Тайна Рой Олег

Валун

Шапка все время сползала на нос и норовила свалиться, растоптанные сапоги болтались на ногах, идти в них было неудобно, большая корзина оттягивала руки и била по боку. Вася то и дело перекладывал ее из руки в руку. Отец, который утром помогал ему собираться, судя по всему, думал совсем не о том, как лучше снарядить сына, а был полностью погружен в свои собственные невеселые мысли. Ему, наверно, было о чем подумать. Совсем недавно в их деревне создали колхоз. Васятка сразу запомнил это слово, как и другое – уже потруднее – кол-лек-ти-ви-зация. Тогда все только и говорили эти слова. А что такое этот колхоз – он не понимал. Да и многие не понимали: как это – работать на общих полях, иметь общее стадо? Как говорил отец – одни будут работать, другие лодырничать, а получать поровну? Потому он и на работу в колхоз ходил неохотно, да и с матерью они в последнее время часто ругались. Вот он и собрал сына в лес по грибы кое-как.

Поэтому Вася и отстает от Оли. Она, конечно, постарше, собралась сама, все на ней ладно да складно, вон как шагает, как будто не по узкой кривой тропинке, а по ровной дороге. А ему все время лезут под ноги узловатые корни, спутанная трава цепляется за сапоги, а еще то и дело попадаются налитые до краев красноватой торфяной водой ямы, которые приходится обходить. Где уж тут за сестрой поспеть? А она небось считает, что он еще маленький, задается, идет легко и быстро. Что ж, правильно… Вася действительно устал, запыхался, впору было признавать свое поражение и поворачивать домой.

Он тяжело вздохнул и тут же опустил глаза – заметил устремленный на него легкий, как у олененка, внимательный взгляд сестры. Оля возвращаться и не думала – азарт напал.

Отец-то, наверно, с утра уже выпил вина, или чего там он пьет – от него исходил кисловатый приторный запах, смешанный с легким перегаром, слабый, почти незаметный. Но Васятка хорошо знал этот запах и сразу учуял его. Значит, у отца опять начался загул. Что это им несет – неизвестно, но вряд ли что-то хорошее. Когда отец пьет, то и без того трудная жизнь становится еще хуже. О легкой-то жизни им и мечтать не приходится – это Васятка уже успел понять. Вот мать вернется – вообще светопреставление начнется: увидит, что отец пьет, будет ругаться, скандалить, бить посуду…

Он стащил с вспотевшей головы шапку. Голову с коротко остриженными волосами тут же обдул тонкий осенний ветерок. Мать всегда так его стригла, «под ноль», говорила она. Так вши не заведутся и голову проще мыть. Мать у них упрямая, уж если что придумает, то ни за что не отступится. Да и некогда ей особо вникать во все – дома она бывает редко, наездами.

Наконец они добрались до поляны и сразу пошли медленнее, внимательно глядя вокруг. Оля почти тут же наклонилась и выпрямилась, держа в руках крепкий черно-серый подберезовик. Везет ей. Вася только вздохнул, он уже смирился с тем, что у Ольки все получается лучше, чем у него. И не только потому, что она старше. У нее все получается лучше, чем у многих. И шить она умеет, и готовить, любая домашняя работа у нее получается. Да так ловко и легко, как будто она играет, а не работает. И животные ее любят. Корова как увидит ее, так мычит и тянется к ней, не говоря уж про кошек и собак.

А в прошлом году они с ней ходили к тетке в соседнюю деревню. Подошли к околице и увидели огромного черного быка. Он вырвался из стойла и теперь свирепо рыл копытами землю, на губах у него вскипала пена, в носу блестело железное кольцо. Он смотрел вокруг, утробно всхрапывал и яростно бросался на людей, пытавшихся поймать его и загнать обратно. Оля с Васей, ничего не подозревая, вышли из неглубокого овражка к крайним домам и оказались прямо перед быком, склонившим лобастую голову к земле. Казалось, он вынюхивает что-то, кося налитым кровью глазом. Увидев возникших прямо перед ним детей, он громко фыркнул и поднял голову. Вася до сих пор помнил, как под его блестящей шкурой мощно перекатились комки мускулов. Он стоял прямо перед быком и от страха не мог двинуться с места. Люди, метавшиеся поодаль, что-то закричали, но он ничего не слышал. Видел только широкий лоб с завитками жесткой короткой шерсти да желтоватые рога с черными острыми концами. Бык тяжело переступил с ноги на ногу и весь как-то подобрался. Он готовился к неукротимому броску. Кто-то вскрикнул, но Вася ничего не слышал – они с быком словно стали одним целым: видели только друг друга и ничего не замечали вокруг.

Неожиданно Оля шагнула вперед и встала прямо перед разъяренным животным. Она негромко заговорила успокаивающим голосом, а потом потихоньку начала подходить к быку.

– С ума сошла, дурочка! – заполошно вскрикнула какая-то женщина. – Бегите!

На нее прикрикнули, толпа замерла и напряженно затихла.

Оля, продолжая что-то приговаривать, подошла к быку вплотную, дотронулась до его лба и погладила завитки шерсти. Бык фыркал, шумно дышал, но стоял на месте. Он как-то притих, злая сила, клокотавшая в нем, прошла на спад. Оля медленно и осторожно ухватила его за шею и повела к коровнику. Она потрепала его по шее, и он послушно вошел в стойло. Девочка попятилась назад и тут же заложила выход толстой надежной жердью. Сказала что-то быку и потихоньку вышла.

На улице к ним бросились люди.

– Целы? – тормошили они детей. – Вот недосмотрели-то за скотиной, хорошо, что обошлось…

– Обошлось… – сказал высокий мужчина. – А как обошлось-то?..

Все опять затихли и с удивлением посмотрели на Олю.

– Да как же ты, девонька, быка-то утихомирила? – спросила краснощекая молодая женщина. – Ай слово какое знаешь? Скажи нам…

– Скажи, скажи… – загомонили вокруг, – как это ты такого зверя не побоялась?.. Такая маленькая. Чудно…

– Никакого слова я не знаю… – потупилась Оля, – просто за братика испугалась. Он бы его забодал. Сама не понимаю, как он меня послушался…

– Не-ет, знаешь, знаешь ты слово… – убежденно протянула все та же краснощекая женщина, – не хочешь говорить, таишься… Правду про вас говорят, что ваша бабка колдунья. Вот тебе и передалось…

– Бабушка Марфа никакая не колдунья, ничего и не передалось! – обиженно крикнула Оля. – Просто животные… Они все понимают. С ними по-хорошему – и они по-хорошему.

– Не хочешь признаваться, – протянул кто-то из толпы, – смотри, девка! С такими вещами не балуют.

Люди стали расходиться, обсуждая случившееся. Все сошлись во мнении, что дело нечистое, без ведовства не обошлось. Хорошо хоть, что ведовство это не во зло.

А Вася с тех пор стал замечать за Олькой много чего непонятного.

Вот и сейчас… Сколько они уже ходят, он и десятка грибов не нашел, а Ольга только успевает наклоняться. Он недовольно покосился на свою корзинку. Сестра заметила его взгляд, спрятала улыбку и отвернулась.

Совсем мало грибов. Куда меньше, чем у нее. Все оттого, что она глазастая. Это он давно знал: Ольга все примечает, ничего от нее не скроешь: ни припрятанную под подушкой рогатку, ни пряник, ни пятак. Как сквозь тебя глядит, знает про то, про что знать ей ну никак невозможно…

– Ты все по сторонам смотришь, оттого и грибы не видишь, – будто услышав его мысли, не выдержала, наконец, сестра и потрепала брата по макушке.

«Ну, все, теперь задаваться будет», – недовольно подумал Вася.

– Грибы такие хитрые пошли, так и прячутся от меня, – проворчал мальчик.

– Это потому, что ты только хорошие ищешь. Ну-ка посмотри, что у тебя в корзинке: подосиновики, белые… Все сплошь благородные грибы. На другие ты даже не смотришь, а ведь они тоже хорошие. Если приготовить правильно – пальчики оближешь. Смотри, какие у меня… И сыроежки, и маслята, и лисички…

– Ну, и кто это есть будет? – презрительно скривился он.

– А мы их все вместе поджарим с картошкой да на сале с луком – ты в сковороде и не заметишь, какие где… Так вкусно получится, будешь есть и нахваливать, – засмеялась Оля.

Вася промолчал: он был не согласен с сестрой – но что тут попусту спорить? Ее не переубедишь. А потом окажется, что она и вправду была права. Но представить сейчас это невозможно. Сколько мальчик себя помнил, никогда такого не было, чтобы эти грибы в корзинку класть, всегда такие за сор считали.

На миг взгляд Оли затуманился, она слегка нахмурилась.

– А денег у нас сейчас нет, сам знаешь. Отец опять на колхозную работу не ходил. Хорошо, если ему отгул оформят. Все мать ждет, переживает. А есть-то нам что-то надо. Если сами себе пропитание не добудем, то зубы на полку положим. Иди, посмотри вон там, под елками…

Вася, послушно кивнув, принялся еще усерднее шарить под деревьями. Но как назло грибы и впрямь будто попрятались. Яркие краски и разноцветье сентябрьского леса, словно решившего покрасоваться перед холодным временем года, завораживали и отвлекали. Да и усталость сказывалась – поди с самого утра бродят, есть охота, во рту больше шести часов маковой росинки не было. Правда, под елками и впрямь стали попадаться грибы, и он сразу забыл про все свои горести…

А Оля осторожно подошла к большому валуну, лежавшему на краю глубокого, сырого оврага. Издали он был похож на огромное невиданное животное или чудище, выбравшееся из оврага и прилегшее отдохнуть. Внизу валун зарос мхом и лишайником, а ближе к закругленной вершине виднелась как бы широкая ступенька. В этой ступеньке было углубление, похожее на гнездо огромной птицы, несшей каменные яйца. В деревне говорили, что это не простой камень, когда-то давным-давно люди здесь молились лесным богам и духам, а чтобы умилостивить их, в каменное гнездо наливали кровь. Чью кровь, не говорили, а Оля почему-то боялась спрашивать. Было жутко и непонятно. Бабушка Марфа говорила, что этот валун лучше обходить стороной, а если уж оказался рядом, то нельзя шуметь и громко разговаривать…

– Откроется – и пропадешь… – говорила бабушка.

– Что откроется? – не понимала Оля.

– Ну, ход там… Куда людям нельзя… – неохотно отвечала бабушка.

Сейчас Оля с любопытством смотрела на каменную глыбу. Камень как камень… Только громадный. И никаких ходов ни в нем, ни рядом не видно. Она тихо обошла валун кругом. Ничего нет – мох, пожухлая трава, лишайник… Ей показалось, что в каменном углублении что-то алеет. «Кровь!..» – с ужасом подумала она. Но тут же увидела, что это кроваво-красные листья осины, почти доверху набившиеся в углубление.

Оля коснулась шершавого бока валуна. К ее удивлению, камень оказался теплым. Ей даже показалось, что под толстой каменной кожей что-то шевелится, слегка пульсирует. Не хотелось отрывать ладонь от теплого камня. Сама не зная почему, она прижалась к нему всем телом. Непонятный покой охватил ее. Казалось, что и этот лес, и низкое небо, и посвистывающий в ветвях ветер ей снятся, а сама она где-то далеко-далеко. Она почувствовала, что летит по широкому тоннелю. «Ход…» – вспомнила она слова бабушки Марфы, но ей совсем не было страшно. Внезапно ее полет оборвался. Она словно повисла над глубокой темной расселиной, в обе стороны от которой расходились широкие ходы. В одном было светло и спокойно, а другой пугал ледяной пустотой и мраком. Непонятно как, но она поняла, что всю жизнь будет идти между этим светом и мраком и никогда ей не удастся свернуть с этой узкой грани…

– Олька! Олька! Заснула ты, что ли… – услышала она голос брата и с недоумением огляделась. Может, она и правда заснула? И никакой этот валун не теплый – холодный и шершавый… И что это были за ходы? Приснилось… Но в глубине души она чувствовала, что это был не сон.

– Олька, тут грибов полно… – звал Вася. И она двинулась к нему, оглядываясь на огромную серую глыбу. Ей показалось, что камень смотрит ей вслед жалеющим и добрым взглядом.

– Иду! – крикнула она и побежала к Васе.

Грибов под елками действительно было много, и они с увлечением принялись собирать их, хвастаясь друг перед другом очередной находкой.

Вдруг лесную тишину, особую, сотканную из чуть слышных, еле уловимых шумов – потрескиваний веточек, редкого теперь посвиста птиц, шороха листвы и чуть слышного шелеста травы, прорезали грубые и враждебные звуки: выстрелы, а затем лай собак. И снова выстрелы.

Дети застыли на месте, испуганно глядя друг на друга. Первой пришла в себя Оля, она положила руку на плечо брату и ободряюще зашептала:

– Охотятся, видать, тут. Не бойся, Васятка, это вроде не близко к нам. Ничего.

Но девочка ошиблась: звуки охоты становились все громче, охотники стремительно приближались. Уже можно было разобрать чей-то возбужденный голос, отрывистый лай псов, треск сучьев… Действительно, страшно… Оля испуганно прижала к себе брата.

Следующий выстрел раздался совсем рядом с ними. Вася вздрогнул и, не выдержав напряжения, вырвался из объятий сестры и бросился сломя голову прочь от этого места. С перепугу он не заметил небольшой, но все же слишком широкий, для того чтобы перепрыгнуть его, ручей.

Тоненькая жердочка, брошенная через ручей наподобие мостика, переломилась, но все же мальчик в последний момент успел прыгнуть на противоположный берег. Немного отбежав, он остановился и обернулся. Вася понял, что отрезан от сестры, между ними теперь топкий ручей, и окончательно приуныл.

И тут же, как это часто бывает, события завертелись с такой скоростью, что он не успевал осознавать их, понять толком, что происходит, только смотрел во все глаза.

Он увидел, как из чащи выбежал на нескладных высоких ножках лосенок. В боку у него была рана, из нее хлестала кровь. Жизнь покидала его, было видно, что он уже в агонии, на губах пузырилась пена.

Заметив детей, лосенок испугался еще больше, но сил у него уже не осталось. Он начал заваливаться, припадать на колени и, наконец, рухнул чуть ли не под ноги девочке.

Оля неподвижно стояла над лосенком и оторопело смотрела на него. Казалось, она не понимает, что происходит. Кровь обильно текла из раны, земля тяжело набухала алым.

Лай собак раздался уже на соседней поляне: через несколько секунд они настигнут свою добычу и завершат начатое их хозяином дело.

– Оля, убегай, – истошно заорал Вася, – убегай! Спрячься куда-нибудь… Собаки уже совсем рядом, ты что? Они же разорвут тебя!

Но сестра сделала нечто непостижимое. Она поставила корзинку с грибами на землю и, вместо того чтобы помчаться прочь, опустилась на колени перед раненым животным и начала ласково его гладить.

– Олька! Убегай! Спасайся! – Вася почти хрипел от страха, но она не обращала на него ни малейшего внимания.

Только на мгновение она смерила мальчика таким взглядом, который появлялся у нее, когда он, балуясь, отрывал сестру от шитья или стряпни: немного строгий и насмешливый одновременно. Он понял, что она абсолютно спокойна, как будто забыла, где находится и что сейчас на поляну ворвутся разъяренные собаки и их хозяева. Кто знает, какие это люди – лихие или добрые? Время неспокойное, лихих-то нынче гораздо больше по лесам ходит. Эти, наверно, чужие, добра от них не жди, вон как псы заливаются, алчут крови…

Лосенок поднял на девочку полный страдания и боли взгляд, потом глаза его закатились в преддверии скорой смерти. Оля крепко зажала руками рану и вполголоса, точно молясь, быстро заговорила.

Вася невольно прислушался и разобрал обрывки слов:

– Пожалуйста… не умирай… живи… живи… Потерпи немного… сейчас пройдет… сейчас заживет, затянется…

Из чащи вынырнула свора собак. Истерически зайдясь в заливистом лае, псы тут же бросились к раненому лосенку. Но тут снова произошло что-то невероятное. Одна за другой собаки сначала чуть замедлили бег, потом перешли на неуверенный шаг, а после и вовсе начали останавливаться, словно наткнувшись на невидимую преграду. Вася, чуть не падая в обморок от ужаса, перевел взгляд на сестру. Она медленно поднялась на ноги, встала, прямая как стрела, и посмотрела на собак в упор. Собаки неуверенно стали озираться по сторонам, что-то их пугало, будто они видели нечто, чего не видел Вася. Они начали жалобно поскуливать, боязливо поджимать хвосты и отступать.

И как раз в этот момент на поляне появился запыхавшийся хозяин собак, бородатый старик Пантелей.

Вася привалился к дереву и облегчено вздохнул, ноги его дрожали. Тот, кого они со страху приняли за нескольких охотников, оказался знакомым. Дед Пантелей был из их деревни и даже жил неподалеку от них.

– Ух, это вы, дядя Пантелей! – воскликнул, наконец, мальчик. – А мы вас не узнали. Это вы лосенка подстрелили?

– Да я, черт его дери. Он ломанулся через овраг, мои собаки почти уже схватили его, но он все-таки ушел… А чего это вы скисли? Чего жметесь? – он грозно прикрикнул на своих собак, потом присмотрелся к ним и удивленно добавил: – Да что это такое с вами? Чего вы боитесь?

Пантелей был заядлым охотником и держал у себя дома целую стаю собак. Собаки эти были злые, брехливые и полудикие… Может, они были такими от голода – Пантелей недокармливал их, считая, что они должны добывать себе пропитание сами… Теперь он не узнавал своих свирепых питомцев.

– Вы так ругались, что мы подумали, что там много людей, – продолжал тараторить Вася. Старик хмуро взглянул на него, кивнул, потом подошел к Оле.

– Ольга, ну чего ты? Жалеешь его, что ли? Брось ты это… Мясо – оно мясо и есть, – он с сочувствием положил руку на плечо девочки, взгляд его слегка потеплел.

Она ничего не ответила, полностью погруженная в себя, как будто пребывала в каком-то сне. Она опять встала на колени, склонилась над лосенком и исступленно гладила его. Лосенок лежал неподвижно. Казалось, что он уже умер, даже бока перестали судорожно вздыматься и опадать…

Но вдруг как будто волна прошла по телу животного. Лосенок вздрогнул, с трудом пошевелился, а потом внезапно вскочил и стремительно бросился прочь.

Вася охнул. Собаки завизжали и запрыгали, но не бросились вдогонку. Старик оторопело сморгнул и даже протер глаза – зрение уже не то стало, подводит, и старуха все зудит – купи в городе очки, мол, пусть тебе доктор выпишет. А что ему эти очки? Он как-нибудь свой век и так доживет.

Но сейчас Пантелей впервые пожалел о своем упрямстве: потом он так и не смог точно объяснить, что же случилось. Все в деревне, конечно, посмеивались, мол, дед Пантелей совсем глазами плох стал. Да только видел он, уверен был, видел все, о чем говорил, так же четко, как свои ладони. И то, что он видел там, на поляне, еще долго стояло перед его глазами. А видел он рану на боку животного, подстреленного опытной, недрогнувшей рукой. Это была смертельная рана, из нее хлестала кровь. А потом вдруг эта рана исчезла на его глазах, только бледненький рубец остался. Не могло у него уложиться подобное в голове, не было на то никакого разумного объяснения.

Пантелей как завороженный смотрел на место, где недавно лежал лосенок.

– Погоди, погоди, да что же это? – пробормотал он наконец, растерянно переводя взгляд с травы, на которой остались следы крови, на девочку и ее брата. – Да он же раненый был, помереть должон был. Вот тут вот лежал… Погодь, Оля, что это он, а? Почему так вышло-то?

Девочка легко поднялась с колен и пожала плечами, мол, не знаю, как так получилось, я ничего странного не заметила…

– А эти что? – старик обескураженно кивнул в сторону собак, которые пристыженно жались к кустам. И вновь ответом ему было молчание.

Пантелей выругался, развел руками, недоуменно разглядывая Олю.

Вася тем временем побегал по берегу ручья и, найдя место, где можно было его перейти, присоединился к сестре.

– Пошли, Васятка, домой, пора уже. Нам грибов хватит на несколько сковородок, – сказала Оля.

И, оставив ошарашенного, бормочущего что-то себе под нос старика на поляне, они побрели по лесу.

Гроза

По дороге домой Вася опять задумался. Ему очень хотелось расспросить Олю о диковинном случае, но он не смел и рта раскрыть. Знал, что все равно сестра ничего не объяснит, загадочно так посмотрит и только на смех поднимет. Скажет, глаза есть, сам думай, что видел. А тут думай не думай: непонятно, и все. Лосенок же умирал? И кровь текла… А потом вскочил и убежал, и рана у него затянулась… Нет, не бывает так.

Они прошли сумрачную еловую чащу и, выйдя из леса, двинулись через большое, уже сжатое поле. Погода вдруг испортилась, небо посерело, подул порывистый ветер и начал моросить мелкий, колючий дождь.

– Как бы грозы не было… Правда, бабушка Марфа говорила, что осенью гроз не бывает… Так, иногда… – задумчиво проговорила Оля, озабоченно задрав голову. – А сейчас, смотри, вроде громыхает. И туча вон какая черная идет. Половину неба застит…

– Я грозы страсть как боюсь, – прошептал начавший дрожать то ли от холода, то ли от страха Вася.

– Я знаю, – усмехнулась Оля, забирая у братишки корзинку. – Вот что, Васятка, беги-ка домой, да пошибче.

– А как же ты?

В глубине души Вася тоже считал, что переживаний на сегодня ему хватит, но согласиться сразу было бы некрасиво.

Оля укоризненно кивнула на их добычу:

– А я потихоньку пойду, не бросать же грибы-то… Ведь весь день собирали. Я же не такая трусишка, как ты, – усмехнулась она.

Мальчик некоторое время колебался, но потом малодушно признал, что эту битву за взрослость он проиграл.

И, испытывая немалые угрызения совести, – одной дотащить тяжелые корзины Оле будет трудно, – Вася все-таки припустил со всей мочи домой. Он нестерпимо хотел побыстрее оказаться в теплой избе, съесть краюху хлеба с молоком, а потом прикорнуть где-нибудь у печки и забыть все злоключения этого дня. Завтра он отправится с Митькой на речку искать бобров и ловить рыбу. Авось и исправит свое сегодняшнее недостойное поведение.

Оля проводила Васю снисходительным взглядом, наблюдая, как его фигурка в великоватой телогрейке становится все меньше, превращается в точку, а потом и вовсе исчезает вдали, там, где виднелись дома деревни.

Девочка взялась за корзины – свою, переполненную, и Васину – и с трудом поволокла их по полю. Порывы ветра становились все сильнее, дождь полил как из ведра. И впрямь началась неурочная осенняя гроза. Засверкали молнии, гром раскатывался прямо над головой. Оля испугалась и зашептала: «Перекрестилась бы, да руки заняты…»

Грозы она особо не боялась, даже наоборот, любила побегать под дождем, крича и хлопая в ладоши от восторга, любила вымокнуть до нитки и, вернувшись в избу, переодеться в сухое, сидеть и слушать, как далеко грохочет удаляющийся гром и все слабее сверкают молнии.

Но это было летом, тогда и дождик идет теплый, и все быстро проходит. А сейчас ей почему-то было неприятно. Хотелось поскорее попасть в деревню, оказаться поближе к людям. Она прибавила шагу, но это не очень-то помогло – с такой поклажей не побежишь. К тому же, она старалась не уронить ни одного гриба.

Она решила думать о хорошем – о том, как придет домой, почистит грибы, сварит суп и нажарит картошки, будет что поесть и отцу, и брату.

Молния застигла ее прямо посередине пустого поля, просвистел резкий порыв ветра, в глаза ударила яркая вспышка – молния попала прямо в девочку. Оля вскрикнула и упала, уронив корзины, из которых высыпались грибы.

Перед глазами покатились быстрые огненные круги, в голове разорвался горячий шар. Она почувствовала, как вдоль ее тела скользнуло что-то блестящее и горячее. Потом все исчезло.

Теперь она стала какой-то другой. Вроде бы она, но словно и не совсем она. Все как-то расширилось и при этом удалилось, отодвинулось.

Она видела людей, знала, что это были родные, ее, Оли Акимовой, но она сама уже не вполне была Олей Акимовой. Но знала – вот ее мать. Уже старая, вся в морщинах от тяжелой работы, недугов, забот. А вот братишка Вася, но он какой-то чужой и странный, глаза холодные, лицо сильно изменилось, как будто ему лет тридцать… Но все же она знает каким-то внутренним знанием, что это ее брат.

Узкий тоннель. Как в калейдоскопе кружатся лица, знакомые и незнакомые, мелькают какие-то события, проплывают смутные видения. Вот усатый мужчина с тяжелым, как будто застывшим взглядом. Много ему придется вынести на своих плечах, за многое дать ответ. А вот заснеженный двор, обнесенный колючей проволокой, по углам вышки… Какое-то зарево, как костер, только огромное… Голубой, черный, багровый цвета переливаются, сливаясь, внутри. Зарево разгорается и тут же меркнет.

А вместо него возникает женщина, еще молодая и красивая, губы подкрашены, глаза подведены, гордая осанка, вполне себе приятная женщина. Только Оле страшно смотреть на нее, словно от этой женщины исходит какая-то недобрая сила… Мужчина в сером пальто, в руках у него пистолет, а взгляд спокойный и как бы сожалеющий…

Тело Оли скрутила мучительная судорога, девочку нещадно поливал дождь, крупные капли барабанили по лицу, по раскинутым рукам, худенькой шее и груди. Ватник распахнулся, из-под рубахи выпал крестик на шнурке. Крестик оплавился от удара молнии…

Тик-так, тик-так… Стучат часы с кукушкой. Старый дом скрипит от ветра. И хотя дождь почти кончился, тучи все еще выжимают из себя остатки влаги, еще немного покрапывает. Но природа уже сменила гнев на милость, эта редкая осенняя гроза была бурной, но недолгой.

Васе уже, конечно, задали жару – за то, что сестру бросил. Правда, не по-настоящему, так, поругали слегка, отцу сейчас не до него. Да и сам парнишка успел сто раз пожалеть о своем поступке. Оля лежит на единственной в избе кровати, укрытая лоскутным одеялом, такая маленькая и жалкая, что у Васи каждый раз при взгляде на нее сердце сжимается от боли и сострадания. Если бы он знал, что так получится, выдержал бы, кажется, не только грозу, но и сражения с самыми страшными чудовищами, и с самим Петькой Соломатиным, грозой всех окрестных мальчишек. Только чтобы сестренка не лежала сейчас без движения, как сломанная кукла.

…Прошло уже полчаса, как Васятка прибежал домой насквозь промокший и продрогший, а сестры все еще не было. Отец чинил старые сапоги – он иногда занимался сапожным делом себе в удовольствие, даже брал работу у людей.

Вася сбивчиво рассказал, как их застигла гроза, как он побежал скорее домой, а Оля осталась с двумя корзинами в поле и вот чего-то ее все нет и нет…

– Мало ли где девка укрылась, – заметил Иван, выслушав рассказ Васи.

– Так где же там в поле укроешься? – рассудительно заметил мальчик.

Забеспокоились по-настящему только через час, бросились искать. Нашли девочку на поле, без сознания лежащей на спине в распахнутом ватнике. С головы слетел платок, русая коса вывалилась наружу, а мамкины резиновые сапоги лежат рядом.

Еле-еле разыскали районного фельдшера, дядю Володю, уговорили приехать. Пока суд да дело, прошел еще час. Все это время Оля находилась без сознания. Наконец, пришел фельдшер и склонился над ней, осмотрел девочку, сокрушенно покачивая головой и цокая языком. Смочил ватку нашатырем и поднес к носу. Оля вздохнула, поморщилась и открыла глаза.

– Доктор, как она? – умеряя свой зычный голос, спросил Иван. Все это время он места себе не находил, все ругал себя, что не сразу спохватился, думал, спряталась где-нибудь девка, пережидает непогоду.

Вася исподволь засмотрелся на отца – статный, крепкий, еще не старый мужчина с красивым лицом. Только вот жаль, что любит закладывать за воротник – в глаза это еще не бросается, но уже потихоньку начинают проступать пока еще еле заметные отпечатки его пагубной привычки – опухшие веки, красноватый цвет лица, какой-то жадный и одновременно жалкий взгляд.

– Пневмонии вроде нет, и она сама нетронутая, ни царапинки, ни обширного ожога, только вот тут, на груди, погляди, следы…

Отец нагнулся и действительно увидел аккуратный красноватый шрам – ровно по форме расплавившегося крестика.

– Ты теперь словно Богом отмеченная, – пошутил фельдшер.

Девочка слабо улыбнулась в ответ.

– И больше ничего? – недоверчиво уточнил Иван. – Погляди, может, что просмотрели?

– С ней все в порядке, просто удивительно. Ведь молния ударила совсем рядом…

Дядя Володя даже не мог предположить, что разряд прошел через тело девочки.

– А грибы? Грибы? – Оля с трудом подняла голову и нашла глазами брата, потом охрипшим голосом переспросила: – Грибы принесли?

Вася беспомощно огляделся и виновато покачал головой. В суматохе все забыли о корзинках, они так и остались лежать в поле. Она укоризненно вздохнула и, устало откинувшись на подушку, закрыла глаза.

– Тьфу, ерунда какая, грибы. Мы еще много-много наберем, – утешая девочку, сказал отец, – главное, ты сама-то жива осталась.

– Тебе очень повезло, – серьезно кивнул фельдшер, – немногим удается выжить после удара молнией. Как ты себя чувствуешь?

– Ничего, нормально вроде. Только голова болит и спать хочется, – после некоторого раздумья сказала девочка.

– Ну, это как раз неудивительно, после такого потрясения, – усмехнулся фельдшер.

– Ты спи, спи, касатка, – засуетился отец и подоткнул со всех сторон одеяло.

Руки его слегка дрожали, что не ускользнуло от внимания фельдшера.

– Пошли, – кивнул ему Иван, и они вышли в сени. На улице уже ничто не напоминало прежнего буйства природы – светило неяркое осеннее солнце, на траве блестели капли воды.

– А где ее мать-то? – небрежно спросил фельдшер, сворачивая самокрутку.

Иван поднес ему спичку, скрутил себе цигарку и затянулся пахучим дымом.

– Да в рейсе она. Приедет не скоро, дней через десять. С почтовым вагоном поехала, – неохотно пояснил он, и было видно, что это сообщение почему-то дается ему с трудом.

Фельдшер задумался над его словами, как будто в них был какой-то потаенный смысл, потом сказал:

– Ты ей передай, пусть за девкой приглядывает, хотя бы первое время. А то мало ли чего может случиться. Все же удар был сильный, как потом на организме скажется – неясно.

Иван кивнул, сунул ему деньги и, проводив до калитки, вернулся в дом.

После того как взрослые ушли, Вася робко подошел к кровати и уставился на сестру. Она лежала неподвижно, закрыв глаза.

– Как это? – шепотом спросил он, замирая от любопытства. Оля на вопрос никак не отозвалась, и мальчик решил, что сестра спит и не слышит его. Но через долгих полминуты веки ее вдруг дрогнули, она приоткрыла глаза и грустно спросила хриплым голосом:

– Что – как?

– Ну, там, когда молния… Что ты чувствовала?

– А ничего не чувствовала, – зевая, равнодушно ответила девочка.

В этот момент вошел отец и тут же набросился на сына.

– Ну что, паршивец, загубил сестру? – страшным голосом рявкнул он.

– Пап, не надо, не ругай его… Это я сама, – подала слабый голос Оля, – сама ему приказала. Он меня послушался…

– А ты сама тоже получишь, думаешь, нет, что ли? Удумала – мальца одного вперед отпускать. Кто работать будет, если помрешь? – кричал отец.

Но, несмотря на грозные слова, было видно, что отец не сердится, наоборот, слегка подшучивает над детьми, ждет, как они отреагируют.

Васятка, уже было решивший, что ремня ему все-таки не миновать, облегченно выдохнул. Вроде отец добрый, видать, успел слегка принять на грудь, пока в этой кутерьме искали сестру да бегали за фельдшером.

Иван грузно уселся за стол, откупорил наполовину початую бутылку, плеснул в стакан и махом опрокинул. Крякнул, закусил соленым огурцом и тут же налил еще.

– Пап, может, не надо? – Вася робко потянул его за рукав, но, наткнувшись на стальной взгляд, тут же отскочил. Мешать отцу выпивать – занятие опасное, тут легко можно тумаков получить.

Со стороны кровати раздался легкий вздох.

Мать

Дед Пантелей вернулся в этот день домой только к вечеру, задумчивый и молчаливый, такой, что жена только диву давалась. Он решил, что будет держать язык за зубами, но вскоре все же не выдержал и рассказал про лосенка соседу, записному деревенскому сплетнику. Так и пошла эта история гулять по всей деревне. В большинстве своем народ, конечно, не верил в чудесное исцеление, только скептически посмеивался. Предполагали, что или лосенок был ранен только слегка, или старику все привиделось. Но находились и такие, которые, выслушав эту историю, вспоминали и особую Олину проницательность и прозорливость, и не по годам развитую рассудительность, и какую-то взрослую разумность. К тому же это жутковатое происшествие с молнией и чудесным выздоровлением девочки добавляло масла в огонь.

Словом, всяк толковал по-своему, но в итоге как-то решили считать за лучшее, что старик выжил из ума. Но многие про себя стали относиться к Оле все же с некоторой опаской – мало ли наворожит чего. Те же, у кого в семье были какие-то беды, наоборот, воспряли духом, сердце их преисполнилось надеждой – ведь непростая эта девчонка у Акимовых, совсем непростая… Когда беда стучится в дом, тут уже ничего не страшно, кроме нее самой – несчастные люди цепляются за надежду до последнего…

Уже на следующий день Оля начала потихоньку вставать и ходить по комнате. А к вечеру, несмотря на строжайший запрет отца, принялась за работу – мелкую, но столь необходимую в любом хозяйстве: помыть посуду, приготовить еду, подмести горницу, покормить домашнюю живность – болей не болей, а этого за нее никто не сделает. В этом ей никто и помешать не мог – сам Иван все же отправился на работу в этот самый колхоз. После случая с Олей он как будто внутренне собрался и, осознав ответственность за семью, решил взяться за ум – не прогуливать больше работу. Все-таки, может, чего и выйдет из этого колхоза путное. Тем более все равно деваться некуда.

Через три дня Оля уже совсем поправилась, пошла в школу и вновь, как и прежде, бегала по двору, ловко орудовала на кухне, управлялась со скотиной, приглядывала за малолетним братом и вообще волокла на себе весь дом. Только шрам на груди, быстро ставший бледно-розовым, и напоминал о случившемся. Но он не был никому виден – Оля сразу укрыла его рубахой. Такая манера сохранится у нее на всю жизнь – она всегда будет надевать закрытые платья с глухим воротом, чтобы невзначай не открылось не предназначенное для чужих глаз.

И все вроде бы стало, как и прежде. Все, да не совсем. Только Вася и заметил некоторые странности в поведении сестры, такие, что постороннему, да что там – отцу скажи, он только покрутит пальцем у виска и скажет: «Что дурью маешься?» К тому же с отца что взять, не до этого ему, устает на работе. Вечером придет, пропустит стакан и завалится спать.

А вот для Васи эти изменения хоть и казались сущей мелочью, но были вполне очевидны.

Нет, внешне это была та же Оля. Сестра все так же смеялась, шутила, легко бралась за любую работу и споро выполняла ее, но только взгляд у нее стал чуть грустнее, и молчала она чаще, чем обычно, и порой столбом застывала на месте. Раньше такого за ней не водилось.

Всегда у нее в руках все горело, крутилось, вертелось, то нитка с иголкой, то вязальные спицы, то лопата или кирка, то тряпка. Она или шила, или готовила, или вязала, а в свободную минуту, если такая выпадала, тут же хваталась за любимое вышивание. А тут – стоит по полчаса в задумчивости, смотрит вроде как в окно. А взгляд отсутствующий, ничего не видит. Или видит что-то свое, неведомое… Окликнешь ее, встрепенется, посмотрит на тебя, но ясно, что не здесь она мыслями. Поет теперь совсем редко. Голосок у нее был хоть и слабый, но приятный и нежный. Раньше, бывало, когда работает, все поет-заливается. Теперь молчит, губы сжаты, о чем-то своем думает.

Никогда такого не было. Отец ничего этого не замечал. Конечно, где ему.

А вот Вася не на шутку испугался и все искал в сестре признаки того, что ошибся, почудилось ему, но находил только подтверждение замеченным переменам.

Играли они все реже. Раньше, бывало, то в догонялки, то в прятки, а теперь у Оли то времени, то желания нет. И вся она стала какая-то чужая и отстраненная – грустит постоянно, словно томится от какой-то непонятной печали, изнывает от тяжелого груза, словно она взрослый человек, а не ребенок.

И хотел бы Васятка не думать об этом, да не мог – прямо как подменили сестру. И что с этим делать, он совсем не знал, поэтому решил прежде всего дождаться матери и рассказать ей обо всем.

Мать у них была красивая и бедовая. Так говорили про Анну на деревне. Работать в колхозе да по хозяйству ей было тяжело и скучно. Не любила она деревенской жизни, потому и подалась работать на станцию, находившуюся в шести километрах от их глухой, лесной деревни. На станции работал дядя матери – Михаил. Он и пристроил племянницу. Сначала мать убирала вагоны после рейса, потом помогала дежурному по станции, а потом ее прикрепили к почтовому вагону. Она стала ездить с почтой в дальние рейсы – принимала на станциях «корреспонденцию» – детям было не очень понятно это раскатистое слово, – сортировала, сдавала в пункте назначения. Работа эта матери нравилась. Особенно нравилось ей, что на этой работе можно было приторговывать всякой всячиной. На станции у большой реки купишь рыбы вяленой или сушеной, а километров за двести от нее продашь вдвое дороже. Мужики под пиво охотно берут. Да многое можно было придумать, только поворачивайся. И люди кругом, есть с кем словом перекинуться, новости всякие послушать, как люди живут, поглядеть. И в дом чего-нибудь всегда привезти можно, даром что зарплата не больно-то большая.

Конечно, при такой жизни дома она бывала не часто, но жить в деревне она не могла и все подбивала отца продать дом и податься всей семьей на станцию.

– Работу найдешь, там люди всегда требуются… – уговаривала она Ивана.

Но он все медлил, не решался. Ему трудно было расстаться с деревней, где он вырос, где всех знал. И мать, жившую в соседнем селе, тоже оставлять не хотелось. Она уже старенькая, ей помощь нужна.

Вот так они и жили: мать моталась по «рейсам», отец с детьми колотились по хозяйству. Деревенские не одобряли такой жизни: осуждали мать и жалели детей.

Близились холода. Брат с сестрой часто теперь ходили за хворостом, чтобы было чем топить печку: хороших дров ведь не напасешься.

Наконец ударили первые заморозки. В то утро Оля поднялась еще раньше обычного – нужно было сбегать за хворостом, успеть до школы. Вчера она собрала большую охапку, да всю донести не осилила, принесла только половину. Теперь она отправилась за другой половиной. Вернулась домой в начале шестого утра. Войдя в сени, глянула на свои замерзшие красные руки и, скинув на пол вязанку, подула на ладони, пытаясь отогреть их.

И вдруг застыла – в доме послышался знакомый до боли родной голос. Она затрепетала, через мгновение ворвалась на кухню и прижалась всем телом к матери – статной женщине в железнодорожной форме. Иван сидел за столом уже причесанный и умытый, несмотря на ранний час.

– Ну-ну, дай матери с дороги отдохнуть, почитай, вторые сутки не сплю, – рассеянно погладив дочь по голове, проговорила Анна и отстранила девочку от себя. Оля отошла в сторону и уставилась на мать сияющими глазами.

– Ох, какой рейс долгий да длинный был, да еще на каждой станции стояли. Один военный всю ночь пил, говорят, весь вагон перебудил, пришлось сдавать его на Тарховке в милицию, – пояснила Анна.

Она презрительно подняла с пола и кинула на стол сумку, из нее посыпались сушки и упаковки с солью.

– Вот, паек достала, – хмыкнула она.

– Иди, малая, корову выведи, – распорядился Иван, – дай нам посекретничать. Поди, мать столько времени не видел.

Ольга недовольно вздохнула, но послушалась. Правда, выходя, она чуть задержалась в сенях и прислушалась к разговору. Ей отчего-то стало тревожно.

Иван уставился на чуть оттопыривавшуюся, несмотря на широкую форму, рубашку, прикрывавшую живот жены.

– Ты что это, Нюша, вроде как пополнела? – осторожно заметил он, прихлебывая горячий чай из большой кружки.

– Да, есть такое, – односложно ответила Анна, – что, не нравлюсь больше?

– Ну почему? Наоборот.

– А это что? – Анна показала на жирное пятно на столе и, схватив тряпку, с ожесточением принялась оттирать его. – Совсем дом оставить нельзя, приедешь – обязательно что-нибудь сломаете, испортите. Тебе вообще на все наплевать, небось целыми днями водку глушишь.

– Зря ты так, Нюша. Я на работу хожу. А Оля очень хорошо по хозяйству справлялась. Весь дом на ней был, нас, обоих мужиков, обстирывала, готовила, убирала. Несмотря на то, что ей восемь всего. Ну, недосмотрела за чем немного, ничего страшного.

– Ах, вот как, – язвительно заметила Анна, – новую хозяйку себе нашел.

– Зачем ты так? Про дочь-то, – укоризненно заметил Иван.

– Умаялась я вся, места живого нет, а он тут заливается соловьем. Днем и ночью на работе своей треклятой пропадаю, ни секунды отдыха не знаю – принимаю почту, сортирую, сдаю… А ты тут вольготно устроился.

– Что на тебя нашло-то? Чего завелась с порога?

– Да ничего. Я беременная, – просто сказала Анна через небольшую паузу.

Некоторое время Иван оторопело смотрел на жену, потом пробормотал:

– Да что ты? Ты не шутишь? Что это значит? Ты про ребенка скажи, как же это получилось так?

– Вот так.

– Не пополнела, значит? – выдохнул он, как будто осененный какой-то мыслью, показывая на ее живот.

Анна угрюмо кивнула.

– И… и давно?

– Месяца три как уже.