образом, фраза Джейми, пиарщика из сериала «Гуща событий»: «жалкий ублюдочный предатель».
Женщины, которые в сексистском мире потворствуют сексизму, чтобы сделать себе состояние, – это новоявленные вишисты с титьками. Вы тоже такая вот «мисс 32GG», эпилировавшая каждый сантиметр своей жизни и имитирующая оргазм? Значит, и вы замазаны сотрудничеством с упадочным и коррумпированным режимом. Называть такую особу символом феминизма – все равно что дать Нобелевскую премию мира торговцу оружием.
– Я сильная, – заявляет Прайс в другом эксклюзивном интервью журналу OK!
Вообще-то сильные люди не склонны еженедельно выбалтывать журналистам, как они себя «чувствуют», и как все к ним несправедливы, и какими мудаками были их бывшие мужья.
Как сказала героиня одной хорошей книжки: «В мое время, если случалось что-то плохое, человек оставался дома, напивался и закусывал губу».
Прайс не мешало бы взять этот опыт на вооружение. Представление о Прайс как о «сильной личности» сложилось только потому, что она вечно твердит: «Я сильная», – при этом совершая поступки слабака.
Это беспрерывное нейролингвистическое программирование обеспечило Прайс имидж «замечательной матери», получившей награду «Звездная мама года».
– Я забочусь о моих детях, – заявляет она. – Я люблю моих детей.
Ну, как сказал комик Крис Рок: «Ты обязанзаботиться о своих детях, бессмысленный ты ублюдок!» Прайс – одна из самых популярных ньюсмейкеров последних лет. Этот ходячий информационный повод крутился в центре всеобщего внимания достаточно долго. Любая девушка, которая в 2007 году верила, что головокружительная и прочная карьера заключается в том, чтобы начать топлес-моделью, сделать серию документальных реалити-шоу о своем браке, использовать своих несчастных детей для демонстрации собственной линии одежды и с упорством вести себя как трусливая, неблагодарная, несчастная, всеми обиженная и настырная скряга – но с огромными титьками, – несомненно, переосмыслила свои убеждения в 2010 году, когда общественный имидж Прайс оценивался ниже, чем у лисы, покусавшей детей в Северном Лондоне.
Примерно в то же время нам начало приедаться такое социальное явление, как «жена/подруга футболиста» – в недавнем прошлом не менее привлекательная ролевая модель для девочек-подростков. Футболистов вдруг начали одного за другим ловить на вечных изменах, и мечта о ничегонеделании и устройстве своей жизни через отношения с известным богатым человеком стала казаться в лучшем случае проявлением вульгарности, а в худшем – психического отклонения.
Когда эти браки распадались, то приковывали к себе пристальное внимание СМИ, освещавших эти события в сходном ключе: «Чего еще они ждали от этих мужчин? Если вы вступаете в отношения при таком неравенстве положений – если вашей единственной ценностью и ресурсом является ваша внешняя привлекательность – стоит ли удивляться, что партнер обнаруживает, как легко вас заменить другими, столь же бессильными несамостоятельными женщинами, подцепленными в темных ночных клубах?»
По мере того как сходила на нет карьера Прайс (которой нечего сказать или продать, кроме себя самой), вызрело и в ярости вырвалось на волю целое поколение высококвалифицированных творческих женщин.
Вспомните концепцию «биологически обусловленного проигрыша», продвигаемую самими женщинами, которым их собственные достижения кажутся куда более скромными, чем достижения мужчин, из чего сам собой вытекает невысказанный вывод – что если мы на самом деле не так хороши, как мужчины? В самом деле, если силы и творческие возможности женщин были просто подавлены тысячами лет сексистского дерьма, разве не должны мы были выйти в открытый космос и завоевать Францию через год после того, как добились права голоса?
Очевидно ведь, что, даже получив свободу, люди, которые были психологически раздавлены, неспособны немедленно одерживать блистательные, потрясающие победы. Нет, они некоторое время сидят оглушенные, соображая: «Что это была за чертовщина?» – пытаясь понять, почему угодили в рабство, а зачастую и сомневаясь, не по их ли собственной вине это случилось.
Они должны переосмыслить отношения с бывшими агрессорами и разработать новую иерархию или уничтожить ее вовсе. Им необходимо обменяться опытом с другими жертвами и (а) совместно выработать критерии «нормальности», а также (б) для себя лично решить, хочется ли этим критериям соответствовать. Прежде всего время нужно для того, чтобы понять, во что вы на самом деле верите и к чему вы – именно вы – стремитесь.
Если все, чему вас учили, – это история, нравы и философия ваших поработителей, то вам потребуется очень много времени, чтобы решить, что из этого вы хотите сохранить, что выбросить.
Короче говоря, неизбежен этот длительный период, когда вчерашняя жертва осторожно прислушивается и приглядывается к себе: «Со мной все хорошо? Все в порядке?» – и хранит долгое задумчивое молчание, прежде чем что-либо сдвинется.
Но сдвиг начался и очевиднее всего проявляется, пожалуй, в поп-музыке. Поп-культура – лидер социальных изменений. Благодаря ее непосредственности, результативности и относительной простоте замысла – это вам не два года съемок фильма, не три года написания романа, не десятилетняя политическая кампания – любая мысль или чувство, вспыхнувшие в коллективном бессознательном поп-культуры, уже через два месяца может оказаться на первой строчке в хит-парадах. И как только идея ворвалась туда на волне поп-культуры, это немедленно вызывает бурную цепную реакцию. Подчас картина заметно меняется за одну ночь.
В 2009 году – через 13 лет после того, как « Wannabe», дебютная песня Spice Girls, превратила их в величайшую женскую группу, – на вершине популярности в мире поп-музыки впервые в истории стали наконец-то преобладать женщины. Солистка La Roux! Рыжая Флоренс из Florence and the Machine! Феноменальная широкобедрая Бейонсе – настоящий поп-идол! И конечно же, Леди Гага – бисексуалка, провокаторша в платье из сырой говядины, использующая все возможные средства, чтобы заявить о себе. Они оккупировали прессу, привлекали всех папарацци, стали самыми востребованными и успешными. Прибавьте к ним Кэти Перри, Рианну, Леону Льюис и Сьюзан Бойл – стремительный прорыв женщин на вершины популярности в музыке означает, что мужчины потерпели крах.
Разговоры, которые велись в Melody Maker16 лет назад: «Мать вашу, нам нужно заполучить материал про этого парня!» – перевернулись с ног на голову.
Теперь необходимость освещать мужское творчество приводит в отчаяние редакторов раздела «Искусство» в The Times: «Да кому это надо! Кто хочет смотреть на еще одну фотографию какого-то скучного парня?»
В 2010 году я отправилась брать интервью у женщины, которую центральные газеты провозгласили новой иконой феминизма, – Леди Гага. И вот вам свидетельство того, как быстро все может измениться под влиянием одной лишь выдающейся личности, – трудно представить себе людей менее схожих, чем Леди Гага и предшествующая ей в качестве иконы феминизма Прайс.
Прайс – девушка из среднего класса – привлекла к себе всеобщее внимание фотографиями своих голых титек, и с тех пор ей нечего сказать, кроме «Яяяяя, посмотрите на меня! И на мой, от Кэти Прайс, эксклюзивный розовый айпад, 64 гигабайта, 399,99 фунта».
Гага – девушка из среднего класса, которая стала известной, написав один за другим три лучших поп-сингла XXI века («Poker face», «Just dance» и «Bad romance»), и может сказать так много, что должна возить с собой на гастроли собственную мультимедийную группу House of Gaga, чтобы все это выразить. Ее визитная карточка – требования равенства для геев, политическая активность, толерантность и выход на танцпол в жопу пьяной. И надевание омара на голову.
Возможно, даже такой успех нельзя называть карьерой, пока не прошло десять лет, но сам размах, масштаб Гаги восхищают меня больше, чем творчество любой женщины-звезды со времен Мадонны. Я как западная женщина в вечном долгу перед Мадонной – у меня бы никогдане хватило смелости переспать с Ваниллой Айсом, если бы не Мадонна, ставшая подлинным секс-первопроходцем. Но нельзя не отметить, что Гага взошла на мировой олимп в платье из сырого мяса, протестуя против гомофобии в армии США, когда ей было всего 24 года. В 24 года Мадонна все еще работала в Dunkin’ Donuts в Бруклине.
И вот еще что касаемо Мадонны. Когда я была подростком, она внушала мне нечто вроде… страха. Она была крутая и популярная, потрясающе одевалась, и в глубине души я сознавала, что все ее песни о сексуальном раскрепощении мне только на пользу. Но я не могла отделаться от ощущения, что если бы она встретила меня, то осмотрела бы сверху донизу – сапоги с распродажи, заплатанная рубашка, соломенная шляпа – и немедленно прошла мимо, поболтать с Уорреном Битти.
В общем-то, правильно бы сделала – что я могла в то время предложить Мадонне в качестве темы для разговора? Длинную тираду о том, почему я считаю водителя автобуса № 512 в Вулверхэмптоне извращенцем, как мне одиноко и как сильно прусь от песни «Cool For Cats» группы Squeeze? Я бы на ее месте тоже пошла переспать с Уорреном Битти.
Но именно поэтому, будь я начитанной девочкой-подростком в 2011 году, то при встрече с Леди Гага для меня бы моментально наступили все праздники сразу. Потому что Гага – всемирный, универсальный поп-кумир для всевозможных ботаников, уродов, изгоев и одиноких детей. На любом ее концерте царит атмосфера клуба – невозможно громкие басы, папарацци, водка – и дети-отщепенцы со всего города. В волосах у детей банки от кока-колы – как в клипе Telephone – слоганы на лицах, в зале обнимающиеся трансвеститы и двойники Морисси. И все они не отрывают глаз от женщины, на руке которой вытатуирована цитата из Рильке («В самый поздний час ночи признайся себе, что ты умрешь, если тебе запретят писать» – да, шрифт довольно мелкий). Она играет на сделанном по спецзаказу пианино четырехметровой высоты (на ней каблуки, вызывающие в памяти слонов из «Искушения святого Антония» Дали) и поет про обреченную любовь, метафорически отсылая зрителей к фильмам Альфреда Хичкока.
Она, несомненно, вовсю работает с сексуальностью (если вы на прошлой неделе не видели крупным планом промежность Гага, значит, вы редко смотрите MTV), но это не уверенная в себе животная сексуальность любой другой поп-звезды. Поле Леди Гага – женская дисфункция, отчуждение и сексуальные неврозы. При подготовке дебютного альбома ей пришлось выдержать настоящую борьбу со звукозаписывающей компанией, которая хотела поместить на обложке ее фото на грани мягкого порно.
– Последнее, в чем нуждается молодая женщина, – это еще одна картинка поп-звезды, покрытой смазкой, корчащейся в песке и трогающей себя, – сказала она. – Мне пришлось неделю плакать, чтобы заставить изменить обложку.
Ее номер на MTV Award 2009 состоял в том, что ей на голову падала люстра – Леди Гага пела и постепенно «умирала», истекая кровью. За год до этого Кэти Перри выскакивала из торта.
Когда я пришла брать интервью у Леди Гага, мы сразу же подружились. После интервью она пригласила меня на «секс-вечеринку» в берлинском секс-клубе.
– Смотрела «С широко закрытыми глазами»? Нечто в этом роде, – предупредила она, шурша по проходу за кулисами черной накидкой из тафты от Александра Маккуина. – Я не отвечаю за то, что может случиться, и помни – пользоваться презервативом.
Мы промчались по Берлину в кортеже из автомобилей с затемненными стеклами, четыре авто впереди и четыре сзади, – ее служба безопасности эффективно отрезала следящих папарацци, просто перекрыв им обзор своими машинами, – и прибыли в заброшенный промышленный комплекс. Чтобы попасть на танцпол, нужно было пройти через лабиринт коридоров и мимо рядов крошечных кабинок, похожих на клетки, украшенных набором кроватей, ванн, подъемников и цепей.
– Для траханья, – услужливо объяснил наш немецкий спутник.
Местечко отличалось несомненной и экстремальной новизной, однако мы с Адрианом – английским пресс-секретарем Гаги – мгновенно выдали свою национальную принадлежность, взволнованно воскликнув: «Боже мой! Здесь можно курить!» Нам эта перспектива показалась куда более захватывающей, чем… какой-то перепихон.
Свита была небольшая: Гага, я, Адриан, ее визажист, один охранник и, пожалуй, еще двое. Мы вышли на небольшой танцпол клуба, переполненного трансвеститами, лесбиянками в матросских костюмах, мальчиками в обтягивающих футболках, девушками в черной коже.
Бешено колотилась музыка. Гигантский ошейник свисал с перекладины.
– Для траханья, – снова тот же услужливый немец.
Гага возглавила нашу группу. Один из наших спутников вроде бы склонялся к тому, чтобы пройти в VIP-кабинку и ждать, когда нам принесут напитки, но куда там! Взметнулась черная накидка, и нетерпеливая Гага скользнула к бару, привалившись к стойке как завсегдатай.
– Что вы хотите выпить? – прокричала она и заплатила за всех. – Обожаю грязные зассанные бары. В этом отношении я действительно старомодна.
Мы вошли в альков с протертой начисто банкеткой.
– Для траханья! – снова пояснил немец.
Гага скидывает накидку от Маккуина и швыряет в угол. Я немедленно на нее наступаю к ужасу содрогнувшегося визажиста, который бережно вытаскивает из-под моей ноги кусок тафты стоимостью 10 000 фунтов. На Гаге только лифчик, сетчатые колготки, трусики и блестки вокруг глаз.
– Ты знаешь, что мне сказала эта девушка в баре? – она прихлебывает виски и, затянувшись чьей-то сигаретой, передает ее обратно. – Она сказала: «Ты феминистка. Принято считать, что это значит “мужененавистница”, но это не так». Смешно, правда?
Ранее наш разговор коснулся вопроса, может ли Леди Гага назвать себя феминисткой. В лучших традициях разговоров о феминизме мы плавно съехали с решительных заявлений о поддержке эмансипации («Да, потому что я верю в права женщин и считаю, что мы должны до последнего отстаивать свою самость») на откровения о ее симпатиях («Девушка, которую я целовала в клипе Telephone, Хизер, она живет как мужчина. И поскольку мне по-настоящему нравятся женщины, могу признаться, что мужские качества у женщины заставляют меня чувствовать себя более… женственной. Когда мы целовались, у меня в животе трепетали бабочки»).
Мы пришли к выводу, что большинство женщин, как ни странно, «избегают» объявлять себя феминистками.
– Так она сказала мне то же самое! И она сексуальная! – просияла Гага.
Она указывает на девушку, которая выглядит как юнга от Жан-Поля Готье, с андрогинным ртом.
– Она великолепна, – вздыхает Леди Гага.
К двум часам ночи мы выпили много водки, и Леди Гага кладет голову мне на колени. Я тут же рожаю теорию: если один из ваших героев лежит пьяный у вас на коленях, это самый подходящий момент, чтобы поделиться всеми своими мыслями о нем, которые пришли вам в голову.
– Хотя ты почти раздета, – слегка чопорно сказала я, указывая на бюстгальтер и стринги Гага, – ты не… поддразниваешь меня, правда?
– Нет! – с пьяной улыбкой ответила Гага. – Это не для простаков, которые по своим хатам пялятся на порно и мастурбируют. Это не для них. Это для… нас.
И она махнула рукой в зал ночного клуба, переполненного лесбиянками, мотоциклистами и трансвеститами.
Гага существует не для траханья. Вы не можете проникнуть в нее. Как и большинство фигур, составивших историю поп-музыки, в частности, женщин-звезд, она поет свои песни не для того, чтобы трахаться или создавать впечатление, что она этого хочет. Она хочет разрушать и беспокоить. Для этого все и нужно: солнцезащитные очки-сигареты, кровати, охваченные пламенем, платья из сырого мяса, платиновые каблуки в форме циркуля, Гага, сидящая в ванной, – увеличенные средствами компьютерной графики глаза превращают ее в персонаж из манги. Ее иконография сбивает с толку и переворачивает с ног на голову все наши привычные представления.
Цель ее песен – не возбуждение желания у потенциальных любовников, а возбуждение от изучения своих собственных чувств и их демонстрации зрителям. Ее тусовка – многомиллионная армия поклонников, которые называют себя «маленькие монстры», а ее саму – «мамой-Монстром», предводительницей стаи их альтернативного мира. Главная новация Гаги как женщины – не ее театральность, талант или успех, но то, что она использовала все это, чтобы открыть новое пространство для фанатов поп-музыки. И это явление – Гага, приветствующая геев, поддерживающая различные точки зрения, – возможно, одно из самых захватывающих проявлений ее креативности. Для женщин обретение среды, где их понимают и не осуждают, – дружественной среды – так же важно, как получение права голосовать. Нам нужно не только правильное законодательство, но и подходящая атмосфера, чтобы наконец обрести собственные ценности – а уж дальше приступить к покорению городов и империй.
Знаете, что я думаю? Будет очень трудно пригнуть поколение нынешних девочек-подростков, растущих на творчестве либеральной, грамотной, бисексуальной поп-звезды, стреляющей фейерверками из лифчика и занявшей седьмое место в рейтинге самых влиятельных знаменитостей мира по версии Forbes.
Через неделю после того, как я брала интервью у Гаги, размытый любительский снимок, запечатлевший ее в ночном клубе, появился в журналах по всему миру. Позади нее виднелась гигантская копна моих потных начесанных волос.
« Здоровье Леди Гага вызывает беспокойство!»– кричали заголовки статей, утверждающих, что «осведомленные лица» были «обеспокоены» ее поведением той ночью.
Могу заверить вас – не были! Они танцевали с ней, сидели рядом на банкетке в ночном клубе, отрывались по полной.
Итак, вот он, очередной здоровенный подводный камень одержимости современных СМИ известными женскими ролевыми моделями. Это замечательно, что карьера Гаги становится главной новостью во всем мире, обсуждается в общедоступных бульварных газетах и журналах. Это здорово, что она развивается у всех на виду, а не в крошечных ночных клубах с плохим вином, где о ней могли бы узнать разве что пара-тройка феминисток, вовсе не нуждающихся ни в каких ролевых моделях. Жаль только, что все эти публикации представляют собой гигантский камень, о который спотыкается основная масса рассуждений о состоянии современной женственности.
Большинство журналов и газет придают новостям о медийных персонах удручающе кретинский контекст, сочиняя фальшивые истории по серии совершенно не связанных между собой событий или фотографий, написание которых поручается тупорылым гундосам. Вникнув в идею любой такой истории «из жизни» знаменитых женщин, Кейт Миллет – и любой, кто читал «Психологию для чайников», – обхватила бы голову руками и вздохнула: «О, человечество! Как можно опускаться до столь очевиднойглупости?»
Параноидальная, подозрительная часть моей личности – которая поднимается в два часа ночи, вытаскивает пластиковую затычку из бутылки красного вина, открытой три месяца назад, и опрометчиво выпивает ее всю вместо того, чтобы поискать маленькую бутылочку рома «Малибу», – иногда задается вопросом, не преследует ли такого рода журналистика более деструктивную и осознанную цель.
Освещение наших выдающихся женщин в СМИ опирается на чрезвычайно упрощенный и разрушительный принцип. Позиция злорадного ожидания («Ха-ха, подождем, когда вы проявите малейший признак слабости, и тогда возьмемся с долотом за эту щелочку в вашей броне и вырубим километровую дыру!») характерна для подачи информации обо всех известных людях. Но звезды женского пола страдают от нее несоразмерно больше, потому что основное внимание придается их внешности.
Какие «признаки слабости» есть у знаменитостей-мужчин? Уличение их в неверности, нечестность по отношению к нанятому работнику или совершение автомобильной аварии в пьяном виде. В то же время «признаком слабости» женщины может стать одно нелестное фото. Женщин пригвождают к позорному столбу за один-единственный «плохой» наряд, причем не только на красной ковровой дорожке, где они обязаны представлять собой некое воплощение неземной красоты – это их «работа», независимо от того, насколько они заняты, встревожены, несчастны или искренне равнодушны ко всем этим глупым мелочам.
Нет, папарацци будут снимать женщин, идущих в магазин в джемпере и джинсах, без макияжа, и заявлять, что мир этих женщин вот-вот рухнет, потому что они не сделали прическу перед выходом из дома.
В реальном мире все мы знаем, что у женщин, не способных выйти из дома без прически, не все в порядке с головой. У школьных ворот любая мать с блестящей от лака головой является предметом жалости других матерей – просто не верится, что можно потратить 20 минут и кучу сил, наводя марафет, ради любого менее важного события, чем публичное объявление в Каннах о помолвке с Кифером Сазерлендом. Но представим газетное фото, скажем, Кейт Уинслет, идущей в супермаркет Whiterose. Выглядит она совершенно нормально, но таблоиды настолько приучили нас к определенной точке зрения на женскую внешность, что даже самые жесткие феминистки могут импульсивно среагировать: «Боже, Уинслет, твои волосы выглядели лучше, когда ты тонула на “Титанике” вместе со 1517 душами. Причешись, голубушка!» – прежде чем опомнятся и возопят: « Господи! В кого же я, в конце концов, превратилась?»
Сколько же злословия вызывает всего лишь несколько блеклый внешний вид! Совершенно другого уровня осуждения удостаивается каждая фотография – один из 24 кадров в секунду, – где заметно изменение тела женщины, причем в любую сторону. Опять же, я понимаю интерес к статистике изменений физических размеров – мужчины озабоченно меряют пенисы, женщины, не менее озабоченно, бедра. Мы все это делаем. Нас зачаровывают и собственное тело, и тела других людей, но, безусловно, смешно придавать подобное значение такому пустяку – это же все равно что стрелять из пушки по воробьям! Уильям Блейк полагал, что весь мир можно увидеть в одной песчинке. Мы же претендуем, что можем увидеть всю жизнь Евы Лонгории в одном снимке верхней части ее руки, которая смотрится в футболке какой-то сплющенной.
Фотография Кэтрин Зета-Джонс в брюках, малость собравшихся в складки в паху, будет встречена градом комментариев в духе «Кэтрин Прорва-Джонс» и редакторских статей, выражающих фальшивую озабоченность теми трудностями, с которыми Зета-Джонс всегда сталкивалась «в борьбе» с лишним весом. Алекса Чанг сфотографируется в массивных туфлях, в которых ноги кажутся тоньше, и неожиданно окажется анорексичкой на грани нервного срыва. Никогда не осуждается одеждана этих фотографиях – дурацкие складки на слишком обтягивающем наряде или дурацкий мешковатый прикид. Виновато всегда женское тело. Лили Аллен, Шарлотта Черч, Анджелина Джоли, Ферн Бриттон, Дрю Бэрримор, Дженнифер Энистон, Джемма Артертон, Мишель Обама, Виктория Бекхэм, Эми Уайнхаус, Билли Пайпер, Керри Катона, Мэрайя Кэри, Леди Гага, Мадонна, Чери Блэр, Опра Уинфри, Карла Бруни, герцогиня Йоркская, Сара Браун – в Западном полушарии не найдется ни одной покупательницы глянцевых журналов, которой редакторы не предложили бы задуматься о психическом и эмоциональном здоровье этих женщин на основе одной неудачной фотографии. Я читала больше о заднице Опры Уинфри, чем о подъеме Китая как экономической сверхдержавы. Боюсь, это не преувеличение. Возможно, Китай растет как экономическая сверхдержава, потому чтоего женщины не тратят все свое время на чтение о заднице Опры Уинфри. Если бы я знала больше о Китае и меньше о заднице Опры, я, вероятно, смогла бы доказать прямую причинно-следственную зависимость между двумя этими занятиями.
Все эти домыслы пожирают наше время и приносят всем нам, женщинам, огромный вред. А самое вредоносное и в то же время смехотворное их качество – абсолютная произвольность. Создается впечатление, что журналисты выбирают жертву своего «беспокойства» наудачу, словно тянут из шляпы бумажки с именами. Помню снимок Миши Бартон в одной статье, с искусственной озабоченностью оплакивающей ее «вызывающую тревогу худобу», – а рядом на стойке красовался другой журнал с тем же снимком и заголовком: «Миша Бартон – торжество новых роскошных форм».
Черт побери! «Торжество роскошных форм!» Существует ли более злая фраза о знаменитости в современной журналистике? «Торжество роскошных форм» – это, как известно каждой женщине, замаскированный способ обвинить звезду в том, что она растолстела, одновременно лишив ее возможности возмутиться, не выставив себя гонительницей «пышных» женщин. Изумительно ловкий и жестокий парадокс – за этот способ траханья мозгов охотно ухватились бы диктаторы Северной Кореи, если бы решили подавить пролетариат, используя только язвительность и безудержно растущую озабоченность населения собственным внешним видом.
И вот знаменитым женщинам приходится в каждом интервью перечислять, что они едят: «Я люблю тосты!» – и заводить со СМИ отношения, похожие на те, что складываются между подростками-заключенными и суровой медсестрой в клинике по лечению расстройств питания. Подростки постоянно «доказывают», что были хорошими и съели весь тушеный шпинат, а не спрятали в рукаве и не выбросили в цветочный горшок, когда никто не видел. И по какой, скажите мне, причине таблоиды, увлеченно публикующие фотографии женщин в купальниках на пляже, представляют их не людьми «на отдыхе», «на работе» или «с семьей», а жертвами неравной, длиною в жизнь, «борьбы с проблемами тела»? Это связано с «человеческим аспектом».
– У Дженнифер Лопес целлюлит – есть бог на этом свете! – ликуют они, с ненавистью увеличивая снимок бедер Дженнифер Лопес.
– Знаменитости – они такие же, как и вы! – злорадствуют они под фото какой-то несчастной сплетницы из «Жителей Ист-Энда», надевшей неудачные джинсы, не скрывающие валики на талии.
И, судя по всему, не понимают, что подобными заявлениями повергают читательниц в глубокую тревогу. В конце концов, женщине неприятно видеть знаменитость, пойманную длиннофокусным объективом, с красными «кружками позора», очерчивающими ее дряблые бедра, растяжки на верхней части рук или слегка выделяющийся живот. Потому что это фактически сообщает читательнице – как правило, молодой, впечатлительной и еще не разучившейся надеяться на лучшее, – что если бы она была творческой и амбициозной женщиной, которая работала бы, отдыхала и каким-то образом сумела подняться наверх и стать такой же знаменитой в индустрии, где по-прежнему доминируют мужчины, то непременно явился бы папарацци и заставил ее чувствовать себя так же дерьмово, как Шерил Коул. Как же меня удручает все это дерьмо!
Я ненавижу «человеческий аспект» – и вот почему.
1. Я не хочу видеть своих любимых звезд «такими же, как все обычные люди». Искусство должно быть сферой инноваций и разрушения старого. И мне не нужна вместо новаторов и разрушителей кучка «самых обычных людей», которые устало волокут свой воз и стонут о тарифах на воду и прыщах. Я хочу, чтобы Дэвид Боуи делал вид, что явился из космоса.
2. В XXI веке никакая женщина, преуспевшая в какой угодно сфере, не нуждается в «очеловечивании». У этого правила нет абсолютно никаких исключений! Даже для Маргарет Тэтчер. Долгие, бесконечные 100 000 лет мы с трудом выбирались из патриархата. Есть еще части света, где женщинам запрещено прикасаться к еде, когда у них менструация, где они подвергаются социальному остракизму, если не смогли родить мальчика. Даже в Америке или Европе присутствие женщин буквально во всех сферах – в науке, политике, искусстве, бизнесе, космонавтике – по-прежнему так удручающе низко, что если любой из них удастся стать личностью, способной преуспевать в этом мире и достигнуть хотя бы части того успеха, который мужчины считают само собой разумеющимся, то я хочу, чтобы она могла держать себя на высоте. Пусть она держит марку. Пусть сохраняет дистанцию и кажется непобедимой. Если ей так нравится, пусть в ней будет тайна, даже пугающе-совершенная неуязвимость. Если мир наводнен амазонками с лицом Тэтчер, манипулирующими человечеством с помощью ядерного оружия и сексуального шантажа, то мы действительно обязаныдобраться до них и облагородить. А если Дженнифер Энистон всего лишь снялась в очередной легкой романтической комедии, едва ли нам следует срывать ее непроницаемую железную маску, спрашивая, когда у нее была последняя менструация.
Женские ролевые модели с каждым месяцем становятся разнообразнее и успешнее, но в отношении них нам нужно задаться одним вопросом: можно ли назвать то, что мы читаем и говорим о них, «журналистским материалом»? Или это обычное свинство мировых СМИ?
Глава 15
Аборт
Я думаю, что у меня поликистоз яичников. Поэтому я иду на ультразвук. Я уже трижды обращалась к своему врачу с симптомами «угревая сыпь, утомляемость, увеличение веса, нарушение менструального цикла», и он послал меня на ультразвуковое исследование.
Судя по симптомам, я беременна, скажете вы? Но я сдавала анализ шесть недель назад и получила отрицательный результат, и теперь врач дает мне такое же направление. Я съедаю на завтрак две банки консервированных ананасов и плачу при виде удручающего зрелища на экране. Конечно, я беременна. Но первый анализ этого не показал! И я еще кормлю грудью. Я не хочу быть беременной. Нет-нет, все это неправда.
Я лежу на кушетке. Изображение проецируется на стену, чтобы я могла видеть, что у меня внутри. Я понятия не имею, как выглядят поликистозные яичники, но ожидаю увидеть круги, похожие на кислородные пузырьки. Или, может быть, что-то больше похожее на внутренности: какие-то уплотнения; скопления чешуек.
Медсестра моет руки, готовясь к обследованию. Сейчас на экране нечто наподобие вида с палубы океанского лайнера ночью. Темное, черное пространство с редкими вкраплениями света. Неподвижное.
Но как только ультразвуковой датчик прижимается к моему животу, это как прыжок через гиперпространство: целая солнечная система взрывается жизнью. Линии и спирали, почки и кишки. Луны с вращающимися малыми планетами. А в центре нечто потаенное, глубокое, скрытое – пульсар. Сигнал. Тикающие часы.
Сердцебиение.
– Вы беременны! – бодро говорит медсестра. Медсестрам, наверное, положено сообщать это бодро. Они всегда так и делают – даже если пациентка бледнеет, громко чертыхается и начинает трястись.
Она прикладывает к экрану измерительную ленту, проделывает расчеты.
– Я бы сказала, что у вас около 11 недель, – говорит она, вдавливая ультразвуковой датчик в мой живот.
Это действительно плод – больше ничто другое не выглядит как плод. Изгиб позвоночника как бледный полумесяц. Череп словно шлем астронавта. Черные немигающие глаза креветки.
– Боже мой, – говорю я ребенку. – Какое же это безобразие.
Я уверена, что это мальчик – сын, которого я всегда хотела. Его появление так ошеломляюще – так скоропалительно и драматично. Та-да! Так внезапно. Так театрально. Полнейшая секретность подготовительных работ, и вот он выскакивает, готовенький, на телеэкране, как будто это чертово шоу Паркинсона или что-то в этом роде.
А до чего удачлив! Этому парню явно повезло – у нас только один раз был незащищенный секс, ночью на Кипре, в те 20 минут, когда обе девочки спали. Он всю жизнь будет везунчиком, будет срывать банк в рулетку и находить друзей-миллионеров в очереди за продуктами. Он откроет золотое месторождение с первой промывки и найдет настоящую любовь в первый же день, когда решит остепениться…
– Я не могу тебя оставить, – говорю я ему с печалью. – Мир провалится в тартарары, если у меня появишься ты.
Потому что я ни на секунду не допускаю мысли, что должна рожать этого ребенка. У меня нет дилеммы, нет страшного выбора – есть спокойное, уверенное знание, что я не хочу сейчас еще одного ребенка, точно так же, как я точно знаю, что не хочу идти походом на Индию, стать блондинкой или стрелять из ружья.
Этимя снова заниматься не собираюсь – не собираюсь еще на три года превратиться в источник жизнеобеспечения для существа, которое плачем призывает меня, восстает против меня и знает, есть только одно место в мире, где становится легче, если что-то болит, – мой живот, и видит сны, в которых оно снова внутри меня. У меня есть две девочки, которых я обожаю. Я сдуваю с них пылинки, слежу за всем, что они делают, ревнивым взглядом, и это все, чего я хочу.
Раньше я боялась их смерти. Автомобиль! Собака! Море! Микробы! Пока не поняла, что это никакая не проблема: пока их будут везти на тележке в морг, я запущу руки в их грудные клетки, выну сердца, проглочу и рожу их снова. Они никогда, никогда не умрут. Я сделаю все для этих девочек.
Но для этого ребенка я сделаю только одну вещь – как можно быстрее, пока не стало слишком поздно.
Я благодарю медсестру, вытираю гель с живота и иду позвонить.
В 2007 году обозреватель The GuardianЗои Уильямс написала весьма здравую, замечательную статью о том, почему женщины считают обязательным предварять разговор о своих абортах заявлением: «Конечно, это огромная травма! Ни одной женщине это решение не дается легко».
Хотя у нас либеральное общество, рассуждала она, аборт негласно считается дурным поступком, однако милосердное государство полагает необходимым обеспечить правовую и медицинскую поддержку этого поступка, чтобы отчаявшиеся женщины не наделали еще больших бед, «обращаясь к Вере Дрейк».
Аборт никоим образом не воспринимается как верный выбор, в отличие от любой другой операции по устранению потенциально губительного для жизни состояния. Женщины никогда не станут публично говорить о своих абортах с облегчением и благодарностью. Вы нигде не купите открытку с пожеланием «Удачи в приеме постинора». Люди не склонны шутить по этому поводу, хотя существуют уместные шутки на самые спорные темы, в том числе о раке, Боге и смерти.
Кроме того, сама «неправильность» этого поступка имеет разную степень. Есть «хорошие аборты» и «плохие аборты» – как в скетче Криса Морриса в «Особом взгляде», про «хороший СПИД» и «плохой СПИД». У больных гемофилией, которые получили вирус при переливании крови, «хороший СПИД», и они заслуживают сочувствия.
А у гомосексуалистов, которые подхватили вирус от случайных половых связей, «плохой СПИД», и на них сочувствие не распространяется.
Изнасилованная девочка-подросток или мать, жизни которой угрожает беременность, – делают «хороший аборт». Они тоже не станут говорить о нем публично или ждать поздравлений от друзей, но хотя бы выйдут из трудного положения без позорного клейма.
На другом конце спектра – «плохие» виды абортов: повторные аборты, аборты на поздних сроках, аборты после ЭКО и – самое ужасное – аборты женщин-матерей.
Наш взгляд на материнство все еще настолько идеализирован и замутнен розовым туманом – мать, нежная дарительница жизни! – что, если мать отказывается давать жизнь еще одному существу, ее поступок кажется неприличным.
Ведь матери должны притворяться, что они любят и защищают всякую жизнь, на какой бы стадии возникновения или предположительного существования она ни находилась. Они обязаны – верим мы в глубине души – давать, давать и давать эту самую жизнь, пока не свалятся замертво. Лучшая мать – идеальная мать – вынашивала бы каждого ребенка, которого зачала, как бы это ни было разрушительно или губительно для нее, потому что ее любви хватило бы для всех и каждого.
Женщины, решившие сохранить беременность, поставившую их жизнь под угрозу («Врачи сказали мне, что еще одна беременность меня убьет, – но вот малыш Уильям!»), преподносятся в журнальных статьях как достойные восхищения. Вот оно, ходячее олицетворение любви и семейных уз, благодаря которым и жив мир в своем неисчерпаемом многообразии.
Как будто сама суть женщины – способность к бесконечной самоотверженной любви!
Знаете, я этой гипотезы не разделяю! А разделяю скорее одну древнюю, в сущности элементарнейшую и с богословской точки зрения антихристианскую идею. Один из главных вопросов, связанных с абортами, – когда начинается «жизнь» плода. Подразумевается, что если сделать аборт до того, как начнется «жизнь», то это будет «правильный» вид аборта. Однако и естественные науки, и философия до сих пор бьются над определением того, что есть начало «жизни», так не лучше ли начать дискуссию совсем с другого конца? Если беременная женщина имеет власть над жизнью, почему она не должна иметь власть и над не-жизнью? Неевропейские культуры знают эту концепцию. Индуистская богиня Кали является и матерью Вселенной, и пожирательницей всего сущего. Она жизнь и смерть. В религии древних шумеров Инанна, богиня секса и плодородия, имеет и другую ипостась – Эрешкигаль, властительницы подземного мира. Ведь это элементарное рассуждение: если женщинам, в соответствии с их биологическими функциями, предписано принимать, предоставлять убежище, выращивать и защищать жизнь, то почему они должны быть лишены и полномочия отнимать жизнь?
Я не защищаю тех, кто разбивает детям головы, и не поощряю поздние аборты. Но меня бесит идея, будто женщина, сделав аборт, становится неженственной и лишается материнских чувств. Идея, что подлинная сущность женственности и материнства – это поддерживать жизнь любой ценой, в любой ситуации, кажется мне абсурдной.
Моя убежденность в том, что социальная, эмоциональная и практическая необходимость аборта не требует доказательств, только укрепилась после того, как у меня появилось двое детей. Только если вы прошли через девять месяцев беременности и роды, чтобы ребенок появился на свет, кормили его, заботились о нем, сидели с ним до трех часов ночи, поднимались с ним в шесть часов утра, падали в обморок от любви к нему и рыдали яростными слезами, потому что он вас довел, вы действительно понимаете, насколько важно для ребенка быть желанным. И почему материнство – это игра, требующая максимальной самоотдачи, всей вашей энергии, готовности и радости.
И самое главное: ребенка должна желать, любить и обихаживать достаточно здравомыслящая, уверенно стоящая на ногах мать. Я могу честно признаться, что решение делать аборт стало одним из наименее трудных в моей жизни. И не кокетничаю, утверждая, что больше времени выбирала столешницу для кухни, чем решала, готова ли я провести остаток своих дней под грузом ответственности еще за одного человека. Я знала, что если сделаю это снова – подчиню свою жизнь другому существу, – это, вероятнее всего, станет приговором моим способностям, вообще той личности, которой я себя мыслю и которой хочу быть, поставит крест на всем, к чему я стремлюсь. Подумать только, у меня могло не быть – в более раннюю эпоху или в другой стране – права выбора в этом вопросе! Это же варварство – и в эмоциональном, и в физическом плане.
Как Жермен Грир отмечает в «Настоящей женщине»: «Жизнь женщины, ставшей матерью, не желая этого, подобна жизни раба или домашнего животного».
Конечно, вполне возможно, что в конечном счете я прониклась бы благодарностью судьбе за появление третьего ребенка. Возможно, его рождение открыло бы во мне новые источники энергии, преданности и любви. Может даже, это было бы лучшее, что когда-либо случилось со мной. Но я не игрок. Я не потрачу один фунт на лотерею, не говоря уж о ставке на беременность. Цена слишком высока. И я не согласна, чтобы общество принуждало меня делать ставку на то, как сильно я могу любить по принуждению.
Я не могу понять аргументы против абортов, которые ставят во главу угла святость жизни. Человек как биологический вид достаточно убедительно продемонстрировал, что не верит в святость жизни. С философским спокойствием мы принимаем как данность войны, голод, эпидемии, боль и пожизненную мучительную нищету, а значит, что бы мы себе не говорили, мы едва приложили усилия к тому, чтобы действительноувидеть в человеческой жизни нечто священное.
Не понимаю я и того, почему на беременных женщин, пытающихся принять рациональное решение о собственном будущем и, как правило, будущем их семей, сильнее давят с требованием быть гуманнее, чем, скажем, на Владимира Путина, Всемирный банк или Католическую церковь.
Подлинную святость я усматриваю в ответственном подходе – кстати, и более полезном для мира в целом – в осознанном стремлении производить как можно меньше неуравновешенных людей, людей-разрушителей. Прерывание беременности на сроке 12 недель, независимо от причины, неизмеримо более нравственно, чем рождение нежеланного ребенка.
Эти нежеланные дети, становящиеся впоследствии озлобленными взрослыми, и есть причина огромного большинства человеческих несчастий. Это они превращают жилые кварталы в дикие джунгли, делают улицы опасными, вносят элемент насилия в отношения между людьми. Психоанализ предельно жестко возложил на родителей ответственность за психологические нарушения у детей, а значит, меньшее, что мы можем сделать, – это снять шляпы перед женщинами, достаточно умными, чтобы не приводить в мир проблемных людей.
Но, конечно, мы делаем все наоборот. За последние два года в палате общин было представлено три законопроекта, ограничивающих права женщин по прерыванию беременности. The Timesпишет о «беспрецедентном числе» врачей, отказывающихся заниматься абортами, поскольку встревожены их стремительным ростом.
Почему идея о запрещении абортов в принципе получила право на существование в нашем обществе? Да потому что ее общественное обсуждение и осмысление носит характер абстрактной дискуссии, будь то в идеологическом, религиозном или социально-политическом ключе. И крайне редко дискуссия эта ведется на основании личного опыта, несмотря на то что в одной только Англии в 2009 году количество женщин, прибегнувших к аборту, достигло рекордного числа – 189 100. Во всем мире совершается ежегодно около 42 млн абортов – 20 млн безопасных, с надлежащей медицинской помощью, и 22 млн небезопасных. Во всем мире женщины делают то, что делали всегда, на протяжении всей истории: выходят из кризисной ситуации, потенциально меняющей жизнь или угрожающей их жизни, и никогда не говорят об этом потом. Для того чтобы не огорчить кого-то из их близких – тех, кто не истекает кровью, кто не сделал только что аборт.
Женщины никогда не были склонны говорить о физиологических аспектах своей репродуктивной системы и до сих пор слишком скованы стыдом или сомнениями, что их правильно поймут, чтобы обсуждать прерывание беременности даже с друзьями или партнерами. И вот вам парадокс: почти у каждого человека есть кто-то из близких, кто делал аборт, но реальных шансов обсудить свои планы с более консервативными старшими родственницами или с мужчинами, получить поддержку и совет у женщины по-прежнему нет и не предвидится.
При существующем положении дел противники аборта могут дискутировать о нем как о чем-то умозрительном, неизвестно кем и неизвестно где совершаемом, а не как о реальном выборе реальной женщины – сделанном чаще всего спокойно, рационально, обдуманно и осуществленном поближе к дому.
Когда я написала в The Timesо своем решении сделать аборт, то была поражена откликом читателей – я получила более 400 онлайн-комментариев, 100 с лишним писем и сообщений по электронной почте. И вот какая просматривалась закономерность: противники абортов в большинстве своем не имели опыта ни беременности, ни аборта, а у сторонников этот опыт был.
Но больше всего меня поразило замечательное письмо известной феминистки, ведущей рубрики в журнале, в котором она призналась, что, хотя много раз писала об абортах, никогда не упоминала о собственном опыте: «Я всегда боялась последствий. Боялась, что никто меня не простит. Я думала, это признание каким-то образом сделает все мои доводы неубедительными!»
Я женщина, самостоятельно распоряжающаяся своим телом, и убеждена, что могу поспорить с любыми богами за право прерывать беременность. Первое зачатие – такое долгожданное – закончилось выкидышем за три дня до моей свадьбы. Добрая медсестра сняла праздничный маникюр, чтобы надеть пальцевый термометр, готовя меня к выскабливанию. Я плакала, входя в операционную, и плакала, когда ее покидала. В тот раз мое тело решило, что ребенок не должен родиться, и прервало беременность. Теперь такое же решение принял мой разум. Я не считаю одно решение более обоснованным, чем другое. И тело, и разум знают меня. Они оба одинаково способны решить, что является правильным.
Я хочу прервать беременность как можно скорее и иду прямо к доктору. Через пять минут неловкого разговора ему приходится напрямую указать мне, что мы находимся в католической больнице и я только что, в сущности, попросила у Папы разрешения на аборт.
По возвращении домой я сажусь за самый невеселый поиск в Google и нахожу врача в Эссексе. Есть два приемлемых варианта аборта. Мне могут дать полный наркоз, и я проснусь, когда все закончится, но потом придется провести ночь в больнице, или же я буду в сознании и смогу вернуться домой в тот же день. Я еще кормлю грудью мою младшую – так что выбор очевиден: остаться в сознании и сразу уйти домой.
Существует и третий вариант – «медикаментозный аборт», при котором вы принимаете две таблетки и ждете дома выкидыша. Но все, кто это испытал, в ответ на мои расспросы предупреждают: «Это здорово выбивает из колеи. Несколько дней ходишь по дому с кровотечением. И есть шанс, что это не сработает, и тогда придется в любом случае идти на выскабливание. Просто поезжай и сделай это в больнице».
Клиника, которую мы выбрали, находится в Эссексе. Район славится вечеринками с групповым сексом и отличными борделями с грудастыми мадам. Словом, этот отстойник для приверженцев грубых физиологических радостей – подходящее место для клиники, где делают аборты. В самой клинике царит атмосфера викторианских гостиниц, где персонал смотрит на «клиентов» как на сущий сброд и неодобрительно наблюдает за ними, с высокомерным спокойствием поджимая губы.
В холле сидят четыре пары и две одинокие женщины. Молодая женщина из Ирландии приехала сегодня утром и – я улавливаю ее шепот – рассчитывает вернуться на пароме этим же вечером. Женщине постарше на вид под пятьдесят, а то и пятьдесят с лишним. Она беззвучно плачет. По ней видно, что они ничего не сказала ни одной живой душе и никогда не скажет.
Пары тоже молчат – все возможные разговоры состоялись до прибытия сюда. У моего мужа красные глаза, но держится он так же твердо, как после обоих моих родов и выкидыша. Его позиция окончательно сформировалась много лет назад:
– Дико несправедливо, что для того, чтобы мыпроизвели на свет ребенка, тыдолжна проходить через все это… дерьмо.
Когда я позвонила ему после ультразвукового исследования, между нами произошел предельно неромантичный разговор. Мы даже ничего не обсуждали. Он спросил: «Что ты хочешь делать?» Я сказала: «Нет». И он ответил: «Хорошо».
Каждый из нас знал, что чувствует другой. Господи, да неделю назад мы лежали в постели, проведя день с друзьями, недавно ставшими родителями, и делились впечатлениями: «У нее отсутствующий взгляд, а он выглядит полумертвым! Ты забыл, сколько им нужно внимания, правда? Как ты просто… тормозишь».
Медсестра называет мое имя, и я отпускаю его руку, чтобы отправиться туда. Стремительно нарастает паника – я знаю, точно знаю, что делаю ужасную ошибку, что я должна оставить этого ребенка, несмотря ни на что!
Но я знаю и что такое паника, знаю, что она лжет. «В такой момент непременно наваливаются все сомнения до единого, – твержу я себе. – Это не последняя минута Откровения. Это просто страх. Скажи ему “стоп!”».
Не помню, как я представляла себе аборт. Когда делали чистку после выкидыша, мне – плачущей – дали наркоз, и когда я проснулась – плачущая – все было уже кончено.
– Где ребенок? – без конца повторяла я, еще не в себе, пока меня везли в палату и деликатно просили заткнуться. Единственное, что я узнала об этой процедуре, – ее последствия: реальная боль и осознание того, что гормоны беременности оставляют меня час за часом. Эстрогенная легкость уходила, и я снова начинала чувствовать свою тяжесть – чувствовать, какая я на самом деле тяжелая, – нечто подобное ощущаешь, если, зачитавшись, продолжаешь лежать в ванне, пока вытекает вода.
На этот раз я не сплю. Вся процедура оказывается неприятным сюрпризом. Мне кажется, раньше я задумывалась только об одном аспекте, чисто «медицинском», и все, что представляла себе, – врачи, просто делающие свою работу, бесстрастно и быстро; сама процедура тоже точная и быстрая. Теперь я лежу на кровати – последняя из очереди, – смотрю на врачей и вижу людей, которые провели слишком много времени, делая неприятные вещи, исправляя ошибки других.
Вы хотели стать врачами, чтобы помогать людям и чувствовать удовлетворение в конце рабочего дня, думаю я, наблюдая за ними, пока медсестра держит меня за руку. Но я сомневаюсь, что к концу дня вы испытываете это чувство. Вы выглядите так, как будто люди постоянно вас разочаровывают.
Аборт сам по себе тоже отличается от моих ожиданий, он оказывается и болезненным, и довольно грубым. Шейку матки расширяют вручную с помощью чего-то вроде храпового колеса. Потом вставляется зеркало, и начинается аборт – в сущности просто дробление материала ложкой. Это вспышки мучительной боли. Как будто желток яйца протыкают зубочисткой, думаю я.
Это очень болезненно – как пятичасовые роды. Обезболивание оказалось абсолютно бесполезным, но жаловаться на боль, учитывая то, что я делаю, кажется неуместным. Но если вы сами считаете, что не должны испытывать боль во время аборта, персонал вроде бы так не считает.
– Вы молодец, – говорит медсестра, очень крепко держа меня за руку. Она добра, но в то же время, как и все остальные, уже мысленно надела пальто и торопится к выходу. Она предвкушает выходные. Она уже далеко.
Затем врач берет вакуумную кюретку, чтобы высосать содержимое моей утробы. Чтобы понять, что при этом ощущаешь, представьте, что это проделали с вами с помощью пылесоса. Много месяцев после этого я неоднократно возражала против покупки автопылесоса Black & Decker.
Весь процесс занимает, может быть, минут семь. Это быстро, но вы с несоразмерным нетерпением – и тоской – ждете, когда из вас вытащат все инструменты и все руки и позволят вам тихо прийти в себя и залечить раны. Вам хочется, чтобы все от вас отвалили. Все.
Врач выключает пылесос. Затем включает снова и проходится еще разок напоследок, как делаете вы, когда, пропылесосив гостиную, решаете заодно освежить диванные подушки.
Наконец он заканчивает, и я испускаю невольный возглас: «Ах!», – когда его рука выходит из меня.
– Видите! – с уверенной улыбкой говорит он. – Совсем неплохо! Дело сделано!
Потом смотрит вниз на блюдо, на котором лежит все, что было внутри меня. Заинтересовавшись чем-то, подзывает коллегу, который моет руки.
– Взгляни-ка! – он указывает на поднос.
– Ха-ха-ха, необычно, – отвечает другой.
Они оба смеются, пока блюдо не уносят. Снимают перчатки, и начинается уборка. День закончен.
Я не хочу спрашивать, что именно они видели. Может, сумели определить, что он гей, даже на таком раннем сроке.
Лучший вариант – что он был с такими патологиями и беременность окончилась бы выкидышем в любом случае.
Худший – возможно, нечто там на подносе изо всех сил борется за жизнь. Возможно, удача покидает его навсегда, пока я лежу здесь, чувствуя себя бледной, как бумага, снаружи и красно-черной внутри, как испорченное мясо. Это худшее из всего. Самое плохое. Как жаль, что врачи не заткнулись.
Потом вас увозят в соседнюю палату – «послеоперационную», и вы лежите в кресле с откидывающейся спинкой, завернутая в махровый халат. Вам предлагаются журнал и прохладительные напитки. В углу стоит пальма в горшке.
Девушка из Ирландии уходит через пять минут – она должна успеть на автобус, чтобы не опоздать на паром. Она идет с трудом. Совершенно очевидно, что она не должна была приезжать в другую страну, чтобы вернуть себе свою жизнь. Мне интересно, видели ли когда-нибудь ирландские судьи, как такая вот бледная женщина отсчитывает деньги возле регистрационной стойки в чужой стране, где она не знает ни души, а затем истекает кровью всю дорогу от Эссекса до Холихеда. Интересно, одобряет ли ее отец закон, запрещающий аборты, – ему ведь в голову не может прийти, что это имеет к ней какое-то отношение. Возненавидел бы он этот закон, если бы узнал, что это из-за него она оказалась здесь?
Женщина постарше, беззвучно плакавшая в холе, все еще плачет. Все мы словно бы пришли к молчаливому соглашению делать вид, что нас здесь нет, и никто не смотрит ей в глаза. Когда мы долистали журналы, прошел 40-минутный «восстановительный период», и медсестра говорит:
– Вы можете идти.
И мы уезжаем. Мой муж неаккуратно ведет машину, потому что очень-очень крепко держит меня за руку. Я говорю: «Наверное, нужно поставить спираль», – и он отвечает: «Да» – и сжимает мою руку еще крепче. Конец дня.
Учитывая произошедшее, диким кажется утверждение, что это счастливый конец. Но это так. Все статьи об абортах, которые я читала, непременно завершались печальной сентенцией о том, какой след оставила эта процедура в душе женщины. Даже если статья писалась с симпатией к женщине, автор считал необходимым отметить, с какой печалью она встречает каждую годовщину аборта и как у нее внезапно хлынули слезы в тот день, когда ребенок должен был родиться.
Предполагается, что, хотя женщина способна разумно рассудить, что не может оставить этого ребенка, какая-то ее часть все равно в это не верит и безмолвно отмечает события, связанные с ребенком, который должен был у нее появиться. Вроде как женские тела не отказываются от своих детей так легко и покорно. Сердце помнит их всегда.
Я тоже думала, что так будет. Но ничего этого не было. На самом деле все совершенно наоборот. Я до сих пор жду, когда на меня обрушатся неизбежные горе и чувство вины – грудь вперед, стою наготове, – и ничего. Я не плачу при виде детской одежды. Не чувствую ревности или тихой печали, когда подруги сообщают, что беременны. Мне незачем напоминать себе, что иногда приходится совершать «неправильные» поступки ради «правильных» целей.
Все наоборот. Каждый раз, спокойно проспав ночь, я радуюсь сделанному выбору. Когда младшая вырастает из памперсов, в затылок ей не дышит третий, которого тоже пришлось бы приучать к горшку. Когда к нам приезжают друзья со своими новорожденными детьми, я бесконечно благодарю судьбу, что у меня была возможность всего этого избежать.
После нескольких бокалов я обсуждаю это с подругами, и они соглашаются.
– Проходя мимо детских игровых площадок, я всегда думаю, что если бы сохранила беременность, то до сих пор сидела бы вон на той скамейке, толстая, страдающая от депрессии, измотанная, ожидая возможности начать жизнь сначала, – говорит Лиззи.
Рейчел, как всегда, лаконична:
– Это одна из лучших четырех вещей, которые я когда-либо сделала – после брака с моим мужем, рождения сына и получения займа для переоборудования чердака под фиксированный процент.
Думаю, все эти статьи пытались убедить меня, что мое тело – или подсознание – было бы сердитона меня за отказ от ребенка. Причем эта неосознанная реакция была бы выше, что ли, – более «естественной», более нравственной – в сравнении с рациональным выбором моего сознания. Ведь женщины созданы, чтобы рожать детей, и та, которая не внесла свой вклад в деторождение, должна страдать и каяться.
Но все, что я видела в действительности – и вижу сейчас, спустя годы, – это истории миллионов женщин, пытающихся исправить ошибку, которая могла бы погубить их, а потом просто продолжающих жить. Тихо, благодарно – и в молчании. То, что я вижу, убеждает меня, что это решение только во благо.
Глава 16
Вмешательство в естественный ход вещей
Сейчас я, 35-летняя, считаю десятилетия так же небрежно, как ребенком считала недели. Я стала решительней и эмоционально мягче, но порой кажется, это достигнуто за счет моей кожи, постепенно приобретающей ломкость вафли. «Может быть, коллаген просачивается из кожи в сердце», – думаю я, проводя пальцем по руке и зачарованно наблюдая, как кожа собирается «в елочку». Я втираю в складки крем из масла какао, и они исчезают. Проходит несколько часов, и я вижу их снова.
Моя кожа понемногу становится… зависимой.
Не только кожа меняется не лучшим образом. Похмелье теперь омрачается депрессией. Неловкий поворот на лестнице причиняет боль колену. Мне нужны лифчики на косточках – косточки как телохранители, и эта охрана требуется мне все время. Я вовсе не вымотана, даже не устала, но уже не испытываю прежнего чувства, что могла бы спонтанно станцевать твист в любой момент.
Меня чуть больше, чем раньше, тянет прилечь.
Вторгаются в жизнь первые весомые напоминания о смерти. Родители знакомых начинают болеть. Родители друзей начинают умирать. Начинаются похороны и поминки, на которых я говорю друзьям слова утешения, в то же время тайно утешая себя, что между мной и смертью стоит еще одно поколение. Самоубийство, инсульт, рак – пока что все это удел старших. Моего поколения эти бедствия пока не коснулись.
Но как бы получая инструкцию на будущее, я наблюдаю за старшими, скорбящими у могил, в церкви, в крематории, до странности похожем на общественную сауну. Скоро я буду непосредственно участвовать в ужасных сценах прощаний.
Скоро я, посмотрев на свои руки, пойму, что они похожи на руки моей бабушки и что кольцо, которое блестело все эти годы – без каких-то стараний с моей стороны, – стало антиквариатом. Я перестала быть по-настоящему молодой. Теперь будет остановка лет на десять, а дальше я начну стареть.
Зима, Лондон, еще одни поминки. Умер удивительный человек, и я пришла засвидетельствовать свое почтение. Он был успешным, его любили, и церковь до отказа полна его сверстниками. Я никогда прежде не была в компании такого множества людей старшего поколения, таких влиятельных.
Получив приглашение на поминальную службу, я была польщена оказанной честью. Но и очень нервничала. Алан принадлежал к выдающемуся социальному кругу – самому воплощению Лондона 1960-х, всего передового и умного, что на протяжении многих лет формировало и правящие круги XXI века. Бывшие и нынешние руководители BBC, бывшие министры внутренних дел Великобритании, редакторы газет. Около полудюжины лордов и леди. Дэвид Фрост. Я никогда не бывала в обществе такого количества исключительных, могущественных женщин.
Вокруг церкви толпились папарацци, непрерывно снимая прибывающих. Толклись охотники за автографами – не понимающие, насколько нелепо просить погруженного в скорбь сильного мира сего подписать книгу «С наилучшими пожеланиями!» и добавить поцелуи.
Читать бесплатно другие книги:
