Преступления и призраки (сборник) Дойл Артур
– Королевская конная артиллерия. Спасибо за пунш, сэр. Да, я люблю горячий. И от сахара тоже не откажусь, сэр.
То, что мы вообще оказались за одним столиком, может показаться странным – но только не тому, кто знает, как это все-таки на самом деле приятно: услышать английскую речь здесь, посреди бесплодных уэльских холмов. И, конечно же, еще приятней, если окажется, что собеседнику есть о чем рассказать.
Последние десять миль я тащился уже буквально из последних сил, обливаясь потом, проклиная себя за то, что поддался новомодному увлечению под названием «пеший туризм» и давая себе самые решительные клятвы больше никогда не забредать в эти края. Поклонники здешних мест уверяют, что «только тут можно составить непредвзятое мнение о подлинно кельтском духе, о кельтских обычаях и нравах, кельтском гостеприимстве и, главное, незатронутом веянием времени исконно кельтском языке». Что ж, мнение обо всем этом я действительно составил, однако оно таково, что в приличном обществе его неуместно произносить вслух. Уверен, что из моей души нескоро выветрится это мнение. Равно как глубокая и всепоглощающая ненависть ко всем окрестным Джонсам, Дэвисам, Моррисам, а также прочим славным фамилиям, горделиво прослеживающим свою родословную вплоть до древних кимвров включительно.
Тем не менее сейчас, на территории маленького городка Лангерод, сидя в холле уютной гостиницы, одновременно служащем и баром, с курящимся бокалом сладкого пунша под рукой и трубкой ароматного табака в зубах, я был готов признать, что не все в этой жизни так уж плохо. По-видимому, охватившее меня чувство умиления оказалось настолько глубоким, что излилось даже на скромно ютившегося в стороне незнакомца. Не исключаю, что свою роль могло сыграть и обычное любопытство. Уж больно колоритный это был типаж: отважно-хищные черты лица и худая жилистая фигура, облаченная в поношенный, видавший лучшие виды костюм.
– Ваши прежние заслуги могли бы обеспечить вам более приличный уровень жизни, – заметил я нейтральным тоном.
– Все так, сэр, все так, – мой собеседник поболтал ложкой в стакане пунша. – Семь шиллингов в день[19], как и положено, если служишь сержантом, а в отставку уходишь в чине старшего сержанта. Все это было… И все это я утратил. Боевые награды, сержантская пенсия, пособие… Да и за ранения мне кое-что причиталось, а ранен я, сэр, был дважды: один раз – в траншеях под Севастополем и повторно – при штурме Дели. Эх, мне бы только от горячительных напитков уметь воздерживаться… Но это как раз не получалось. И вот, сэр, сами видите: мне всего сорок девять лет – а я уже на самом дне.
Табачком не угостите, сэр? О, благодарю! Хоть верьте, хоть нет, сэр: за все дни в этой дыре я, кроме вас, ни одного настоящего джентльмена не видел.
Севастополь? Да, сэр, еще бы мне его забыть! Все, что там было, я помню лучше, чем то, что только что видел на улицах этого городишки. Вы, может, читали о той кампании, но давайте-ка я вам прямо сейчас все наглядно объясню. Гляньте, сэр: со стороны камина – это, допустим, позиции французов, оттуда они развивают наступление; а вот там, где лежит кочерга – это укрепленные позиции русских. Вот тут, напротив французов – мамелон, а перед нашими рядами – редан. Эта плевательница, допустим – Балаклавская гавань. На полпути между нами и русскими этакие вот овражки, будь они прокляты. Вот тут – небольшая возвышенность, которую мы прозвали «Кэткартский холм», а здесь – двадцатичетырехпушечная батарея. На ней я и служил до самого конца войны. Вам пока все понятно, сэр?
– Ну… Более-менее, – с некоторым смущением ответил я.
– Вот и отлично. Значит, русские заняли эти овражки еще в самом начале и, надо сказать, крепко усилили их непроходимость, понарыв там траншей, насыпав где надо брустверы и, конечно, оборудовав повсюду позиции для ружейного огня. Этим они, не буду отрицать, подложили нам изрядную свинью: только высунь нос за передовую линию – сразу нарвешься на пулю. Наконец наш генерал решил, что терпеть такое обращение больше нельзя, и приказал нам провести в сторону русских крытую траншею. Мы ее подвели к тем оврагам на расстояние ста ярдов. И однажды ночью, когда работа была закончена, мы наконец получили шанс поквитаться с русскими. Пятьсот отважных парней собрались в той траншее, ожидая только приказа, и когда он последовал – мы рванули к карьерам как наскипидаренные и с ходу ударили в штыки. Уж поверьте, сэр: с нашей стороны не было ни единого выстрела, пока мы не ворвались в траншеи русских. Все происходило в полной тишине. Значит, наши ребята колют русских, русские отвечают им тем же… Да… Так о чем это я? А, вспомнил! Русские, не буду врать, держались как должно, я вообще-то и не слышал, чтобы у них по-другому бывало – так что это была чертовски горячая работенка, сэр, когда мы очищали от врага ту траншею. Даже в конце, когда наш перевес уже обозначился ясно, никто из них не показал спины. Так и помню: наши ребята работают штыками, как вилами, да только принимаешь на острие, знаете ли, человека, а не охапку сена… Тринадцатый корпус в ту ночь отличился. Тринадцатый: запомните его имя, сэр!
С нами тогда был один молодой лейтенант – вот его-то имя я, к стыду своему, уже позабыл… Так вот, никогда не видел равного ему в рукопашной схватке. Не больше девятнадцати лет ему было, но здоровенный, как бык: ростом примерно с вас, сэр, а телосложением, не в обиду вам будь сказано, даже покрепче. Винтовку он в тот раз не взял, а саблю, говорят, за всю войну из ножен не вытаскивал. Бился ясеневой тростью, если можно ее так назвать: этакий большущий посох, очень прочный на излом, с тяжелым круглым набалдашником размером навроде кокосового ореха. Жуткое оружие, сэр, по крайней мере – в его руках. В штыковом бою к нашему лейтенанту просто подступа не было: он не только силен, но и проворен, как черт, рука длинная, палка длинная, замах широкий, ты к нему со штыком, а он – р-раз! – и черепушка вдребезги. Сколько человек он тогда положил, спрашиваете? Не знаю, но ребята из его роты потом рассказывали, что в разных атаках он таким манером десятка два вражеских солдат ухлопал, не меньше…
Ветеран, разгоряченный спиртным или присутствием благодарного слушателя (а может быть, не «или», а «и»), явно рвался продолжить рассказ. У меня не было против этого никаких возражений. Я снова набил трубку, поудобнее устроился в кресле, вытянул усталые ноги к французской позиции – то есть к камину – и приготовился слушать дальше.
– …Да, сэр, я хоть кому повторю: русские – отличные солдаты. Каждый, кому приходилось с ними сражаться, подтвердит мои слова. Хотел бы я вообще-то знать: какого черта мы с ними сцепились в ту войну, что они имели против нас, а мы – против них? Некоторые наши ребята попали в русский плен – ну, на войне всякое случается, так вот, их там содержали очень даже пристойно. С их собственных слов сужу, сэр: потом, когда было заключено перемирие, сразу состоялся размен пленных. Никто из наших не жаловался.
Так о чем я говорю? А – да, правильно: у русских в бою есть, как это называется, кураж. Там, где их поставили, они держатся отважно, стреляют в правильном бою, по команде, тоже хорошо. Но вот чтобы угадать момент, когда надо броситься на прорыв, а когда обождать – так с этим у них не очень, заметно хуже, чем у нас. Помню случай, когда русские отбили атаку французов и сразу же, выйдя из окопов, кинулись их преследовать, словно английских частей нигде и близко не было. А мы ведь там были, сэр, причем на дистанции прицельного огня. Право слово, мне сейчас даже неловко вспоминать, как я тогда стрелял по этим русским ребятам, убивая их, словно мух каких. Добро бы из-за кого – так ведь из-за французов! Гаже вояк не бывает. По крайней мере, я в своей жизни не встречал. Из всех французских солдат я только о зуавах плохого слова не скажу. Это молодцы хоть куда, согласен; зато остальные! Вор на воре, сэр, сплошные жулики. К ним спиной не поворачивайся!
– Вы хотите сказать, что французы были опасны даже своим британским союзникам? – спросил я.
– В самую точку, сэр! Если у вас было чем поживиться, то еще как опасны. Вот послушайте, что случилось с Биллом Камероном – он, бедняга, служил у нас на батарее. Ему пришло письмо, в котором сообщалось о болезни его жены, ну, а поскольку он и сам уже серьезно хворал, начальство разрешило Биллу отправиться домой. Значит, получает Камерон от военного казначейства полагающуюся ему по такому случаю плату, целых двадцать восемь фунтов, и уже завтра ему надлежит быть на борту транспорта, отчаливающего в Англию. Билли, конечно, решил это дело отметить, напоследок промочить горло – и все бы ничего, да только отправился он за этим делом в ту кантину, что во французском лагере. Нашли мы его уже утром, на ничейной земле аккурат между траншеями. Мертвее бараньей туши в лавке мясника, сэр, а выглядел еще похуже: на теле места целого не было. И побожусь, что все те пометки были не от оружия, а от солдатских башмаков. Короче говоря, запинали бедолагу до смерти… И это не единственный случай, сэр. Ближе к зиме нам выдали отличные теплые тужурки – так я вам прямо скажу: кое-кто из англичан в ту пору умер не от вражеской пули, а кое-кто из французов не мерз, потому что обзавелся такой тужуркой… А впрочем, тут дело могло повернуться и иным боком. Вы как, сэр – еще не чересчур устали? Нет? Ну и отлично: я просто опасаюсь, не слишком ли вас заболтал. Пожалуй, еще расскажу вам историю, которая произошла с четверыми солдатами из нашего лагеря. Сэм Келси, Джек Бернс и тип по фамилии Проут, ирландец, имени его не помню, а четвертым был я сам – в общем, мы возвращались с одной, ну, скажем так, вечеринки. Когда мы проходили через французский лагерь, Проут, вижу, вдруг начинает что-то смекать: он вообще-то хитрец был известный. Останавливается и говорит:
– А знаете, парни: если у вас всех вместе отыщется наличность хотя бы на шесть пенсов (у меня-то ни гроша) – я вам сейчас подскажу, как преумножить это богатство. Заодно и поразвлечемся!
Что ж, это хорошее дело, мы все согласились. Правда, когда пошарили по карманам, оказалось, что на всех набирается лишь четыре пенса.
– Сойдет, – говорит Проут. – Ступайте за мной вон туда, к французской кантине. И все, что вам надо, – это выглядеть как можно более пьяными, да еще соглашаться со всем, о чем я у вас ни спрошу.
Дело нехитрое, мы согласились. Что именно задумал Проут, нам тогда и в голову не пришло, однако мы, изо всех сил спотыкаясь и пошатываясь, пошли куда сказано, протолкались сквозь праздную толпу собравшихся вокруг кантины французов и на все четыре пенса купили ихнего ликера. Каковой тут же и выпили.
– Л-ладно, – громко говорит Проут. – Хорошего п-понемножку. Теперь валим к себе, что ли?
– Ага! – отвечаем мы.
– Слышь, Сэм, проверь к-карманы: ты свои тридцать фунтов не потерял еще?
– Не-а! – отвечает Сэм, будто бы едва держась на ногах.
– А! Это хо-ро-шо… А вот, к примеру, ты, Билл, свое трехмесячное жалованье как сегодня получил, так сегодня и пропил. Или, с-скажешь, оно еще при тебе?
– Т-так точно, п-при мне! – соглашаюсь я.
– Ну и лады! – кивает Проут. – Тогда идем баиньки. Только ч-чур, не падать! Кто упадет – ик! – тот сам и виноват. Я, по крайней мере, его поднимать не б-буду.
И мы, еще сильней качаясь, двинулись к своему лагерю. На тот момент только дурак не догадался бы, что задумал наш ирландец. Едва кантина скрылась с глаз, он остановился. Мы собрались в кучку и пошептались.
– Они, конечно, все поняли так, как надо, – говорит Проут, – и теперь сколько-то человек наверняка пойдет за нами следом. Не так уж много, ведь они думают, что мы пьяны без малого в лёжку. Бьюсь об заклад, что вчетвером мы их одолеем! Учтите, друзья, французы деньги в карманах не носят, у них для этого есть специальные маленькие сумочки вроде кошельков, на шнурке через шею. Так что даже обыскивать никого не придется, достаточно оборвать шнурок…
Мы переглянулись – и пошли себе дальше, все так же нетвердо ступая и готовясь преподнести французам большой сюрприз. Идем себе и даже удивляемся: ни одна французская душа так за нами и не последовала. Только почти возле самого нашего лагеря, камнем добросить, я вдруг слышу шепот: «Anglais! Anglais!» – а это, чтоб вы знали, сэр, на ихнем французском диалекте значит «англичане». Смотрю – нас действительно догоняет небольшая толпа. Сколько там было человек, я при лунном свете не разглядел, но, пожалуй, с дюжину. А мы, значит, по-прежнему ковыляем, пьяные, ничего не замечающие вокруг… Французы преградили нам путь, один из них, такой весь из себя рослый да крепкий, прямиком направляется к Сэму Келси и спрашивает: «Приятель, не подскажешь, который час?», а остальные начинают потихоньку заходить к нам со спины. Сэм ничего не отвечает, только кренится набок, будто вот-вот упадет; француз, уверенный, что тут уже и опасаться нечего, хватает его за шкирку…
Для нас это было сигналом, мы все сразу перестали притворяться пьяными и бросились вперед. Но начал дело, конечно, Сэмми. Сильнее него, Келси я имею в виду, на всей батарее было не сыскать, но дело не в одной лишь силе: прежде чем пойти в солдаты, он зарабатывал на жизнь боксом. Причем не только по всяким там благородным правилам. Короче говоря, он так вмазал французу снизу под челюсть, что тот дважды вокруг себя провернулся да и прилег, кровищей хлюпая. Остальные кинулись на нас, однако все, что они умели – грозно орать и пинаться. Не очень-то им это помогало, когда мы раз за разом посылали их в нокаут: пусть с меньшим умением, чем Сэм, но тоже толково!
Мы их, сэр, так и оставили валяться неподалеку от нашего лагеря: в беспамятстве и в чем мать родила. Деньги у них действительно были в нашейных кошельках: когда мы сложили все вместе да перевели на английский курс, получилось пять да еще три десятка… это будет… целых тридцать пять гиней, сэр! На четверых поделить – оно, конечно, меньше, но тоже приятно. А еще ботинки у них очень удобные. И фланелевые рубашки. И еще кое-что пригодилось по мелочам. Кроме того, с той поры больше не было случая, чтобы во французском лагере нападали на подвыпивших англичан. Я так понимаю, союзнички всегда подозревали, что это их снова в ловушку заманивают…
Ветеран в очередной раз прервался, чтобы хлебнуть из бокала. Потом оценивающе посмотрел на меня. Я было решил, что он исчерпал запас рассказов, однако мой собеседник еще раз затянулся трубкой – и продолжил:
– Да, этот Келси – Сэм то есть – был куда как крут. Но до другого Келси, своего собственного брата, Джо по имени – о, до него даже Сэму далеко. Хотя это как сказать, сэр: ведь если о ком говорят с восхищением, так тот чаще всего замечательный человек и есть; а Джо Келси – он был чем-то вроде проходимца. Оно, правда, большинство замечательных людей как раз таковы… В общем, с Джо Келси я познакомился уже после войны, на Гибралтаре. Я там нес службу на укреплениях, а он помогал их обновлять и достраивать: не по своей воле, а потому, что отбывал там каторжный срок. За что, спрашиваете? Ну, было что-то, связанное с делишками, которые случаются вокруг азартных игр… а может, и что иное… Джо был отчаянная голова, но надзиратели отлично знали, что он попробует сбежать при первой же возможности, и держали его под особым присмотром. Но однажды, было дело, он работал на берегу реки и вдруг видит – плывет пустая корзина: в таких у нас доставляли припасы для офицеров, в основном бутылки вина, ну да неважно. Он корзину выловил да и спрятал в камыше, предварительно выломавши у нее донце. На следующее утро мы только завтракать сели, как слышим – со стороны реки какие-то крики, охрана бегает, суетится… Потом, гляжу, один из надзирателей уже к нам спешит: «Подъем, мол, парни, сигнал – “пять лопат”!» Это, сэр, был такой код, знак общей тревоги на случай, если заключенный сбежит. Мы, понятно, вскакиваем и кидаемся прочесывать местность. Ищем беглеца старательней, чем собаки ищут зайца: тут ведь не только приказ, но и награда – тому, кто задержит беглого преступника, полагается два фунта. Всё подчистую просмотрели, под каждый камень, в каждую лужу заглянули – нигде нет и следа Джо (нам уже сообщили: именно он сбежал). Уж и бросили поиски, решили – не иначе на дне реки он, больше негде. Утоп с концами.
Посреди дня я нес дежурство на парапете крепостной стены, о беглом каторжнике уже и не думал. Даже когда краем глаза заметил корзину, помаленьку дрейфующую в проливе, где-то за полумилю от берега – и тогда не подумал. Но через четверть часа заметил ее снова. И тут уж почесал в затылке.
– Какого черта, – спрашиваю у другого часового, – эта штука помаленьку перемещается к испанскому берегу? Разрази меня гром, если это не против ветра и течения, а значит, также супротив законов природы и здравого смысла!
– А, ерунда, – отвечает тот. – В проливе, кроме главного течения, еще всяких разных завихрений полно.
Это объяснение, сэр, меня не удовлетворило. Тогда я подхожу к капитану Моргану, командиру нашей батареи, который в тот момент стоял неподалеку, покуривая сигару – и говорю ему то же самое. Он, ни слова не говоря, уходит, но через минуту возвращается с подзорной трубой. Наводит ее на корзину, всматривается повнимательней…
– Господи помилуй! – восклицает. – Первый раз вижу корзину, у которой есть руки! Во всяком случае, одна рука ее сейчас точно придерживает. Похоже, нам так-таки повезло выследить этого, как его, который бежал сегодня утром. Ну-ка, просигналь на пристань нашим морякам!
Мы, понятно, просигналили – и через минуту две шлюпки уже выгребали беглецу наперерез. Если бы этим мы и ограничились, Джо точно светила участь оказаться сцапанным: он ведь понятия не имел, что его обнаружили, и плыл потихоньку, вроде как корзину саму по себе волнами уносит. Да только капитан решил еще раз проявить усердие:
– А разверните-ка, – говорит, – нашу тридцатидвухфунтовку! Сейчас дадим беглому преступнику понять, что его хитрость не удалась. Небось когда ядро ударит в воду рядом с ним – сразу сообразит остановиться!
Что ж, мы навели орудие, капитан посмотрел в прицел – и ка-ак жахнет! Лучшего выстрела, сэр, и представить себе невозможно, даже малость слишком метко получилось: тридцатидвухфунтовое ядро снесло верхнюю часть корзины. Прутья во все стороны полетели, вода вспенилась – в общем, у нас и сомнений не возникло: Джо, что называется, накрылся при попытке к бегству. А потом смотрим – плывет! Изо всех сил, быстрее, чем представить можно, шпарит к испанскому берегу. А лодки уже рядом, так что стрелять больше нельзя; но и испанский берег тоже рядом…
Это была такая гонка, что любо-дорого посмотреть. Под самый конец рулевой с первой шлюпки все-таки сумел зацепить Джо багром, когда тот уже выбирался на сушу. Но он вырвался и выбрался, и вот мы все глядим, как Джо на берегу – за границей, сэр, в испанских владениях! – пляшет от радости и насмехается над матросами. А те, представьте, даже поаплодировали ему напоследок: что тут такого, сэр – все мы умеем ценить отвагу, и если уж смелый человек с таким риском сумел завоевать себе свободу, то быть по сему. Кем бы он, этот человек, ни был. Что бы ни натворил.
Однако, сэр, я все-таки вижу, что действительно заболтал вас до полусмерти. Моя вина, сэр, забыл, что вам сегодня довелось здорово устать. Но ведь это и вправду редко бывает, чтобы бедный старый солдат навроде меня мог так свободно пообщаться с благовоспитанным джентльменом навроде вас. Вот я и не удержался, дуралей этакий. Вы, конечно, отдыхайте, сэр: я уже затыкаюсь.
Мой собеседник действительно умолк, виновато потупив взор (который – разумеется, чисто случайно – уперся в дно опустевшего стакана). Как вы сами понимаете, дорогой читатель, у меня оставался только один выбор: что именно ему заказать. Этот выбор я решил в пользу бренди с содовой.
– Помните, мы говорили о русских? – сразу же оживился ветеран. – Так вот, я тогда вам сказал, что все они были отличными солдатами, а чтобы отличными стрелками – не говорил. Но у некоторых из них имелось нарезное оружие, и часть этих стрелков действительно была великими мастерами своего дела, лучшими, кто когда-либо спускал курок. Нет-нет, сэр, не соблазняйте меня, я свою норму знаю: мой только этот стакан, а второй – ваш. Будьте здоровы! Да… Так вот, в ту пору отборные стрелки, наши и ихние, они оборудовали свои позиции так: неглубокая ямка, чтоб в нее залечь, а перед ней четыре мешка с песком – один на земле, два по сторонам для опоры и один накрывает все это сверху. Получается небольшая амбразура, довольно узкая и совсем уж низкая, между верхним и нижним мешками – ну, разве что чутк побольше пары дюймов. Трудно поверить, сэр: даже это не всегда спасало. Вы, может, подумаете, что я вру, но побожусь: мне не раз приходилось видеть, как во время перестрелки на дистанции пятьсот ярдов пули так и вжикали сквозь эти амбразуры. Словно бы чуяли их, находили, как пчелы находят леток в улей. Мы даже стали называть эти стрелковые точки «песчаными гробами». Помню, был случай, в одном таком схроне за полчаса шесть трупов оказалось, по очереди, само собой. Вроде бы только одним глазком в эту амбразуру и выглянуть – но вот в глаз-то пуля и попадала…
А историю по этому поводу я вам хотел рассказать вот какую. Один русский оборудовал себе «песчаный гроб» впереди своего редана и прямо напротив нашей позиции. Стрелок он был завзятый, что называется, энтузиаст своего дела, ходил на войну, как на любимую работу. Брал с собой запас воды и пищи, рано-рано поутру, еще до рассвета, пробирался к себе в «гроб» и вылазил оттуда уже затемно. А поскольку в своем деле он был не просто энтузиаст, но и мастер, то многих отличных парней сумел, как это говорят, «приобщить к вечной славе». Целился быстро, так что перед амбразурой «гроба» или над краем его верхнего мешка показывался лишь на секунду, когда брал на мушку очередного из наших, в него же самого – поди попади. Мы уж и залпами пробовали, но все без толку… Вряд ли преувеличу, сэр, ежели скажу, что по нашу сторону фронта этот русский считался самой непопулярной личностью из всех возможных.
Однажды к нам на батарею занесло полковника Мэнкора – ну, знаете, из Сорок восьмого. Он и сам отличный был стрелок, большой любитель спорта. Посмотрел, как батарейная команда работает, пригибаясь, чтобы ни на миг не показаться над бруствером, и только хотел было поинтересоваться, в чем тут дело, как русский ему все объяснил без слов. Попасть, правда, не попал, но – без самого малого: пуля вплотную к голове просвистела.
– Чертовски хороший выстрел! – говорит полковник, поправляя монокль. – И заметьте, господа, – обращается он к сопровождающим его офицерам, – как грамотно и аккуратно действует стрелок: выжидает, когда цель окажется на линии огня, а сам больше нужного из укрытия отнюдь не показывается… Если бы вон там, над его «гробом» слева от редана, не осыпался чуть-чуть песок – ни за что бы не увидеть, где он засел. Часто этот русский дает о себ знать?
– Часто, сэр, – отвечает наш сержант. – Жуткий тип, сэр. Уложил больше наших, чем все остальные русские с того редана, сэр!
– Ага… Что скажете, майор, – полковник снова поворачивается к кому-то из своих спутников, – насчет наших шансов убрать его оттуда?
– За какой срок? – интересуется майор.
– Минут за десять.
– Ставлю двадцать пять фунтов, что вам это не удастся! – говорит майор. – Готов даже принять ставку из условий два к одному.
– Повышаю до трех к одному в свою пользу.
– Согласен. Двадцать пять фунтов на ваших условиях.
Пари было заключено, дело оставалось за малым: его выиграть. Но полковник, он во всем, что касалось стрельбы, действительно был великий мастер. Стандартным патроном не воспользовался, сам снарядил оружие к выстрелу, тщательно отмерив навеску пороха. Потом столь же тщательно проинструктировал сержанта (тот сперва только глазами лупал, но потом понял, в чем дело, и пришел в восторг). На все это половина назначенного времени ушла. И только потом полковник взял штуцер на изготовку, а монокль снова приладил к глазу.
– А теперь, парни, – говорит он, – приподнимите-ка беднягу Смита. Он уже достаточно мертв, так что от еще одной дырки в голове вреда ему не будет.
Сержант с солдатами подняли одного из наших убитых и, придерживая его стоймя, двинулись вдоль траншеи, а полковник выбрал себе место поудобнее ярдах в двадцати от них и посматривал на позицию русских, глазами сверкая этак по-рысьи. Когда верх Смитовой фуражки показался над бруствером, то если внимательно присмотреться сквозь амбразуру, можно было увидеть: над русским «песчаным гробом» блеснул ружейный ствол. А едва нашего покойничка повернули так, что через бруствер оказалось можно увидеть уже и голову, – фьють! Тут же свистнула пуля, и у Смита образовалась дыра посреди лба, еще одна. Так уж вышло, что русский, получается, убил Смита дважды, а больше ему никого не было суждено убить: в тот же миг ударил выстрел полковника. Русский словно бы привскочил над своим укрытием, вышагнул из него (это ведь, сэр, не траншея), пробежал шагов с дюжину в нашу сторону – и только потом зашатался, упал ничком. Мертвый, сэр; мертвее дверной ручки. А полковник, хмыкнув, говорит: «Готов удвоить ставку на обитателя любого другого “гроба”!» Майор, правда, отыгрываться не стал: решил, наверно, что уже достаточно денег просадил.
Между прочим, весь свой выигрыш полковник пожертвовал в пользу вдовы Смита. Он был щедрый джентльмен, этот Мэнкор, почти такой же, как вы, сэр… О, сэр, спасибо! Да-да, еще от одного стаканчика я не откажусь.
А вообще странное дело, что тот русский, убитый наповал, сперва поднялся и побежал, прежде чем упасть. Не то что само по себе странно, я такое видел несколько раз, но… Но это все больше при ранах в сердце, а не в голову. Наш полковой врач говорил, что такое, мол, вообще чуть ли не самое обычное дело и науке с этим все ясно. Врал или как? Может, вы мне объясните, сэр? Моего собственного образования на это не хватает…
– В определенном смысле ваш доктор был прав, – сказал я. – Юридической науке известно несколько казусов, когда люди, получив в сердце колотый удар или пулевую рану, после этого успевали проделать поразительно большое расстояние. Никогда не слышал, чтобы это происходило в военное время, при боевых сражениях – но почему бы и нет?
– Почему бы и нет… – протянул мой собеседник. Глаза его затуманились. – Вот послушайте, сэр, как это один раз было, я тот случай особо запомнил. Наша батарея, в составе дивизии Годдингтона, участвовала в сражении на Альме и пехота уже начала подъем по склону, где укрепился неприятель. Один русский солдат вдруг мелькнул впереди, высоко, на самой вершине гребня, по нему пальнули раз-другой, но вроде как промазали. А он – наши ребята очень удивились! – вместо того чтобы укрыться, вдруг рванул на них вниз по откосу, со штыком наперевес. В него больше не стреляли, всем даже любопытно стало: он что, намерен один перебить всех наступающих англичан? Русский все приближается, ребята, посмеиваясь, смотрят, их сержант тоже взял ружье на изготовку и двинулся русскому навстречу… Но им так и не довелось сойтись в штыковую: на шаг не дойдя до сержанта, русский солдат вдруг рухнул как подкошенный. Оказалось, что он убит выстрелом в сердце, сэр. А поскольку стреляли по нему только в самом начале, когда он был на верху склона, получается – весь этот путь он проделал, уже железно будучи мертвым. Ходячий труп, сэр. Вернее – бегучий. По крайней мере, так нам сказал сержант, видевший его рану вблизи. А сержант был не такой человек, чтобы врать, сэр…
В конце войны был случай еще страннее. Может, вы даже слышали о нем, сэр, в газеты он точно попал. Как-то раз дождливой ночью на позиции британского легкого дивизиона обрушилось человеческое тело. При падении оно зацепило и сорвало с кольев несколько палаток, а само поуродовалось и разбилось так, что не сразу смогли понять: солдат это был все же не наш, сэр, а вражеский. Но как, почему, что за чудо, многие голову ломали, однако никто не угадал. Только потом, взяв нескольких новых пленных, дознались от них, что там было на самом деле. Оказывается, у русских на том участке стояла очень разномастная батарея, в которой было несколько устаревших орудий, в том числе одно – громадного калибра. А поскольку, как я уже говорил, погода той ночью была прескверная, у одного из часовых возник соблазн пересидеть ненастье где-то в укрытии. Вот он и забрался в жерло той пушки, здраво рассудив, что туда начальство не заглянет. А посреди ночи внезапно был дан сигнал тревоги, артиллеристы кинулись к орудиям – и, прежде чем пригревшийся и задремавший часовой успел сообразить, что происходит, та пушка уже выпалила. В результате несчастный парень воспарил в воздух со скоростью двадцать миль в минуту или сколько уж там.
Надо сказать, этому разгильдяю еще повезло. За сон на посту ему по-любому светил расстрел – и лучше уж так, сразу, без всякой канители…
Последнюю сентенцию ветеран произнес самым что ни на есть философским тоном.
– Должно быть, вам, человеку, столько повидавшему, нестерпимо скучна размеренная жизнь в сонном уэльском городке? – вежливо поинтересовался я.
– Сущая правда, сэр. Так и есть. Вы, сэр, угодили в самую точку. Разрази меня гром – эх, если бы мне почаще выпадал случай вот так накоротке беседовать с образованными джентльменами вроде, к примеру, вас, сэр… Да что там говорить – тогда бы я попросту был другим человеком! Раскрою вам секрет, сэр, – собеседник наклонился ко мне вплотную, дыша алкоголем. – Вообще-то я живу в Лондоне, я не так опустился, как это, может, кажется со стороны, я семейный человек – а сюда время от времени приезжаю, чтобы лечиться от пьянства. Стыдно признаться, есть у меня такой порок, сэр… И, сказать по правде, здешняя размеренная жизнь так-таки влияет на меня благотворно: в Лондоне я ни в жисть не мог заснуть, пока не промочу горло по меньшей мере пятью порциями спиртного – а тут мне и трех иной раз хватает…
– Еще по порции бренди с содовой? – спросил я.
– Благодарю, сэр. А вообще-то вы верно заметили: это тихое захолустье – не самое подходящее место для человека вроде меня, сэр, повидавшего огонь и воду… Между прочим, я вам уже рассказывал, как получил свои первые нашивки? Неужели нет? Не за военные подвиги, сэр, а за то, что мне пришлось поработать палачом. Трех человек я повесил, вот этими самыми руками. И это было дело поопаснее, чем иной раз случается на войне!
Наши три батареи тогда, это было в 1850-м, стояли на Корфу и один из офицеров, молодой такой лейтенантик, решил пройтись по горам, поохотиться. И не вернулся, сэр. Сам-то не вернулся, а собака его прибежала и ну выть да лаять, да звать за собой – разве только по-человечески не говорила! Сразу, значит, снарядили поисковую партию, и собака привела ее к неприметному овражку, где под несколькими наспех срезанными охапками папоротника и прочей травы лежал наш лейтенант, и горло у него было этак, знаете, аккуратно распорото от уха до уха. Бедный малый… В полку его любили, и солдаты, и офицеры, так что мы все поклялись, что уж эта-то смерть не останется неотомщенной.
Должен вам сказать, что местные греки, подстрекаемые своими священниками, при каждом удобном случае норовили подстроить нам каверзу. Для этих священников есть какое-то особое название… сейчас… «Папа» – это римский, а греческие зовутся как-то иначе… не то «поппы», не то «попы»… В общем, мы развернутым строем вошли в город, капитан приказал всем этим, как их, попам явиться к нему, после чего каждый из них должен был засвидетельствовать и доказать свою невиновность. Трое из них, сэр, не смогли этого сделать, наоборот: на их лицах читались явные следы страха и растерянности. Тут же состоялся военно-полевой суд, по приговору которого эти три попа были осуждены на смертную казнь через повешение. Легко сказать, сэр; а вот как привести приговор в исполнение? Ни один человек, который приложит руку к казни греческого священника, не проживет после этого и часа. Порукой тому – решимость всех греков, сколько их ни есть на Корфу, и острота их ножей (а ножей на Корфу ровно столько, сколько самих греков). Однако капитан спросил, кто согласен стать добровольцем – и я сделал шаг вперед, сэр, потому как считал, что это мой долг: ведь я не просто служил в роте убитого лейтенанта, но вдобавок был ординарцем…
Что ж, воздвигли эшафот, войска встали вокруг него в каре, и я повесил всех троих: высоко, как Амана. А когда дело было сделано, капитан говорит: «Все правильно, парень, ты помог нам в затруднительной ситуации, а теперь давай-ка потрудимся, чтобы спасти жизнь тебе самому». Выстроил войско сомкнутым строем так, что я оказался в самой середине, и мы таким манером двинулись к гавани. Там ждал пароход, основные якоря на котором уже подняли и ждали только нашего прибытия, чтобы поднять еще и малый якорь, убрать сходни да и отчалить от берега подобру-поздорову. А со всех сторон так и напирала толпа греков, жаждущих завести со мной знакомство покороче, так что я был прямо-таки счастлив, когда меня наконец буквально впихнули на палубу. Ох, вы бы слышали, сэр, как все это сборище завыло от отчаянья, когда увидело, что корабль развел пары и направляется в открытое море! Большую часть своей жизни я прожил сам по себе, без семьи, да и в основном без друзей, так что это был поистине единственный случай, когда кто-то искренне горевал при расставании со мной. И как горевал, сэр! Сколько народу! Мы как следует обыскали корабль – и возблагодарили судьбу за эту предусмотрительность: на борту оказалось трое непрошеных пассажиров. Все греки, сэр, и каждый с ножом на поясе. К тому времени, как их удалось отыскать, судно удалилось от берега уже порядочно, тем не менее всех троих тут же отправили за борт. Удалось ли им доплыть до острова? Никогда не задумывался об этом, сэр. Полагаю, что нет. Так о чем это я рассказывал, сэр? А, да: вот за тот случай меня и сделали капралом!
Старый артиллерист гордо улыбнулся, явно ни о чем не сожалея, а, наоборот, с удовольствием воскрешая в памяти обстоятельства, при которых он получил свои первые нашивки.
– Кстати, как вас зовут? – спросил я, вдруг сообразив, что до сих пор не знаю имени моего собеседника.
– Сержант Тернбулл, сэр. Тернбулл со Второй батареи, Королевская конная артиллерия. В Крымской кампании служил под началом майора Кэмпбелла. Хоть сам майор, хоть капитан Онслоу, хоть кто из старых служак – все подтвердят мои слова, сэр, да каждый из них вам охотно и о своем расскажет, если сошлетесь на меня. Хорошо запомнили мою фамилию, сэр?
Я кивнул, с трудом удержавшись от зевка.
– Да я и сам еще много интересного мог бы рассказать, сэр. Например, был такой случай, уже не с нами, а с французами: один зуав, пьяный в стельку, перепутал, куда надо свернуть, и забрел к русским. У них на мамелоне в ту пору была пирушка, он так уверенно идет туда – часовой его и пропустил. Тогда зуав… схватили, конечно… а полковник и говорит… вскочил – и… вот так он и вышел на свободу…
Его слова доносились до меня уже сквозь полудрему, причем какую-то странную: вроде бы никогда на меня прежде не нападала сонливость такого рода. Наверно, меня просто разморило в тепле возле камина… да и устал я за сегодня…
Придя в себя, я обнаружил, что по-прежнему сижу в холле деревенской гостиницы, напротив камина. Но огонь в камине уже почти догорел, да и от свечей в канделябре остались одни огарки.
Гостиничный холл был совершенно пуст.
Я попробовал встать – и испытал удивительно забавное чувство: такое впечатление, что то ли гостиница, то ли сам я, то ли, по крайней мере, мой мозг стремительно закружился волчком. Пришлось снова опуститься в кресло.
Что-то со мной было не в порядке. Чего-то явно не хватало.
Сколько вообще времени прошло с тех пор, как…
Я сунул руку в жилетный карман – и обнаружил, чего именно не хватало: часов. В глубоком недоумении (мне ведь было точно известно: перед тем как меня сморил сон, часы оставались на месте!), я полез в другой карман, где хранился бумажник. Но часов не оказалось и там. Более того, бумажника там тоже не оказалось.
– Эй, кто это тут? – послышался чей-то голос (очевидно, мои поиски не были бесшумны). Через минуту в холл спустился совершенно незнакомый человек, крепкого сложения, в скромном, но ладно сидящем костюме. Ростом незнакомец был чуть ниже среднего, а лет как раз средних, даже постарше. В руке он держал свечу.
– А, вот вы где, сэр… Рад приветствовать вас в моей гостинице! Жена сказала мне, что у нас постоялец, но я думал, вы давно уже прошли к себе в комнату… Сам я весь день провел на ярмарке в Лланморрисе – не ближний свет, так что вернулся только сейчас.
– Меня ограбили! – воскликнул я, наконец сообразив, что произошло.
– Ограбили? В моей гостинице?! – возмущенно произнес хозяин, склоняясь ко мне со свечой в руке, но при этом не столько всматриваясь, сколько принюхиваясь.
– Да… И деньги, и часы – все украли… – сказал я в расстроенных чувствах. – Кстати, который час?
– Без малого час ночи, – хозяин покачал головой. – Сэр, вы точно хотите заявить, что произошло ограбление? Вы ничего не путаете?
– Ни о какой путанице не может быть и речи. Да, мы сидели с грабителем за одним столом… да, пили… потом я заснул – это, кажется, примерно в одиннадцать… Значит, у него было в запасе около двух часов, чтобы скрыться.
– Гм… Полтора часа назад со станции ушел поезд, – сказал хозяин гостиницы. – Надо думать, грабитель, кем бы он ни был, воспользовался этой возможностью, чтобы скрыться отсюда. А ну-ка, поднимайтесь, сэр… обопритесь на меня… Да, пошатывает вас изрядно, причем, похоже, не только от спиртного. А! Вот какой запах я, оказывается, еще с самого начала различил! Лаундаум. Этот негодяй не просто напоил вас бренди за ваши же деньги, сэр: он подмешал вам в стакан опиум.
– Мерзавец! – вскричал я. – Ну, он за это поплатится. К счастью, мне известно его имя!
– Отлично, сэр!
– Да, мне известно его имя, и теперь негодяю не будет ни сна, ни покоя, пока он не окажется схвачен! Я добьюсь, чтобы сведения о нем поступили в каждый полицейский участок Британской империи! Тебе не уйти от воздаяния, сержант Тернбулл, недостойный ветеран, опозоривший свою Вторую батарею!
– Господи, спаси и помилуй! – в полном изумлении вскричал хозяин. – Да ведь это же мое имя! Я и есть сержант Тернбулл! Вторая батарея Королевской конной артиллерии, сэр. Крымская кампания и Большой Бунт. За обе кампании имею награды…
– Черт побери! А кто же в таком случае этот грабитель?!
– Даже представить себе не могу! – воскликнул мой теперешний собеседник. И вдруг глаза его озарились догадкой. – Постойте, сэр… Это случайно не высокий худощавый тип с таким вот приметным шрамом на лбу?
– Точно! Он и есть!
– Понятно… Да, это один из тех субъектов, по которым виселица даже не плачет, а прямо-таки рыдает горькими слезами! «Сержант», ха! Да он в жизни не носил формы, если, конечно, не считать робу каторжника! Джо Келси, вот это кто.
– Как? Вы хотите сказать, что это не ветеран Крымской кампании?!
– Ни в коем разе, сэр. Он и за пределами Англии, насколько я знаю, никогда не бывал. Разве что на Гибралтаре, да и то – не по своей воле. Он оттуда, кстати, сумел сбежать довольно-таки оригинальным способом…
– Постойте! То есть все, что он мне рассказывал… – я схватился за голову. – История о лейтенанте, ходившем в бой с ясеневой дубинкой, история о полковнике, поставившем двадцать пять фунтов на один выстрел… Ходячие трупы, греческие священники… Значит, все это – просто выдумки?!
– Нет, сэр. Все это – святая истинная правда, на Евангелии готов присягнуть. Только случилось это не с ним, а со мной. Он часто посиживал в баре, слышал мои рассказы и, видать, заучил их наизусть… Должен сказать, сэр, что я малость погорячился, сказавши, будто по Джо, мол, «виселица рыдает». Келси тут живет… то есть жил… уже давно, беспокойства от него никому не было, мы все полагали, что его преступное прошлое – оно в прошлом и осталось… Вы в каком-то смысле сами его соблазнили, сэр. Когда вы его тут угощали, сидя с ним один на один, он увидел ваши золотые часы и оценил толщину вашего бумажника… Должно быть, это оказалось для бедняги слишком сильным испытанием!
– Так что же мне теперь делать?!
– Теперь, в час ночи? Да уж ничего лучше и не придумаешь, чем все-таки отправиться в постель, а поутру я, конечно, оповещу обо всем полицию. Может, они его все-таки отыщут. Идемте, сэр!
Вот такая история произошла со мной. А небольшую коллекцию военных историй, происшедших с сержантом Тернбуллом (настоящим!), я представляю на ваш суд, дорогой читатель. Нравятся они вам или не очень, верить в них или нет – решайте сами. В любом случае у вас передо мной серьезное преимущество. Вам эти истории достаются бесплатно – а мне они обошлись в четырнадцать фунтов, семь шиллингов и четыре пенса. Да еще к этому следует прибавить стоимость отличных часов с золотой цепочкой…
Примечания переводчика
Крымская война 1853—1856 гг. – особый рубеж для Великобритании. Не столь болезненный, как для нас, но все равно очень заметный. Поэтому ничего удивительного, что Конан Дойл решил обратиться к такому сюжету – тем более что сам он всего за два года до описываемых событий вполне мог стать случайной жертвой той войны, которая чуть-чуть не разразилась между Великобританией и Россией, причем эта несостоявшаяся война была бы «прямым потомком» Крымской! В 1880 г. Россия, очередной раз одержав победу в очередном же конфликте с Турцией, сочла возможным начать возрождение своего военного флота, не посчитавшись с теми ограничениями, которые накладывал на нее мирный договор, подписанный по итогам Крымской войны. И именно в те месяцы, когда дипломатическое противостояние между двумя странами чуть-чуть не переросло в открытый конфликт, двадцатилетний Конан Дойл возвращался через Балтийское море из северной экспедиции, где принимал участие в качестве судового врача! Китобойная шхуна «Надежда», на которой он находился, оказалась в опасной близости от зоны действия русских крейсеров, уже почти готовых к вступлению в войну. К счастью, до боевых действий тогда все-таки не дошло…
(Впрочем, не дошло лишь до прямого военного столкновения между двумя странами, а несколько «косвенных» конфликтов имело место. Один из них проходил на территории Афганистана, который, чувствуя за своей спиной поддержку России, очень решительно выступил против англичан. Упоминаем об этом лишь потому, что в одном из сражений этой войны, едва не ставшей англо-русской, был ранен… доктор Ватсон!)
Так или иначе, от Крымской войны в тогдашний английский быт вошло много терминов и названий, причем далеко не всегда «враждебных». Появилась даже мода на все, связанное с Крымом, Таврией и Черным морем. Именно тогда складывается ситуация, при которой знаменитые английские лайнеры получают названия «Дон» и «Балаклава». Проникают в быт и названия крымских укреплений: русские, английские, англо-франко-турецкие… Например, упоминаемый центральным персонажем этого рассказа «мамелон» («сосок» по-французски) – тип укрепления, применявшийся почти исключительно на этой войне: небольшой естественный пригорок, усиленный рвами и насыпями. А «редан» – это небольшое фортификационное сооружение «уступом», углом в сторону противника; впрочем, в данном случае явно имелась в виду обширная система укреплений, представляющая собой ряд малых «уступов», соединенных друг с другом траншеями. Зато возвышенность, которую британцы прозвали «Кэткартский холм», к Крыму прямого отношения не имеет: она названа так по местности Кэткарт в районе Глазго. Как видно, на этом участке среди британских солдат было много шотландцев…
Упоминаемое в рассказе сражение на реке Альме 8 (20) сентября 1854 г. – один из важных эпизодов Крымской войны. Именно этот бой считается первой в истории крупной победой, одержанной при помощи нарезного оружия. Русская армия по численности примерно на треть уступала войскам англо-франко-турецкой коалиции, однако, заранее заняв ряд возвышенностей, рассчитывала сдержать наступление противника. Но когда отряды англичан и французов, вброд преодолев неглубокую реку, начали длительный подъем по склонам противоположного берега, выяснилось, что в ходе этого наступления они могут вести эффективный огонь с большой дистанции, недоступной гладкоствольным ружьям, состоящим на вооружении русских. Тем не менее победа далась союзникам нелегко и заставила их отказаться от планов немедленно атаковать Севастополь.
Добавим, кстати, что успешнее всего из нарезных штуцеров в том бою стреляли не англичане, а французы, так что франкофобия «ветерана» (о врагах отзывающегося куда более уважительно, чем о союзниках!) выглядит довольно странной. Впрочем, он ведь «ветеран» именно в кавычках…
Достаточно неприятен для современного читателя и эпизод с повешением греческих священников – «высоко, как Амана». Кстати, именно для современного читателя даже это сравнение не вполне понятно. Поясним: это библейский «отрицательный персонаж», история которого описана в кн. «Эсфирь». Аман, приближенный асстрийского царя Артаксеркса, будучи во вражде с царским советником Мардохеем Иудеянином, добился разрешения истребить не только его самого, но и весь народ иудейский. Однако в последний момент Артаксеркс, вспомнив, как многим он обязан Мардохею, изменил свое решение, приказав повесить самого Амана на той огромной, «вышиною в пятьдесят локтей», виселице, которую он уже приготовил для Мардохея. У нас сравнение с Аманом не очень-то в ходу, но в европейской культуре эта история (со времен Средневековья являющаяся одним из самых распространенных сюжетов фресок, картин, книжных иллюстраций и первых театральных постановок) породила ряд пословиц и крылатых фраз, характеризующих ситуацию «наказанного злодейства».
Правда, возникает вопрос: а что, собственно, англичане вообще делают на этом греческом острове? Но дело в том, что в 1815—1864 гг. о. Корфу (Керкира) входил в состав так называемой Ионической республики: государственного образования, состоявшего под протекторатом Великобритании.
Впрочем, мы уже знаем: не все, но многие из этих событий имеют весьма далекое отношение к тому, что происходило на самом деле. А некоторые из них вообще могут быть навеяны приемом лаундаума: опиумной настойки, которая во времена Конан Дойла не считалась наркотиком, поэтому широко употреблялась как обезболивающее и снотворное средство…
Дебют бимбаши Джойса
Перевод Г. Панченко
Это случилось как раз в ту пору, когда бурный поток мусульманского фанатизма, порожденный движением Махди, не только разлился во всю ширь, от Великих Озер до Дарфура, но и докатился даже до самых границ Египта – и теперь, заполонив все доступное ему пространство, казалось, начал понемногу ослабевать. Даже если так, это был еще не закат махдизма; а пускай даже и закат – он ведь мог стать еще более кровавым, чем рассвет, тот безумный рассвет, когда волна безумных фанатиков захлестнула несколько африканских стран, затопила Хартум и защищавшую его армию Гордона, отшвырнула отступающих англичан по течению Нила и расплескалась брызгами несущих смерть малых отрядов уже на севере Черного Континента, в окрестностях Асуана. И вот тогда, вроде бы дойдя до своих берегов и исчерпав силы у египетских пределов, махдизм нашел обходные пути, множеством мелких ручьев протек на восток и на запад, в Центральную Африку и на земли Абиссинии. Потом на целых десять лет воцарилось затишье; лишь пограничные гарнизоны, патрулируя рубежи, поглядывали в сторону горных гряд Донголы, склоны которых, покрытые занавесью далеких туманов, синели на горизонте. Там, за этой пеленой клубящегося мрака, простирались земли крови и ужаса.
Порой в этот край туманов уходили отважные авантюристы, привлеченные рассказами о золоте, драгоценных смолах и слоновой кости; но не было случая, чтобы хоть кто-либо из них возвращался назад. Лишь однажды из владений Махди сумели вырваться двое: женщина-гречанка и египтянин – тяжело изувеченный, едва живой. Они были единственными, кто мог рассказать о сокрытой стране хоть что-то; по правде говоря, немногое.
Когда под лучами заката туманы, окутывавшие далекую гряду, меняли цвет с синеватого на багряно-красный, горы казались островами, встающими из моря крови. Мрачным и зловещим было это зрелище для тех, кто взирал на него со стен надежно укрепленных фортов, венчающих холмистую цепь над Вади-Хальфа.
Однако цивилизация уже была склонна вновь двинуться на юг – а в наши дни она привыкла путешествовать не иначе, как на бронепоезде; в ту пору до появления бронепоездов как таковых еще оставалось какое-то время, но это были буквально считанные годы, так что поступь цивилизации уже приобрела характерную увесистость. Десять лет полевой работы в хартумском пекле, десять лет тихой, незаметной деятельности в Каире… Все было подготовлено: от стратегических планов до ездовых и вьючных седел в каждом эскадроне верблюжьей кавалерии. Масштаб приготовлений был огромен, но их удалось сохранить в тайне, потому что на высшем уровне за грядущую операцию отвечали не парламентские комиссии, а всего два человека. Один из них был государственный деятель, политик – причем великий политик; другой был военачальник – и тоже великий. Первый убеждал там, где не мог приказать, объяснял, подготавливал почву. Второй составлял военные планы и размещал вооруженные отряды так, чтобы при необходимости, как говорится, «каждый пенс стоил бы не меньше фунта».
Однажды ночью, когда основная работа уже была осуществлена, эти два человека, одухотворявшие все дело, наконец смогли встретиться, обменяться рукопожатиями и коротко переговорить. А затем военачальник исчез – ему еще кое-что предстояло сделать напоследок.
И надо же было случиться, что именно в эту пору в Каир прибыл бимбаши (во всяком случае, такое звание ему предстояло носить в частях Египетского корпуса) Хилари Джойс, несущий постоянную службу в стрелковом полку Королевских Мальв, но недавно откомандированный во временнее распоряжение командования Девятого суданского полка…
Наполеон сказал – и Хилари Джойс был в этом с ним абсолютно согласен, – что по-настоящему серьезную репутацию можно заработать только на Востоке. Вот он сейчас и был на самом что ни на есть Востоке, новопроизведенный капитан-бимбаши, с четырьмя банками консервов в багаже (по правде сказать, этим его багаж почти исчерпывался), положенной по уставу саблей, скорострельным пистолетом даже несколько более современной модели, чем то считалось необходимым согласно уставу – и томиком «Арабский язык для начинающих» профессора Грина, о котором устав абсолютно умалчивает. А еще в его жилах текла молодая кровь, горячая и отважная. Так что сложностей не предвиделось.
Правда, он слегка опасался того, как его примет командующий: по слухам, тот был весьма строг к молодым офицерам. Но Джойс, обладая природным тактом и будучи хорошо воспитан (ни в том, ни в другом он абсолютно не сомневался), предпочитал надеяться на лучшее. Так что, оставив свой, с позволения сказать, багаж в гостинице с даже чуть слишком, как для Каира, английским названием «У пастуха», молодой бимбаши отправился прямиком в штаб.
Однако принял Джойса не генерал (тот сейчас, как оказалось, отсутствовал в Каире), а начальник отдела разведки. На грозное начальство этот офицер совсем не походил, он был так мягок в обращении, говорил столь деликатным голосом и обладал до того мирной внешностью, что Хилари испытал даже некоторое разочарование. Где ему было знать, что в данный момент перед ним находится один из самых целеустремленных и, при необходимости, безжалостных хищников Востока: невзрачная телесная оболочка таила в себе неукротимый дух и ум, отточенный, как бритвенное лезвие.
– Очень рад вашему прибытию, молодой человек. Жаль, конечно, что вы не можете предстать перед генералом, но уж не обижайтесь: видите ли, время сейчас тревожное, граница неспокойна, так что у командующего масса дел, просто ужас…
– Полк, к которому я приписан, сейчас стоит в Вади-Хальфе. Полагаю, сэр, мне сейчас предстоит незамедлительно отправиться туда?
– О нет, у меня есть насчет вас особые планы … Видите этот оазис? – сигарета в руках начальника разведки уперлась в какую-то точку на стене, вернее – на покрывающей всю стену карте. – Он называется Куркур. Вот туда и отправляйтесь, причем немедленно. Как место службы этот оазис, пожалуй, несколько скучноват, но зато воздух! Природа! Чудесно, чудесно… Собственно, от Девятого полка вас никто не отлучает: там сейчас расквартирована одна из его рот. И половина кавалерийского эскадрона. Вот, кстати, сразу и возглавите этот отряд.
Хилари задумчиво посмотрел на карту. Название оазиса было помечено крестом, но, как Джойс ни старался, он не смог понять, что это за место: вокруг больше не было никаких обозначений.
– Это населенный пункт, сэр?
– Не совсем. Колодец. Или, если хотите, источник. Вода, боюсь, несколько солоноватая, но вы вскоре привыкнете. Куркурский оазис – очень важный пункт: тот «крестик», который вы так внимательно разглядывали, означает пересечение двух караванных троп. Собственно, теперь караваны ходить не должны, но могут. И не только они. Вы меня понимаете?
– Понимаю, сэр. Разбойничьи набеги?
– Между нами говоря – не в первую очередь. Ваша задача – перехватывать посыльных. По какой бы тропе они ни шли, колодца в пустыне не миновать. Конечно, молодой человек, вы только что прибыли в страну – но должны понимать что к чему. Число тех, кто охотно поддержит знамя джихада, огромно. Халифа это, безусловно, знает – и вряд ли он такой дурак, чтобы не поддерживать контакты со своими египетскими сторонниками. А вот это, – сигарета в руке разведчика указала на горизонтальную черту, ведущую с востока на запад, – кратчайший путь во владения Сенусси. Гонец, едущий к нему от Халифы, тоже не минует Куркурского оазиса… Ваша обязанность – останавливать всех. Под арестом их держать не обязательно, можно и отпустить, но только после обыска и допроса. Арабским владеете?
– Учусь, сэр!
– Ну-ну. Вот как раз и попрактикуетесь. А на случай, если арабский не покорится вам вот так сразу, в вашем распоряжении там будет один младший офицер… из местных, но надежный. Зовут его, если не ошибаюсь, Али и еще как-то. Он отлично говорит по-английски и сможет послужить вам переводчиком, а также, в трудных случаях, и советником. Итак, всего наилучшего! Я доложу командующему, что вы сегодня же, не медля, отбыли к своему месту службы. Он будет очень доволен такой оперативностью. Постарайтесь его не разочаровать: генерал никогда не прощает оплошавших, но и не забывает отличившихся.
…Поездом до Балиани. На почтовом пароходе до Асуана. Далее – только на верблюдах: два дня по Ливийской пустыне с абабдехским проводником. Пара верховых верблюдов, три вьючных, где-то в глубине одного из вьюков – смехотворно крохотный багаж Хилари, но налегке через пустыню не путешествуют. Зато, оказывается, по пустыне путешествуют только и исключительно со скоростью вьючного верблюда, а это, представьте себе, целых две с половиной мили в час. Но даже при таком бешеном темпе пространство все-таки покоряется: к вечеру третьего дня проводник с вершины высокого холма указывает куда-то – и, присмотревшись, можно различить посреди пустыни зеленое пятно. Это и есть Джебель-Куркур. Крохотная пальмовая рощица посреди бесплодных и бескрайних просторов, черных скал и желтых дюн. Воистину прекрасная, обетованная земля, и каждый, кто прошел через пустыню, подтвердит это!
Час спустя Джойс уже въезжает в маленький лагерь, часовые вытягиваются в струнку и отдают честь, а смуглокожий младший офицер Али (точнее, как выяснилось, Мохаммед Али) приветствует его на безупречном английском. Вот так для бимбаши закончилось путешествие и началась служба.
Что да, то да: Куркурский оазис и вправду оказался «несколько скучноват», особенно для длительного проживания. Большая, почти идеально круглая, поросшая жесткой травой котловина; в центре ее – пресловутый колодец, он же источник: три ямы с мутноватой и солоноватой водой, которая, когда ее пьешь, разве что на зубах не хрустит. Пальмовая роща и вправду хороша – если на нее смотреть: но Хилари по этому поводу едва не поссорился с Богом, который в месте, где тень прямо-таки жизненно необходима, позволил расти лишь тем деревьям, которые тени практически не дают.
К счастью, кроме пальм, на краю оазиса широко раскинула ветви огромная акация. Но всего одна.
В часы самой тяжкой, невыносимой жары Хилари Джойс дремал под сенью этой акации, а когда на землю опускалась прохлада – устраивал своим солдатам смотр. Солдаты были набраны из числа суданских негров: молодец к молодцу, длинноногие, широкоплечие, с отличной осанкой. Их лоснящиеся черные лица были очень смешливы, а при виде их забавных форменных кепи, напоминающих пирожки с рубленой свининой, Джойса и самого порой разбирал смех.
Он уделял большое внимание строевым упражнениям, но, как выяснилось, неграм эти упражнения тоже пришлись очень по душе. Так что молодой бимбаши вскоре обрел среди солдат большую популярность. Но день проходил за днем, ничего вокруг не менялось: одинаковая погода, одинаковая пища, однообразный пейзаж, однообразие строевой муштры… Через три недели Джойсу уже казалось, что он прожил здесь несколько долгих лет.
А потом из пустыни прибыл некто, чье появление прервало монотонность этой жизни.
Однажды вечером, когда солнце уже опускалось за горизонт, Хилари медленно ехал по старой караванной дороге. Эта узенькая тропка выглядела невзрачно, но такие тропы изображены на всех военных картах, и Джойс отлично помнил, какова их протяженность. Везде узкие, едва заметные, казалось бы, на каждом шагу готовые пропасть между камней, они тянулись в неведомые дали, в самое сердце таинственной Африки. Бесчисленные верблюжьи караваны многие века тянулись по этой дороге, протаптывая путь, выглаживая камень – и даже теперь заброшенная, неиспользуемая тропа была сильнее времени и расстояния. Воистину, странны для белых эти африканские дороги, шириной не более фута, а длиной за две тысячи миль… Вот, к примеру, именно эта тропа: на сколько миль она тянется к югу, когда в последний раз из конца в конец прошел по ней путник…
Джойс поднял взгляд – и даже растерялся, увидев такого путника, идущего (пешком!) ему навстречу. Сперва бимбаши подумал, что это один из его солдат, но тут же убедился в своей ошибке. Незнакомец был одет не в облегающий английский мундир цвета хаки, а в свободный арабский балахон-галабею.
Путник этот был очень высок, а венчающий его голову огромный тюрбан и вовсе делал пришельца подлинным великаном. Шел он быстро, с высоко поднятой головой, как человек, не ведающий страха.
Кто же он, этот загадочный гигант, столь неожиданно явившийся из страны, куда давно уже никому нет хода? И один ли он? Быть может, за ним следует дикая орда конных копьеносцев? Но почему он пеш? Пешему здесь не место: ведь до ближайшего оазиса, где есть колодец, подобный здешнему – по меньшей мере сто миль пути…
Как бы там ни было, в эти дни Куркур – не просто оазис, но пограничный пост. И поэтому он не может позволить себе быть гостеприимным пристанищем для случайных путников.
Хилари Джойс развернул лошадь, поскакал в оазис и поднял тревогу. Вскоре он уже скакал назад – но не один, а с двадцатью всадниками.
Незнакомец, конечно, давно уже понял, что его ожидает отнюдь не теплая встреча. Тем не менее он продолжал двигаться вперед. Увидев несущихся ему навстречу всадников, он на секунду замер – но скрыться ему все равно было некуда, и араб пошел навстречу кавалеристам, как человек, вынужденный выбирать между плохим и безнадежным. Он не сопротивлялся, когда двое солдат, перегнувшись с седел, крепко взяли его за плечи, и без возражений последовал в лагерь, шагая меж их лошадьми.
Вскоре после этого во все стороны отправились кавалерийские разъезды, но все вокруг было спокойно: никаких признаков дервишей. Зато разъяснилась, по крайней мере отчасти, тайна появления загадочного пешехода: на караванной тропе неподалеку от оазиса был найден труп верхового верблюда, рослого, великолепной породы и – загнанного насмерть. Но зачем, откуда и куда ехал его всадник, по-прежнему оставалось секретом. А Джойс отлично помнил: именно для разгадывания таких секретов он здесь и находится.
Поначалу молодой бимбаши даже огорчился, убедившись, что оазису не грозит набег до зубов вооруженных дервишей. До сих пор на его счету не было ни одного, даже самого маленького сражения – и, если бы сейчас удалось одержать над неприятелем молниеносную победу, это стало бы отличным началом! О, его карьера в египетской армии быстро бы двинулась вперед, если б!.. Впрочем, поразмыслив, капитан понял, что судьба все-таки послала ему замечательный шанс произвести хорошее впечатление на командование Египетского корпуса. Теперь начальник отдела военной разведки узнает, что он не ошибся с назначением Джойса, узнает об этом и прославленный генерал, который никогда не забывает отличившихся и не прощает оплошавших.
Одежда арестованного и его манера держаться свидетельствовали о том, что в руки бимбаши попала важная птица. Кроме того, вряд ли в распоряжении простого путника окажется такой ездовой верблюд, и уж тем более вряд ли простой путник будет так спешить, чтобы загнать этого верблюда насмерть. Джойс обтер себе лицо мокрой губкой, выпил чашку крепкого кофе, сменил пробковый шлем на чрезвычайно эффектно выглядевшую феску, которую в Египетском корпусе носили исключительно в качестве парадного головного убора, и отправился к тенистой акации вершить следствие и суд.
Молодой офицер очень сожалел, что сейчас некому оценить все великолепие этой сцены. Вот он восседает под деревом за специально принесенным столом (единственным на весь оазис), рядом с ним младший офицер Мохаммед Али в качестве секретаря и переводчика, по обе стороны замерли два чернокожих стража в солдатской форме, а другие стражи, чеканя шаг, ведут на допрос арестованного.
Неизвестно, произвела ли вся эта торжественная обстановка впечатление на арестанта, зато сам он – рослый, внушительный, с лицом, наполовину скрытым черной бородой – изрядно смутил судью, едва лишь тот встретился со смелым взглядом стальных глаз араба. Поэтому для Хилари было большим облегчением заметить, что лицо арестованного слегка подергивается, словно тот пытается украдкой от конвоиров подать судье тайный знак.
– Что за новости?! – воскликнул Джойс. – Ты смеешь здесь корчить рожи, негодяй?!
Лицо араба мгновенно закаменело. Теперь он словно представлял собой воплощение достоинства – такого, которое известно только людям Востока. Молодой офицер даже усомнился, не привиделось ли ему это странное подмигивание.
– Кто ты такой и что тебе здесь нужно?
Офицер-египтянин перевел вопрос, но незнакомец ничего не ответил. Его лицо вновь странно передернулось, словно по нему пробежала нервная судорога.
– Вот дьявол! – вознегодовал судья. – Этот мерзавец продолжает корчить рожи, а на вопросы не отвечает. Кто ты такой, мошенник? Отвечай немедленно! Или тебе прочистить уши?!
Но гость из пустыни не реагировал ни на английские, ни на арабские вопросы. Напрасно Мохаммед Али истощал свое искусство: арестант даже не оглянулся на египетского офицера. Смотрел он по-прежнему только на Джойса, взгляд его был все так же бесстрастен, а по лицу временами пробегало странное подобие судороги.
Бимбаши в замешательстве почесал затылок.
– Что будем делать, Али? Нам все-таки необходимо разобраться, зачем этот тип сюда прибыл. Значит, при нем не оказалось никаких бумаг?
– Нет, сэр, мы его тщательно обыскали – но ничего не нашли.
– Ну а если просто порассуждать, без документов и без допроса? Хоть какой-нибудь намек, а?
– Если так – то он, сэр, конечно, прибыл издалека. Такого верблюда, как был под ним, загнать не просто. Для этого требуется идти быстрым аллюром, без остановок – и по меньшей мере из Донголы.
– Ну, хоть что-то прояснилось. Значит, мы заставим его говорить.
– А может, он глухонемой, сэр?
– Ну уж нет. Я внимательно следил за его взглядом. Он отлично понимает нас обоих.
– Тогда лучше отправить его в Асуан.
– Еще не хватало! Чтобы другие пожали плоды моей удачи?! Нет уж, этого голубчика изловил я, я и сниму с него хотя бы первый допрос. Задача сводится лишь к тому, как заставить его говорить.
Черные глаза египтянина странно блеснули. Он посмотрел по сторонам и выразительно кивнул в сторону сложенного из камней очага, где как раз сейчас начали разогревать котел для вечерней трапезы.
– Это можно. Бимбаши достаточно лишь приказать… или даже разрешить…
Взгляд Мохаммеда Али перебежал от очага на арестанта и обратно.
– Э… Нет, Али. Так не полагается. Ей-богу, это чересчур.
– А мы не чересчур, сэр. Мы совсем-совсем легонько.
– Ни в коем случае. Здесь такое, может быть, и сходит с рук, но если сведения об этом дойдут до Флит-стрит…[20]
Это было сказано негромко – но через секунду Джойс, скосив глаза на арестованного, пригнулся к уху своего помощника и произнес совсем уже шепотом:
– Другое дело, что мы можем его этим припугнуть. За такое нас точно никто не осудит!
– Так точно, сэр.
– Али! – Джойс вновь заговорил громко, командным голосом: – Проследите, чтобы солдаты взяли старую подкову и раскалили ее докрасна.
– Будет исполнено, сэр!
– Вы двое, – бимбаши повернулся к ближайшим солдатам, – снимите с этого молодчика галабею и держите его покрепче!
Арестант следил за этими приготовлениями скорее с насмешкой, чем с испугом. Он даже не дрогнул, когда чернокожий сержант, держа на двух штыках раскаленную подкову, приблизился к нему.
– Ну что? Теперь ты будешь говорить? – вопросил Хилари голосом, которому постарался придать интонации холодной жестокости.
Пленник мягко, даже ласково улыбнулся и провел рукой по своей бороде.
– О черт! Бросьте эту проклятую подкову! – воскликнул Джойс, в ярости вскакивая со своего судейского места. – Обманывать его бесполезно. Он нас раскусил: он знает, что мы не будем пытать его раскаленным железом. Но вот плети он у меня отведает – и это я ему гарантирую! Даю ему срок до завтра. Не заговорит – шкуру спущу, не будь я Джойс! Али!!! Ты перевел ему все это?!
– Так точно, сэр!
– А вот что я еще добавлю от себя: «А теперь отправляйся спать, о путник, краса пустыни – и пусть твоя ночь будет наполнена мыслями о том, что произойдет с тобой утром!»
(Это Хилари произнес на языке, который, как он надеялся, благодаря учебнику профессора Грина сделался уже в достаточной мере арабским.)
На этом суд был завершен. Заключенного, сохранившего прежнюю невозмутимость, отвели «на гауптвахту» (в одну из палаток) и предоставили ему «тюремный ужин» (состоящий из холодного риса и воды). Неизвестно, какими мыслями была наполнена его ночь, но сам Хилари Джойс, человек гораздо менее суровый, чем он стремился продемонстрировать, до утра не сомкнул глаз, думая о том, что же ему теперь делать с собственным обещанием. Он, конечно, сможет показать арестанту плеть или даже курбаш, страшного вида египетский кнут – но что делать, если это устрашит араба не больше, чем его устрашила раскаленная подкова?
Внезапно бимбаши пришла в голову страшная мысль, что араб, возможно, и в самом деле глухонемой. И эта мысль до такой степени потрясла его, что Джойс почти окончательно уверился: допрашивать арестованного он не будет, лучше отправит его, живого и невредимого, в Асуан. Но все-таки… Все-таки как бы хорошо отправить не только пленника, но и хотя бы краткий отчет о его допросе…
На этом месте размышления бимбаши были прерваны самым что ни на есть неприятным образом. В его палатку ворвался Мохаммед Али.
– Сэр! Пленник бежал!
– Как – бежал?!
– На вашем собственном верблюде, причем самом лучшем, сэр! Ночью прорезал полог, выбрался потихоньку, прокрался к нашим верблюдам и – поминай как звали!
Конечно, бимбаши приступил к поиску самым энергичным образом. Конница совершила несколько дальних рейдов в разные стороны от оазиса, следопыты внимательно осматривали песчаные заносы в поисках отпечатков верблюжьих копыт, но все оказалось бесполезно. Беглец исчез.
С тяжелым сердцем Хилари был вынужден написать рапорт об этом чрезвычайном происшествии и отправить его в Асуан. Пять дней спустя поступил краткий приказ от командующего: прибыть в штаб и дать объяснения лично. Выехал Джойс с еще более тяжелым сердцем, чем когда отправлял рапорт: начав службу с такой оплошности, бимбаши не ждал ничего хорошего от сурового генерала, про которого было известно, что к своим подчиненным он столь же требователен, как к самому себе.
Читать бесплатно другие книги:
