Рихард Зорге. Чужой среди своих Прудникова Елена

Разведка в стиле казино

Но и это было еще не все, что Рихард получил от Агнес. Та не только предоставляла в распоряжение Зорге всю проходившую через нее информацию и помогала подбирать помощников, но и знакомила с разными людьми, с которыми была знакома сама. Именно с подачи Агнес он стал членом элитарного «Китайского автомобильного клуба», президентом которого был сам Чан Кайши. Общаясь в этих «светских» кругах, Зорге добывал множество информации. Герхард Эйслер, представитель Коминтерна, впоследствии назвал то, чем занимался его соотечественник в Китае, жизнью «в стиле казино».

Тут ему, конечно, очень помогала внешность, манеры, редкое обаяние. «О нем нельзя думать, не видя его перед собой, – рассказывала через много лет Урсула Кучинеки. – Продолговатое лицо, густые вьющиеся волосы, глубокие уже тогда морщины на лице, ярко-голубые глаза, обрамленные темными ресницами, красиво очерченный рот». «Высокий стройный шатен с голубыми глазами, – это уже Макс Клаузен вспоминает. – Всегда живой, энергичный. Блистал остроумием и эрудицией. Имел успех у женщин. Любил быструю езду на мотоцикле. Обладал завидным здоровьем, уникальным сердцем…» «Он был жизнерадостным человеком, не дававшим трудностям одержать верх над собой, – вспоминал Герхард Эйслер. – Его отличало тонкое чувство юмора, порой он становился несколько ироничным. В тех ролях, которые ему приходилось играть в процессе выполнения задания, он чувствовал себя на редкость уверенно».

Нетрудно догадаться, что человек, наделенный таким букетом достоинств, легко заводил знакомства как с мужчинами, так и с женщинами. Как он предпочитал общаться с женщинами, уточнять не будем, ясно и так. Ну, а с мужчинами самое милое дело – выпить рюмочку вина или чего покрепче в одном из многочисленных казино, которыми был буквально наводнен Шанхай, город денежных иностранцев, военных и спекулянтов. «Он жил среди германских офицеров и слыл завсегдатаем офицерских казино, – рассказывал Герхард Эйслер. – Таким образом ему удалось подготовить хорошую основу для своей разведывательной работы…»

Макс Кристиансен-Клаузен оставил описание «тусовочного» стиля Зорге: «Рихард предпочитал носить удобные спортивные костюмы с брюками-гольф. При этом из правого кармана его пиджака обычно торчала толстая газета, да так, что ее название еще можно было отчасти разглядеть, а дату выпуска – нет. Если он бывал в кругу немцев – военных или штатских – это были, как правило, „Дойче гетрайдецайтунг“ или „Франкфуртер цайтунг“, в англо-американской компании – лондонская „Таймс“. Не особо проницательным он казался постоянно озабоченным, неистовым репортером». И дальше: «Ради нескольких отрывочных сведений ему приходилось иногда проводить целые ночи в таких нанкинских увеселительных заведениях, как „Клабхауз“, „Интернэшнл клаб“, или „Ротари клаб“, накачивать вином своих собеседников, развязывая им таким образом языки. („Приходилось!“ Можно подумать, он делал это без всякого удовольствия! – Е. П.) При этом он всегда знал о тех, с кем говорил, больше, чем они о нем. Еще во время своего пребывания в Германии, например, он собрал персональные данные, главным образом, тех военных советников, у которых можно было предположить в дальнейшем наилучшую осведомленность; эти данные, как он не раз говорил нам, давали ему возможность, в итоге, в дружеской беседе „выпотрошить их, как жирного рождественского гуся“. Человек он был сверхобаятельный, отличный собутыльник, так что неудивительно, что многие не прочь были провести время в компании этого известного журналиста и не менее известного светского льва. И нельзя сказать, что этот стиль жизни и работы был так уж противен самому Рихарду. Он с удовольствием занимался разведкой подобного рода – ходил по кабакам, много пил и много говорил – правда, надо отдать ему должное, никогда не говорил лишнего! – время от времени в пьяном виде ввязывался в драки, иной раз позволял себе и более отчаянные и опасные авантюры». Как уже говорилось, Рихард состоял членом «Китайского автомобильного клуба», где председателем был глава китайского правительства. «Чан Кайши как автомобилист был большим хвастуном, – вспоминал Герхард Эйслер, – что тут же вызвало у Рихарда желание проучить хвастливого генералиссимуса. Перед одним ралли он начинил свечи зажигания в машине Чан Кайши обычным графитом, так что искра отклонилась и не произошло контакта. Привыкший к победам президент клуба ни разу не вышел на старт, пока не нашел неполадку». Можно себе представить, как смеялись над незадачливым автомобилистом немцы в казино за бутылкой водки. Хулиганство было опасным: в Китае за такие фокусы можно «нечаянно» поплатиться жизнью – но не быть раскрытым. В самом деле, кому придет в голову, что разведчик станет заниматься подобной ерундой?

Позднее этим же способом Зорге как-то раз вывел из строя машину курьера, который ехал к Чан Кайши из района боевых действий. Курьер прибыл с большим опозданием, и вооруженные силы китайских коммунистов успели занять несколько населенных пунктов. По-видимому, с помощью таких вот мелких диверсий Зорге компенсировал запрещение привлекать коммунистов к разведработе.

В Шанхае было много немцев, и встречи иной раз случались просто невероятные. Так, еще в годы войны Рихард в эшелоне познакомился с человеком по имени Эрих Эбербек. Они разговорились, выяснилось, что Эрик – ветеринар, после войны собирается сдавать кандидатский экзамен. И вот в 1931 году Зорге узнал, что некий Эбербек, ветеринар, подписал контракт на поездку в Китай в качестве военного советника. Не тот ли самый?

Оказалось, тот самый и есть. Естественно, со старым знакомым грех было не выпить. По ходу сидения в офицерском казино Эрих рассказал Рихарду, что занимается выведением новой породы мулов, особенно выносливых и сильных. Зачем? А, эти китайцы хотят на мулах транспортировать свои новые орудия. На мулах? Какие, спрашивается, орудия можно транспортировать на мулах? Немецкие, их сконструировали специально для Китая и скоро начнут поставлять. Такое орудие легко разбирается на восемь частей, каждая из которых грузится на мула – и вперед: пройдут по любому бездорожью. А скоро из Германии прибудут инструкторы – обучать этих тупых косоглазых обращению с пушками. Уже организован учебный центр с полигоном…

Впрочем, про учебный центр Рихард к тому времени знал. Его китайские агенты убедили повара инженерастроителя Ярона сфотографировать всю геодезическую документацию по строительству. Теперь понятно, для чего делают новый полигон.

Вообще китайцы и фотография – это особая тема. У немецких военных советников и прочих европейцев, в которых наши разведчики имели особый интерес – у всех были китайские слуги, а у некоторых – и китайские жены. Естественно, читать по-английски и по-немецки слуги не умели, да большинство из них и по-китайски-то не умело читать. Поэтому хозяева считали, что в их кабинетах секретные документы в полной безопасности и часто не считали нужным убирать их со стола не то что в сейф, но даже в ящик. Этим и пользовались разведчики.

Так, например, им понадобилось достать код правительственной связи. У Макса Клаузена, который, будучи радистом, большую часть времени все равно сидел без дела и слушал чехарду в эфире, родилась идея – почему бы не заняться радиоперехватом? Естественно, то, что передавалось открытым текстом, их не интересовало. Значит, надо было доставать шифры и коды, хорошо бы правительственные или армейские.

За два месяца Зорге выяснил, что основной полк связи войск Чан Кайши базируется в Синьцзяне и что кодированием занимается немецкий офицер-связник по фамилии Штёльцнер. Зорге поехал в Синьцзян и вернулся невероятно уставший и без результата. Доступа к немцу не было никакого. Рихард и вообще-то тяжело переживал неудачи, а тут впал в полное расстройство и на предложение Макса посоветоваться с Цзяном только махнул рукой.

И все же выход нашел как раз хитроумный Цзян. У Штёльцнера была жена-китаянка, которая, как хозяйка, имела доступ во все помещения в доме, в том числе и в кабинет, куда не допускались остальные слуги. К обязанностям супруги она относилась по-китайски: чтобы сохранить расположение мужа, жена должна быть всегда красивой. Поэтому она регулярно ездила в Шанхай за дорогим бельем, шелковыми платьями и духами. Однако оплачивать покупки приходилось мужу, которому это совсем не нравилось. Такая вот проблема, особенно с духами сложно, ведь женщина должна хорошо пахнуть, а муж никак не может понять особой прелести дорогих французских духов…

В парфюмерной лавке и нашли общий интерес Цзян и очаровательная китаянка. Дальше уже пошли чисто технические тонкости. Джон, фотограф группы, сконструировал специальный фотоаппарат, намертво закрепив диафрагму и выдержку, а в качестве фиксатора расстояние до объекта съемки привязал к аппарату свинцовый шарик на шнурке. Теперь все было проще простого: положить бумагу под настольную лампу, с помощью шарика установить расстояние, снять, передвинуть кадр. Все. Ей дали аппарат и несколько десятков флаконов духов.

Естественно, читать китаянка не умела. Она некритически переснимала все бумаги на столе мужа. Чего там только не было: письма, страницы книг, инструкции, просто изрисованные листки бумаги. Но среди всего этого бедлама разведчикам досталось несколько армейских кодов и система их изменений, а также список телефонных номеров всех немецких военных советников.

Аналогичная история произошла с графом фон Мольтке, летчиком-инструктором учебного подразделения китайской авиации. Граф был преисполнен прусского снобизма, в свои тридцать лет носил монокль и, представляясь, щелкал каблуками и торжественно произносил: «Ствол Б, линия первая, ветвь первая, граф!» Однако и у этого графа были китайские слуги, «недочеловеки», которых он совершенно не опасался. Но у этих китайцев были свои счеты и с господином графом, и с режимом. И вот, один из таких китайских солдат-боев в течение одиннадцати месяцев фотографировал все бумаги графа фон Молътке, которые тот, ничего не опасаясь – а чего бояться, когда вся прислуга неграмотна? – оставлял просто на столе. Все данные отправлялись в Москву, где их сортировали: то, что имело интерес для СССР, оставляли у себя, а данные, касающиеся дислокации войск, военных планов и пр., пересылали в советские районы.

Естественно, нечего было и думать посылать такой объем информации по радио. Этим способом отправляли только особо важные и срочные донесения, а остальные зашифровывались, переснимались на микропленку и доставлялись в Харбин, а уж харбинская резидентура занималась переправкой материалов через границу.

Принимал Зорге участие и еще в одном весьма специфическом деле, по которому он соприкоснулся с прежним местом работы – Отделом Международных Связей Коминтерна. Несмотря на все запрещения, ОМС был постоянным партнером разведки, разведчики и коминтерновцы прекрасно знали друг друга. В качестве иллюстрации их реальных контактов – вопреки всем правилам конспирации – можно привести забавную телеграмму.

«17 мая 1928 г.

Совершенно секретно

Лично

ИККИ, тов. Пятницкому

Нашим представителем в Шанхае тов. Алексеевым одолжено в свое время тов. Альбрехту 4000 дол. Тов. Алексеев, вследствие этого, остался сейчас без денег и просит срочно телеграфировать по Вашей линии тов. Альбрехту о возврате ему долга. Кроме того, в Харбине из наших средств по Вашему поручению были выданы Вашей линии 2000 дол., каковые до сих пор нам не возвращены.

Прошу Вас в срочном порядке дать соответствующие распоряжения в Шанхай, а также вернуть нам здесь на месте 2000 дол.

Начальник IV Управления Штаба РККА Берзин»

А ведь, согласно правилам конспирации, они не должны были не только друг у друга деньги одалживать, но даже знать друг друга. Но и знали, и одалживали, и встречались, и выходные иной раз проводили вместе – Урсула Кучински описывала премилые совместные пикники, в которых принимали участие разведчики их группы и люди из Коминтерна: Отто Браун, Артур Эверт, Элиза Саборовски. Правда, риска в этом особого не было, иностранцы в Шанхае находились на особом положении, почему бы им и не быть знакомыми друг с другом? Но в других условиях такие привычки могли дорого обойтись.

Итак, когда 15 июня 1931 года в Шанхае были арестованы некий Хилари Нуленс и его жена, наши разведчики не могли остаться от всего этого в стороне, особенно Рихард, который вполне мог встречаться с этим человеком, работая с ним в одном отделе…

Настоящее имя Хилари Нуленса было Яков Рудник, и по его биографии видно, как тесно переплетались между собой ведомства. Весной 1917 года он вступил в партию большевиков, с 1918 года стал работать в ВЧК, затем – в политотделе Высшей военной инспекции. Летом 1918 года руководил нелегальной доставкой оружия для большевистского подполья в Киев. Затем учился в Академии Генерального штаба, снова был на нелегальной работе. В 1920 году начал работать в аппарате Коминтерна, в феврале 1921 года был направлен резидентом советской военной разведки во Францию, где его арестовали и осудили на два года тюрьмы. В 1925 году пришел на работу в ОМС Коминтерна, где и остался. Его жена, Татьяна Моисеенко-Великая, тоже с 1921 года работала на Коминтерн, потом на ИНО ОГПУ, и снова на Коминтерн.

С 1929 года Хилари Нуленс, как звали Рудника в Китае, возглавлял шанхайское отделение ОМС. Летом 1930 года к нему приехала жена с двухлетним сыном. Тучи над его головой стали сгущаться давно, но Нуленс не мог бросить свой пост, ибо был в отделении человеком «за все». Он поддерживал связь между Исполкомом Коминтерна, Дальневосточным Бюро, компартией Китая, компартиями других стран Дальнего Востока – связывал всех со всеми, обеспечивал обмен письмами, посылками, занимался распределением денег, арендовал квартиры, подбирал адреса для прикрытия, абонентские ящики и т. п. – в общем, все, связанное с квартирами, финансированием, связью. Если бы Нуленс был арестован и заговорил, деятельность Коминтерна в Китае пришлось бы начинать заново. И вот 1 июня 1931 года в Сингапуре был арестован курьер Коминтерна Жозеф Дюкруа. При нем обнаружили листок бумаги с адресом, с помощью которого шанхайская полиция довольно быстро вышла на Нуленса, которого, вместе с женой, тут же арестовали.

На следствии арестованный держался правила, твердо установленного для советских разведчиков: «Говори что хочешь, но не признавайся, что работаешь на СССР». Иностранцы в Китае имели свое судопроизводство, и сначала Нуленс называл себя бельгийцем, заявляя, что он и его жена должны быть переданы под юрисдикцию Бельгии. Министерство иностранных дел Бельгии отказалось подтвердить их подданство. Тогда он объявил себя швейцарцем по фамилии Бере – но МИД Швейцарии также не признал его своим гражданином. Дело было передано китайскому суду – наихудший вариант, но ничего сделать оказалось нельзя.

Почти с самого начала в дело вступила международная общественность, которую подняла на защиту арестованных все та же неукротимая Агнес Смедли. Уже в августе 1931 года французские профсоюзы начали громкую кампанию в защиту «ни в чем не повинного секретаря профсоюза». Кампания протеста с каждым днем ширилась, распространяясь по всему миру. Осенью 1931 года имена заключенных супругов опять изменились: в письмах протеста стала звучать фамилия Руг. Что любопытно, эти письма опередили в изменении «легенды» самого арестованного – Нуленс начал называть себя швейцарским гражданином Полем Ругом только в ноябре, после того, как получил в тюрьме инструкции Коминтерна (по некоторым данным, эти инструкции ему переправила вдова Сунь Ятсена – если так, то тут явно не обошлось без ее подруги Агнес). Не то что китайская полиция, но даже британская разведка так и не сумела узнать, кем на самом деле были арестованные.

В кампании в защиту Нуленс-Ругов, развернутой по всему миру, приняли участие такие известные люди, как Альберт Эйнштейн, Клара Цеткин, Анри Барбюс, Теодор Драйзер, Максим Горький. Супругам грозила смертная казнь, однако в этой обстановке никто из высших китайских руководителей не желал быть ответственным за такой приговор. Их передавали от военного суда гражданскому, переводили из города в город и, в итоге, перед судом они предстали летом 1932 года в Нанкине.

Группа Зорге также участвовала в деле спасения Рудника и его жены: они осуществляли связь с арестованными и отправляли в Москву подробные донесения о ходе дела. Незадолго до суда Рихард сообщил в Москву, что на судьбу арестованных можно повлиять, но для этого нужно 20 тысяч долларов – на взятки.[9] Тут же из Харбина в Шанхай были отправлены два курьера, каждый из которых имел при себе по 10 тысяч долларов США. Этими людьми были Отто Браун и Герман Зиблер. Зиблер отправился в путь сразу же после крупного наводнения. Его рассказ об этом путешествии стоит прочесть хотя бы потому, что он прекрасно передает обстановку, какая царила тогда в Китае.

«Деньги мне передали в виде нескольких тысяч банкнот, получилась внушительная кипа ассигнаций. По соображениям безопасности обмен мелких купюр на более крупные не представлялся возможным. Из-за жару в это время года обычной одеждой был легкий китайский костюм из натурального шелка. Первая проблема состояла теперь в том, как незаметно спрятать такое количество бумажных денег: сложить их в чемодан было нельзя. Плотно перевязанные пакеты с долларами я рассовал по карманам и зашил в специально для этой цели изготовленный нательный пояс. Во многих местах, где железнодорожную насыпь размыло наводнением, приходилось делать пересадку. Поезда ходили лишь на отдельных участках путей туда и обратно. Когда, одолев около 250 километров пути, мы прибыли вечером в Чаньчунь, вдруг выяснилось, что поезд дальше не пойдет. Причиной, как нам сказали, были орудовавшие в этой местности хунхузы. Даже несмотря на сильную охрану, сопровождавшую каждый поезд, японцы порой не отваживались отправлять их по расписанию в ночное время. Гостиница, где нам предстояло заночевать, была переполнена, в двухместные номера набилось до десятка путешествующих. Я провел ночь без сна, сидя на стуле: мысли о выполнении задания и тревога за сохранность доверенных мне денег не давали сомкнуть глаз. На следующее утро поезд покатил дальше на юг.

В Даурене я сел на японский пароход, отправлявшийся в Шанхай. На каждом шагу мне попадались японские шпики, смотревшие на европейцев не только с любопытством, но и с нескрываемым подозрением. Но мне повезло. В моем облике они явно не обнаружили ничего предосудительного. Наконец, я приехал в Шанхай и там деньги сложил в обычный портфель. Еще перед отъездом, в Харбине я запомнил шанхайский адрес радиста группы Зорге. Этот связной был, как и я, немецким коммунистом и носил конспиративную кличку „Зеппель“. Разыскать его оказалось нелегко. Плана города в Шанхае не существовало, а слишком частые расспросы могли привлечь внимание шпиков. Поэтому мне оставалось только прибегнуть к помощи рикш, возивших меня по улицам. Но рикши были неграмотными, нужное направление им приходилось указывать рукой. Я почувствовал невыразимое облегчение, когда, в конце концов, разыскал Зеппеля во французских кварталах Шанхая, обменялся с ним паролями и передал деньги».

Трудно сказать, как повлияли эти с таким трудом доставленные деньги на приговор, достоверной информации, на этот счет нет. Советские авторы утверждали, что арестованным удалось сохранить жизнь путем подкупа судей, западные исследователи сомневаются в этом. Впрочем, коррупция в Поднебесной всегда процветала, а в описываемый период ее масштабы были просто умопомрачительны. Факты таковы: несмотря на тяжесть обвинений, подсудимые не были казнены. 19 августа 1932 года Нуленс был приговорен к смерти, но, поскольку в июне в Китае была объявлена амнистия, смертную казнь заменили на пожизненное заключение – самому Нуленсу и его жене. В 1937 году супругов, даже имя которых так и не смогли установить, выпустили для того, чтобы они могли найти деньги для внесения залога – естественно, они тут же испарились. В 1939 году Рудник и его жена вернулись в СССР, и даже никакие репрессии их не коснулись. Как видим, советское правительство не жалело ни денег, ни усилий для спасения жизни наших арестованных нелегалов. При одном условии – они не должны были признаваться, что работают на СССР. Запомним это на будущее.

В своих «тюремных записках» Рихард Зорге по пунктам формулирует стоявшие перед ним задачи. Нет необходимости их перечислять, потому что можно сказать кратко: все, кроме террора. Терактами, поставками оружия и убийствами группа Зорге не занималась, для этого имелись другие, специально подготовленные люди. Зато собственно разведку группа вела по всем возможным направлениям: социально-политическая деятельность нанкинского правительства и группировок в Китае, изучение их военной мощи, военных планов, внутренняя и внешняя политика правительства, политика других стран в Китае и даже изучение проблем сельского хозяйства – раз уж он корреспондент сельскохозяйственной газеты. Часть информации Рихард поставлял в Москву, другую, через посредство Коминтерна, передавал в советские районы. Герхард Эйслер, который в те годы был представителем Коминтерна в Шанхае, – он-то и назвал работу Зорге «жизнью в стиле казино» – вспоминал:

«Рихард Зорге узнал, какие операции планировалось провести против советских районов. Благодаря тесным контактам с китайскими соратниками по борьбе, я смог передать эти сведения по назначению. Так состоялась наша встреча. В тогдашних условиях она не могла быть продолжительной. Разговор вынужденно ограничивался самым необходимым и существенным. Несмотря на постоянно висевшую над ним угрозу, от Зорге исходило спокойствие и ощущение безопасности. Без всякой спешки, за несколько минут он успевал доходчиво разъяснить замыслы и планы противника, самые сложные ситуации. Он обладал удивительным даром излагать самое существенное в нескольких коротких, точно сформулированных фразах. При этом он не только ознакомил меня с военными планами гоминдановской клики, но и предложил ряд контрмер, посоветовал, что предпринять, чтобы не дать противнику застать себя врасплох. Во время наших бесед он не пользовался никакими записями. Он все держал в голове – и цифры, и имена, и географические названия, которые, большей частью, с трудом поддавались запоминанию». Зиблера тоже поражал масштаб его интеллекта.

Но все же надо понимать, что по своему положению Зорге не мог иметь какой-то сверхэкслюзивной информации. Да его и не затем посылали. На самом деле картина, которую предоставляет разведка правительству, складывается из сотен и сотен сообщений агентов с самых разных концов земли. Эти сообщения проверяются и перепроверяются, иной раз данные об Японии проверяют через Америку и наоборот, и лишь потом эта многократно очищенная информация ложится в итоговые сводки. Политическая информация собиралась из сотен разных источников, а военная имела, в основном, интерес не для Москвы, а для китайских товарищей, что тоже было полезно, поскольку СССР всемерно поддерживал китайских коммунистов. Какие-то данные подтверждали информацию, полученную с других концов Земли. Но он ни в коей мере не был суперразведчиком, «разведчиком № 1», каким его стремятся показать. Был в жизни Зорге момент, когда он давал сверхважную информацию, но это происходило значительно позже и в другой стране.

В ноябре 1932 года Рихард покинул Китай, причем покинул его внезапно, в течение одного дня. Урсула Кучински рассказывала, что как-то раз в конце 1932 года ей позвонил Джон и сказал, что во второй половине дня она должна прийти к нему домой – ее вызывает Рихард. По правилам, должен был последовать еще один звонок, и только тогда следовало идти. Однако Джон не позвонил, и Урсула решила, что все отменяется. В тот вечер у них с мужем были гости, и в самый разгар вечера неожиданно зазвонил телефон. Она сняла трубку.

– Я ждал тебя два часа, – раздался знакомый голос. – Потом я звонил, но никого не было. Ты выходила?

– Да.

– Хорошо. Я хочу попрощаться с тобой…

Рихард очень хорошо относился к Урсуле, и это прощание по телефону могло означать только одно: он уезжает внезапно.

Каких только версий не высказывали по поводу отзыва Зорге из Китая, где вроде бы все шло так хорошо. Самая распространенная – та, что Китай был только тренировкой, а на самом деле его собирались переориентировать на Японию.

Генерал-майор Иванов в неопубликованной книге о Зорге пишет: «Мы точно не знаем причин возвращения Зорге в Москву именно в конце 1932 года, и почему он не продолжал оставаться и работать далее. Неизвестно также и о том, настаивал ли он сам на скорейшем возвращении. Можно лишь предположить, что трехлетний срок пребывания в Шанхае был достаточен для решения первых организационных задач, и, по всей вероятности, он заслуживал перерыва в работе и отдыха в нормальных условиях. Возможно, предстояла переориентировка Зорге на другое направление, например, в Японию, возможно, что появились какие-либо признаки неблагополучия. Сам Зорге никому и никогда об этом не говорил».[10]

Последнее особенно интересно. Какие могли быть признаки неблагополучия? Генерал-майор считал, что одной из причин мог быть арест в Италии в 1932 году (а не в 1936-м, как в книге «Земля, до востребования» и одноименном фильме) Льва Маневича («Этьена»), который мог знать Зорге по Управлению. Не совсем понятно, как они могли встретиться, ибо, хотя Маневич и был кадровым сотрудником Управления, но в то время готовился к заброске в Италию в качестве резидента и к восточным делам никакого отношения не имел, а Зорге кадровым работником вообще не был, и все его посещения Разведупра ограничивались визитом к Берзину. Нелегалов в здание Разведупра вообще старались не приглашать, чтобы они лишний раз не «светились» в Москве, с ними встречались на квартирах.

Затем, в этом же году, японская контрразведка арестовала источник Ходзуми Одзаки по обвинению в шпионаже в пользу Компартии Китая, а Ходзуми был другом Зорге и работал на него. Возможно, в этом причина того, почему Одзаки в 1932 году спешно покинул Китай.

Наконец, незадолго до отъезда к Зорге пришел начальник секретной службы Компартии Китая Кан Син и предупредил, что в организацию проник провокатор. Кроме того, что предупреждение было серьезным, сам факт того, что партийному руководству известны имя и адрес нелегального резидента Разведупра, а также положение дел в резидентуре, говорило о том, что с конспирацией дело обстояло весьма и весьма неблагополучно.

Но самое странное не это. Если провокатор проник в разведывательную сеть, то снять должны были всю группу, тем более, что в ней все знали всех, и на пикники вместе ездили, и с коминтерновцами общались. А выдернули в Москву только Зорге. И Вайнгартен, и Клаузен, и Римм, и Урсула остались в Китае. Значит, дело было не в провокаторе.

В 1955 году в связи с неизвестно каким реабилитационным делом Следственное Управление КГБ направило в ГРУ запрос по поводу Зорге. В ответе, помимо прочего, говорилось: «Нелегальный резидент „Рамзай“ возглавлял нелегальную сеть Разведупра в Шанхае в 1929–1932 годах. В связи с угрозой его провала, ввиду грубых организационных ошибок, допущенных „Рамзаем“, из Шанхая он был отозван в Центр».

На телеграмме из Шанхая, где ставился вопрос об отзыве Зорге, Берзин оставил резолюцию: «Пусть едет, не дожидаясь замены, иначе сгорит».

Скорее всего, в разведработе сыграли роковую роль те свойства Зорге, которые поссорили его с Коминтерном, – излишняя инициативность, стремление все время влезать в партийные и политические дела, привлечение к работе слишком большого числа недостаточно проверенных людей, наконец, просто плохая конспирация. Итак, резидентуру принял Римм, а Зорге 12 ноября через Владивосток отправился в Москву.

Жизнь и смерть Екатерины Максимовой

Катя Максимова родилась в 1904 году в Петрозаводске, старшей в многодетной семье чиновника. С детства она занималась в театральной студии, которой руководил Юрий Николаевич Юрьин. Девочка была талантлива, и после студии поступила в Ленинградский институт сценических искусств, готовилась стать актрисой. Но судьба распорядилась иначе.

Однажды, в середине 20-х годов, Катя встретила на улице своего старого учителя. Выглядел он плохо, ходил тяжело, опираясь на палку. Рассказал, что тяжело болен туберкулезом, что от него ушла жена, оставив маленькую дочь, что Луначарский устроил ему разрешение на поездку в Италию, но как он поедет – один, больной, с ребенком? В общем, кончилось все тем, что Катя поехала вместе с Юрьиным в Италию – как его жена, там его и похоронила. Отвезла девочку к родным в Москву и сама осталась в столице. На сцену она не вернулась. Сначала работала в каком-то учреждении, потом пошла аппаратчицей на завод «Точприбор». Стала мастером, затем начальником цеха. Жила в маленькой полуподвальной комнатушке в Нижне-Кисловском переулке, куда все время приходили друзья.

…Не совсем понятно, зачем Зорге во время краткого визита в Москву в 1927 году понадобилось заниматься русским языком. Может быть, он еще не знал своей судьбы и думал, что останется в Союзе, а может быть, занятия были просто предлогом познакомиться с красивой женщиной… Но, как бы то ни было, он присоединился к друзьям-немцам, занимавшимся с Катей и приходившим на уроки к ней домой. Катя понравилась темпераментному красивому немцу – надо ли говорить, как неотразимый Рихард понравился ей? Но на этот раз он и сам попался в сеть.

Потом он куда-то пропал. Катя часто вспоминала Рихарда, но от него не было никаких вестей. И вот однажды она пришла домой, а соседи говорят, что уже несколько раз приходил какой-то красивый иностранец, спрашивал ее. Вечером этот «иностранец» появился вновь.

В начале 1933 года они поженились, и Рихард переехал к Кате.

Ему было уже тридцать восемь лет. Урсула Кучински вспоминала, как он, придя поздравить ее с рождением ребенка, отвернул край одеяла и долго молча смотрел на малыша. Она так и не поняла, в чем дело, и подумала: «Наверное, такого маленького он никогда не видел…»

…Но теперь и у Рихарда появилась жена. Однако вместе они пробыли очень недолго, всего три месяца. Вскоре он снова уехал, надеясь, что командировка продлится недолго. Супруги еше раз увиделись через два года, когда Зорге на пару недель приезжал в Москву. Он побывал на приеме у Урицкого, и, в порядке «личного дела» Рихард попросил, чтобы Кате дали комнату получше. Перед расставанием они условились, что муж станет посылать ей какие-нибудь пустяковые сувениры, изготовленные в том месте, где он будет находиться – чтобы Катя хотя бы приблизительно знала, где он теперь.

Впрочем, письмами они могли обмениваться – письма снимались на микропленку и доставлялись вместе с донесениями. Иной раз Рихард ухитрялся посылать жене и посылки. «Милая Катюша! – писал он в одном из писем. – Наконец-то предоставилась возможность дать о себе знать. У меня все хорошо, дело движется. Посылаю свою фотокарточку. Очень тяжело, что я давно не знаю, как ты живешь. Пытаюсь послать тебе некоторые вещи. Серьезно, я купил тебе, по-моему, очень красивые вещи. Буду счастлив, если ты их получишь, потому что другой радости я, к сожалению, не могу доставить, в лучшем случае – заботы и раздумья. В этом смысле мы с тобой „бедняги“».

Вскоре Катя написала, что ждет ребенка. Рихард, не обращая внимания на суеверия или не зная о них, прислал посылку с детскими вещами и велел, если будет девочка, назвать ее Катей или хотя бы дать имя, которое будет начинаться с буквы «К». Однако ребенок так и не родился…

«Я постоянно спрашиваю себя, – написал ей как-то Рихард, – не была ли бы ты счастливее без меня? Не забывай, что я не стал бы тебя упрекать… хотя лично я все больше и больше привязываюсь к тебе и более, чем когда-либо, хочу вернуться домой, к тебе. Но не это руководит нашей жизнью, и личные желания отходят на второй план…» Как тут не вспомнить Нуленса, других нелегалов, которые брали с собой за границу жен и даже детей. Но не в Японию – это была совершенно не та страна, куда можно было взять близкого человека.

Два года, три, четыре… Обычные, средние сроки загранкомандировок разведчиков давно уже были исчерпаны. В январе 1937 года Рихард пишет: «Милая К. Итак, Новый Год наступил. Желаю тебе самого наилучшего в этом году и надеюсь, что он будет последним годом нашей разлуки…»

1938 год. «Дорогая Катя! Когда я писал тебе последнее письмо в начале этого года, то был настолько уверен, что мы летом вместе проведем отпуск, что даже начал строить планы, где нам лучше провести его. Однако я до сих пор здесь. Я так часто подводил тебя моими сроками, что не удивлюсь, если ты отказалась от вечного ожидания и сделала отсюда соответствующие выводы. Мне ничего не остается более, как только молча надеяться, что ты меня еще не совсем забыла и что все-таки есть перспектива осуществить нашу пятилетней давности мечту – наконец, получить возможность вместе жить дома. Эту надежду я еще не теряю даже в том случае, если ее неосуществимость является полной моей виной или, вернее, виной обстоятельств, среди которых мы живем и которые ставят перед нами определенные задачи…»

«Дорогая Катя! Наконец-то я снова пишу тебе. Слишком долго я не мог этого сделать, не получая также ничего от тебя. А мне это было так необходимо… Не знаю, не потеряла ли ты уже терпение, ожидая меня? Но, милая, иначе невозможно.

Мне кажется, ты захочешь меня увидеть, несмотря на то. Что ожидание было слишком долгим и я очень устал. Жизнь без тебя очень тяжела и идет слишком медленно. Что ты делаешь? Где теперь работаешь? Возможно, ты теперь уже крупный директор, который возьмет меня на фабрику, в крайнем случае, мальчиком-рассыльным? Ну ладно, уж там посмотрим. Будь здорова, дорогая Катя. Не забывай меня, мне ведь и без того достаточно грустно…»

Кате, действительно, в том же 1935 году выделили большую светлую комнату на четвертом этаже общежития политэмигрантов «Красная Звезда» на Софийской набережной. По тем временам это были прекрасные условия. В 1940 году связь с ней держал М. И. Иванов, который потом вспоминал, как выглядело это жилье.

«Мы поднялись на последний этаж и вошли в уютную комнату с квадратным столом и парой стульев, тщательно прибранной кроватью за ширмой и комодом с нависающим над ним зеркалом. В углу стояла этажерка с книгами, а недалеко от входа на тумбочке располагался керогаз, на котором стоял чайник».

«Она была мягкая и стеснительная, эта Катя, – продолжал дальше рассказчик. – Ввиду исключительных заслуг Зорге, в нарушение всех инструкций и предписаний, ей было разрешено писать мужу письма без перевода и обработки цензурой. „Без правки и с ее ароматом“, – так говорил Зорге перед своим отъездом. Екатерина писала по-французски, и с чтением ее писем Рихард мог справиться сам. Он же писал по-немецки, и я был невольным свидетелем интимных нежных выражений, естественных в семейной переписке. И мне и ей было неловко, когда я деревянным голосом озвучивал ласковые слова, сидя за накрытым скатертью столом, на котором стояли чашки с чаем и скромное угощение».

Как-то раз перед 7 ноября Иванов пришел в ней в очередной раз. Катя пошла в булочную за угощением к чаю, а он остался. Просматривал книги на этажерке, перелистывал семейный альбом, где были и фотографии Рихарда. Вернувшаяся Катя тихонько спросила: «Неужели ваш Рихард такая личность, что никто в Москве не может обойтись без его услуг там, за рубежом? Он ведь так давно не был в отпуске…» И тут же, оборвав себя, пошла заваривать чай.

Примерно в то же время о разрешении приехать в Москву просил и Рихард, но ему отказали. Почему – об этом потом…

«В другой раз она, рассказывая, что Рихард рекомендовал ей изучать немецкий или другой европейский язык, спросила, может ли она когда-нибудь стать помощницей Рихарда в его опасном деле? Подобные вопросы не входили в мою компетенцию. А говорить от себя не хотелось. Поэтому я многозначительно показал пальцем на потолок: „Все зависит от начальства и Господа Бога“. Мой жест она поняла и к этой теме больше не возвращалась».

В последний раз они виделись с Михаилом Ивановым в декабре 1940-го, накануне Нового года. «Встреча была продолжительной, говорили о разном. Я сообщил, что на определенное время вынужден покинуть Москву. В ее глазах засветился немой вопрос: „Туда?“ Я молча кивнул. Пожелав Кате счастья в Новом году и успехов в работе на ее заводе „Точизмеритель“, я попрощался. В тот раз вниз, до вахтера, Екатерина Александровна меня не провожала, а, постояв на ступеньках верхнего этажа, подняла руку и осенила меня прощальным жестом, как крестным знамением, так издавна провожали в далекий путь на Руси…»

Но они увиделись еще раз. Через несколько дней, уже в январе, Иванов уезжал в Японию. На Ярославском вокзале, перед посадкой в транссибирский экспресс он, перед тем, как сесть в вагон, окинул взглядом здание вокзала, толпу на перроне… И на соседней платформе увидел женщину в шубке и белом полушалке. Это была Катя. Заметив его внимание, она помахала рукой…

…Катю арестовали 4 сентября 1942 года, почти через год после ареста Рихарда. При обыске из «предосудительного» нашли только карту Москвы и нательный крестик. Впрочем, провал Зорге был тут ни при чем, и арестована она была вовсе не как ЧСИР («член семьи изменника Родины»). На следствии речь о Рихарде не шла, и после освобождения она была уверена, что с мужем все в порядке.

На самом деле Катю арестовали по оговору одной из родственниц. По крайней мере, так утверждается в публикации газеты «Московский комсомолец» «Подвиг жены разведчика». «МК» – не то издание, которому можно верить безоговорочно и даже с оговорками, тон статьи вызывает еще меньше доверия, да и сама она изобилует мелкими фактическими ошибками. Однако будем надеяться, что выдержки из следственного дела, приведенные там, подлинные.

Из показаний Гаупт Елены Владимировны, 1910 года рождения. Уроженки Свердловска, арестованной в мае 1942 года. 

«Я хотела скрыть участие в моей шпионской организации и деятельности моей родственницы Екатерины Максимовой. В мае 1937 г. я приехала в г. Москву и остановилась у Е. Максимовой на ул. Софийская набережная, № 34, кв. 74. Она жила там, занимая одну большую комнату, записанную на фамилию „Фрогт“, как я увидела из счета, поданного ей комендантом дома. Квартира ей стоила свыше 100 рублей. Я спросила ее, как ей хватает на жизнь своего заработка, она отвечала, что у нее есть другие источники дохода, и стала мне показывать кое-что из своих вещей, часы и еще несколько золотых вещей, а также нарядные платья. Я спросила, откуда она их взяла, она отвечала, что ей подарил все это Циша Фрогт. Я спросила, где он работает и много ли получает. Она ответила уклончиво, что по работе он часто бывает за границей в длительных командировках и лишь изредка приезжает в Москву. Она сказала, что мне поможет заработать денег, и предложила, под видом сбора статистических данных, дать некоторые сведения по своей работе. Затем она выдала мне 500 рублей и велела написать расписку, как счет получения аванса».

Из постановления о продлении срока следствия. 8 сентября 1942 года. 

«Установлено, что Максимова Е. А. с 1937 года поддерживала связи с германским подданным Зорге Рихард, временно проживавшим на территории СССР, заподозренным в шпионской деятельности…»

Интересна подпись: «Начальник следственного отделения транспортного отдела НКВД железной дороги им. Л. М. Кагановича, лейтенант госбезопасности Кузнецов». Невелико, значит, было дело, если им занимался какой-то лейтенант. Но следователь был куда как ретив. Трудно сказать, какие методы он применял, однако в октябре 1942 года Катя вроде бы призналась: «Да, с 1933 года я была агентом немецкой разведки. Была завербована на эту работу Шталем».

В ноябре 1942 года лейтенант госбезопасности Кузнецов написал: 

«Установлено, что в 1934 году Максимова связалась по поручению агента германской разведки, прибывшего из-за границы, со Шталем и собирала материалы о политических настроениях трудящихся СССР провокационного характера».

Нет ничего удивительного в том, что в 1942 году человека по имени Рихард Зорге заподозрили в шпионаже. Говорила ли Катя на допросах, кто на самом деле ее муж? В статье вроде бы утверждается, что говорила. Но так ли это? Жены разведчиков были проинструктированы крепко: не болтать, чем занимаются мужья! Никогда и ни с кем! И она просто-напросто не имела права рассказывать какому-то там лейтенанту, кто такой на самом деле Рихард. И, кстати, в той же статье говорится, что на вопросы следователей: известно ли ей, чем занимается за границей ее муж, она отвечала: «Нет!».

Почему она призналась? Вероятней всего, чтобы выйти из-под опеки ретивого лейтенанта. Расчет был простой: как «шпионку», ее либо отправят к более серьезному следователю, либо будут судить. Тогда можно сказать правду. И, действительно, 17 ноября 1942 года Катю перевели в Москву. Теперь перед ней сидел уже не лейтенант Кузнецов, а настоящий серьезный следователь – и она отказалась от своих свердловских показаний. К тому времени и оговорившая ее Елена Гаупт уже была на том свете: 2 ноября 1942 года она повесилась в камере следственного изолятора.

«Все это время я давала ложные показания, – заявила Катя на допросе. – Никакой шпионской работы я не выполняла. У меня не было другого выхода. Показания против Гаупт я дала только тогда, когда мне предъявили протоколы ее допросов, где она ссылается на меня как на вербовщицу… Про Шталя мне сказали, что он арестован за шпионаж, и мой муж также известен органам НКВД как шпион. Меня вынудили показать, что Шталь рассказал мне про мужа, будто Рихард вел шпионскую работу против СССР…. Но мне об этом ничего не известно…» Больше Катю на допросы не вызывали – проверяли.

Проверка не заняла много времени. Уже 13 марта Особым совещанием при наркоме за связи, подозрительные по шпионажу, она была приговорена к пятилетней ссылке в Красноярский край. 15 мая Катя приехала в Большую Мурту, населенный пункт в 120 километрах от Красноярска. По-видимому, она так и не сказала, кем был ее муж. А ссылка? Тут надо понимать, что такое в годы войны высылка из голодной Москвы в Сибирь. Дополнительный шанс пережить эту войну…

Судьба лейтенанта Кузнецова неизвестна. Но, судя по тому, сколько времени заняла проверка и по судьбе Кати, в Москве быстро разобрались с этим делом, по которому был явный оговор под давлением следствия и самоубийство в камере… После 1938 года в ведомстве Берия со следователями, выбивавшими и выдавливавшими из арестованных показания, особо не церемонились…

Итак, в мае 1943 года Катя приехала в Красноярский край. Летом 1943 года ее подруге в Москве позвонил какой-то мужчина и передал привет. Он познакомился с ней на вокзале в Красноярске. Пока они разговаривали, Катя выпила тринадцать стаканов горячего чая – в тюрьме давали только хлеб и воду.

21 мая она писала сестре. «Милая сестричка! Вот я опять наслаждаюсь небом, воздухом и полной свободой.

Случилось это на днях – мое возрождение. Правда, меня клонит к земле от слабости, как былинку… От Ики я буду получать, как и раньше, у него все в порядке…» Ей так и не сказали, что Рихард арестован. Даже в лагерь не отправили. По-видимому, проверили, установили полную невиновность и выпустили.

«Милая мамочка! – писала она. – Господи, какая я сейчас бедная, голая, грязная! Мама, пишите мне чаще, ради Бога, если не хотите, чтобы я сошла с ума. Ведь я столько времени ни от кого ничего не слышала. Приезжайте ко мне на свидание, буду очень рада. Верю, что опять буду на коне, добьюсь хорошей жизни. Сейчас бы как-нибудь не сдохнуть и продержаться. Подкормиться немножко – вот главное…»

На свободе она пробыла недолго. Уже через месяц с небольшим ее мать, Александра Степановна Максимова, получила письмо от человека, для которого изложение мыслей на бумаге явно было не в привычку.

«Здравствуйте! Привет из Сибири. Сообщаю вам, что ваша Катя 3 июля 1943 года, находясь на излечении в муртинской больнице, умерла. Сильно не беспокойтесь, видимо, ее судьба такова, и сейчас страна теряет тысячи героинь и героев. Если хотите узнать подробнее, то пишите. С приветом. Елена Васильевна Макеева».

Позднее, по-видимому, в ответ на запрос, пришло еще одно письмо.

«Ваша дочь поступила к нам в больницу 29 мая с химическим ожогом. Лечение проводилось открытым способом, т. е. был сделан каркас, который прикрывался простыней. Иногда у нее со слезами срывался вопрос: за что? Иногда она говорила, что только хочет увидеть свою мать…

Деньги, оставшиеся после нее, 450 рублей, израсходовали на могилу, похороны и крест. После нее остались вещи: серая юбка шерстяная, теплая безрукавка и сорочка. Галоши старые. Вещи хранятся на складе больницы у кастелянши…»

Судя по упоминанию о «героях и героинях», Катя погибла в результате несчастного случая на произвостве. Так и осталось неизвестным какое производство было в этой самой Большой Мурте – множество эвакуированных предприятий было разбросано по Сибири…

Программа-максимум Гиити Танака

Вернемся в 1926 год – тот год, когда умер император Японии Иосихито и на престол вступил молодой император Хирохито. Несколько позже, весной 1927 года, к власти пришло правительство во главе с отставным генералом, выходцем из древнего самурайского рода Гиити Танака. Японские самураи – это примерно то же, что прусские юнкеры: и по воинственности, и по спеси. Потомственный военный, приверженец самурайских принципов и имперской идеологии, председатель партии Сейюкай, за которой стояли аристократия и крупные капиталисты, в своих грандиозных планах Танака предвосхитил Гитлера.

Впервые новый премьер открыто высказал свои намерения весной 1927 года, после закрытой конференции по делам Востока, на которой присутствовали лишь члены кабинета, некоторые тщательно отобранные дипломаты и военные. По результатам конференции он составил доклад императору, вошедший в историю под названием «меморандума Танаки». Согласно новой политике, Япония должна была выйти за пределы своего острова и, завоевывая одну территорию за другой, образовать азиатскую империю – это, так сказать, программа-максимум. Была и программа супермаксимум – достижение мирового господства, но это уже как бы за пределами обозримого будущего, вроде «построения коммунизма». В мировое господство умному человеку, даже самураю или императору, поверить было бы трудновато. Но азиатская империя – почему бы и нет? Огромные по людским ресурсам и слабые в военном отношении страны Азии и огромные безлюдные территории советского Дальнего Востока прямо-таки просились под управление японского императора. Так, по крайней мере, мыслил японский премьер Танака.

Завоевание мира предполагалось начать с Маньчжурии и Монголии. «Для того, чтобы завоевать Китай, мы должны сначала завоевать Маньчжурию и Монголию. Для того, чтобы завоевать мир, мы должны сначала завоевать Китай, – говорилось в меморандуме. – Если мы сумеем завоевать Китай, все остальные малые страны, Индия, а также страны Южных морей будут нас бояться и капитулируют перед нами. Мир тогда поймет, что Восточная Азия наша, и не осмелится оспаривать наши права». Итак, порядок достижения мирового господства мыслился таким: сначала Маньчжурия и Монголия, затем Китай, после него Индия и Индокитай, затем Малая Азия, Центральная Азия и, наконец, Европа. Это что касается движения из Китая на юг.

Но для Советского Союза, как нетрудно догадаться, был особенно интересен аспект меморандума и новой политики, посвященный движению из Китая на север. «Продвижение нашей страны в ближайшем будущем в район Северной Маньчжурии приведет к неминуемому конфликту с Красной Россией. В этом случае нам вновь придется сыграть ту же роль, какую мы играли в русско-японской войне… В программу нашего национального развития входит, по-видимому, необходимость вновь скрестить мечи с Россией…» Откровенно. Но пока что тайно.

7 июля 1927 года меморандум был написан, 25 июля его подписал император и он был отправлен в генеральный штаб как руководство к действию. Естественно, планы эти тщательно скрывались от будущих жертв и противников и, в первую очередь, от СССР. Но через семь месяцев после вручения меморандума императору советский полпред в Японии А. А. Трояновский попросил премьера Гиита Танака о встрече. Японец, словно предчувствуя не слишком приятный разговор, предложил провести неофициальную беседу, чтобы, как он выразился, «не вызвать ревность со стороны других государств и не создавать почву для излишних разговоров». Он прибыл в советское посольство в сопровождении одного лишь переводчика, важного гостя встретили накрытым столом, блинами с икрой. Все чин чином, как положено.

И, лишь отдав дань традиционной общей беседе, советский посол приступил к делу, ради которого, собственно, и просил о встрече. Да, не зря японский премьер предложил сугубо приватную беседу – Танака был умен…

– Кое-какие отдельные заявления, имевшие место здесь, в Токио, – говорил полпред, – кое-какие намеки… все это дает повод для недоразумений, создает почву для разного рода предположений и затрудняет благоприятное решение целого ряда конкретных вопросов тем, что заставляет думать о каких-то широких планах Японии в отношении нашего Дальнего Востока.

– Это не более как недоразумение, – ответил Танака. – Я торжественно заявляю, что никаких намерений и планов, никаких мыслей относительно нападения на СССР и территориальных захватов у нас нет и быть не может. Это, несомненно, какое-то недоразумение…

Поговорив еще некоторое время в таком же духе, дипломаты разъехались. Трояновский, естественно, не поверил японцу, а Танаке теперь предстояло крепко подумать, откуда произошла утечка информации. Он не знал, что к тому времени копия меморандума уже давно была доставлена в Кремль. Ее еще в 1927 году добыла резидентура ИНО ОГПУ в Харбине. Удостоверившись в подлинности документа, его решили опубликовать – естественно, не у нас. По одним данным, меморандум был впервые предан гласности в 1929 году в китайском журнале «Чайна критик», по другим, фотокопия и английский перевод документа были переданы для публикации в США. Скандал получился грандиознейший. Японская контрразведка так и не нашла ответа на вопрос: каким образом сверхсекретный документ попал в прессу? Решили, что это сработала американская разведка – роль нашей харбинской резидентуры вскрыть так и не смогли.

Однако обнародование планов японского правительства никоим образом не привело к их отмене. 18 сентября 1931 года на Южно-Маньчжурской железной дороге (ЮМЖД), принадлежавшей Японии, произошел взрыв. Взрыв был несильным и последствия его невелики – всего лишь один поезд сошел с рельсов – однако свою основную задачу он выполнил, послужив поводом для вторжения японской армии в Северный Китай. К концу октября Южная Маньчжурия была полностью захвачена.

Правительство Китая заняло нейтральную позицию – озабоченному постоянной борьбой за власть Чан Кайши было не до Маньчжурии, да и силы у него, как он сам понимал, не те, чтобы сражаться с японцами. США и другие страны, убедившись, что вектор агрессии направлен на север, отнеслись к действиям Японии вполне благодушно. В Лиге Наций шли бесконечные препирательства по поводу «права Японии вести карательные операции для защиты интересов своих граждан». Затем была сформирована «комиссия Литтона» по изучению положения дел в Маньчжурии. Комиссия однозначно сделала вывод, что имеет место агрессия. После того как Лига Наций 40 голосами против одного (японской делегации) утвердила доклад Литтона – правда, не предприняв против агрессора никаких санкций, Япония, «обидевшись», вышла из этой организации. Страна восходящего солнца явно готовилась к масштабной войне – уже в начале 30-х годов она по объему военных расходов заняла пятое место в мире.

В феврале 1932 года на захваченной маньчжурской территории было провозглашено независимое государство Маньчжоу-Го, во главе которого японцы поставили «императора» Айсинцзеро Пу И, последнего представителя китайской императорской династии Цинь. Японская Квантунская армия быстро продвигалась к северным границам Китая. Она была слишком слаба для нападения на СССР, но вектор движения просматривался совершенно четко, тем более, что в конце 1931 года Япония отклонила очередное предложение Советского Союза подписать пакт о ненападении (первые предложения были в 1928 и 1930 годах). Япония обычно нападала без объявления войны, так что советский Дальний Восток превратился в зону постоянной напряженности. Забегая вперед, можно сказать, что в течение 1932–1940 годов японские военнослужащие 891 раз нарушали границу СССР, 433 раза обстреливали советскую территорию и суда, в результате было убито 80 и ранено 107 человек. Японская разведка перебросила на территорию Советского Союза 57 вооруженных банд, и советские пограничники задержали 2732 японских шпиона.

Нетрудно понять, что Дальний Восток в ЗО-е годы был объектом особого внимания и советской разведки. Особую роль тут играла войсковая разведка ОКДВА – Особой Краснознаменной Дальневосточной Армии. Не зря туда в апреле 1935 года направили Яна Берзина, а помощником у него стал «главный диверсант Разведупра» Христофор Салнынь. Много наших разведывательных сетей было и в Маньчжурии, и в Китае.

Что же касается самой Японии, то работа в этой стране, изолированной от континента, насквозь пронизанной древними традициями, была очень трудна. Еще в 1908 году русский военный агент, полковник Генерального штаба Самойлов писал, что «в Японии разведка является делом особенно трудным и рискованным». Почему? Он выделял несколько особенностей национального характера японцев:

1. Патриотизм японцев, воспитанных в строгих правилах преданности престолу и отечеству и в очень редких случаях идущих на сотрудничество с иностранной разведкой. «Предлагающие свои услуги обычно бывают принуждены к этому денежными затруднениями вследствие игры и кутежей, а так как в Японии игры запрещены, то много шансов за то, что данное лицо уже находится под наблюдением полиции и за каждым шагом его следят, следовательно, он легко может попасться, что обыкновенно и бывает довольно скоро».

2. Скрытность и недоверчивость японцев. Их «никоим образом нельзя обвинить в болтливости. Многое из того, что в европейских странах является предметом обыденных разговоров офицеров, чиновников и пр., никогда не обсуждается вне присутственных мест. Следовательно, уничтожается возможность кому бы то ни было услышать и воспользоваться этим для каких бы то ни было целей».

3. Расширительная трактовка понятия «секретность». «В Японии секретными считаются многие вещи, которые в европейских странах появляются в печати и продаются для публики: большая часть карт, все учебники военных училищ, штаты и пр. секреты».

4. Широко распространенная в стране сеть осведомителей. «Укоренившаяся среди японцев привычкашпионить и подсматривать друг за другом выработала из них отличных агентов тайной полиции. В Японии не считается позорным ремесло доносчика и шпиона».

5. Хорошо организованная служба жандармерии и полиции. «Без преувеличения можно сказать, что за всеми официальными лицами, живущими в Японии, по пятам следует агент полиции. Иногда он даже не скрывается, и в случае вопроса о том, зачем он неустанно следует, обыкновенно дается ответ, что это делается для безопасности… Японцы не стесняются осматривать вещи в отсутствие владельца, прочитывать письма, подслушивать…»

К середине 30-х годов атмосфера шпиономании, царившая в стране, усилилась до немыслимых пределов. Уже в 1934 году на содержание спецслужб страна расходовала в пять раз больше средств, чем Великобритания со всеми ее колониями, и в 80 раз больше, чем США. К 1938 году эти расходы возросли еще в шесть раз.

Разведкой и контрразведкой занимались сразу несколько различных служб. Самой многочисленной, разветвленной и всеобъемлющей среди специальных служб была тайная полиция и контрразведка – Кемпейтай, подчинявшаяся непосредственно министру внутренних дел. В 1945 году эта организация насчитывала 140 тыс. платных агентов, из которых половина являлась штатными сотрудниками. Причем это были далеко не европейские контрразведчики. Каждый будущий агент после тщательнейшей проверки его самого и всей семьи на шесть лет призывался в армию, а потом, если он оказывался подходящим для этой работы, то проходил еще и годичные курсы. Кроме того, он должен был знать несколько иностранных языков. Сотрудники и агенты Кемпейтай были везде и контролировали все: бюро переводов и фотомагазины, аптеки и публичные дома. А слежка за иностранцами в охваченной шпиономанией Японии была поистине всеобщей.

Коллега Зорге, немецкий журналист Фридрих Зибург вспоминал: «В двух или трех поездках, предпринятых мной вместе с Зорге, нам пришлось иметь дело с прямо-таки несметным числом полицейских в форме и в штатском, ходивших за нами по пятам, проверявших наши документы и заводивших с нами разговоры… Нередко во время утреннего бритья в моем гостиничном номере появлялся довольно нечистоплотный молодой человек со можеством авторучек в нагрудном кармане; беспрерывно кланяясь и с почтительным шипением втягивая воздух, он представлялся полицейским агентом и выражал надежду, что я чувствую себя в Японии в полной безопасности. То же самое происходило со мной и во время экскурсий, в общественных парках и даже в храмах.

Эти молодые люди с их буквально кричащей „неприметностью“ большей частью бывали совершенно удовлетворены, как только я вручал им свою визитную карточку с надписью на японском языке. Агент Кемпейтай, как правило, долго изучал визитку, словно какой-то особо важный документ, отвешивал очередной поклон и просил разрешения оставить ее у себя.

Вместе с Зорге я побывал также в городах Киото, Нара и Ямада, где мы осматривали священные храмы. В поездах к нам то и дело обращались какие-то люди, пользуясь несколькими фразами на ломаном английском или немецком языках, и просили у нас визитные карточки. На вокзале в Ямада нас обступила целая группа полицейских в форме; беспрерывно кланяясь и с почтительным шипением втягивая воздух, они записали наши биографические данные… Как-то раз один из полицейских даже попросил разрешения осмотреть наши авторучки. Позже я узнал, что японцы испытывают особый страх перед авторучками, ибо считают, что с их помощью шпионы производят фотосъемку или разного рода измерения. Постоянно велись также разговоры об инфракрасных лучах, с помощью которых, якобы, шпионы проделывали свои темные дела…»

Тот же Зибург рассказывал, как полицейский агент инструктировал на предмет распознавания шпионов… гейш. Оказывается, шпиона легко можно узнать по внешнему виду. Это мужчина – конечно, белый. Он носит пальто с поднятым воротником и шляпу, держит в зубах короткую трубку, а в глазу – монокль. Гейши слушали молча и внимательно. Впрочем, шпиону ничего не стоило обвести их вокруг пальца – достаточно было узнать от доверенной подружки содержание инструктажа, опустить воротник пальто и оставить дома трубку и монокль…

Новая командировка

В Москве Рихард пробыл совсем недолго – около трех месяцев. Практически сразу же после первой командировки его послали в другую. Неужели он был так уж срочно нужен в Японии? Обычно нелегалам после длительного пребывания за границей давали отдохнуть, затем отправляли на переподготовку, кадровым сотрудникам предоставляли возможность поработать в центральном аппарате. Правда, последнее Рихарда не касалось, поскольку он не был кадровым сотрудником. Генерал Судоплатов квалифицирует его как специального агента. Но и специальному агенту ни дом отдыха, ни разведшкола нисколько бы не помешали. Однако Рихарда не отправили на переподготовку, хотя и подготовки в свое время он не получил. Для сравнения: нелегала Артура Адамса перед командировкой в США готовили девять месяцев, а США – это далеко не Япония, это намного проще. Да, у Зорге был определенный конспиративный опыт, но имелось достаточно много специфических вещей, которых он не знал. Тот же Судоплатов отмечает: «К сожалению, он не был подготовлен к поведению на случай провала». И не только к этому…

В 1935 году, когда начальник ИНО НКВД Артузов был назначен заместителем начальника Четвертого управления, с ним вместе в Разведупр пришла группа чекистов. В команде Артузова был и Борис Гудзь, который стал куратором группы «Рамзай». Уже в наше время в одном из своих интервью он сказал:

– Когда я познакомился с легендой «Рамзая», то был просто поражен ее непродуманностью. В 20-е годы в Германии Зорге был партийным функционером-антифашистом. Он редактировал газеты, писал статьи, выступал на различных собраниях и, конечно, не мог не попасть под подозрение полиции. Потом в качестве корреспондента немецкой газеты отправился в Шанхай, где работал два года… Затем некоторое время жил в Москве. Отсюда его направили работать в Токио корреспондентом. По нашему мнению, это было грубейшее нарушение конспирации. Когда мы проводили подобные операции, то продумывали всю легенду до мельчайших подробностей… Карин и Артузов тоже считали, что «Рамзай» висит на волоске, и его разоблачение – лишь вопрос времени.

Можно спорить со старым чекистом, можно соглашаться. Однако едва ли засылку Зорге в Токио так, как она была произведена, можно назвать иначе, чем авантюрой. Да, Зорге был авантюрист, да и Берзин тоже не чеховский Беликов, но на сей раз все как-то уж слишком…

Это было трижды опасно. Япония – это не Китай, перекресток всех дорог и ярмарка авантюристов. Япония – закрытое общество, с очень развитой полицией и охваченное шпиономанией. Во-первых, Зорге мог попасть на крючок японской контрразведки еще в Шанхае. Во-вторых, немецкое посольство в Токио могло заинтересоваться его прошлым. Ладно, работу в компартии еще можно было списать на «ошибки молодости» – а на что спишешь работу в Европе по линии Коминтерна? А если удастся узнать, что он несколько лет прожил в СССР? Тем более, что его фотографии так свободно лежали у его жены в семейном альбоме… Наконец, и шанхайские немцы могли передать в Токио информацию об участии Зорге в коммунистической деятельности уже в Китае.

Один из начальников японского отдела М. И. Сироткин в своей докладной записке «Опыт организации и деятельности резидентуры „Рамзая“» пишет: «К сожалению, в освещении плана организации резидентуры для нас остается весьма существенный пробел… Этот пробел заключается в следующем: нигде, ни в одном документе не зафиксировано, какие установки и указания получил „Рамзай“ при инструктировании и обсуждении плана работы – по вопросу о парировании „Шанхайской угрозы“, какая была разработана легенда для объяснения прежней деятельности „Рамзая“ в Шанхае – на случай, если токийские немцы получат какие-то сообщения из Шанхая. Трудно допустить, чтобы этот вопрос, определявший основной риск использования „Рамзая“ в Японии, остался вне поля зрения „Рамзая“ и руководства Центра. Если даже допустить, что в силу какой-то небрежности этот вопрос не обсуждался, то трудно поверить, чтобы сам „Рамзай“, многократно напоминавший Центру об „угрозе из Шанхая“, не продумал заранее для себя легенды и тактики поведения на случай, если из Шанхая в Токио „долетят кое-какие брызги грязи“».

Все же странно, что Зорге практически сразу после отзыва из Китая под угрозой провала снова отправили в тот же регион, в страну, связанную с Китаем тысячью нитей, причем под тем же именем и с той же легендой. Нет, это было в практике Развеупра, когда разведчика, провалившегося в одном месте, посылали в другое – тот же Улановский побывал после Китая еще в Германии, США и Дании. Но не так же откровенно! По некоторым данным, после проведенной Разведупром проверки оказалось, что угроза разоблачения была мнимая, но все равно как-то странно. Впечатление какое-то… несерьезное, что ли. Такое, словно его посылали в Японию во многом «на авось».

Правда – в советских и немецких источниках этого не пишут, но у Зорге в «Тюремных записках» это есть – он сам стремился как можно скорее снова покинуть Союз, даже несмотря на то, что только-только женился. Должно быть, советская жизнь пришлась этому любителю приключений сильно не по душе, как не по душе она была многим приехавшим в СССР с Запада. Более того, похоже, что и в этом случае инициатива принадлежала самому Рихарду.

Айна Куусинен вспоминала позднее о том, что ей рассказывал Нииро Виртанен, такой же, как и она сама, нелегал Разведупра. В 1935 году в Москве Нииро встретился с Рихардом, они посидели вместе вечерок. «Зорге, как всегда, много пил и рассказывал о себе с большой откровенностью, – пишет А. Куусинен. – Ему было уже невмоготу шпионить на русских, но он не знал – как вырваться, как начать новую жизнь. Он чувствовал, что в СССР ему быть опасно, а вернувшись в Германию, он рискует быть арестованным гестапо. Все его маневры меж двух огней могли окончиться крахом, и не оставалось никакого другого пути, кроме как вернуться в Японию». Остается добавить, что, вернувшись в Германию, Рихарду пришлось бы как-то строить свои отношения с господствующей там идеологией – а это было бы еще менее приятно, чем идеологические разборки в СССР, здесь, все-таки, свои разбирались…

Сам он пишет: «…Мое желание не задерживаться более в Москве не принималось во внимание… Даже когда я полушутя спросил, не найдется ли для меня какая-нибудь работенка в Японии, Берзин ничего не ответил мне. Однако через несколько недель он сам с воодушевлением поднял эту тему». Это внезапное согласие через несколько недель тоже наводит на размышления. Не иначе, как он посоветовался – но с кем?

Может быть, на этот вопрос легче будет ответить, если посмотреть, какие перед Зорге были поставлены задачи. В «Тюремных записках» он очень четко расписывает их «по полочкам» – может быть, не в том порядке, в каком они были поставлены, но явно в том, в каком он их сам располагал.

1. Следить за политикой Японии по отношению к СССР после Маньчжурского инцидента, тщательно изучать вопрос о том, планирует ли Япония нападение на СССР. «В течение многих лет, – говорит он дальше, – это были самые важные задачи, поставленные мне и моей группе. Не будет большой ошибкой сказать, что эта задача вообще была целью моего командирования в Японию».

2. Осуществлять тщательное наблюдение за реорганизацией и наращиванием японских сухопутных войск и авиационных частей, которые могут быть направлены против Советского Союза.

3. Скрупулезно изучать японо-германские отношения, которые, как считалось, после прихода Гитлера к власти неизбежно станут более тесными.

4. Непрерывно добывать сведения о японской политике в отношении Китая.

5. Внимательно следить за политикой Японии по отношению к Великобритании и Америке.

6. Постоянно следить за ролью военных в определении внешнеполитического курса Японии.

7. Непрерывно добывать информацию об японской тяжелой промышленности, уделяя особое внимание проблемам развития военной экономики.

А теперь посмотрим, какой работой занимались кадровые сотрудники Разведупра.

Лев Маневич (Италия): техническая разведка в области самолетостроения.

Артур Адаме (США): техническая разведка, в том числе и по атомному проекту.

Мария Полякова (Швейцария): технические сведения о новейшем вооружении, сведения о боеспособности немецкой армии.

Генри Робинсон (Франция): военный шпионаж (мобилизационные планы, численность вооруженных сил и пр.) и техническая разведка.

И так далее: сведения о вооруженных силах стран пребывания, техническая разведка. Политическая информация – постольку, поскольку она попадала к разведчику, но вообще-то у нас этим занимались дипломаты, держать нелегала ради того, чтобы отслеживать политические процессы – слишком дорогое удовольствие. А у Зорге, в подавляющей степени, задачи политические, ну, в крайнем случае, военно-политические. Да, Япония – закрытая страна, но все же тут явно чувствуется какой-то специальный статус агента.

Да и сам Зорге все время утверждает, что он работал, в основном, не на Четвертое управление, а на ЦК партии. Судя по тому, как проходило решение о его отправке в Японию, как велась подготовка, а главное, какие ставились задачи, ЦК был заинтересован в нем больше, чем Разведупр. Имелся в ЦК такой замечательный орган – Бюро международной информации, которое возглавлял Карл Радек, а ответственным секретарем Бюро в то время был старый знакомый Зорге Алекс, долгое время работавший в Германии резидентом советской разведки[11]

Оба они подключились к подготовке Рихарда, много обсуждали с ним японские проблемы, организовали встречи с двумя сотрудниками Наркоминдела.

Как пишет сам Зорге, в конце концов общими усилиями пришли к такому решению: «План состоял в том, чтобы поручить мне детально разобраться с обстановкой в Японии, непосредственно на месте тщательно изучить возможности разведывательных операций, затем при необходимости кратковременно вернуться в Москву и после этого окончательно решить вопрос о моей будущей деятельности. В московском центре считали работу в Японии чрезвычайно сложной, но важной, и поэтому рассматривали такой подготовительный этап как абсолютно необходимый». (Помимо прочего, из этой истории видно, насколько тесно были связаны между собой официальные и неофициальные информационные органы Страны Советов.)

В Японию, как и в Китай, Рихард собирался ехать в качестве немецкого журналиста под своим собственным именем. Только «корочками» следовало обзавестись посерьезнее. Это в Китае, на перекрестке всех дорог, можно было считаться кем угодно и жить с любыми документами, а в Стране восходящего солнца надо было иметь подлинный германский загранпаспорт, хорошие рекомендации и настоящее задание в качестве прикрытия. Лучше всего было бы стать японским корреспондентом какой-либо из немецких газет. Как китайский корреспондент он был достаточно широко известен, так что шансы имелись неплохие.

В мае 1933 года Рихард отправился в Германию, где только что пришли к власти нацисты. Это был далеко не такой безумный шаг, как могло бы показаться. Да, он был известен полиции многих городов как коммунист. Но с тех пор прошло уже десять лет, из которых три последних он провел в Китае как корреспондент сельскохозяйственной газеты. Если он и занимался политической деятельностью в Китае, от чего все-таки не имел воли удержаться, то по этому поводу им интересовалась китайская, а не немецкая полиция. Кроме того, у гитлеровской администрации и полиции было достаточно хлопот с действующими коммунистами, чтобы интересоваться делами десятилетней давности.

Штатным зарубежным корреспондентом какой-либо газеты Рихард на этот раз стать не сумел. Однако он смог договориться с несколькими немецкими газетами и журналами и с одной амстердамской газетой о сотрудничестве. Правда, только с одним изданием у него был составлен письменный договор, но и устное соглашение значило немало – в случае проверки в любом из этих изданий уже не могли ответить: «Нет, у нас никто ничего не слышал об этом человеке». А также он имел право поместить названия всех этих изданий на своей визитной карточке – это имело важное значение и в Европе, и в США, что же касается Японии, то в этой стране на визитках все были просто помешаны. Коллекционирование визитных карточек в то время было национальным хобби, многие японцы заводили специальные альбомы, куда помещали раздобытые визитки и гордились ими.

Итак, на визитной карточке доктора Зорге значились берлинские газеты «Теглихе рундшау» и «Берлинер бёрзен-курир», журналы «Цайтшрифт фюр геополитик», «Дойчер фольксвирт», амстердамская газета «Алхемеен ханделсблад». Но самым главным был номер первый – «Франкфуртер цайтунг» – опять отозвались добром старые франкфуртские связи. Эта газета пользовалась большим авторитетам в кругах финансистов, бизнесменов и чиновников, в первую очередь потому, что ее владельцем был крупнейший в Германии химический концерн – «ИГ Фарбен», который имел большое влияние на правительство. Рихард не смог войти в число штатных сотрудников газеты – это было не так-то просто, однако получил право действовать от ее имени, и редактор даже дал ему рекомендательное письмо. Это была большая удача.

Еще в Союзе Зорге хорошо подготовился к встрече с новыми хозяевами Германии – он прочел «Майн кампф», изучил фашистскую идеологию и фразеологию, так что по части убеждений не должен был внушать подозрений. По ходу подготовки прорабатывался и вопрос о вступлении в НСДАП – но решили в Германии этого не делать. Во-первых, Рихард, находясь столько лет за границей, не имел на родине корней – где вступать, в каком городе, в каком районе? Там непременно поинтересуются, где он жил раньше и что делал – а отчитаться он мог лишь за последние три года. Глядишь, еще начнут выяснять прошлое, копаться в архивах… Нет, это слишком большой риск. Лучше уж приехать на место, вжиться в обстановку, завести дружеские и иные связи и спокойно вступить в партию в Японии. Забегая вперед, можно сказать, что так он и сделал – 1 октября 1934 года Рихард стал членом токийской организации НСДАП – без проблем и излишних вопросов.

Там же, в Берлине, он встретился с резидентом, который ехал в Китай ему на смену. Это был советский разведчик Яков Горев (настоящая фамилия Бронин, «совсем настоящая» – Лихтенштейн). С 1930 года Горев работал в Германии, поэтому встреча и состоялась в берлинском кафе, а не в одном из кабинетов Разведупра.

«Когда я подошел ровно в назначенное время, Зорге уже был на месте, он сидел за одним из столиков на открытой просторной террасе кафе… Рихард Зорге был стройным, статным, представительным человеком, выше среднего роста. Где-то я прочитал, что у него было „чуть грустное“ выражение лица. Это неверно. Может быть, так получается по фотографиям, но это явно не соответствует действительности. Его светлые глаза, черты лица, жесты, мимика – все выражало волевую решительность, интенсивную работу мысли, убежденность в своих суждениях, проницательный острый ум. Это интересное, значительное лицо очень запоминалось… Рихард был энергичен, но не суетлив, был конкретен и деловит. Не навязывал своего мнения, но убеждал логикой и продуманностью предлагаемых мероприятий. Был живым, интересным собеседником, любил шутку…»

Им предстояло о многом побеседовать. У Горева были свои вопросы к бывшему китайскому резиденту, а у Зорге – свои, потому что связь с Центром ему предстояло держать через Шанхай. Это было более безопасно, чем использовать для связи советское посольство. Посольство – это для более спокойных стран, таких, как Англия или США, а в Японии советских дипломатов опекали, как принцев крови, решивших инкогнито прогуляться по городу.

«Мы договорились о формах конспиративной связи между Токио и Шанхаем, – вспоминал Горев. – С конца 1933 года и вплоть до моего ареста в Шанхае в мае 1935 года ы поддерживали довольно регулярные контакты. В течение этого времени я пять или шесть раз направлял к Рамзаю своих людей за почтой, передавал по своим двум I радиостанциям отдельные телеграммы токийской резидентуры, когда у них не ладилась связь… Мы вели с Рамзаем конспиративную переписку (Центр предоставил нам для этого специальный шифр), он имел шанхайский конспиративный адрес на случай срочных сообщений… Впоследствии мне приятно было узнать, что в (письме Центру от 1934 года Рамзай подчеркивал „исключительную товарищескую готовность помочь, которую Iпроявляют наши люди в Шанхае“». К сожалению, Горев ничего, не пишет о том, что он сообщил в Центр после Iвстречи с Зорге. Но об этом – в свое время…

Рихарду пора было отправляться к новому месту работы. Несколько поручений от газет он получил, множить их дальше не имело смысла. Однако ехать прямо в (Японию из немецкого порта было бы слишком легкомысленно даже для него. Он начал путать следы, из Берлина отправился во Францию, в Париже встретился с курьером из Центра, получил от него пароли, явки и места встреч в Токио. Затем, сев в Шербуре на пароход, (поехал в Нью-Йорк, оттуда в Вашингтон, где его ждала очень важная встреча. У Рихарда имелось рекомендательное письмо бывшего генерал-майора германской армии, а ныне профессора из Мюнхена, Карла Хаусхофера японскому послу в США Кацуи Дебуси. Это было великолепное знакомство. Перед тем, как стать послом, Дебуси занимал пост заместителя министра иностранных дел, и Зорге получил от него рекомендательное письмо в МИД Японии.

Затем Рихард съездил в Чикаго на Всемирную выставку, где встретился еще с одним курьером из Центра. И, наконец, закончив подготовку, он отправился в Канаду, где в Ванкувере сел на пароход, отплывавший в Иокагаму. Был конец августа 1933 года…

В Японию Рихард Зорге прибыл 6 сентября 1933 года. Задерживаться в Иокогаме ему было незачем, так что, едва покинув борт парохода, он тут же выехал в Токио, где поселился в роскошном отеле «Санно». Суета неприлична респектабельному человеку, поэтому несколько дней вновь прибывший провел, осматривая город, и лишь затем, взяв рекомендательные письма, отправился в посольство. Кстати, в первый же визит он вскользь, как бы невзначай, осведомился, как найти руководителя местной организации НСДАП.

Первая статья Зорге появилась в «Берлинер бёрзен курир» 18 октября, вторая – 27 ноября. Это были серьезные основательные материалы, посвященные японской политике. На новом месте Рихард также делал все, чтобы стать известным. И, параллельно с этим, потихоньку принялся собирать разведгруппу.

«Рамзай» начинает работу

Для начала Четвертое управление предоставило ему трех человек. Еще в Берлине Рихард встретился со своим будущим радистом, назначил ему время и место встречи в Токио. Другой член группы, Бранко Вукелич, прибыл тем же пароходом из Ванкувера, что и Рихард, хотя познакомились они позже, в Токио. Третьим был художник Иотоку Мияги, тоже только что приехавший из Штатов.

Биографии всех трех помощников Зорге показывают, насколько бесплодными были запреты на работу с «людьми Коминтерна». На Разведупр не действовали ни запреты, ни провалы…

Настоящее имя радиста – Бруно Виндт, псевдоним – «Бернхардт». Родился он в 1895 году в Германии, в семье фабричного рабочего. Закончив техникум, работал электромехаником, затем, после призыва, служил радистом на военном корабле. В 1918 году Бруно становится членом «Союза Спартака», затем коммунистом. В 20-е годы он состоит в «Боевом союзе красных фронтовиков», а также готовит радистов для компартии. Завербован Разведупром в 1932 году. В 1933 году, окончив разведывательные курсы в Союзе, Бруно направлен радистом в группу «Рамзай».

Бранко Вукелич родился в 1904 году в Сербии. Его предки были дворянами, хотя и не потомственными – австрийский император пожаловал дворянство деду Бранко за верную службу. Впрочем, происхождение убеждениям не помеха. Окончив школу, Вукелич поступает в Загребскую академию искусств и одновременно вступает в марксистский клуб студентов университета, став членом его коммунистической фракции. Вскоре его мать вместе с дочерьми уезжает в Париж. Чуть позже Бранко присоединяется к ней, поступает в Сорбонну, на юридический факультет. Вслед за ним – хотя он этого и не знает – отправляется полицейское досье, любезно переданное югославской полицией французским коллегам. В 1930 году Бранко знакомится с датчанкой Эдит Олсон, на которой вскоре женится, а в 1932 году он вступает во французскую компартию, и в марте того же года некая «Ольга» привлекает его к работе на советскую военную разведку. Вообще-то псевдоним – вещь загадочная, но под кличкой «Ольга» во Франции работала скандально известная баронесса Лидия Сталь. Должно быть, за «блестящую» манеру Бранко присвоили псевдоним «Жиголо».

И вот теперь, получив задание, Вукелич в феврале 1933 года прибыл в Токио вместе с женой и сыном. Он тоже явился в страну под видом журналиста, представляя в Японии французское агентство печати «Гавас», журнал «Да вю» и югославский журнал «Политика». В конце года, после легализации, он установил связь с Зорге.

Поначалу Рихард не пришел в восторг от нового сотрудника. В письме Центру от 7 января 1934 года он писал: «„Жиголо“, к сожалению, очень большая загвоздка. Он очень мягкий, слабосильный, интеллигентный, без какого-либо твердого стержня. Его единственное значение состоит в том, что мы его квартиру, которую мы ему достали, начинаем использовать как мастерскую. Так что он в будущем может быть для нас полезен лишь как хозяин резервной мастерской». Вукелич стал фотографом группы, переснимал документы на микропленку для дальнейшей передачи их в Центр. Сначала он общался непосредственно с Зорге, а потом – вероятно, с началом Второй мировой войны, когда немцу стало неприлично общаться с французом, посредником между ними сделался Мияги.

Художник Иотоку Мияги был третьим членом группы, работавшим в ней с самого начала. Как и Бранко, он моложе Рихарда, родился в 1903 году, в семье крестьянина. В 1906 году его отец уехал в США, а в 1919 году туда отправился и сын. Он окончил художественную школу в Сан-Диего, однако работал не совсем «по специальности» – с 1926 по 1933 годы совместно еще с несколькими японцами держал ресторан в Лос-Анджелесе. В 1929 году вступил в организацию коммунистического фронта – «Общество пролетарского искусства», а в 1931 году – в Компартию США. В конце 1932 года Мияги получил по линии Коминтерна задание: отправиться в Токио, где ему сообщат дальнейшую задачу. Он выехал из порта Сан-Питер в конце сентября 1933 года и 24 октября прибыл в Иокогаму.

Почти сразу же по приезде Рихард встретился с Бернхардтом, затем установил связь с Вукеличем, а в ноябре вступил в контакт с Мияги. Работа началась. У нее было два направления: «европейское», которым занимался сам Зорге, и японское, порученное Иотоку Мияги.

Если в Китае «знаковой» фигурой для Зорге была Агнес Смедли, то в Японии таковой стал полковник Эйген Отт. Когда Рихард приехал в Токио, Отт был офицером-посредником, осуществлявшим связь между японским и германским генштабами, вскоре он стал военным атташе, а впоследствии и послом. Конечно, Рихард не планировал такой карьеры своего источника, зато очень хорошо приложил к ней руку. Но все это будет потом, а пока что знакомство с Оттом было одним из немногих знакомств, на которые он мог, приложив минимум усилий, рассчитывать. Состоялось оно в результате довольно сложной интриги. Но сначала о самом полковнике…

Эйген Отт был на шесть лет старше Рихарда – в 1933 году ему исполнилось сорок четыре года. Родовитый аристократ, он начал мировую войну адъютантом в 65-м полку полевой артиллерии вюртембергской армии, а закончил ее в генштабе, и не просто в генштабе, а в отделе Ш-Б. Этим номером была зашифрована армейская разведка, которой руководил знаменитый разведчик полковник Николаи. Так Отту в первый раз повезло.

В 1923 году он снова появляется в генеральном штабе германской армии, уже в звании гауптмана. Везение продолжается, потому что теперь его непосредственным начальником является майор Курт фон Шлейхер. Начальник делает карьеру, а вместе с ним вверх по служебной лестнице продвигается и подчиненный. Когда 2 декабря 1932 года фон Шлейхер стал рейхсканцлером, Отт был уже подполковником и служил в министерстве обороны. Правда, во власти Курт фон Шлейхер был очень недолго, меньше двух месяцев – 30 января его сменил на этом посту Адольф Гитлер. Карьера Шлейхера на этом и закончилась, однако Отт, давно знакомый с фюрером германских нацистов и бывший у него доверенным лицом, не остановил своего карьерного взлета. Почти сразу он получил важное назначение – помощником военного атташе в Японию.