Часть Азии. История Российского государства. Ордынский период (адаптирована под iPad) Акунин Борис

Причин было несколько. Главная, вероятно, заключалась в том, что ханы относились к Руси как к колонии, сугубо паразитически – то есть не как рачительные хозяева, а как грабители: норовили выкачать побольше дани и забрать для своих нужд побольше людей.

Кроме того, ассимилируясь среди тюркских племен, ведших одинаковый с ними образ жизни, монголы совершенно не смешивались с русославянами. «Если бы Моголы сделали у нас то же, что в Китае, в Индии или что Турки в Греции; если бы, оставив степь и кочевание, переселились в наши города, то могли бы существовать и доныне в виде Государства», – пишет Карамзин, имея в виду государство, общее с русскими. Но монголы, превратившиеся в татар, продолжали жить географически обособленно и построили себе собственные города, оказавшиеся недолговечными.

Ну и, конечно, Русь не могла превратиться в татарское государство после того, как Золотая Орда выбрала в качестве государственной религии ислам. Был момент – во время правления Сартака, христианина и покровителя Александра Невского, – когда, кажется, возникла реальная возможность «английско-нормандского» варианта, при котором завоеватели и завоеванные превращаются в одну нацию, но новый хан прожил недолго, а его преемник Берке уже был мусульманином.

Таким образом, симбиоза не произошло. Русские и татары остались жить в одном государстве, но оно так и не сделалось общим. В нем произошла смена элит и, соответственно, всей системы управления. Сначала русские жили под властью татар, потом (это относится к эпохе, которая будет описана в следующем томе) татары стали жить под властью русских.

Московское, а затем российское государство получилось русским. Но оно унаследовало много черт от Золотой Орды. По мнению ряда историков, это наследие даже явилось главной составляющей новой русской государственности.

Попробуем выделить эти «монгольские гены».

Большинство исследователей согласны в том, что самодержавие, российская форма абсолютной монархии, возникла по ордынскому образцу. В пятнадцатом и шестнадцатом веках во многих европейских странах шли централизационные процессы и укреплялась власть монархов, но нигде авторитаризм не достиг такой совершенной степени.

Власть московских великих князей постмонгольского периода была намного сильнее, а статус намного выше, чем у современных им европейских королей, не говоря уж о русских государях киевского и владимиро-суздальского периода.

Вознесение монарха на недостижимую высоту было одним из краеугольных камней системы, созданной Чингисханом. Это позволяло удерживать в повиновении массу разношерстных и буйных племен, из которых состояла великая степная империя. Еще Плано Карпини в XIII веке с удивлением писал: «Татары более повинуются своим владыкам, чем какие бы то ни было люди, живущие в сем мире или духовные, или светские, более всех уважают их и нелегко лгут перед ними».

Переняла Москва и весьма неприятный атрибут ордынского абсолютизма – традицию унижения подданных перед монархом. В Орде обычай самоуничижения (простирание ниц, словесная декларация своей ничтожности и рабского подчинения) исполнял функцию сакрального ритуала. Первым Рюриковичам, являвшимся в ханскую ставку, исполнение этого церемониала давалось нелегко, некоторые даже поплатились жизнью за строптивость. Однако со временем русские великие князья привыкли к ордынским обыкновениям, оценили их полезность и стали насаждать те же правила у себя дома. «Князья, смиренно пресмыкаясь в Орде, возвращались оттуда грозными Властелинами», – пишет Карамзин.

Монгольским наследием, по-видимому, является и присущая нашей политической культуре сакрализация государства как некоей сверхценности, высшей идеи.

В свое врмя русских поразила новая для них концепция Великой Державы, так убедительно реализованная Чингисханом и его ближайшими потомками. В этой идеальной державе, превосходно организованной и дисциплинированной, все жители подчинены единой воле, а общество в целом представляет собой некую жесткую пирамиду, поднимающуюся к одной вершине.

Домонгольская Русь даже в период сильной великокняжеской власти не жила по приниципу административной вертикали. Монарх должен был считаться с волей аристократии и вечевой демократией городов. По сравнению с государством Чингисхана, это была гораздо более свободная система, и, как правители ни пытались взять ее под свой контроль, у них ничего не получалось. Помогло монгольское завоевание. «Совершилось при Моголах легко и тихо чего не сделал ни Ярослав Великий, ни Андрей Боголюбский, ни Всеволод III в Владимире и везде, кроме Новагорода и Пскова, умолк Вечевой колокол, глас вышнего народного законодательства, столь часто мятежный, но любезный потомству Славянороссов», – сожалеет по этому поводу императорский историограф Карамзин, забыв, что целью его сочинения вообще-то являлось прославление благ самодержавия.

Во «втором» русском государстве, по чингисхановскому примеру, все жители будут считаться слугами государства. Каждый, от первого боярина до последнего крестьянина, окажется состоящим на службе и лишится права ее покинуть. Поскольку передвижения народной массы контролировать труднее, чем поведение немногочисленной аристократии, государству придется ввести крепостное право, которое продержится до середины XX века, с перерывом между 1861 и 1920-ми годами, когда оно воскресло в виде колхозной системы.

Всё население поделится на две численно неравные категории: тех, кто платит государству деньги (тягловые люди), и тех, кто получает от государства содержание (служилые люди). Вторые будут находиться – и поныне находятся – в привилегированном положении, но взамен обязаны быть лояльными и исполнительными. При этом, поскольку привилегированное сословие было бесправно перед государем, оно не признавало никаких прав и за нижестоящими. Вот почему в русском крепостничестве было столько жестокости, самодурства и бесчеловечности. В худшие годы крепостного права помещики обращались со своими крестьянами, как с рабами – могли как угодно глумиться, продавать оптом и в розницу, разлучать семьи, а то и замучить провинившегося холопа до смерти.

С «азиатской» сакрализацией самодержца как высшего носителя государственной идеи напрямую связана самая болезненная проблема российской государственности: слабость юридических институтов и неукорененность европейской концепции о верховенстве закона над исполнительной властью.

При ордынской организации управления было бы странно, если бы хан соизмерял свои желания с внешним диктатом каких-то там законов. Это нарушило бы принцип абсолютной власти. Управление осуществлялось не по законам, а по ханским указам.

Этот удобный принцип взяли на вооружение и московские государи, далеко уйдя от духа «Русской правды», смысл которой был совершенно противоположен: ограничить произвол сильных некими твердыми, логичными и общепонятными правилами.

В те самые времена, когда в Западной Европе, начиная с английской Великой Хартии 1215 года, постепенно, пускай очень медленно, набирает силу движение за правовое устройство, при котором правитель будет должен повиноваться законам, на Руси укрепляется тенденция прямо противоположного свойства, не изжитая и до сегодняшнего дня. Одна из самых древних и живучих русских пословиц: «Закон что дышло, куда повернешь, туда и вышло».

Может создаться впечатление, что «монгольское» наследство российской государственности представляет собой набор исключительно негативных черт, но это не так.

Очень важным качеством, приобретенным в результате «монголизации» Руси, стала удароустойчивость конструкции, способность к мобилизации всех ресурсов и национальных сил в момент большой опасности. Эта характеристика начисто отсутствовала у древнерусского конгломерата родственных, но разрозненных княжеств, что привело страну к гибели в 1238 году. Все последующие испытания (а среди них были не менее суровые, чем монгольское нашествие), Россия сумела выдержать – думается, в первую очередь благодаря «азиатскости» и жесткой «вертикальности» государства. В эпоху, когда конфликты решались военными, а не экономическими или культурно-пропагандистскими методами, эта модель, обладающая массой недостатков, раз за разом подтверждала свою прочность.

Другой позитивной особенностью «второго» русского государства стала позаимствованная у Орды веротерпимость и – шире – просто терпимость к иному образу жизни. Без этого Москве не удалось бы построить огромную долговечную империю, в которой худо-бедно, но уживались разноязыкие, разнокультурные и по-разному верующие нации. Монголы правили завоеванными народами, не особенно вмешиваясь в уклад их жизни, – лишь бы были послушны и исполняли все повинности. По тому же принципу станет управлять новыми территориями и Россия, правители которой, быть может, и не сознавали, что осуществляют заветы Чингисхана, а просто следовали устоявшимся обычаям и здравому смыслу.

Историки и политики позднейших времен много спорили о том, чего больше в российской государственности – ордынского или византийского.

Официальная доктрина всегда настаивала на второй концепции. Византийство выглядело импозантнее, позволяло обозначить вселенскую преемственность, восходящую через Второй Рим к Первому, и тому же связывалось с лидерством в православной эйкумене. Русские цари и императоры соотносили себя с базилевсами, а не, упаси боже, с татарскими ханами.

Однако на самом деле преемницей Византии стала не Русь, а Османская империя, в период своего расцвета почти полностью восстановившая пределы ромейской державы. Россия же, как нетрудно заметить, на протяжении всей своей послемонгольской истории стремилась занять пространство былого «улуса Джучи» – и, в общем, этого добилась, даже двинулись дальше. Народы Азии называли российского императора «Белым Царем», что сопрягалось с памятью о Белой (Золотой) Орде и до известной степени легитимизировало российскую экспансию на восток.

Получается, что византийское в нашей государственности носило скорее декоративный и идеологический характер, ограничиваясь декларациями и риторикой («Третий Рим», «огонь древнего благочестия», не осуществленная мечта «водрузить крест над Святой Софией» и т. д.), в то время как в строении и практике государственной жизни преобладало наследие Сарая, а отнюдь не Константинополя.

Самое главное, судьбоносное следствие «монгольского» пути, которым пошла Москва, проявилось не сразу.

Существует распространенная точка зрения, согласно которой самодержавный характер русской власти и крепостное право были необходимой платой за восстановление независимости. Если так, то с достижением этой задачи усиление абсолютизма и закрепощение крестьянства прекратились бы, однако оба процесса продолжали развиваться. Полагаю, дело в том, что «чингисхановский» алгоритм государственного устройства не мог удовлетвориться миссией национального возрождения; он предполагал более масштабное целеполагание: создание империи.

Московия, а за нею Россия унаследовала великую монгольскую мечту об объединении Евразии от океана до океана. Конечно, никакой Василий Темный или даже Иван Третий в таких категориях не мыслили, но архитектурная логика их государственного строительства обрекала страну на движение по имперскому сценарию.

Едва окрепнув, «второе» русское государство начнет двигаться по этому ухабистому маршруту.