Книга судьбы Сание Паринуш

– Сколько он весит?

– Два килограмма семьсот грамм.

– Ты сосчитал пальцы на руках и ногах? Все на месте?

– Конечно же, все! – рассмеялся он.

– Так почему же мне его не приносят?

– Он лежит в инкубаторе. Роды были долгими и трудными, его подержат в кювезе, пока дыхание не нормализуется. Но я уже вижу: озорник. Все время машет руками и ногами и агукает.

На следующий день я чувствовала себя намного лучше, и мне принесли ребенка. Лицо у бедняжки было сильно исцарапано – сказали, это от щипцов. Я возблагодарила Аллаха за то, что с ребенком не случилось беды, но он все время пищал и отказывался от груди. Я быстро выбилась из сил и снова почувствовала себя плохо.

В моей палате столпилось множество родственников. Все спорили, на кого похож новорожденный. Мать Хамида уверяла, что он вылитый отец, но моя матушка считала, что малыш похож на дядьев.

– Как вы его назовете? – спросила матушка Хамида.

Ни минуты не промедлив, он ответил:

– Разумеется, Сиамак. – И обменялся многозначительными взглядами со своим отцом, который улыбнулся и закивал, одобряя.

Я была ошеломлена. Мы не обсуждали с ним, как назовем ребенка, но уж имя “Сиамак” мне никогда и на ум не приходило и в моем списке не значилось.

– Как ты сказал? Сиамак? Почему Сиамак?

Засуетилась и матушка:

– Что за имя Сиамак? Ребенка следует назвать в честь святого или пророка, чтобы его жизнь была благословенна.

Отец подал ей знак молчать и не вмешиваться.

Хамид решительно возразил:

– Сиамак – хорошее имя. Ребенка следует назвать в честь великого человека.

Матушка вопросительно глянула на меня, а я пожала плечами, поскольку не знала, о ком он говорит. Позже я обнаружила, что подобные имена носят многие члены его группы. Они, дескать, названы в честь настоящих коммунистов.

Из больницы я отправилась в дом матушки и пробыла там десять дней, пока не окрепла и не научилась ухаживать за ребенком.

Потом я вернулась домой. Ребенок был здоров, но все время кричал. Я качала его на руках и до утра носила по комнате. Днем он спал по нескольку часов подряд, но за это время нужно было переделать тысячу дел, не до отдыха. Госпожа Парвин навещала меня что ни день, иногда вместе с матушкой. Она много помогала мне. Я не могла отлучиться, и все, что требовалось, покупала мне госпожа Парвин.

Хамид не чувствовал никакой ответственности за нас. Единственное, что изменилось в его жизни: теперь те ночи, которые он проводил дома, он спал в гостиной, прихватив с собой подушку и одеяло. А потом еще и жаловался, что не выспался, нет ему дома покоя и отдыха. Несколько раз я носила сыночка к врачу. Доктор сказал, что дети, извлеченные с помощью щипцов, после трудных родов, бывают крикливыми и капризными, но это не болезнь, с моим сыном все в порядке. Другой врач предположил, что мальчик голоден, ему не хватает грудного молока. Он советовал мне прикармливать смесью.

Усталость, слабость, недосыпание, постоянный плач ребенка и, самое главное, одиночество – как же меня все это вымотало! С каждым днем становилось все хуже, а жаловаться никому я не смела. Я была твердо уверена: если Хамиду не интересен собственный дом, значит, в этом виновата я.

Уверенность совсем покинула меня. Я от всех шарахалась, прежние разочарования и поражения словно вновь обступили меня. Жизнь кончена, мир закрыт от меня, никогда уже не освободиться от бремени тяжких обязанностей. Ребенок плакал, и у меня невольно текли слезы.

Хамид не уделял внимания ни мне, ни малышу. Он был занят обычными своими делами. За четыре месяца я ни разу никуда не выходила, только показать ребенка врачу. Мать твердила: “У всех дети, но никто не сидит безвылазно дома, как ты.

Потом стало теплее, малыш немного подрос, и мне стало лучше. Вечно быть усталой и подавленной мне и самой надоело. И вот дивным майским днем я вернула себе право принимать решения. Я напомнила себе, что теперь я мать, на мне большая ответственность, и мне полагается быть сильной, стоять на ногах, растить ребенка в здоровой и счастливой обстановке. Одна эта мысль изменила все. Прихлынула радость жизни. И сынок словно бы почувствовал во мне эту перемену. Теперь он реже плакал, а иногда даже улыбался и тянулся ко мне ручками – и тогда я забывала обо всех огорчениях. Он по-прежнему почти не давал мне спать по ночам, но и к этому я привыкла. Теперь я могла часами сидеть и наблюдать за ним. Каждое его движение казалось мне исполненным глубокого смысла. Я как будто открыла для себя целый мир. Изо дня в день я набиралась сил, изо дня в день все больше любила свое дитя. Постепенно материнская любовь проникла во все поры моего тела. Я говорила себе: сегодня я люблю его настолько сильнее, чем вчера, что уж больше любить невозможно. И все же на следующий день я понимала, что он стал мне еще дороже. Мне уже не требовалось болтать с самой собой – я говорила с моим мальчиком и пела ему. По выражению его больших умненьких глаз я догадывалась, какие песни он предпочитает, а когда я пела ритмичную и бойкую песенку, он хлопал ладошами в лад. Каждый день я сажала его в коляску и везла гулять под старыми деревьями, вдоль соседних улиц и аллей. Ему нравились эти прогулки.

Фаати под любым предлогом вырывалась из дома и приходила потискать малыша. Школьный год закончился, и она порой оставалась ночевать. С ней мне было гораздо веселее. Возобновились и обеды по пятницам у свекров. Хотя Сиамак отнюдь не отличался приветливым нравом, ни к кому не шел на руки, семья Хамида горячо полюбила его и ни под каким видом не соглашалась пропускать эти встречи.

Самые трогательные, самые нежные отношения сложились у Сиамака с моим отцом. За два года после свадьбы отец едва ли три раза переступил порог моего нового дома, но теперь он каждую неделю, а то и дважды в неделю приходил к нам после закрытия магазина. Поначалу он выдумывал для этих визитов причину, приносил то молоко, то детское пюре. Но вскоре он понял, что предлоги не требуются: приходил, играл с Сиамаком и уходил.

Да, Сиамак придал моей жизни новые краски, новый аромат. Теперь я почти не чувствовала отсутствие мужа. День был занят – нужно было кормить сына, купать, петь ему. И он догадливо следил за тем, чтобы я ни на минутку от него не отвлекалась. Маленький проказник поглощал всю мою любовь, все внимание. Я совсем забросила школу, уроки, забыла про экзамены. Зато нас обоих очень увлекла неисчерпаемая игрушка – телевизор, купленный отцом Хамида в подарок лично Сиамаку.

Под конец лета мы отправились в путешествие вместе с родителями Хамида. Как приятно провести вместе целую неделю! В присутствии матери Хамид был безоружен – то-то он выдумывал тысячи отговорок, но ничего не помогло, пришлось ему ехать. Я впервые попала на берег Каспийского моря, волновалась, как малое дитя. Эта красота, буйство растительности и рокочущие морские волны – я была ошеломлена, покорена. Я могла часами сидеть на берегу, впитывая в себя эту красоту. И Сиамаку тоже понравилось находиться среди родственников, понравилось это место. Он все время забирался на руки к Хамиду, меня замечал, только если проголодается или устанет. Своими маленькими ручками он крепко сжимал руку отца, а бабушка с дедушкой были вне себя от счастья, когда видели их вот так вместе. Однажды мать Хамида с восторгом шепнула мне:

– Вот видишь! Теперь уже Хамид не отлепится от этого малыша и не будет уходить по своим делам. Роди ему поскорее второго! Благодарение Аллаху!

Хамид купил соломенную шляпу и старался укрыть ею белокожего Сиамака от солнца, но я сделалась цвета меди. Однажды я заметила, как Хамид перешептывается с матерью, оборачиваясь при этом и поглядывая на меня. Я съежилась. Чадру и даже платок я давно уже не носила, но по-прежнему одевалась очень тщательно. В тот день на мне было платье с коротким рукавом, довольно тонкое, с открытым вырезом. По сравнению с купальниками, в которые были одеты большинство женщин на пляже, это было еще очень скромно, однако мне и такое платье казалось чересчур откровенным. И я подумала: “Они меня осуждают, и по заслугам. Я забыла о скромности”. Позже, когда Хамид подошел ко мне, я с тревогой его спросила:

– О чем тебе говорила твоя матушка?

– Ни о чем!

– Как это ни о чем? Она говорила обо мне! Что я такое сделала, чем ее огорчила?

– Перестань! Вот уж задурили тебе голову сказками о свекровях и невестках! Вовсе она ничем не расстроена. Почему тебе всюду видится дурное?

– Так скажи мне, о чем она говорила.

– Ни о чем. Просто сказала: “Твоей жене загар идет: она стала намного красивее”.

– Правда? И что ты ей ответил?

– Я? Что я должен был ответить?

– В смысле: что ты сам об этом думаешь?

Он оценивающим взглядом смерил меня с ног до головы и ответил небрежно:

– Она права. Ты очень красива и с каждым днем становишься все красивее.

Я почувствовала необычную радость глубоко в сердце и невольно улыбнулась. Так приятно было услышать от мужа комплимент. Впервые он откровенно выразил мне свое восхищение. Скромности ради я сказала:

– Нет! Это всего лишь загар! А обычно я слишком бледная. Помнишь, в прошлом году ты говорил мне, что я похожа на больную?

– Нет, не на больную: ты была похожа на ребенка. А теперь стала старше, набрала немного веса, и солнце придало твоей коже более красивый цвет. Глаза стали светлее и ярче. Словом, ты превращаешься в женщину, взрослую и красивую…

То была едва ли не лучшая неделя моей жизни. Воспоминания об этих теплых, солнечных днях должны были скрасить предстоявшие мне темные холодные ночи.

Мой Сиамак был умным, игривым, беспокойным и – по крайней мере в моих глазах – очень красивым ребенком. Хамид посмеивался:

– Есть иностранная пословица: “На всем свете только одно красивое дитя – для каждой матери свое”.

Сиамак рано пошел и рано заговорил, ухитряясь исковерканными словами выразить все, что ему требовалось. С уверенностью могу сказать: с того дня, как он сделал первый шаг, он никогда больше не сидел спокойно. Чего бы ему ни захотелось, он сперва пытался это выпросить, а если не получалось, принимался орать и рыдать, пока не добьется своего. Вопреки надеждам моей свекрови даже любовь этого малыша и забота о нем не привязали Хамида к дому и семье.

Прошел год, и я вновь подумала, не вернуться ли мне в школу, но воспитание сына оставляло мне чересчур мало досуга. Экзамены за предпоследний школьный год я исхитрилась сдать, лишь когда мальчику исполнилось два года. Оставался только один класс до осуществления моей мечты – аттестата о полном среднем образовании. Но через несколько месяцев я с тревогой обнаружила, что опять беременна. Я понимала, что эта новость не обрадует Хамида, но такого гнева, такой ярости никак не ожидала. Почему я не принимала как следует противозачаточные таблетки, возмущался он. И сколько я ни пыталась объяснить, что таблетки не годятся, мне от них становится плохо, он лишь пуще расходился.

– Нет, вся проблема в твоем умонастроении! – крикнул он. – Все принимают таблетки, почему же тебе одной от них плохо? Просто признай, что тебе нравится производить детей, как на конвейере! В итоге вы все выбираете себе такую миссию в жизни. Думаешь, рожая что ни год, ты вынудишь меня отказаться от борьбы?

– Можно подумать, ты помогаешь растить нашего сына, хоть сколько-то времени уделяешь ему! Зачем же тебе от чего-то отказываться? Разве ты заботишься о жене и сыне, что теперь всполошился и боишься, как бы со вторым ребенком твои хлопоты не удвоились?

– Даже тебя одной достаточно! Ты мешаешь мне, ты меня душишь! Не хватало мне еще визгов и воплей второго ребенка! Уладь с этим, пока не стало чересчур поздно.

– Как уладить?

– Сделай аборт. Я знаю врача.

– То есть убить мое дитя? Такое же дитя, как наш Сиамак?

– Довольно! – заорал он. – Хватит с меня этой дури! Какое еще дитя? Пока что это набор клеток, эмбрион, а ты называешь это “мое дитя”, словно оно уже ползает перед тобой на четвереньках.

– Но оно живое! Это человек, у него есть душа.

– Кто вбил тебе в голову подобные глупости? Эти старые ведьмы из Кума?

Плача, я гневно ответила ему:

– Я не убью мое дитя! И твое тоже! Как ты мог?

– Ты права. Это моя вина. С самого начала не следовало прикасаться к тебе. Даже если приходить к тебе в спальню раз в год, ты все равно ухитришься забеременеть. Обещаю, больше я подобной ошибки не допущу. А ты поступай, как знаешь. Но запомни: не рассчитывай на меня ни в чем, ничего от меня жди.

– Можно подумать, я чего-то ждала! Что ты для меня сделал хоть раз? Какие обязанности, какую ответственность брал на себя? С чего же мне теперь на тебя рассчитывать?

– В общем, живи так, словно меня и нет.

На этот раз я знала, что будет, и приготовилась заранее. Из дома госпожи Парвин в дом к матушке провели телефонный кабель, и теперь я могла в любой момент дозвониться, чтобы не повторилась та же ситуация, как в прошлый раз. К счастью, малыш должен был появиться на свет в конце лета, в пору школьных каникул. Мы договорились, что на последних неделях беременности я возьму к себе в дом Фаати и она присмотрит за Сиамаком, когда я уеду в больницу. Все необходимое для ребенка я приготовила. Вещички, которые стали малы Сиамаку, еще вполне годились, много покупать не пришлось.

– А где же Хамид-ага? – то и дело спрашивала матушка.

– Понимаешь, у Хамида нет постоянного расписания. Иногда приходится дежурить в типографии по ночам или вдруг вызовут в командировку.

В отличие от первой беременности на этот раз все шло благополучно, по плану. Кроме себя, полагаться мне было не на кого, и я тщательно все продумала и организовала. Я нисколько не нервничала, ни о чем не беспокоилась. Как я и предвидела, Хамида не оказалось дома и тогда, когда начались схватки, и о рождении ребенка он узнал с опозданием на два дня. Матушка уже не знала, что и думать.

– Какая нелепость! – приговаривала она. – У нас не было в обычае, чтобы муж сидел у постели роженицы, но как только ребенок родится, мужчина приходил на него поглядеть, проявить любовь и заботу о жене. А твой муж зашел чересчур далеко: ведет себя так, словно ничего и не замечает.

– Оставь, матушка! О чем ты переживаешь? Даже лучше, что его тут нет. У него тысяча и одна забота, тысяча и одно дело.

Сил и опыта у меня было намного больше, чем в первый раз, и хотя схватки с мучительной болью продлились много часов, сами роды прошли благополучно, и я все время оставалась в сознании. Странное чувство охватило меня, когда я услышала крик младенца.

– Поздравляю! – сказал врач. – Мальчик! Крепыш!

На этот раз не понадобилась отсрочка, чтобы ощутить себя матерью: я сразу же почувствовала материнскую любовь к новорожденному каждой клеточкой своего тела. В отличие от первого раза ничто в ребенке не казалось мне странным или непривычным. Я не пугалась, когда он плакал. Не впадала в панику от кашля или насморка, не досадовала, если он не спал по ночам. И он, в свою очередь, рос более спокойным и терпеливым, чем Сиамак. Как будто мое состояние во время родов передалось каждому из детей и превратилось в характер.

Выйдя из больницы, я сразу вернулась домой: так было удобнее для детей. Теперь мне предстояло заботиться о двух мальчиках с совершенно разными потребностями, и я немедля взялась также и за домашние дела. Я знала, что на Хамида могу не рассчитывать. У него наконец-то появилось самооправдание, которое он так долго искал: свалив вину на меня, он избавился от малейшего чувства долга перед нами. Более того, он вел себя так, словно это я перед ним в долгу. Ночи он почти всегда проводил вне дома, когда же возвращался, спал в другой комнате. Ни меня, ни детей он словно не замечал. Гордость запрещала мне чего-либо хотеть или ждать от мужа, тем более что я понимала: надеяться нет смысла.

Меня больше беспокоило поведение Сиамака. Не такой у него был характер, чтобы простить мне появление в нашей семье соперника. Когда я вошла в дом с младенцем на руках, он держался так, словно я совершила предательство. Не только не подбежал ко мне, как бывало, не вцепился в юбку, но удрал и спрятался за кроватью. Я передала малыша Фаати, а сама пошла за Сиамаком. Ласковыми словами и посулами я выманила его, взяла на руки, поцеловала и сказала, как сильно его люблю. Я вручила ему заранее купленную машинку и сказала, что это принес ему его маленький братик. Сиамак подозрительно осмотрел игрушку и нехотя согласился подойти, посмотреть на малыша.

Но все мои ухищрения ни к чему не привели. С каждым днем Сиамак становился все капризнее и сварливей. Хотя уже к двум годам речь у него была хорошо развита и он без труда объяснялся, теперь он почти перестал говорить, а если и пытался, то коверкал слова и путал их значения. Порой он даже мочился в штаны. Уже почти год мы обходились без подгузников, но теперь пришлось снова надевать их на него – силой.

Сиамак был так подавлен, так угнетен, что сердце мое изболелось за него. Хрупкие плечики трехлетнего ребенка сгорбились под бременем недетского горя. Я не знала, как быть. Педиатр советовал мне вовлечь Сиамака в уход за братишкой и не брать при нем младенца на руки. Но как этого избежать? Некому было развлекать Сиамака в то время, когда я кормила грудью, а что касается совместного ухода за малышом – Сиамак норовил причинить ему боль, а не приласкать. В одиночку я никак не могла заполнить образовавшуюся в его жизни пустоту. Мальчику был нужен отец.

Месяц прошел, а мы все еще не выбрали новорожденному имя. В очередной раз заглянув к нам, матушка сказала:

– Этот отец-бесхребетник когда-нибудь даст своему сыну имя? Сделай наконец хоть что-нибудь! Несчастное дитя… Люди праздники устраивают, когда нарекают детей, обращаются за советом, гадают, подбирая удачное имя, а вам обоим наплевать.

– Мы никуда не опоздали.

– Не опоздали? Мальчику вот-вот исполнится сорок дней! Надо же наконец дать ему имя! Или ты так и будешь называть его “малышом”?

– Я не называю его “малышом”.

– Как же ты его называешь?

– Саид! – вырвалось у меня.

Госпожа Парвин пронзительно глянула на меня. В глазах ее мелькнула тревога, проступили слезы. Матушка, ничего не заметив, ответила мне:

– Хорошее имя и неплохо сочетается с Сиамаком.

Час спустя, когда я в спальне кормила малыша, госпожа Парвин вошла, села подле меня и сказала:

– Не делай этого.

– Чего не делать?

– Не называй своего сына Саидом.

– Почему же? Разве это плохое имя?

– Не прикидывайся дурочкой. Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Зачем возвращаться к печальным воспоминаниям?

– Сама не знаю. Зато я смогу произнести в этом ледяном доме знакомое имя. Вы даже вообразить не можете, как я одинока, как нуждаюсь в любви. Будь в этом доме хоть малая капля любви, я бы давно забыла то имя.

– Если сделаешь так, каждый раз, окликая сына, будешь вспоминать Саида, и жить тебе станет еще труднее.

– Знаю.

– Так выбери другое имя.

Через несколько дней я воспользовалась моментом и обратилась к Хамиду:

– Не пора ли получить свидетельство о рождении? Надо бы дать ребенку имя. Ты подумал об этом?

– Разумеется. Его будут звать Рузбех.

Я знала, кто такой был Рузбех, и мне было все равно – герой он или изменник, ни в коем случае я не собиралась допустить, чтобы Хамид заставил меня назвать моего ребенка в его честь. У моего сына должно быть его собственное и только его имя, чтобы он стал самим собой.

– Ни за что! На этот раз не позволю тебе называть моего ребенка в честь тех, кому ты поклоняешься, Я хочу дать сыну такое имя, чтобы я радовалась каждый раз, когда его окликну, а не именем, которое всем напоминает о покойнике или о пытках.

– О покойнике? Рузбех был образцом самопожертвования и героического сопротивления.

– Рада за него. Но я не хочу, чтобы мой ребенок стал образцом самопожертвования и героического сопротивления. Пусть у него будет обычная, счастливая жизнь.

– Мещанка! Никакого понимания величия революции, никакого уважения к героям, мостившим нам путь к свободе! Только о себе и думаешь!

– Ради Аллаха, перестань! Слышать больше не могу твои заученные монологи. Да, я эгоистка и мещанка. Я думаю только о себе и о своих детях, потому что больше никому до нас нет дела. Ты-то на себя никаких забот о ребенке не берешь, почему же, как дошло до выбора имени, ты вдруг припомнил, что он и твой сын? Нет, на этот раз имя дам я. Его зовут Масуд.

Сиамаку исполнилось три года и четыре месяца, а Масуду восемь месяцев, когда Хамид вдруг пропал. Конечно, поначалу я не восприняла его отсутствие как исчезновение.

– Я поеду с друзьями в Резайе на пару недель, – предупредил он.

– Резайе? Зачем? – спросила я. – Наверное, ты по дороге заедешь в Тебриз повидать Монир?

– Нет! И никто не должен знать, куда я поехал.

– Твой отец заметит, что ты не выходишь на работу.

– Разумеется. Ему я сказал, что еду к собирателю старых книг, который хочет часть из них продать, а остальные переиздать. Я отпросился на десять дней. К тому времени придумаю еще какую-нибудь отговорку.

– То есть ты не знаешь, когда вернешься?

– Нет, и, пожалуйста, не вздумай суетиться. Если все получится, мы останемся надолго. Если нет, вернемся через неделю, а то и раньше.

– Что происходит? С кем ты едешь?

– Все тебе надо знать! Что за допрос?

– Извини, – сказала я. – Конечно же, нет надобности говорить мне, куда ты едешь. Кто я такая, чтобы интересоваться твоими планами?

– Право, тебе не на что тут обижаться, – сказал он. – И прошу тебя, не устраивай суматоху. Если кто-то спросит обо мне, скажи попросту, что я уехал по делам. С мамой веди себя так, чтобы она ни о чем не беспокоилась. Не заставляй ее тревожиться без причины.

Первые две-три недели его отсутствия прошли тихо и спокойно. Мы привыкли обходиться без Хамида, и для нас ничего не изменилось оттого, что он уехал. Он дал мне достаточно денег, чтобы прожить месяц, и у меня оставались кое-какие сбережения. Когда прошел месяц, его родители заволновались, но я успокаивала их и врала, будто получила от Хамида известия, будто он звонил и сказал, что у него все хорошо, но много работы и потому он задерживается, и так далее.

В начале июня внезапно нагрянула жара, и среди детей распространилась болезнь, похожая на холеру Как я ни старалась уберечь сыновей, они оба слегли. Как только я увидела, что у Масуда поднялась температура и болит живот, я даже не стала дожидаться, чтобы госпожа Парвин пришла и присмотрела за Сиамаком, а скорее повезла обоих детей к врачу. Он прописал лекарства, и мы вернулись домой, но среди ночи им стало хуже. Все лекарства, что я им давала, выходили обратно с рвотой, температура стремительно росла. Масуду приходилось тяжелее, он часто дышал, точно напуганный птенец, грудь и животик так и ходили ходуном. Сиамак вспотел, раскраснелся и все время просился в туалет. Я металась от одного к другому, купала их ножки в ледяной воде, клала мокрое полотенце каждому на лоб, но ничего не помогало. Я заметила, что у Масуда побелели и высохли губы, и припомнила напутствие врача:

– У детей обезвоживание наступает стремительно и может привести к смерти.

Внутренний голос подсказал мне: промедлю еще немного и потеряю детей. Я глянула на часы. Было около половины третьего. Я не знала, что делать. Мозг отказывался действовать. Я грызла ногти, слезы струились по моим щекам. Мои дети, любимые мои малыши, все, что у меня было в этом мире! Я должна их спасти, должна что-то сделать! Надо быть сильной! Кому звонить? Кому бы я ни позвонила, до нас добираться не близко, а время терять нельзя.

Я знала детскую больницу на проспекте Тахте-Джамшид. Я надела на обоих мальчиков подгузники, взяла все деньги, какие нашлись в доме, одной рукой подхватила Масуда, другой вела Сиамака – и так я отправилась в путь. Утицы были безлюдны. Бедняжка Сиамак, ослабевший, с высокой температурой, едва плелся. Я попыталась нести обоих, но мешала тяжелая сумка, которую я собрала в дорогу, и через каждые два шага я вынуждена была останавливаться и опускать Сиамака на землю. Несчастные дети – у них не осталось сил даже на то, чтобы плакать. Казалось, нам и до угла улицы не дойти. Сиамак был близок к обмороку, я тащила его за руку, он не ступал, а волок ноги по земле. В голове у меня вертелась одна только мысль: если с детьми что-то случится, я себя убью. Только об этом я и могла думать.

Возле нас остановилась машина. Ни сказав ни слова, я распахнула дверцу и забралась вместе с детьми на заднее сиденье. Выдавила из себя несколько слов:

– Детская больница. Тахте-Джамшид. Ради Аллаха, как можно скорее!

Водитель был достойный с виду мужчина. Он глянул на меня в зеркало и спросил:

– Что случилось?

– Днем они заболели. У обоих был понос. А сейчас стало намного хуже. Поднялась температура. Скорее, молю вас!

Сердце стучало, чуть не выскочило, я жадно ловила ртом воздух. Автомобиль несся по пустынным улицам.

– Почему вы одна? – спросил водитель. – Где ваш муж? Вы не сможете одна, без него, поместить детей в больницу.

– Смогу! Придется – иначе я их потеряю.

– То есть у них нет отца?

– Нет! – отрезала я.

И отвернулась, обозленная на весь свет.

Доехав до больницы, тот человек выскочил из машины и подхватил на руки Сиамака. Я взяла Масуда, и мы вбежали в отделение скорой помощи. Едва доктор увидел детей, он нахмурился и попрекнул меня:

– Что ж вы так затянули?

Он взял у меня Масуда, который к тому времени лишился чувств.

– Доктор! – взмолилась я. – Сделайте что-нибудь, ради Аллаха!

– Сделаем все, что в наших силах, – обещал он. – Идите в приемный покой, заполните бумаги. Все в руках Аллаха.

Человек, который привез нас в больницу, поглядел на меня с таким состраданием, что слезы хлынули сами собой. Я села на скамью, уронила голову на руки и зарыдала. Случайно мой взгляд упал на мои ноги: Аллах! Я так и выбежала из дома в тапочках. Не удивительно, что на улице я все время спотыкалась.

Больница потребовала плату за лечение. Тот человек сказал, что у него есть при себе деньги, но я отказалась от его помощи. Я отдала больничному клерку наличные, что были у меня при себе, и обещала принести остаток с утра. Сонный клерк поворчал, но согласился. Я поблагодарила человека, доставившего нас в больницу, и сказала ему, чтобы он ехал дальше по своим делам. А сама я побежала обратно в палату.

На больничных койках мои дети казались такими маленькими и слабыми! Сиамаку уже поставили капельницу, но у Масуда никак не могли найти вену. Ему втыкали иголки и в руки, и в ноги, но ребенок в глубоком обмороке ничего не чувствовал, не издавал ни звука. Всякий раз, как в него вонзали иглу, мое сердце прободал острый нож. Я прикрыла рот ладонью, чтобы не вырвался вопль: нельзя было отвлекать врача и медсестер. Из-под завесы слез я смотрела, как медленно умирает мое любимое дитя. Не знаю, каким движением я привлекла взгляд врача, но он меня заметил и жестом велел сестре вывести меня из палаты. Медсестра обхватила меня рукой за плечи и ласково, но решительно вытолкала в коридор.

– Сестра, что это? Я потеряла этого ребенка?

– Нет, госпожа. Не расстраивайтесь прежде времени. Молитесь. С соизволения Господа, он выздоровеет.

– Ради Аллаха, скажите правду! Ему очень плохо?

– Конечно, сейчас он в плохом состоянии, но если мы сумеем попасть в вену и поставить ему капельницу, то есть надежда.

– Значит, все эти врачи и сестры не сумели найти у ребенка вену?

– Госпожа, вены у детей очень тонкие, а при температуре, когда ребенок потерял много жидкости, найти вену еще труднее.

– Что мне делать?

– Ничего. Сидите здесь и молитесь.

Все это время каждым ударом сердца я взывала к Господу, но до той минуты не имела возможности закончить хоть одну фразу, тем более произнести молитву. Мне нужно было вдохнуть воздух. Увидеть над головой небо. Я не могла говорить с Богом, не подняв головы к небесам. Мне казалось, только так я предстою Ему.

Я вышла на улицу, холодный предутренний ветер овеял лицо. Я поглядела на небо – там все еще тьмы было больше, чем света. Несколько звездочек я сумела различить. Прислонилась к стене – колени подгибались. Глядя вдаль, где тьма сливалась со светом, я медленно заговорила:

– Господь, я не знаю, зачем Ты приводишь нас в этот мир. Я всегда старалась смиренно принимать твою волю, но если Ты заберешь у меня детей, не останется ничего, за что бы я должна была Тебя благодарить. Не прими это за кощунство, но это будет несправедливо, о Аллах! Молю Тебя, не отнимай их! Пощади!

Я сама не понимала, что говорю, но чувствовала, что Он слышит и понимает все.

Вернувшись внутрь, я приоткрыла дверь в палату. Капельницу подсоединили к стопе Масуда и надели ему на ногу гипс.

– Что это? У него сломана нога?

Доктор усмехнулся:

– Нет, ханум! Мы надели ему гипс, чтобы он пока не шевелил ногой.

– Как он? Он поправится?

– Подождем – увидим.

Я металась от одной койки к другой. Масуд чуть шелохнул головой, Сиамак тихонько простонал – ко мне вернулась надежда. Утром, в половину девятого, детей перевели из реанимации в общее отделение.

– Благодарение Аллаху, они вне опасности, – сказал врач. – Но надо за ними хорошо смотреть: главное, чтобы капельница не выскочила.

Труднее всего было удержать Сиамака, чтобы он не вырвал из руки иглу.

Матушка, госпожа Парвин и Фаати в панике примчались в больницу. При виде внуков матушка ударилась в слезы. Сиамак не унимался, его все время кто-то должен был держать за руку. Масуд все еще был очень слаб. Час спустя приехал и отец. Он поглядел на Сиамака с такой печалью, что у меня заболело сердце. Едва завидев отца, Сиамак протянул к нему руки и захныкал. Но ласки и поцелуи моего отца быстро успокоили ребенка, и через несколько минут он заснул.

Родители Хамида привезли с собой Мансуре и Манижэ. Матушка поглядывала на них искоса и шпыняла их. Пришлось мне остановить ее сердитым взглядом: они и без того была огорчены и растеряны. Все вызвались дежурить вместе со мной – Мансуре, Фаати, госпожа Парвин и Манижэ, но я предпочла помощь госпожи Парвин. Фаати сама еще ребенок, Мансуре нужно было смотреть за собственным сыном, а с Манижэ у нас особой взаимной любви не было. Госпожа Парвин осталась в больнице на всю ночь. Она держала Сиамака за руку, а я сидела над Масудом, обхватив его руками и уронив голову ему на ноги. Он тоже со второй половины дня сделался беспокойным и капризным.

После трех тяжелых дней и изнурительных ночей в больнице мы вернулись домой. Все трое изрядно потеряли в весе. Я не спала четыре ночи и, когда глянула в зеркало, увидела черные круги под глазами и впалые щеки. Госпожа Парвин сказала: прямо как любительница опиума. Она и Фаати поселились пока у меня. Я выкупала детей, потом долго стояла под душем. Хотела смыть с себя страдания этих дней, но знала, что воспоминание будет меня преследовать всегда и до конца своих дней я не прощу Хамиду его отсутствие в такой момент.

Через две недели жизнь почти наладилась. Сиамак снова сделался капризным, упрямым и недобрым. Он научился терпеть брата и даже позволял мне обниматься, но я чувствовала, в глубине души он все еще на меня сердится. Масуд был весел и мил, ко всем шел на руки, никого не боялся и с каждым днем становился все ласковее и все нежнее. Он обвивал ручонками мою шею, целовал меня в щеку и двумя первыми зубиками прикусывал, как будто готов был меня съесть. Он умел выражать свою любовь так, чтобы пробуждать к себе ответную любовь. Сиамак никогда, даже совсем маленький, не бывал со мной ласков. Он был сдержан и в выражениях любви. И я вновь дивилась: как двое сыновей, от одного отца и одной матери, могли оказаться столь разными?

Хамид отсутствовал уже два месяца, известий я от него не получала. Конечно, поскольку он сразу меня предупредил, я особо и не волновалась, но начали беспокоиться его родители. Я вынуждена была врать им: дескать, он звонил, все хорошо, но он не знает, сколько времени еще займет эта работа.

– Но что это за работа? – раздраженно переспрашивала его мать. Обернувшись к супругу, она требовала: – Зайди в типографию и выясни, куда они его послали и почему так надолго.

Еще две недели. Однажды мне позвонил незнакомый человек и сказал:

– Простите за беспокойство, я хотел узнать, не ли новостей о Шахрзад и Мехди?

– О Шахрзад? Нет. А кто вы? – спросила я.

– Я ее брат. Мы очень волнуемся. Они сказали, что едут на две недели в Мешхед, но прошло уже два с половиной месяца, и мы ничего о них не слышали. Моя мама ужасно встревожена.

– В Мешхед?

– Они туда поехали или нет?

– Я не знаю. Я думала, они в Резайе.

– В Резайе? Это же вовсе не по пути в Мешхед.

Я пожалела, что проговорилась, и поспешила неуклюже исправить сказанное:

– Нет, я, должно быть, ошиблась. Кстати, кто дал вам этот номер?

– Не пугайтесь, – сказал он. – Номер мне дала Шахрзад: сказала, что в случае крайней необходимости только по этому телефону кто-нибудь нам ответит. Это же дом Хамида Солтани?

– Да, это его дом. Но я тоже не располагаю никакими сведениями.

– Пожалуйста, если вам будет что-то известно, позвоните мне. Матушка извелась от тревоги. Я бы не стал вас беспокоить, если бы не был вынужден.

И я тоже начала волноваться. Куда же они отправились? Где они, почему не могут хотя бы позвонить, чтобы успокоить близких? Хамиду, наверное, все равно, но Шахрзад не казалась мне настолько безразличной и невнимательной.

Деньги кончились. Я потратила деньги, которые оставил мне Хамид, и все свои сбережения. Чтобы заплатить за лечение в больнице, пришлось одолжить у отца, а к отцу Хамида я не могла обратиться – не хотела напугать его еще больше. Я даже у госпожи Парвин немного позаимствовала, но и эти деньги, разумеется, кончились.

Неужто Хамид совсем не задумывался, как и на что мы живем? Или с ним что-то случилось?

Прошло три месяца. Никакое мое вранье не могло уже утешить мать Хамида. С каждым днем я и сама все больше тревожилась. Его мать все время плакала и приговаривала: “Я знаю, с моим сыном случилось что-то ужасное, иначе он бы позвонил мне или написал”. Она старалась не говорить ничего такого, что могло бы меня расстроить, но я понимала, что свекровь считает меня виноватой. И ни она, ни я не осмеливались высказать вслух опасение, что Хамида могли арестовать.

– Давайте позвоним в полицию, – предлагала Манижэ.

В ужасе отец Хамида и я дружно прикрикнули на нее:

– Ни в коем случае, мы только хуже наделаем.

И с полным пониманием переглянулись.

Мать Хамида все бранила и кляла его дурных приятелей.

– Дорогая Масумэ, – обратился ко мне свекор, – есть ли у тебя телефон или адрес кого-нибудь из его друзей?

– Нет, – сказала я. – Они, видимо, все вместе уехали. Некоторое время назад позвонил человек, представился братом Шахрзад. Он тоже беспокоится и хотел бы что-нибудь выяснить. Но он сказал странную вещь: сказал, что Шахрзад и Мехди поехали в Мешхед, а Хамид говорил мне, что они едут в Резайе.

– Так, может быть, они не вместе. Может быть, у них разные задания.

– Задания?

– О, я не знаю.

Под каким-то предлогом его отец отвел меня в сторону и предупредил:

– Не говори ни с кем о Хамиде.

– Но ведь все знают, что он уехал по делам.

– Да, но не рассказывай, что он пропал. Говори всем, что он в Резайе, что на работу понадобилось больше времени, чем думали, и что он регулярно тебе звонит. Ни в коем случае не открывай, что все это время не получала от него вестей. Это навлечет подозрение. Я поеду в Резайе и постараюсь что-нибудь выяснить. Кстати, как у тебя с деньгами? Хамид оставил достаточную сумму на расходы?