Рихард Зорге. Чужой среди своих Прудникова Елена

Провал

И снова слово Борису Гудзю.

– В отношении Зорге была допущена очень крупная ошибка… Зорге держал связь с реэмигрантом, коммунистом Иотоку Мияги. Но как же можно работать с коммунистами? Они ведь везде были под наблюдением… Художник Мияги выехал из Японии в США, где разведка ИНО его завербовала. Потом передала разведке военной, и он там на них работал… Но начальнику разведки Берзину пришла мысль использовать Мияги в Японии. Он берет художника-коммуниста из нормального японского окружения в Штатах и посылает на связь в Японию. Вышло, что в Токио Зорге работал с коммунистом. Напомню, дело Рамзая было открыто в Японии не военной контрразведкой, а их политической охранкой… Такие люди – всегда под наблюдением охранки…

Можно сколько угодно спорить – и спорят – со старым чекистом. Но факт есть факт: именно коммунистическое прошлое Мияги послужило причиной раскрытия сети.

Многие исследователи просто-напросто отказываются верить в то, что все произошло так, как произошло. Слишком много было вещей, которые неотвратимо вели группу к провалу.

М. И. Сироткин отмечал в своей записке: «Установившееся в течение последних четырех лет предвзятое отношение к „Рамзаю“ как к „двойнику“ неизбежно привело к резкому понижению качества руководства резидентурой со стороны Центра. Раз резидент – „двойник“, то резидентура работает под контролем противника и рано или поздно бесспорно обречена на провал. Пока она существует, надо ее использовать по мере возможности, но нет смысла тратить усилия на ее укрепление или развитие…»

И на самом деле, возникает такое ощущение, что Центр не рассчитывал использовать группу Рамзая долго и потому стремился выжать из разведчиков все, что возможно. Начиная с 1938–1939 годов Рихард постоянно просился в Союз, хотя бы на время, на отдых – и неизменно получал отказ.

«У меня такое впечатление, – пишет он в июне 1939 года, стараясь использовать в своих целях возникшие в последнее время трудности работы в германском посольстве, – что лучший период моей работы здесь на месте уже прошел совсем или, по крайней мере, на долгое время… Вернейшим я считаю – новые начинания с новыми силами. Мы же постепенно становимся использованными и ненужными…

Фрицу[17] в его работе пока везет… Однако и здесь я могу повторить мою старую просьбу еще раз: посылайте новых людей, по меньше мере в качестве помощников, которые смогут служить заменой. Это ж не дело, что всю работу практически ведут я и Фриц. Мы должны были много лет тому назад получить помощь…»

Центр ничего не сделал, резидентура осталась в том же составе.

В январе 1940 года новое письмо: «…Фриц страдает серьезной сердечной болезнью… не приходится более рассчитывать на его выздоровление и, тем более, на возвращение им былой работоспособности. Лечащий врач заявил мне, что даже при полном изменении его образа жизни и работы он сомневается, чтобы Фриц прожил более двух лет… Необходимо, чтобы Фриц самое позднее в начале будущего года после передачи своего легального дела и воздушной работы мог бы поехать домой для серьезного лечения и отдыха…

…Я хотел бы, господин директор, чтобы Вы мне ответили на следующие вопросы: могу ли я рассчитывать сразу же по окончании войны вернуться в Центр, где бы я мог, наконец, остаться…»

И так все время. В его письмах руководству, в письмах жене все время сквозит: домой, домой… Я устал, мне уже сорок пять лет, я одиннадцать лет работаю на вас, сколько же можно? А в ответ: надо остаться, надо поработать еще. И он обреченно отвечает: «Как бы сильно мы не стремились отсюда домой, мы, конечно, выполним Ваше указание и будем продолжать здесь работу…» А Кате пишет: «Основное сейчас приехать домой, ибо здесь собачья жизнь в буквальном смысле этого слова. Будь бы это еще другая страна! А эта, побери ее черт…»

Рихард не все знал. Ему не было известно, что группу хотели отозвать в 1937 году – но, к счастью, передумали. Затем его собирались отозвать еще раз, теперь уже вняв этим отчаянным просьбам. И вот что из этого вышло – рассказывает М. И. Иванов.

«Примерно в середине декабря 1940 года мы получили от Зорге телеграмму с просьбой разрешить ему приехать в Москву „в связи с физической и нервной усталостью“, а также для проведения операции и лечения старой травмы в стационарных условиях. Попутно Зорге сообщал, что в отдыхе и лечении нуждаются также Макс Клаузен и Бранко Вукелич. Он считал, что остальная часть резидентуры под руководством нелегала „Коммерсант“ с успехом может выполнять работу в течение нескольких месяцев.

Командование разведуправления склонялось к тому, чтобы удовлетворить просьбу Зорге и предоставить ему отпуск на шесть месяцев».

Однако в дело вмешалось непредвиденное обстоятельство. Начальник ИНО НКВД П. М. Фитин сообщил: «По нашим данным, немецкий журналист Зорге Рихард является немецким и японским шпионом. Поэтому после пересечения государственной границы СССР сразу же будет советскими органами арестован…» Спасибо, как говорится, что предупредил. Сам разведчик, Фитин знал цену хорошему нелегалу. Естественно, Зорге извещать об этом обстоятельстве не стали, просто объяснили, что нужно еще поработать. Однако к 1941 году и Рихард, и Макс, и Бранко были уже вымотаны до предела. А обстановка становилась все сложнее и сложнее, слежка все плотнее, и все больше возрастала вероятность ошибки, просто из-за усталости или нервного срыва…

Это первое обстоятельство, которое неотвратимо вело группу к провалу. Есть и другие. Когда разведчицу Марию Полякову спросили о причине многочисленных провалов резидентур в 1941–1942 годах, она ответила: в основном, из-за того, что разведчиков заставляли работать на рации часами, не считаясь с опасностью. Трудно сказать, что было тому причиной – то ли низкая квалификация руководителей разведки, то лилросто пренебрежение правилами безопасности – какая там осторожность, когда идет война! В итоге этого героизма многие сети был разгромлены, а если уничтоженный при лобовом штурме высоты пехотный батальон можно заменить другим, то нелегальные сети выращиваются годами, и за короткий срок новые не создашь. Макс Клаузен тоже выходил в эфир ежедневно, пренебрегая всеми правилами безопасности, и, несмотря на то, что он вел передачи из нескольких точек, его раскрытие было лишь вопросом времени.

Да, разведчики невероятно устали, да, Центр руководил ими далеко не лучшим образом, да, Клаузен работал на рации невероятно много, и любой из этих факторов мог послужить причиной провала. Но роковую роль в судьбе группы сыграли не эти объективные причины, а нарушение старого-старого запрета привлекать коммунистов для работы в разведке…

Впрочем, первый звонок прозвенел раньше, еще в 1940 году, о чем сам Зорге, возможно, и не узнал. Тогда сыграла свою роль плохо продуманная легенда. Эту историю поведал в своих мемуарах Вальтер Шелленберг.

В 1940 году фон Ритген, глава Германского информационного бюро в Берлине, попросил его «проверить в соответствующих органах гестапо дела Зорге с целью определить, нельзя ли найти возможность оградить Зорге, как ценного и нужного информатора, от препятствий, которые ему чинит токийская организация нацистской партии в связи с его политическим прошлым». Рихард тогда был заместителем начальника Германского информационного бюро в Токио, и Ритген очень высоко оценивал его информацию. В чем там было дело – неясно. Может быть, «шанхайские грехи» отозвались – кстати, сам Рихард примерно в это же время глухо упоминал что-то о проблемах, связанных с шанхайским прошлым. А может статься, какой-нибудь вновь прибывший торговец или чиновник взглянул на знаменитого журналиста и воскликнул про себя: «Да ведь это тот самый парень, который в 1918 году в Киле заправлял всем в Совете!» Или всплыло еще что-нибудь из его бурной биографии. В общем, у токийских нацистов возникли какие-то сомнения, и произошло то, чего сам Рихард все время опасался – фон Ритген попросил Шелленберга проверить прошлое Зорге.

Шелленберг затребовал дело… и обнаружил там не пойми что. «Если не было никаких доказательств, что Зорге был членом германской компартии, – писал он, – то не было сомнения в том, что он, по крайней мере, симпатизировал ей. Зорге, конечно, был в связи со множеством людей, которые известны нашей разведке как агенты Коминтерна, но он в то же время имел тесные связи с людьми из влиятельных кругов, и последние обычно защищали его от нежелательных слухов. В период между 1923 и 1928 годами Зорге был связан с немецкими националистами и крайними правыми кругами, и в то же время он держал связь с нац. социалистами. Таким образом, прошлое Зорге по тем делам, с которыми я познакомился, было довольно запутанным».

Полная, по правде сказать, ерунда получается. С 1924 по 1928 годы Рихард вообще находился в СССР и никоим образом не мог быть связан ни с какими германскими националистами и национал-социалистами, даже если бы и захотел. Его коммунистическое прошлое установить было нетрудно, но даже тени «красного» компромата в полицейских досье не возникает. Про работу инструктором Коминтерна тоже ни слова. Создается четкое ощущение, что чиновники гестапо или же полиции, к которым обратился Шелленберг с требованием предоставить материалы на Зорге, попросту, поленившись искать в архивах, написали первое, что взбрело в голову. Так русский «авось» был компенсирован германским разгильдяйством. Повезло…

После этой так называемой «проверки» в Берлине пришли точно к тому же выводу, что и в Москве, – что Зорге можно использовать как информатора. «Фон-Ритген, – пишет Шелленберг, – наконец решил, что, если даже предположить о наличии связи у Зорге с русской секретной службой – мы должны, приняв необходимые меры предосторожности, найти путь к использованию его глубоких знаний.

В конце концов, мы пришли к соглашению, что я должен буду защищать Зорге от нападок со стороны нацистской партии, но только при условии, что Зорге в своих докладах будет включать секретные сведения о Советском Союзе, Китае и Японии. Я сообщил этот план Гейдриху. Последний согласился, но добавил, что Зорге необходимо держать под строгим надзором и всю его информацию пропускать не через обычные каналы, а предварительно подвергать специальной проверке.

Поскольку в то время полицейское представительство в Токио должен был возглавлять Мейзингер, я решил перед его отъездом поговорить с ним о Рихарде Зорге. Мейзингер обещал тщательно следить за Зорге и регулярно информировать вас по телефону. Все это он впоследствии делал, но обычно Мейзингер и Мюллер разговаривали по телефону с таким сильным баварским акцентом, что я ничего из их разговора понять не мог».[18]

Проверять донесения Рихарда можно было сколько угодно – хоть «специально», хоть как – информацию он всегда давал достоверную. Не совсем, кстати, понятно, каким образом Зорге мог включать в свои секретные доклады в Германию сведения о Советском Союзе. Где он, и где Союз? А Мейзингер вообще не оправдал надежд шефа. «Вместо того, чтобы заняться выполнением порученного ему задания, Мейзингер стал наслаждаться спокойной жизнью и разыгрывать из себя порядочного человека. Хотя он и регулярно передавал сообщения о „почте“ – так мы условились называть Зорге – я не припомню, чтобы в них когда-нибудь содержался отрицательный отзыв о нем. Мейзингер беспрестанно повторял, что Зорге имеет прекрасную репутацию, как в посольстве Германии, так и в японских инстанциях».

И уж наверное, в наслаждении гестаповца «приятной жизнью» Рихард играл не последнюю роль – уж очень хорошим он был собутыльником. Зато какой шок ожидал немцев впоследствии…

К провалу разведгруппы «Рамзай» привела длинная цепочка событий, которая стартовала тогда, когда в конце 30-х годов вернувшиеся из Штатов японцы-коммунисты создали подготовительный комитет для работы по воссозданию коммунистической партии Японии. В 1940 году полиция арестовала одного из руководителей этого комитета, Рицу Ито. Он держался несколько месяцев, а потом «раскололся» и назвал всех, кого знал. В число людей, выданных им, попала 55-летняя портниха Китабаяси Томо. 28 сентября 1941 года женщина была арестована и тоже заговорила, назвав в числе прочих Иотоку Мияги. Несколько дней полиция следила за домом художника и за ним самим. О том, что было дальше, поведал Хоцуки Одзаки, брат Ходзуми.

«10 октября полицейские агенты подъехали к дому Мияги. Увидев их в окно, тот в испуге, с трудом соображая, что предпринять, забаррикадировался в комнате. Взгляд его упал на самурайский меч, висевший на стене… Когда агенты полиции ворвались в комнату, они увидели истекающего кровью Мияги – он сделал себе харакири, но был жив. Старший офицер приказал быстро доставить его в больницу. Но, несмотря на обострение болезни[19] и страшную рану, организм цеплялся за жизнь. В больнице Мияги поместили в палату на третьем этаже. Когда охранник притупил бдительность и отошел в дальний конец комнаты, он попытался выброситься из окна. Охранник бросился к нему, но было поздно. Оба они вывалились. Однако судьба и здесь не позволила Мияги уйти из жизни. Полицейский разбился насмерть, а Мияги, ударившись о ветвь дерева, лишь сломал ребро. Его привели в чувство, и сразу начались допросы».

Правда, в полицейских документах все выглядит несколько более прозаично. Ни о каком харакири речи нет. Мияги допрашивали на втором этаже полицейского отделения. Во время допроса, когда двое сотрудников полиции вышли из кабинета, художник выбросился из окна. Трудно сказать, на что он рассчитывал, прыгая со второго этажа с целью покончить с собой, – по правде сказать, это больше похоже на попытку к бегству, чем на самоубийство. Остававшийся в комнате полицейский, недолго думая, прыгнул следом. Внизу была каменная ограда, так что разбились оба. Мияги сломал ногу и повредил позвоночник, а полицейский провел две недели в больнице. После того, как арестованному была оказана первая помощь, сразу же начались допросы. И тогда он, сломленный арестом и неудачной попыткой самоубийства, заговорил.

Итак, на группу Зорге вышли по коммунистическим каналам, и арестовали Мияги не как агента иностранной разведки, а как возможного коммуниста – этим, кстати, можно объяснить и редкое разгильдяйство при допросе, когда арестованного оставляют в комнате с открытым окном, а единственный охранник находится где-то на другом конце помещения. Но теперь даже само поведение подследственного должно было показать полицейским, что не все в этом деле так просто, как кажется. А уж когда арестованный заговорил… Нет, это была совсем не коммунистическая деятельность. Речь шла о хорошо законспирированной шпионской организации, работавшей на Советский Союз. Полицейские чувствовали себя как школьники, поймавшие игрушечной удочкой метровую щуку.

15 октября Клаузен, придя к Зорге, застал его в большой тревоге. 13 числа у него была назначена встреча с Мияги, но обычно пунктуальный художник почему-то не пришел. И вот сегодня на встречу не явился и Одзаки (именно в этот день, 15 октября, он был арестован). Рихард передал Максу текст телеграммы с просьбой срочно вернуть группу в Союз или отправить ее в Германию. Но это уже был жест отчаяния. Если японцы на самом деле арестованы, то единственное, на что можно надеяться, – это на их мужество. Бежать некуда, Япония – остров, где на каждом углу торчит по осведомителю. Укрыться в германском посольстве и вместо японской полиции попасть в лапы гестапо?

17 октября они снова встретились, на сей раз втроем – к Рихарду, кроме Макса, пришел и Вукелич. Посидели, обсудили ситуацию, выпили бутылку саке и разошлись, так ничего и не придумав. Сказалась вторая роковая ошибка Центра – им не дали никаких инструкций на случай провала. Так, Макс, придя домой, некоторое время размышлял, не стоит ли уничтожить или хотя бы убрать из дома передатчик и сжечь документы, но решил не предпринимать ничего. Это кажется невероятным для человека с таким опытом работы, но это так.

На следующий день рано утром их взяли. Больше всего полицейские боялись, что Зорге, известный своим безудержным характером, окажет вооруженное сопротивление. Но он вел себя на удивление спокойно. Ему не дали даже переодеться, так и увели в пижаме. При обыске нашли три фотоаппарата, фотокопировальный аппарат, и, что хуже всего, отпечатанный на машинке текст радиограммы в Центр, копию которого обнаружили у Макса Клаузена. Макса взяли не дома – его пригласили в полицейский участок под предлогом выплаты компенсации за ущерб, нанесенный какому-то японскому велосипедисту, и там арестовали. Анну пока оставили дома, в качестве приманки.

Когда полиция постучала в дверь к Бранко Вукелича, тот пил кофе. Попросил жену: «Иосико, посмотри, кого там принесло так рано?» Когда вошли полицейские, он как ни в чем не бывало продолжал завтракать, предложил кофе и непрошеным визитерам. Спокойно простился с женой, поцеловал сына. Иосико ничего не знала о его работе на разведку, она была только женой…

Центр не готовил Рихарда к возможному аресту, и он не знал, как себя вести.

Зорге не знал, как себя вести. Сначала он решительно отрицал все обвинения, требовал встречи с послом и добился обещания устроить ее 25 октября. Потом ему были предъявлены вещественные доказательства – и он вдруг, внезапно, сломался. По крайней мере, так утверждает следивший за делом японский прокурор Ёсикава.

«Арестованный 18 октября Зорге решительно отрицал предъявленные ему обвинения. Полиция обязалась устроить 25 октября встречу Зорге с послом Германии и поэтому стремилась добиться от него признания… 24 октября Охаси[20] доложил начальству, что появилась возможность получения признания, а следующий день это подтвердилось, и в большой инспекторской комнате собралось 12–13 человек…

Для получения признания насилия к Зорге не применяли. Ему были предъявлены вещественные доказательства и потребовали их объяснения. Таким образом, в конце первой недели он признался…

Примерно в четыре часа дня, в субботу я, вместе с моим коллегой Тамасавой и полицейским пошли к нему выяснить, позволяет ли его здоровье продолжать допрос. В это время он и признался. Перед признанием он попросил бумагу и карандаш. Затем, взяв бумагу, он написал на немецком языке следующее: „Я с 1925 года коммунист и продолжаю им оставаться и в настоящее время“. Эту записку он передал мне. После этого он снял пиджак и, поднявшись, громко сказал: „С того времени, как я стал коммунистом, я никогда не терпел поражений, теперь я впервые проиграл“. Сказав это, Зорге заплакал. Затем… дал согласие приступить к допросам в понедельник».

Прокурор пишет, что «насилия к Зорге не применяли». Но в это верится слабо – а по правде говоря, не верится совсем. Зачем тогда Ёсикава интересовался состоянием его здоровья? Это можно понять, если бы речь шла о тяжело больном Клаузене – но у Рихарда было достаточно хорошее здоровье, чтобы не следить за его состоянием… если, конечно, не применять пыток. Но, как бы то ни было, спустя неделю после ареста разведчик заговорил. В своих показаниях он старался взять всю вину на себя, выгораживая остальных. И еще – особо попросил не трогать «девушку из кафе», которая не имела ни малейшего отношения к его работе. Узнав, что его выдал Одзаки, Рихард сказал лишь: «Японец остается японцем».

Самым стойким из всех оказался мягкий, интеллигентный Бранко Вукелич. Сохранилась пометка японского следователя: «У Вукелича совершенно отсутствует желание раскаяться». Даже генерал Уиллоуби, ярый антикоммунист, отметил: «Он обладал большим мужеством, потому что даже в самых подробных обвинительных материалах, которые сохранились, невозможно найти никаких детальных сведений о его работе. Его ранняя смерть в тюрьме также доказывает, что он оставался тверд…»

Брошены и забыты

Эйген Отт был возмущен до глубины души. Едва узнав об аресте своего друга и помощника, он 23 октября отправляет в Берлин сообщение: «Здешний многолетний представитель „Франктуртер цайтунг“ Рихард Зорге и другой подданный германского рейха Макс Клаузен арестованы японской полицией по подозрению в поддержании будто бы враждебных государству связей. Одновременно арестовано некоторое число японцев, один из которых якобы близко стоял к кругу сторонников бывшего премьер-министра князя Коноэ… Можно предположить, что речь идет об акте мести или об интриге, в которую оказался запутан Зорге. Как здесь известно, относящаяся к нам враждебно группа все еще обладает большим влиянием в полиции и в среде чиновничьего аппарата министерства внутренних дел и министерства юстиции, в связи с чем в обстоятельствах дела Зорге нельзя исключать враждебных Германии намерений».

Он подозревал провокацию и требовал свидания с Рихардом, а также чтобы его ознакомили с материалами предварительного следствия. Свидание было получено – правда, всего на пять минут. Арестованному категорически запретили касаться в разговоре обстоятельств его дела – впрочем, едва ли он сам стал бы об этом говорить с немецким послом. Вопросы посетителей сначала переводились на японский, а уж потом, с разрешения следователя, Зорге мог отвечать. «Он был плохо выбрит, – вспоминал впоследствии Отт, – одет в куртку заключенного и производил ужасающее впечатление». Присутствовавшему на свидании посланнику Кордту запомнилось другое: «Он держался прямо и производил впечатление человека, владеющего собой. „Мне запрещено давать вам разъяснения“, – ответил он на наш вопрос. Он не высказал никаких желаний, отказался также и от услуг адвоката…» В самом деле, можно себе представить адвоката, предоставленного посольством германского рейха, который защищает в судебном процессе коммуниста, обвиняемого в шпионаже на Советский Союз!

В конце ноября Отт получил и письмо из прокуратуры с кратким резюме данных следствия. Лучше бы он его не получал! «Находящийся под подозрением Рихард Зорге, – говорилось там, – в ноябре 1919 года в Гамбурге вступил в германскую коммунистическую партию…» – и так далее, все, о чем уже говорилось в этой книге, с одной лишь разницей. Зорге почему-то упорно утверждал, что работал не на военную разведку, а на Коминтерн. Совершенно отрицать контакты с Четвертым управлением было невозможно, и он путал, говоря, что точно не знает, к какой структуре относится организационно, что Четвертое управление обеспечивало его работу только технически. Вряд ли он на самом деле не знал, на кого работал – скорее делал вид, что не знает, чтобы избежать передачи в ведение военной контрразведки.

Отт, все еще находясь в состоянии шока от сделанного открытия и втайне надеясь, что это, все-таки, провокация, потребовал предоставить «вещественные доказательства», известил представителя гестапо и отправил приведенные японцами данные в Берлин, естественно, умолчав о степени откровенности, с которой обсуждал со своим другом Рихардом дела посольства. Началось расследование «дела Зорге» в Германии.

Пока шла вся эта бюрократическая канитель, Отт оставался германским послом, чего никак не могли понять имевшие восточные представления о чести японцы – ведь он, как говорят на Востоке, «потерял лицо». Нет, никто не ожидал, конечно, что генерал сделает себе харакири или же застрелится, до такой степени уважение к европейцам в Японии не простиралось – но все же ожидали, что посол после такого скандала подаст в отставку, потом – что его снимут.

Ничего подобного! Уже в самый разгар скандала Отт писал Риббентропу, доказывая, что в высоких кругах Японии к нему относятся по-прежнему: «Премьер-министр пригласил меня, когда я передал ему мои новогодние поздравления, на семейную встречу; его супруга по-прежнему тесно сотрудничает с моей женой в организации помощи японским солдатам. Меня, как и раньше, приглашают члены кабинета на ужины в узком кругу…» – и так далее… но все это была только видимость, восточная вежливость, не более… По мере выявления того, какое количество информации получала советская разведка через посла Германии и военных атташе, японские чиновники и дипломаты становились все осторожнее в контактах с немецкими коллегами. Посольство было основным инструментом, с помощью которого германское правительство могло влиять на правительство Японии, и этот инструмент катастрофически быстро переставал быть эффективным. Японо-германские отношения начали ухудшаться. Конечно, не следует считать, что причина тому – одно лишь «дело Зорге». К тому времени стало ясно, что Германия безнадежно увязла в войне с Советским Союзом, и это также не вдохновляло японцев на сотрудничество. Но и это дело сыграло свою роль. Отта отозвали через год, когда этот шаг уже не мог поправить дело. Так Рихард, уже находясь в тюрьме, в последний раз стал агентом влияния.

…Их содержали в тюрьме Сугамо. Врач Токутаро Ясуда, арестованный по этому же делу, оставил описание тюремных порядков. «В шесть часов утра – подъем. Через час – проверка. Дверь камер открывается. Трое тюремщиков спрашивают: жив? Заключенный должен встретить их, распластавшись в поклоне на полу. Далее – завтрак: горстка риса или ячменя, чашка супа. Обед и ужин из прогнивших продуктов приходилось покупать за свои деньги. Если родственники заключенного были бедны, он не получал ничего. Днем – прогулка…» В общем, обычный тюремный режим с некоторой восточной спецификой, в виде поклонов и питания за свои деньги. С заключенными в то время нигде не церемонились.

Впрочем, возможно, европейцам делались некоторые послабления. Так, Макс Клаузен вспоминал, что, когда их возили на допрос, то японцам надевали кандалы, а его удостаивали наручников.

После растерянности и отчаяния первых недель Рихард держался мужественно. Переводил на допросах Иоситоси Икома, профессор германистики. Режим проведения допросов был либеральным, и в перерывах подследственный мог спокойно общаться с переводчиком. Тот вспоминает: «Мы беседовали с доктором Зорге на самые разные темы, но главным образом – о войне Германии с Советским Союзом; как видно, это интересовало его больше всего. Если советские войска одерживали верх, как это было на заключительной стадии Сталинградской битвы, он приходил в хорошее расположение духа, становился разговорчивее. В противном случае он выглядел разбитым и был очень скуп на слова. Он был большим другом Советского Союза. Доктор Зорге был прирожденным журналистом с характером искателя приключений… Мне точно известно, что уже после оглашения смертного приговора он писал в дневнике: „Я умру как верный солдат Красной Армии“».

Процесс против группы «Рамзай» начался в сентябре 1941 года.

Зорге предъявили обвинение в шпионаже, которое он отрицал, аргументируя это так: «Советский Союз не желает никаких политических конфликтов или военных столкновений с другими странами, и в первую очередь – с Японией. Он также не намеревается нападать на Японию. Следовательно, мы – я и члены моей группы – приехали в Японию не врагами этой страны. Смысл, который обычно вкладывается в слово „шпион“, не имеет к нам никакого отношения. Шпионы таких стран, как Англия или США, пытаются выявить слабые места в политике, экономике и обороноспособности Японии и соответствующим образом их атаковать. Мы же, напротив, в процессе сбора информации в Японии совершенно не имели подобных намерений…» Впрочем, суть их работы от этой казуистики не менялась…

На суде Рихард полностью брал на себя ответственность за свои действия и за действия своих людей – может быть, именно благодаря этому по «делу Зорге» были вынесены довольно мягкие приговоры. В январе 1943 года они были оглашены. Рихард Зорге и Ходзуми Одзаки приговаривались к смертной казни, Макс Клаузен и Бранко Вукелич – к пожизненному заключению. Сначала Зорге не хотел подавать апелляцию, но потом все же сделал это, равно как и Одзаки. По делу Клаузена апелляцию подал прокурор, требовавший для радиста смертной казни. Еще через год состоялось решение – приговоры утвердить. Японцы – народ, который ценит мужество. Адвокат Асанума, защищавший Рихарда на процессе, вспоминал: «Зорге – героический мужчина. Он ничего не говорил без юмора, был очень отзывчивым, а когда смеялся, то был похож на любящего отца».

Анна Клаузен получила семь лет тюрьмы. Иотоку Мияги умер во время следствия. Еще 11 японцев получили разные сроки заключения, а 18 из 35 арестованных по делу были признаны «пособниками» и вскоре освобождены. Члены семей тоже остались на свободе. Ни в СССР, ни в Германии участники шпионской группы так легко бы не отделались.

Больше девяти месяцев Рихарда и Одзаки продержали в камере смертников. Им разрешили писать, «что они захотят», и Зорге оставил после себя «Тюремные записки» – рассказ о своей жизни, политических взглядах и работе. Рихард ни в чем не раскаивался и ни о чем не жалел. Он не был рефлексирующим интеллигентом – а перед смертью в нем окончательно проснулся древний воин-германец, варвар, для которого все просто: бери от жизни, что можешь, а пришло время умирать – умри, не показывая страха. Усталость, отчаяние – все было позади. Он выбрал свою линию поведения и следовал ей до конца – превыше всего в этом характере была гордость…

Утром 7 ноября 1944 года дверь камеры смертников открылась. Вошел начальник тюрьмы, отдал официальный поклон и спросил, действительно ли заключенного зовут Рихард Зорге.

– Да, это мое имя.

– Сколько вам лет?

– Сорок девять.

– Ваш адрес?

Удостоверившись, что перед ним тот самый человек, тюремщик снова поклонился.

– Мне поручено сообщить, что по распоряжению министра юстиции барона Ивамура зачитанный вам приговор сегодня будет приведен в исполнение. От вас ждут, что вы умрете спокойно.

Снова поклон, на который Зорге отвечает вежливым кивком.

– Имеете ли вы какие-нибудь желания?

– Нет, свою последнюю волю я уже изложил письменно.

– В таком случае прошу вас следовать за мной.

– Я готов.

Они вышли во двор и направились к небольшому каменному домику, где уже ждали, прокурор, палач и священник – правда, буддийский, но Рихард все равно был неверующим. Он, не повернув головы, прошел мимо статуи Будды в первой комнате домика для казней, и сам ступил на крышку люка под виселицей, сжал кулак в традиционном приветствии немецких коммунистов. Говорят, перед смертью он воскликнул: «Да здравствует Советский Союз!» «Да здравствует Красная Армия!»

Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!

А как вел себя «цезарь»? В нашем консульстве узнали о провале почти сразу. Арестовав Макса Клаузена, полицейские оставили дома его жену в качестве живой приманки. Ее даже особо не охраняли – все равно бежать некуда. И вот как-то раз, когда охранники отлучились перекусить, в дверь постучали. Вошел незнакомый человек, европеец, отличавшийся от других не совсем обычной одеждой и произношением английских слов, сказал, что хочет снять комнату. Анна тут же поняла, что перед ней русский. Она быстро выпроводила гостя, сказав: «Идите, идите, здесь случилось большое несчастье». Это был сотрудник посольства, разведчик Михаил Иванов. В Центр ушло срочное сообщение: «По имеющимся сведениям, пять дней тому назад арестованы Инсон и Жиголо за шпионаж, в чью пользу, неизвестно. Данные проверяю».

Долго проверять не пришлось.

Взятый в плен в Маньчжурии японский генерал-майор Томинага Кёдзи рассказывал, что японцы через советских представителей в Токио трижды предлагали обменять Зорге на кого-либо из провалившихся в СССР японских разведчиков. И трижды получали ответ, что такой человек нашим представителям неизвестен.

М. И. Иванов в то время находился в Токио. «Меня часто спрашивают, можно ли было спасти Зорге, – пишет он. – Мое мнение – да. Ведь вызволили же, правда, после смерти Сталина, советских разведчиков Джорджа Блейка, приговоренного британским судом к сорока двум годам тюремного заключения, и Хайнца Вольфе, получившего 12-летний срок в ФРГ, или Рудольфа Абеля, отбывающего пожизненное заключение в США. Думаю, мы имели такую возможность в отношении Рихарда Зорге даже в день, предшествовавший казни…

6 ноября 1944 года наше посольство в Токио давало прием по случаю октябрьских торжеств, и впервые за дни войны на него явился высокий чиновник – министр иностранных дел Мамору Сигэмицу, лис, каких свет не видывал. Во время беседы с советским послом Я. А. Маликом, рядом с которым стоял я, он пространно говорил о том, что-де между нашими странами никогда, кроме 1904–1905 годов, не было военных конфликтов, всячески выказывал дружелюбие, витиевато рассуждал о японском благородстве. Он чего-то ждал от нас, я это явно ощущал. Замолви мы слово за Зорге – и казнь бы на следующий день, скорее всего, не состоялась. Но кто нас уполномачивал? А ведь варианты имелись. В Советском Союзе было арестовано несколько японских шпионов… Да и японская сторона, похоже, этого желала и ждала: два с лишним года она не приводила в исполнение смертный приговор, вынесенный Рихарду еще в 1942 году. Но НКИД СССР и посольство в Токио отмалчивались…

Сигэмицу озадаченно потоптался и раскланялся с нами. На другой день – в 10 часов утра 7 ноября 1944 года – Зорге был казнен…»

Трудно сказать, чего ждал от советского посла министр иностранных дел Японии – может быть, и чего-то иного, а не просьбы о помиловании советского разведчика. Но, в самом деле – почему Зорге не обменяли? Неужели он не заслужил этого?

«Он погиб, поскольку мы не поставили вопрос о его выдаче или обмене, – считает генерал Павел Судоплатов. – Такая практика вообще была. И, как правило, мы выручали своих людей, например, Федичкина в Польше в 1934 году, Вольвебера, будущего министра госбезопасности ГДР, в 1938 году в Швеции. Я помню, что Фитин… писал запрос в Коминтерн о Зорге в 1941 году. Но Зорге нарушил правила, он начал давать показания, рассказывать о своей работе на СССР».

Да, это правило соблюдалось непреложно – арестованный разведчик должен был молчать. Правда, Зорге не получил инструкций на случай провала – но кого это интересовало?

Но тут опять же есть один нюанс, который почему-то всегда опускается. Говорят, что Сталин не захотел обменять Зорге. Должно быть, видится это так: на каком-нибудь из заседаний он должен был вынуть изо рта трубку и сказать: «А не обменять ли нам этого немца из Токио на какого-нибудь японца?» Но, чтобы захотеть, он для начала должен был знать, что японцы предлагают такой обмен. Кто-то должен был доложить ему, попросить за Рихарда – мол, человек столько сделал для Советского Союза, вы сами говорили, что он стоил целой армии, он заслужил жизнь… Вопрос только: кто конкретно должен был это сделать? Зорге относился к Разведупру, а значит, и выйти с этим ходатайством следовало начальнику Разведупра.

Наверное, будь на этом месте Берзин, он бы так и поступил. И, должно быть, так же поступил бы боевой летчик Проскуров. Да и танковый генерал Голиков тоже, может быть, не оплошал. Но ни того, ни другого, ни третьего к тому времени уже не было в разведуправлении. Первые два – расстреляны, последний командовал фронтом и давно забыл обо всех на свете агентах и резидентах. После Голикова многострадальный Разведупр принял еще один танкист – генерал-майор Панфилов, через девять месяцев тоже убывший на фронт. А управлять разведкой пришел генерал-майор Ильичев, профессиональный политрук, за ним – генерал-лейтенант Кузнецов, тоже политрук. «Комиссарское» начальство прославилось тем, что безропотно сдавало своих разведчиков госбезопасности, едва оное ведомство проявит к ним интерес, даже не пытаясь их отстоять. Сколько надо выпить, чтобы предполагать, что это руководство поставит вопрос об обмене «политически сомнительного» провалившегося разведчика, да еще признавшегося в работе на СССР?

…Ходзуми Одзаки перед казнью повел себя совершенно иначе. О его предсмертных записках не пишут в советской печати. Он тоже написал историю своего сотрудничества с советской разведкой, но совсем в другом ключе – как историю падения. «Сейчас я ожидаю окончательного приговора. Я достаточно хорошо осведомлен о важности законов, которые я нарушил… Выйти на улицу, жить среди друзей, даже после того, как пройдет много лет, уже невозможно и с точки зрения моей совести, и с точки зрения моих возможностей и сил… Я счастлив при мысли, что родился и умру в этой, моей стране…»

Зорге остался в тюрьме таким же, каким был – или, по крайней мере, ничем не выдал происходивших в нем перемен. Одзаки же изменил свои приоритеты. В тюрьме он по-новому оценил то, что имел в жизни. За время заключения он написал 250 писем жене и дочери. 73 письма были потом изданы и составили книгу, которая вышла под названием: «Любовь подобна падающей звезде».

«Моя любовь к семье проявила себя, как неожиданно мощная сила… поначалу читать письма жены было для меня так болезненно, что я не мог взглянуть на фотографию моего ребенка. Иногда я рыдал, иногда обида переполняла меня, и я думал, насколько все было бы проще, не будь у меня семьи… Профессиональные революционеры не должны иметь семьи…»

А еще он написал: «Я не трус, и я не боюсь смерти».

Клаузена после суда продолжали содержать в тюрьме Сугамо. В то время американцы уже бомбили Токио. Японские тюремщики мстили европейцу по-своему: во время бомбежек камеры заключенных-японцев отпирали, чтобы те могли укрыться во дворе тюрьмы, а на Макса это правило не распространялось. «Во время одного из налетов я чуть было не погиб. При этом в моей камере в три часа дня было темно, как ночью… С неба градом сыпались тысячи зажигательных бомб. Едкий дым проникал в мою камеру. Сквозь решетку в окне беспрестанно влетали горящие и тлеющие куски дерева, должно быть, обломки некогда стоявших поблизости домов. Я едва успевал тушить то и дело загоравшиеся циновки на полу…» Потом Макса перевели в каторжную тюрьму на острове Хондо, в каменную одиночку под землей, где не было даже соломенных циновок. Раз в день давали по чашке риса и два раза в неделю – по кусочку хлеба. Раз в месяц – баня, всяческое общение с кем бы то ни было запрещено. Долго в таких тюрьмах не живут, особенно европейцы – но война уже близилась к концу, и Макс выжил. Из тюрьмы его освободили американцы. Он был в ужасающем состоянии, страдал от авитаминоза и фурункулеза, не говоря уже о том, что он и вообще был болен – но живой. В четвертый раз ему удалось обмануть смерть. Первое, о чем спросил Макс, – это о судьбе жены. Ему ответили, что тюрьму, где содержалась Анна, разбомбили. Но она тоже выжила.

…Женская тюрьма постепенно пустела – заключенных-японок эвакуировали. Наконец, Анна осталась одна во всем блоке. Ей стали приносить все меньше еды, а в довершение всего соседнюю камеру превратили в морг, как будто в пустой тюрьме не было другого места. Но она не жаловалась, понимая, что именно жалоб от нее и ждут. Однажды бомба упала совсем рядом, потолок частично обрушился, дверь завалило. Трое суток Анна провела в разрушенной камере, пока ее не откопали. Когда они с Максом встретились, то не узнали друг друга. Но, несмотря на все болезни и невзгоды, именно им повезло – после войны Макс и Анна Клаузены, у которых в очередной раз отняли их фамилии, под именем Кристиансенов до старости прожили в Германии.

Бранко Вукелича отправили в концлагерь Абасири на острове Хоккайдо – самое холодное место Японских островов. Летом 1944 года он еще раз увидел жену и сына. Потом были только письма… «В отношении моего здоровья не беспокойся, – писал он 8 января 1945 года, за несколько дней до смерти. – Я переношу холод гораздо лучше, чем ожидал. (Вот только мой почерк становится от него хуже, чем обычно.) Печка, которую я так долго ждал, наконец, установлена; с ее появлением я сразу же вообразил себе картину: „Мы вдвоем. Жарится сукияки. Ребенок спит. В печке огонек… тепло также, как сейчас…“ Пожалуйста, расскажи нашему маленькому мальчику, как я был рад его письму.» 13 января Бранко Вукелич умер в лагере от воспаления легких. Его кремировали, урну с прахом прислали с Хоккайдо жене. Исико решила похоронить ее в православной церкви, где они с Бранко венчались. Священник согласился, а пока унес урну домой. На следующий день домик священника смела очередная бомбежка.

…Рихард внезапно вошел в жизнь Ханако Исии и так же внезапно исчез из нее. До лета 1942 года она не знала, где человек, которого она считала мужем. Летом женщину арестовали. Ее недолго держали в полиции, потому что ясно было, что Зорге говорил правду – «девушка из кафе» ничего не знала о его работе. Но теперь она поняла, что случилось с Рихардом. Однако все просьбы о свидании, все попытки выяснить его судьбу были безуспешны.

Время шло. Закончилась война. И вот как-то раз она увидела статью в японской газете: «Тайны дела Зорге – Одзаки». Из нее Ханако узнала, что оба разведчика были повешены. Тело Одзаки отдали его жене, а Зорге похоронили на тюремном кладбище, поскольку официальных родственников у него не было, а любовница – не в счет… Американские оккупационные власти пытались найти могилу, но не сумели. И тогда Ханако решила найти своего Рихарда.

Легко сказать – найти! Бомбежки превратили тюрьму в развалины, а кладбище – в перепаханный бомбами пустырь. Нужны были деньги, и Ханако написала воспоминания: «Зорге как человек». Интерес к разведчику был по-прежнему велик, воспоминания напечатали в популярном журнале, а полученный гонорар Ханако употребила на то, чтобы организовать поиски. Но безуспешно.

И вот как-то раз к ней наведался один из рабочих, занимавшихся какими-то земляными работами на месте кладбища, – многие знали о поисках этой женщины и сочувствовали ей. Рабочий рассказал, что они обнаружили останки какого-то человека, слишком высокого, чтобы быть японцем. Может быть, это тот, кого она ищет?

Да, это был он – несомненно, это Рихард. На одной из берцовых костей след перелома – это память о войне. Знакомая пряжка от ремня. Знакомые коричневые ботинки. Зубной протез, появившийся после аварии. Очки… Откуда тут очки – ведь у Зорге было превосходное зрение. Впрочем, может быть, в тюрьме оно испортилось? Она вспомнила описание казни – там говорилось, что осужденный был в очках… Да, это он!

В тот же день останки Рихарда сожгли в крематории, пепел ссыпали в специальную деревянную коробочку и вручили Ханако. Она завернула коробочку в специальный платок. Теперь никто не мог отнять у нее Рихарда. На оставшиеся деньги она купила участок земли на кладбище Тама в пригороде Токио и похоронила там урну с пеплом. Себе она оставила на память очки, пряжку от ремня и протез, из золотых коронок заказала себе обручальное кольцо. «Через землю венчанная», – сказали бы в России…

…Еще одна легенда гласит о том, что признание пришло к Рихарду Зорге не через Францию, а через Токио. В мае 1962 года, во время своего триумфального турне по миру, в Японии побывал Юрий Гагарин. Там он услышал историю Рихарда Зорге и был потрясен тем, что в СССР о нем никто не знает. И будто бы сообщил о разведчике в своем докладе Хрущеву. Через семнадцать дней после награждения Зорге было пересмотрено дело Екатерины Максимовой, и ее посмертно реабилитировали. На могилу разведчика три раза в год – 23 февраля, 9 мая и 7 ноября – приходят сотрудники российского посольства. Сейчас стали даже говорить о переносе его праха на российскую землю. Но все это уже совсем другая история и к советскому разведчику Рихарду Зорге отношения не имеет.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Алексеев М. «Монах» с черным поясом // Родина. 1997. № 8.

Андриянов В. И. В. Сталин: «Дезинформация! Можете быть свободны…» // Труд. 2002. 18 июня.

Бережков В. Риббентроп и Зорге // Новое время.

Вернер Р. Соня рапортует. М., 1980.

Группа Зорге: штрихи к портретам руководителя и его соратников//Проблемы Дальнего Востока. 1991. № 2–4.

Гирин Н. Был ли обречен Рамзай?

Горбунов Е. Схватка с черным драконом. М., 2002.

Гудзь Б. «Рамзай» был обречен…

Дело Рихарда Зорге. Неизвестные документы, Москва, 2000.

Долгополое Н. Рядом с Зорге. Интервью с Б. 1удзем // Дальний Восток. 2002.

Захаров Н. Обручальное кольцо из зубов «Рамзая». Зорге Р Тюремные записки.

Зорге Р. Тюремные записки // Знаменитые шпионы XX века. М., 2002.

Иванов М. «Рамзай» выходит на связь // Проблемы Дальнего Востока. 1997. № 4.

Колесникова М., Колесников М. Рихард Зорге. ЖЗЛ. М., 1971.

КолпакидиА., Прудникова Е. Энциклопедия ГРУ. Рукопись.

Колчанов Р. Она всю жизнь любила Рихарда Зорге // Труд-7. 2001. 7 марта.

Кошкин А. Японская дилемма.

Кубеев М. Ваша биография продолжается, доктор Зорге // Советская Россия. 1989. 16 апреля.

Кубеев М. Обреченный на казнь // Дальний Восток.

Мадер Ю. Репортаж о докторе Зорге. Берлин. 1988.

Малеванный В. Незакрытое дело «Рамзая» // Независимое военное обозрение. 2000. № 40.

Овчинников В. Не прост был путь к могиле Зорге // Российская газета. 2002. 21 июня.

Разумовский И. Загадка провала доктора Зорге // Российская газета. 2001. 1 июня.

Сизов И. Что делал доктор Зорге в 1926 году в Сочи? // Трибуна 1999. 18 августа.

Толедано Р. Шпионы, простофили и дипломаты // Крупнейшие шпионы мира. М., 2001.

Томаровский В. Дело Рихарда Зорге (из архива японских спецслужб) // Секретные службы.

Фадеев Е. Постараюсь быть бодрым // Комсомольская правда.

Хин штейн А. Подвиг жены разведчика // Московский комсомолец. 2001. 14 января.

Цветова Н. Анна Клаузен. Шпионка поневоле // Cosmopolitan. 1999. № 10.

Черняк М. Рихард Зорге: жизнь и любовь // Ветеран.

Шелленберг В. Лабиринт: Мемуары гитлеровского разведчика. М., 1991.

Шпаковский А. Работа для джентльменов.