Книга судьбы Сание Паринуш

Даже успокоительное не помогло мне уснуть в ту ночь. Я металась в постели, металась между противоречивыми мыслями. С одной стороны, я чувствовала себя виноватой: я огорчила своих детей. Усталое, встревоженное лицо Масуда, слезы Ширин – они меня не отпустят. С другой стороны – о, как заманчива мечта о свободе! Вступить в ту пору жизни, когда можно сбросить цепи долга, забыть обязанности, выпорхнуть в огромный мир. Заветнейшее желание, давняя моя любовь и страх потерять Саида… Как сердцу справиться с этими чувствами?

Наступило утро, а у меня не было сил даже подняться с постели. Несколько раз звонил телефон. Ширин брала трубку, но звонивший отключался. Я понимала, что это Саид. Он волновался, но ему не хотелось говорить с моей дочерью. Снова зазвонил телефон; Ширин взяла трубку, холодно произнесла “алло” и резко меня окликнула:

– Мам, это госпожа Парванэ, возьми трубку!

Я взяла трубку.

– Значит, теперь я госпожа Парванэ! – сказала “госпожа Парванэ”. – Ширин чуть вслух меня не обругала.

– Мне очень жаль. Не принимай близко к сердцу.

– О, мне-то все равно, – фыркнула она. – Ты как?

– Ужасно. Голова раскалывается, и ничего не помогает.

– Масуд тоже в курсе? И он так же плохо это принял, как и Ширин?

– Намного хуже.

– Эгоистичные, избалованные дети! О твоем счастье никто и не заботится. Ничего не хотят понять… Сама виновата, вечно стелилась перед ними, всем ради них жертвовала. Обнаглели и думать не думают, что мать тоже человек. И как ты теперь поступишь?

– Не знаю, – ответила я. – Дай мне пока что собраться с мыслями.

– Бедняга Саид себя насмерть уморит переживаниями. Говорит, уже два дня от тебя ни звука. Звонит, а к телефону каждый раз подходит Ширин. Он не понимает, что происходит, нужно ли ему поговорить с ней или пока держаться в стороне.

– Скажи ему, чтобы не звонил. Я сама потом позвоню.

– Давай мы все втроем пойдем сегодня в парк погулять, – предложила Парванэ.

– Нет, я не в настроении.

– У меня остались считаные дни, и Саид тоже скоро уезжает.

– Я правда не могу, мне нехорошо, – сказала я. – На ногах не стою. Передай ему привет. Попозже я перезвоню.

Ширин возникла в дверях, лицо перекошено яростью, вслушивается в каждое слово. Я закончила разговор и спросила:

– Тебе что-нибудь нужно?

– Нет.

– Тогда что ты стоишь тут, словно адский привратник?

– Разве госпожа Парванэ не зайдет с тобой попрощаться? Она вроде бы избавит нас наконец от своего присутствия?

– Придержи язык! – велела я. – Ты не смеешь так говорить о своей тете.

– О какой еще тете? У меня только одна – тетя Фаати.

– Довольно! Будешь так говорить о Парванэ – схлопочешь! Ты меня поняла.

– Ох, извините! – насмешливо ответила она. – Не знала, что ты так высоко чтишь госпожу Парванэ.

– Да, так высоко. Уходи, я лягу спать.

Около полудня позвонил Сиамак. Необычно: в такое время он никогда не звонил. Ширин и Масуд так торопились сообщить ему новости, не подождали даже, пока он вернется домой с работы. Ледяным голосом поприветствовав меня, он спросил:

– Что это мне младшие говорят?

– О чем? – уточнила я.

– Нашла себе пару?

Ужасно, когда родной сын разговаривает с тобой в таком тоне. Но я, не дрогнув, переспросила:

– Ты что-то имеешь против?

– Разумеется, я против. После такого мужа, как мой отец, как можешь ты даже упоминать другого мужчину? Это измена его памяти. В отличие от Масуда и Ширин я не трясусь за воображаемую честь и не считаю нелепым, чтобы женщина в твоем возрасте вышла замуж. Но я не позволю извалять в грязи память моего отца-мученика! Все его последователи требуют от нас верности его памяти, а ты усадишь на его место какое-то ничтожество?

– Слышишь ли ты сам, что ты говоришь, Сиамак? Какие еще последователи? Твой отец был пророком? Его имя знакомо разве что одному иранцу на миллион. Что ты все хвастаешь и преувеличиваешь? Понимаю, есть люди, которые тебя в этом поощряют, а ты простодушно и доверчиво разыгрываешь роль сына героя. Но, дорогой мой, пора бы раскрыть глаза пошире. Люди то и дело придумывают себе героев. Назначают кого-то великим, чтобы спрятаться за ним: пусть говорит от их имени, пусть прикроет их вместо щита в час опасности, пусть пострадает за них, а они спасутся. Так они и поступили с твоим отцом. Выставили его на передовую и кричали ему “ура”, но когда он попал в тюрьму, все приверженцы разбежались, когда его убили, никто не желал признаваться даже в знакомстве с ним. Его только критиковали да составляли перечень его ошибок. А куда героизм твоего отца завел нас, семью? Кто-нибудь постучался к нам в дверь спросить, как справляется с жизнью семья героя? Самых храбрых хватало только на то, чтобы поздороваться вполголоса, столкнувшись с нами на улице.

Так что, сынок, ни к чему нам герой. Пока ты был ребенком, я считалась с этой твоей одержимостью, но ты давно вырос, и тебе нет надобности ни самому быть героем, ни бежать вслед за героем. Стой крепко на своих ногах, полагайся на собственный разум и знания, выбирай тех руководителей, которые тебе действительно понравятся, а как только тебе покажется, будто они повели не в том направлении, сразу отнимай у них свой голос. Не поддерживай ни человека, ни партию, если от тебя требуют слепой веры. Не надо нам мифов. Пусть твои дети видят в тебе мужчину с твердым характером, который способен защитить их, а не сам ищет покровительства.

– Уф!.. Мама, ты никогда не понимала ни величия моего отца, ни важности его борьбы.

Каждый раз, когда Хамид превращался в героя, он именовался не “папа”, но “отец” – титаны не бывают “папами”.

– А ты никогда не понимал, какие страдания мне пришлось перенести из-за этой борьбы, – ответила я. – Сынок, раскрой глаза. Будь реалистом. Твой отец был хорошим человеком, но у него имелись и слабости, и изъяны, особенно больно затрагивавшие его семью. Не бывает идеальных людей.

– Все, что делал мой отец, он делал ради народа, – упорствовал Сиамак. – Он хотел создать социалистическое государство, основанное на свободе, равенстве и справедливости.

– Да, и я видела, как страна, служившая ему образцом – Советский Союз, – развалилась, просуществовав всего семьдесят лет. Люди там измучились от недостатка свободы. В тот день, когда было объявлено о распаде СССР, я плакала и долго еще терзала себя вопросом, за что же умер твой отец. Ты не видел жителей южных республик этой империи, которые перебирались в Иран в поисках хоть какой-нибудь работы, ты не знаешь, какие это были невежественные, отсталые, потерявшиеся в большом мире люди. И ради этой Медины он отдал свою жизнь? Хорошо, что он не дожил и не увидел, как пало средоточие его надежд.

– Мама, что ты смыслишь в политике и современной истории? К тому же я позвонил тебе не за этим. Сейчас наша проблема – ты и то, что ты надумала. Я не могу допустить, чтобы чужой человек занял место моего отца. Вот и все.

И он повесил трубку.

Спорить с Сиамаком было бесполезно. На самом деле его проблемой была не я, а преувеличенный образ отца: этому идолу меня приносили в жертву. Днем явился Масуд с Атефе и со своим чудным сыном, это был вылитый маленький Масуд. Я подхватила внука, сидевшего на руках у Атефе, и сказала:

– Дорогая Атефе, заходи скорее. Как давно я не видела нашего светловолосого мальчика!

– Масуд виноват! – ответила она. – Все время сидит на работе. Но сегодня он отменил какую-то встречу и пораньше приехал домой. Он сказал, что поедет к вам, потому что вы не очень хорошо себя чувствуете. А я вас давно не видела, дома делать нечего, вот и я уговорила его взять нас с собой.

– Молодец! Я скучала по тебе и малышу.

– А что у вас со здоровьем? – спросила Атефе. – Я могу чем-нибудь помочь?

– Ничего особенного, – ответила я. – Голова разболелась, а дети, как всегда, все преувеличили. Не стоило вам из-за этого беспокоиться.

Вмешался Масуд:

– Что ты, мама, какое беспокойство? Это наш долг. Прости меня, я в последнее время был так занят, что пренебрегал своими обязанностями и не заботился о тебе.

– Я не ребенок, в твоих заботах не нуждаюсь, – сухо заметила я. – Я пока еще стою на ногах, а у тебя есть жена и ребенок, о них и заботься. Не нужно срываться с работы и приезжать сюда, чтобы исполнить долг. Мне от этого мало радости.

Атефе, явно удивленная таким разговором, подхватила сына, который очень вовремя заплакал, и понесла его переодевать. Я тоже поднялась и пошла на кухню, где всегда искала убежища. Стала мыть фрукты – надо же предоставить Ширин возможность отчитаться Масуду о последних событиях, чтобы они вместе спланировали следующий ход. Атефе поспешно вернулась в гостиную и старалась разгадать, о чем это намеками вполголоса говорят ее муж и сестра мужа. Наконец, что-то сообразив, она спросила:

– Так кто же? Кто выходит замуж?

Масуд с досадой отрезал:

– Никто!

Ширин поспешила ему на выручку:

– Одна из маминых старых подруг, ее муж умер несколько лет назад, а теперь она надумала выйти замуж, хотя у нее есть уже зятья и невестки и внуки.

– Как? – вскричала Атефе. – Нет, таких женщин я понять не могу Неужели им никто не объяснял, что в их возрасте надо заниматься добрыми делами, следить за соблюдением молитв и постов, обратиться к Богу и думать о будущей жизни? Предаваться пустым фантазиям и капризам… какая глупость!

Я вышла с фруктовой вазой и стояла, слушая красноречивую проповедь Атефе. Масуд отвернулся к Ширин, чтобы не встречаться со мной взглядом. Поставив вазу на стол, я заметила:

– Женщине в возрасте лучше уж сразу купить участок на кладбище да и лечь в могилу.

– Что ты говоришь, мама! – возмутился Масуд. – Духовная жизнь сулит человеку гораздо более щедрые награды, чем жизнь материальная. С определенного возраста пора уже думать о такой жизни.

Видя, как дети воспринимают мой возраст, я окончательно поняла, почему женщины так упорно скрывают свой возраст, делают из своих лет тайну за семью печатями.

На следующий день, когда я одевалась, собираясь к Парванэ, Ширин зашла ко мне в комнату, уже одетая на выход, и заявила:

– Я пойду с тобой.

– Нет. Не нужно.

– Ты не хочешь, чтобы я пошла с тобой?

– Нет! Всю жизнь при мне состоял какой-нибудь страж. А я этого терпеть не могу. Так что перестаньте меня караулить, или я сбегу в горы, в пустыню, где вы не сумеете меня найти.

Пока Парванэ собирала вещи, я пересказала ей эти наши разговоры.

– Как же наши дети торопятся спровадить нас в мир иной, – вздохнула она. – Сиамак меня больше всех удивил. Что ж он-то не понимает, какая у тебя была жизнь!

– Матушка говаривала: “Судьба каждого определена заранее, скреплена и не изменится, даже если небо рухнет”. Я часто себя спрашиваю: “Какова моя доля в этом мире? Была ли у меня своя собственная судьба или я всегда состояла при той судьбе, которая назначена мужчинам моей семьи, – а они, каждый в свою очередь и на свой лад, приносили меня в жертву своим убеждениям и устремлениям. Отец и братья пожертвовали мной ради своей чести, муж – ради своей партии, и за героические поступки сыновей и понятие о патриотическом долге я тоже уплатила сполна.

Кем я была? Женой мятежника и предателя или женой героического борца за свободу? Матерью юного бунтовщика или самоотверженной родительницей еще одного борца за свободу? Сколько раз меня возносили на высочайшую вершину, а затем сбрасывали вниз головой! А я не заслуживала ни таких взлетов, ни падений. Меня возвышали не за мои способности и достоинства, меня сбрасывали за чужие ошибки.

Как будто бы я не существовала, не имела никаких прав. Разве я хоть день пожила для себя? Разве было у меня право решать, выбирать? Меня кто-нибудь спросил: “А чего хочешь ты?”

– Смотрю, у тебя совсем сдали нервы, – покачала головой Парванэ. – Ты никогда так не причитала. На себя не похожа. Дай им отпор – и заживешь своей жизнью.

– Знаешь, не хочу. Не то что не могу – могу, но в этом нет для меня никакой радости. Я потерпела поражение. За тридцать лет ничего не изменилось. Столько испытаний, столько мук – и даже у себя в доме я ничего не сумела изменить. Какую малость я ждала от детей – капельку сочувствия, понимания, а они не считают меня самостоятельным человеком с какими-то там правами. Я – мать и существую лишь ради них. Помнишь старую пословицу: “Никто не любит нас ради нас самих, все любят нас только для себя”. Мое счастье, мои желания им совершенно безразличны. И у меня не осталось сил, я уже не мечтаю об этом браке. Наверное, я потеряла надежду. Они осквернили мои отношения с Саидом. Если уж те, кого я считала самыми близкими, кого я вырастила, в таком тоне говорят обо мне и Саиде, нетрудно догадаться, что скажут другие. Нас в грязи изваляют.

– К черту все! – заявила Парванэ. – Пусть болтают, что хотят, никого не слушай. Будь сильной, живи своей жизнью. Отчаяние – не твой стиль. Тебе надо повидаться с Саидом. Давай же, позвони ему, бедняжке. Он с ума сходит от волнения.

Саид вскоре приехал к Парванэ. На этот раз она не захотела присутствовать при нашем разговоре, занялась сборами.

– Саид, прости меня, – сказала я. – Мы не сможем пожениться. Я обречена вовеки не знать счастья и спокойной семейной жизни.

Саид в отчаянии пытался меня уговорить.

– Эта роковая любовь исковеркала мою юность, – сказал он. – Даже в самые удачные годы я в глубине души оставался печален и одинок. Не стану врать, будто я никогда не обращал внимания на других женщин, не скажу, чтобы я никогда не любил Нази, но ты – любовь всей моей жизни. Когда я вновь тебя нашел, я решил, что Бог наконец-то вернул мне свое благословение и последние мои годы осенит радостью. Это были самые счастливые, самые спокойные дни моей жизни – те два месяца, что мы провели вместе. И теперь вновь лишиться тебя? Теперь я буду чувствовать себя еще более одиноким, чем прежде. Теперь ты нужна мне еще больше, чем тогда. Прошу тебя: подумай хорошенько. Ты не ребенок, не та шестнадцатилетняя девочка, которая шагу не могла ступить без отцовского разрешения, ты вправе сама принимать решение. Не бросай меня во второй раз!

Слезы жгли мне глаза.

– Но как же мои дети?

– Ты с ними согласна?

– Нет. Их доводы ничего для меня не значат. В них говорит эгоизм и себялюбие. Но с таким настроем они заранее осудили меня, они будут страдать, решат, что я их предала, а я никогда не решалась их огорчать. Как я могу совершить поступок, который навлечет на них позор, унижение, боль? Я буду чувствовать себя виноватой, ведь их супруги, коллеги и друзья заодно со мной начнут презирать и моих детей.

– Какое-то время – возможно, однако все быстро забывается.

– А если не забудется? Если это навсегда отравит их сердца? Разрушит в их душах тот образ матери, который они всегда хранили?

– Постепенно все вернется, – настаивал Саид.

– А если нет?

– Что поделать? Значит, такую цену придется заплатить за наше счастье.

– И заплатят мои дети? Нет, не могу.

– Послушайся своего сердца, будь свободна! – молил он.

– Нет, дорогой мой Саид… Это не для меня.

– По-моему, дети для тебя лишь предлог.

– Не знаю, возможно. Я утратила отвагу. Все это было так унизительно. Я не ожидала от них такого жесткого отпора. Сейчас я слишком устала, у меня нет сил принимать столь важные решения. Я чувствую себя столетней старухой, и я не стану делать что-то кому-то вопреки или чтобы испытать свои силы. Прости меня, но я не смогу дать тебе тот ответ, которого ты ждал.

– Масум, мы же вновь потеряем друг друга!

– Понимаю. Я словно совершаю самоубийство – и не в первый раз… Но знаешь, что мучительнее всего?

– Нет, не знаю.

– И тогда, и сейчас меня убивали те, кто был мне всего ближе.

Парванэ уехала.

Мы с Саидом повидались еще несколько раз. Я уговорила его помириться с женой и остаться в Америке. Иметь семью, даже без особого тепла и близости, все же лучше, чем жить в одиночестве…

Я попрощалась с ним и пошла пешком домой. Холодный осенний ветер налетал порывами. Как я устала. За спиной рюкзаком висело одиночество, походка сделалась неуверенной, шаткой. Я куталась в черный кардиган, поглядывая на серое небо. Что впереди? Зима, холодная зима.